и грубой, суровой, дрожат на горе под вечер, припомнив день из былого. Из чащи глухого леса доносится песенка снова: "Альваргонсалеса землю заполнит богатство собою, а тот, кто вспахал эту землю, не спит, не спит под землею". V Дорога из Сальдуэро по берегу пролегает, по обе стороны реку сосновый лес окаймляет, и тем обрывистей скалы, чем уже долина речная. В лесу огромные сосны гигантские кроны вздымают, ползут обнаженные корни, в большие камни впиваясь. У сосен, что помоложе, стволы серебристы, и зелень синеет: у старых сосен, как язвами, ствол изъеден, а мхи и седой лишайник ползут по стволам утолщенным. Заполнив долину, сосны уходят за гребни, на склоны. Хуан - тот, что старше, - промолвил: - Брат, если вблизи Урбиона пасет коров Блас Антоньо, то ехать еще далеко нам. - Когда к Урбиону подъедем, дорогу мы можем срезать; нам надо свернуть на тропинку на Черные Воды лесом и спустимся по перевалу Святой Инес к Винуэсе. - Ну, место! И хуже дорога. Клянусь, не хотел бы еще раз их видеть. Давай в Коваледе, где пишем свои договоры, мы ночь проведем и долиной вернемся домой на рассвете. Кто хочет здесь срезать дорогу, собьется с нее, не заметив. - И скачут и скачут братья по самому берегу, глядя, как лес вековой перед ними, чем дальше, все непроглядней. Большие скалистые гряды от них горизонт закрывают, вода здесь бежит вприпрыжку, поет, не то вспоминает: "Альваргонсалеса землю заполнит богатство собою, а тот, кто вспахал эту землю, не спит, не спит под землею". КАРА I У алчности есть все на свете; загон, где овец запирают, амбар, где пшеница сохранна, для денег - мошна большая и лапы с когтями, но нету тех рук, что пахать умеют. Что год обильный приносит, то скудный сразу развеет, II Взошли кровавые маки, и всходам пришлось потесниться; потом спорынья сгноила колосья овса и пшеницы; в цвету запоздалым морозом побило плодовые разом; болезнь на овец напала от чар и дурного глаза. Альваргонсалесов старших в земле господь проклинает: за скудным - долгие годы большой нищеты наступают. III Однажды зимнею ночью метель разыгралась не в шутку. Огонь стерегут полумертвый Альваргонсалесы чутко. Все то же воспоминанье сковало их мысли властно, и глаз с очага не сводят, где угли вот-вот погаснут. Ни дров, ни сна, ни занятья. Мороз леденит бессонных, а ночь долга, и светильник дымит на стене закопченной. Колеблется пламя от ветра, бросая свет красноватый на лица убийц обоих, задумчивостью объятых. И старший Альваргонсалес молчанье нарушил с усильем, воскликнул он с хриплым вздохом: - Какое зло мы свершили! - В ворота ударил ветер, калиткой тряхнул он с силой, а после в трубе над печкой протяжно и гулко завыл он. Опять наступило молчанье, лишь время от времени в стылом холодном воздухе искры летят с фитиля, как мошки. Второй отвечает брату: - Давай забудем о прошлом! ПУТНИК I Такою же ночью ветер кору тополей стегает. От снега земля побелела, он падает, не унимаясь. Верхом на лошади едет в метель по дороге мужчина; до самых глаз он закутан накидкой черной и длинной. В деревню въехав, он прямо к Альваргонсалесам мчится, к воротам дома подъехав, с коня не сходя, стучится. II Услышали братья, как кто-то в их дверь молотком ударяет и конь по камням в нетерпенье копытами переступает, и оба от изумленья и страха глаза поднимают. - Кто там? Отвечай! - закричали. - Мигель! - вот ответ нежданный. И это был путника голос, уплывшего в дальние страны. III Открылись ворота, всадник на лошади въехал высокой и спрыгнул на землю. Снегом его занесло дорогой. В молчанье поплакал путник в объятьях братьев немного. Коня одному он отдал, накидку и шляпу - другому. Спеша у огня согреться, пошел к крестьянскому дому. IV Искателем приключений был в детстве младший из братьев. Уехав в заморские страны, вернулся "индейцем" богатым. Ворсисто-бархатный черный наряд дорогого покроя, на талии крепко прилажен широкий кожаный пояс, а толстая цепь золотая огнем на груди блестела. Мужчина высокий и сильный, с лицом дочерна загорелым, глядел он глазами большими и черными, полными грусти; на выпуклый лоб, как шапка, спадали волосы густо. Он - сын-удачник, он - барин крестьянского происхожденья, которому счастье приносит и власть, и любовь, и деньги. Из братьев троих, конечно, Мигель был самый красивый; уродуют старшего брови, - они срослись без разрыва на низком лбу; а второго глаза удивительно портят: свирепы, мрачны, беспокойны и только в сторону смотрят. V Три брата родных в молчанье на жалкий очаг взирают; уж смерклось, а темной ночью мороз и ветер крепчают. - Что, дров у вас, братья, не стало? - спросил Мигель. Отвечает: "Не стало", - старший. Тут чудом извне человек открывает тяжелую дверь на запоре с двойной железной скобою. Точь-в-точь как отец покойный, с лица вошедший собою. Венец золотого света вокруг седины его брезжит. Вязанка дров за плечами, в руках - топор из железа. "ИНДЕЕЦ" I Кусок той земли проклятой у братьев своих несчастливых купил Мигель: состоянье Мигель из Америки вывез; а золото ярче и в поле дурном, чем если зарыто, в руке бедняка оно чище, чем если в копилке скрыто. "Индеец" взялся за работу на поле с упорством и страстью, а старшие бились, как прежде, на малых своих участках. И вот на поля Мигеля с зерном золотого цвета, с колосьями налитыми пришло плодородное лето; и вот обходит деревни молва, что чудо свершилось, и снова, как прежде, проклятье поля убийц поразило. И вот про черное дело сложилась песня, как память: "Лежал он с источником рядом, исколот ножами. Злой смертью он умер, злыми убит сыновьями. В бездонные Черные Воды они его бросили сами. Не спит, не спит под землею, кто землю вспахал руками". II Спокойным вечером светлым, ведя борзых быстроногих, с ружьем на ремне за спиною Мигель, идя по дороге в тени тополей зеленых к далеким горам синекрылым, услышал голос поющий: "В земле не нашел он могилы. Под соснами в темной долине у Ревинуэсы до Черных Вод дотащили отца покойного лесом". ДОМ I Альваргонсалесы жили в запущенном доме и древнем. Четыре окна как щелки, лишь сто шагов до деревни. Стоят по бокам два вяза - гигантские часовые, и тень дают они летом, а осенью - листья сухие. То пахарей дом, земледельцев, плебеев, хотя и с деньгами, и если распахнуты двери, а ты проходишь полями, очаг дымящийся видишь с торчащими криво камнями. Пылают угли под пеплом, и в глиняных двух горшочках двум семьям на пропитанье похлебка кипит и клокочет. Направо - хлев и конюшня, налево - плодовый садик и пасека небольшая, а шаткая лесенка сзади ведет на две половины жилых помещений усадьбы. Альваргонсалесы оба там с женами обитают, и в доме отцовском двум парам с избытком места хватает, хоть в каждой семье по сыну уже давно подрастает. В отдельной горенке, - смотрит она на садик плодовый, - есть стол с дубовой доскою, обтянутой кожей коровьей, два кресла, черные счеты (костяшки с тарелку) на стенке и ржавые шпоры на сбитом из теса ларе деревенском. В забытой горенке этой теперь Мигель проживает. Отсюда отцы и деды смотрели, как сад расцветает, и аист так четок на небе, на небе синего мая: когда раскрываются розы и вся ежевика в белом, своих малышей он учит летать на крыльях несмелых. А в ночи жаркого лета, когда от зноя не спали, в окне соловьиным трелям, и сладким и нежным, внимали. Здесь старый Альваргонсалес, гордясь огородом и полем, а также любовью близких, мечтал о высокой доле. Когда на руках материнских он первенца видел с веселым смеющимся личиком нежным, - как солнечный луч, каждый волос, - и крохотными руками так жадно тянулся малышка и к темно-лиловым сливам, и к ярко алеющим вишням, то в этот сияющий, кроткий, хороший осенний вечер он думал, что может быть счастлив вполне человек на свете. А нынче в народе поется, и песня по селам мчится: "О дом, где отца не стало! Беда в тебе приключится. То дом убийц, - пусть отныне никто в твою дверь не стучится!" II Осенний вечер, и в роще совсем золотой и прохладной уже соловьев не осталось, уже замолкла цикада. Последние ласточки в поле, боясь перелетов дальних, погибнут, а аисты ночью из гнезд, сплетенных из дрока на башнях и колокольнях, уже улетели. Над домом Альваргонсалесов с вязов срывает ветер нескромный охапками листья. Однако у трех акаций тенистых на паперти за решеткой еще зеленые листья, и время от времени с веток в своей скорлупе иглистой каштаны падают наземь, и снова у роз - цветенье и травы весело встали на ярких лугах осенних. На склонах и косогорах, на кочках, среди расщелин с травой, сгоревшею летом, соседствует свежая зелень; на лысых холмах высоких, на скалах голых, суровых клубятся, свиваясь вместе, пары облаков свинцовых; поблекла, гниет ежевика в гигантском лесу сосновом, и папоротник желтеет; вода бежит, прибывает по балкам и по оврагам, отца Дуэро вздувая. Земля серебром отливает и тусклым свинцом суровым; все в пятнах ржавчины красной, все залито светом лиловым. Альваргонсалеса земли там, в сердце Испании нашей, и нищи и так печальны, что есть душа у них даже! Степь голая, волки воют на ясный месяц и бродят от рощи к роще; утесы и скалы в местах бесплодных; скелет на скалах белеет, стервятниками обглодан; поля бедны, одиноки, дорог и харчевен не сыщешь, - поля нищеты проклятой, поля моей родины нищей! ЗЕМЛЯ I В одно осеннее утро, когда пары поднимают, Хуан и "индеец" мулов в упряжки свои запрягают. Мартин в огороде остался, он там сорняки вырывает. II В одно осеннее утро, когда на полях все пашут, по холмику, - виден он ясно на утреннем небе, - упряжка Хуановых бурых мулов вперед продвигается тяжко. Репейник с чертополохом, лопух и какие-то прутья вросли в проклятую землю, - ни заступ, ни нож не берут их. Напрасно врезается лемех кривого дубового плуга глубоко в землю; похоже, что движется он по кругу: он вскроет землю, и тотчас она смыкается туго. "Когда убийца за плугом, - не пахота, а кручина: еще борозды не проложит, как лоб прорежет морщина". III Мартин, - в огороде он рылся, - устав от своей работы, на миг оперся на мотыгу; покрылось холодным потом его лицо. На востоке луна полнощекая встала, запятнана облаком красным; свой свет она изливала на изгородь. В жилах Мартина от ужаса кровь застыла. Он в землю вонзил мотыгу, и кровью мотыга покрылась. IV Купил "индеец" ту землю, где он когда-то родился, на девушке очень богатой и очень красивой женился. Он стал владельцем усадьбы Альваргонсалеса: братья ему все продали: поле, и дом, и улей, и садик. УБИЙЦЫ I Хуан и Мартин, два старших Альваргонсалеса, в трудный поход к верховьям Дуэро отправились ранним утром. Звезда на утреннем небе, высоком и синем, горела. Туман, уже розовея, клубился, густой и белый, в долинах, в оврагах, и тучи свинцовые, словно чалмою, большой Урбион, где родится Дуэро, накрыли собою. Они к источнику вышли. Вода бежала, звучала, как будто рассказ о были уж в тысячный раз начинала и тысячу раз повторяться ей в будущем предстояло. Бежала вода, повторяя: - Свершилось при мне преступленье, и рядом со мной для кого-то не стала ли жизнь преступленьем? Проходят мимо два брата, вода упрямо лепечет: Уснул с источником рядом Альваргонсалес под вечер. II Хуан говорит Мартину: - Когда я вчера возвращался домой, то при лунном свете мне чудом сад показался. Вдали, среди роз, разглядел я: к земле человек наклонился, в руке человека ярко серебряный серп светился. Потом распрямил он спину, лицо отвернул, и по саду он раз, и другой, и третий шагнул, на меня не глядя. Он был седой, даже белый. Он снова в земле копался. Луна большая сияла, и чудом мне сад показался. III Спустились они с перевала Святой Инее; так подходит печальный, пасмурный вечер, ноябрьский вечер холодный. Идут они молча дальше тропинкой на Черные Воды. IV На землю спустился вечер; меж буков древних и хилых и сосен столетних солнце багряное просочилось. В лесу громоздятся скалы, набросанные в беспорядке; здесь - яма ощеренной пасти и лапы чудовищ гадких; там - горб бесформенно-грозный, а там - раздутое брюхо, зловещие злые рыла и челюсть с клыком и ухом; и ветки, и пни, и скалы, и скалы, и пни, и хвоя. А ночь и страх по оврагам таятся вместе с водою. V Тут волк показался, как угли, глаза его ярко горели. А ночь была темной, сырою, и тучи в небе летели. Два брата хотели вернуться, и чаща ответила воем. Сто глаз свирепых пылало в лесу у них за спиною. Пришли к верховьям убийцы, пришли они к Черным Водам, к воде, немой и прозрачной вкруг скал огромных, холодных; вверху ястреба гнездятся, и эхо спит, выжидая; чтоб выпить воды кристальной, орлы сюда прилетают; здесь жажду свою косуля, олень и кабан утоляют; вода чиста, молчалива, и вечность она отражает; вода бесстрастна и звезды на лоне своем охраняет. - Отец! - они закричали и бросились в Черные Воды. - Отец! - повторило эхо по скалам и до небосвода. ЗАСОХШЕМУ ВЯЗУ Его разбила молния шальная, наполовину сгнивший старый вяз. Но с ливнями апреля, с солнцем мая кой-где листва на ветках занялась. Столетний вяз, с песчаного обрыва глядящий в медленный дуэрский плес, давно для короеда стал поживой, и ствол белесый желтым мхом зарос. Ему не стать, как кронам тополиным, звенящим у реки и вдоль дорог певучим домом соловьиным. Лишь муравьиный движется поток вдоль по стволу, и серой паутиной затянута пустая сердцевина. Пока не рухнул ты под топором, мой вяз, воловьим сделавшись ярмом, оглоблею, распятьем при дороге, пока не превратился ты в поленья, чтоб запылал очаг убогий в домишке ветхом на краю селенья, не взмыл над крышей дымом невесомым; пока не вырван с корнем буреломом, не свален вихрем сьерры ледяной и в океан, кружась в водовороте, не унесен дуэрскою волной, запечатлею я в своем блокноте твоих листков зеленых благодать и, обернувшись к жизни, к свету, буду от дней весенних ожидать для сердца своего второго чуда. ДОРОГИ Мой город мавританский за старою стеною, стою над тишиной твоей вечерней - и только боль и тень моя со мною. В серебряных оливах, по кромке тополиной, бежит вода речная баэсской беспечальною долиной. Лоза под золотистым виноградом багряна, словно пламя. Как на куски расколотая сабля, Гвадалквивир тускнеет за стволами. Подремывают горы, закутались их дали в родимые осенние туманы, и скалы каменеть уже устали и тают в этих сумерках ноябрьских, сиреневых и теплых от печали. На придорожных вязах играет ветер вялою листвою и клубы пыли розовые гонит дорогой грунтовою. И яшмовая, дымная, большая встает луна, все выше и светлее. Расходятся тропинки и сходятся, белея, сбегаются в низинах и на взгорьях к затерянным оградам. Тропинки полевые... О, больше не брести мне с нею рядом! x x x Ты отнял, господь, у меня ту, кого я любил всех сильней. Слушай, как сердце мое снова бушует в горе. Исполнилась воля твоя, господь, против воли моей, в мире одни остались сердце мое и море. x x x - Жди, - говорит мне надежда, - и ты увидишься с милой. - Нет, - говорит безнадежность, - я вас навек разлучила. - Бедное сердце, надейся; не все унесла могила. x x x Туда, к земле верховий с холмами под дубовой чахлой тенью, где луком выгибается Дуэро и к Сории течет по запустенью, - туда, к высоким землям, уводят мою душу сновиденья... Не видишь, Леонор, как цепенеет наш тополь на излуке? Взгляни на голубые льды Монкайо и протяни мне руки. Моей землей, где пыльные оливы и голые нагорья, бреду один я, старый и усталый от мыслей, одиночества и горя. x x x Снится, что майским утром ты повела куда-то в голубизну нагорья, на голубые скаты, вдоль по тропинке белой в поле зеленой мяты. Рук я во сне коснулся, бережных рук подруги, - звал наяву твой голос, были живыми руки! Голос такой же юный, искренний в каждом звуке! Был он как звон рассветный, благовест ранним маем... Не угасай, надежда, - чт_о_ мы о смерти знаем! x x x Летней ночью бессонно-тревожной - как жестоко время текло - смерть украдкой вошла с балкона, только вскрикнуло слабо стекло. Не взглянув на меня, склонилась над ее постелью, и зло и хищно щелкнули пальцы: что-то тонкое порвалось. Не взглянув на меня, уходила, билось сердце мое тяжело. Что ты сделала, смерть? Но молчанье тенью под ноги мне легло. Так отчетливо неслиянна белизна постели со мглой. То, что смерть оборвала, было нитью между тобой и мной. ПОЭМА ОДНОГО ДНЯ (Сельские размышления) Занесло меня в эти края, школьный учитель я (не секрет, что раньше я был поэт, ходил в подмастерьях у соловья), живу в городке небогатом, нелепом, холодном и сыроватом, не то ламанчском, не то андалузском. Зима. Камелек. Шорохи, хрусты. Спорый дождик, мелкий, но рьяный, то стелется вдруг туманом, то сыплется мокрым снегом. Хлебороб в глубине души, - господи, - я твержу, - хороши нынче дожди!.. Льется и льется с неба, не иссякая, вода дождевая на посевы фасоли и нивы, - немая вода живая! - на виноградники и оливы. Вместе со мною будет молиться тот, кто сеет пшеницу; тот, кто ждет урожая сочных маслин; кто на милость полей и долин уповает; кто из года в год в извечном страхе живет, рискуя последней монетой в предательской круговерти этой, - а вдруг все прахом пойдет... А дождь идет! То плывет туманом, то сыплется мокрым снегом, то вновь моросит - споро и рьяно! Льется и льется водица с неба! В комнате ни темно, ни светло - освещенье сумерек зимних - сквозь дождь и стекло просеянный свет серо-синий. Думы, мечты. Циферблата белеет пятно. Тик-так, затверженное давно, тик-так - стозвонно и нудновато. Сонно - бессонно! - тик-так да тик-так - хоть уши заткни! - самозабвенно и монотонно. Тик-так - бьется неугомонно сердце стальное ночи и дни. Разве услышишь в таком городишке, как время летит над тобой?.. В таком городишке без передышки ведешь с ленивыми стрелками бой, с монотонностью этой серой, которая стала времени мерой. Впрочем, время мое - химера... И часы для меня - химера... (Тик-так...) Прошлая эра (тик-так) время мое; все дорогое - любовь и вера - кануло в небытие. Течет с колокольни дальней звон похоронный. Дождь все хлеще и все печальней плещет в стеклах оконных. Но - хлебороб в глубине души - я повторяю: дожди хороши! Слава господу и хвала! - от дождей земля ожила. Дождь господний для всех един: хозяин сельских равнин, при дворе короля господин. Все обновляя, лейся, не убывая, вода дождевая! Капли с каплями соединяя, струи сплетя в ручьи и потоки, - подобно секундам жестоким, преград на пути не зная, - ты стремишься к морям, в пределы весны, где все с нетерпеньем ждет новизны, жаждет цветенья, предчувствуя в сладкой дремоте, что завтра, на утренней грани, ты станешь колосом ранним, лугом зеленым, трепетом плоти, и озареньем, и наважденьем, и горестным наслажденьем любить и любимым не быть, не быть, не быть! Вот и темнее стало. Лампочки нить алеет, горит вполнакала, я бы сказал, не горит, а тлеет, от этого толку мало, свечка - и та светлее. Чудеса, очков никак не найду... Куда я их сунул? В книгу, в газету? Нету очков и нету! Да вот же они - лежат на виду. Долгожданный миг - Унамуно средь новых книг. О неизменный кумир бессменный Испании той, что стремится возродиться и переродиться! И я, скромный учитель, живущий в сельской глуши, восхищаюсь тобой от души, о Саламанки руководитель! Твоя философия - канитель, шутовство, дилетантство, вранье, как ты называешь ее, - она и моя, дон Мигель! Слово живое это родниковой водой молодой омывает сердце поэта. Поэзия... Разве она сестра строгой архитектуре? Фундамента нет у бури... Ветра игра, волны и паруса спор, ладья, уплывающая на простор... Анри Бергсон. Труд любопытный и странный о "Непосредственных данных сознания". Удивляет меня эта заумная болтовня! Но мошенник Бергсон отнюдь не дурак, друг Унамуно, разве не так? Всем известный Иммануил великим эквилибристом был; а этот француз-пройдоха выступил в новой роли: я и - свобода воли. Придумал неплохо! Чего же вам боле: что ни мудрец - проблема, что ни безумец - новая тема. Мы, конечно, живем не вечно, - жизнь многотрудна и быстротечна, - но жаждет всегда человек не рабом, а свободным прожить свой век; лишь тогда все нам будет едино, когда волны сумрачных рек нас унесут в пучину. ...Вот так и живешь в городишке таком. Себя ублажаешь духовной пищей, чтобы потом единым зевком итог подвести скучище. В чем отыскать этой скуке контраст?.. Или все - пустота и тщета, сует суета, как глаголет Екклезиаст?.. Дождик слабеет. Где мои боты, зонтик, пальто... Прогуляться охота. Пойду... Не промокну, бог даст! Вечер. Аптека освещена - здесь вроде клуба она. Идет разговор. - ...Дон Хосе, ей-богу, позор; распоясались либералы, эти свиньи, эти нахалы!.. - Э-э, дорогой, либералы - вздор! Откарнавалятся карнавалы, консерваторы снова захватят власть, с ними тоже - не сласть, но хоть ясно, что и к чему, и опять же - порядок в дому. Всему свой черед, все пройдет, быльем порастет, как говорится, даже горе сто лет не длится. - Да, за годами года промелькнут... И снова заварится каша. Я думаю, дети наши тоже с наше хлебнут. От судьбы, дон Хуан, не уйдешь! - Ох, не уйдешь! Не уйдешь от судьбы! - В поле-то - видели? - всходит рожь. - Дождик больно хорош... А бобы? Так и лезут из-под земли! - До времени как бы не зацвели, вдруг - мороз, холода... - Эх, была бы весна дождливой! Ведь оливам нужна вода, ливни нужны оливам. - Да, без дождя беда. Огород и поле, пот и мозоли - вот она, наша доля! А дожди... - Говоря короче, будет дождь, коль господь захочет! - Что ж, сеньоры, спокойной ночи!.. Тик-так - повторяют часы бессонно, день прошел, как другие дни - монотонно твердят они. Листаю книгу об этих странных "Непосредственных данных сознанья"... Молодец, ей-богу, Бергсон! Это "я", что придумал он, - основа всего мирозданья, - бушует в загончике плоти бренной, а станет тесным загон - прочь с дороги! - сломает стены и мгновенно вырвется вон. САЭТА Если б лестницу мне достать и подняться к крыльям креста для того, чтобы смог я вынуть гвозди из тела Христа... Народная саэта О саэта, песня цыган, обагренная кровью Христовой,