пчелы, оставьте воск, летите на луг, к цветам. x x x В раздумьях своих одиноких я многое видел ясно, в чем истины нет ни крохи. x x x Все благо: вода и жажда; все благо: и свет и мрак; и мед цветов розмарина, и мед безымянных трав. x x x Лавры и похвалы - их предоставьте, поэты, всем остальным. x x x Проснитесь, поэты! Пора. Смолкли уже отголоски, разгораются голоса. x x x Не "я" основного, нет, самого сущего "ты" ищет в себе поэт. x x x Другую истину скажу: ищи такое "ты", что не было твоим и никогда не будет им. x x x Все оставлять другим? Мальчик, наполни кувшин, он тут же станет пустым. x x x Половину ты правды сказал? Скажи половину другую, и скажут - ты дважды солгал. x x x Час моего сердца - это и час надежды, и безнадежности час. x x x Сон отделяет от бдения то, что важнее всего - пробуждение. x x x Я думал, - в моем очаге давно уже умер огонь. Поднес я руку к золе и опалил ладонь. x x x Да будет труд разделен. Пусть злые наточат стрелу, а добрые пустят ее. x x x Внимание! Следует знать, что одинокое сердце сердцем нельзя признать. x x x Пчелы и певцы, ищите не мед, - цветы. x x x Гвадалкивир! Слезы в горле. Здесь, в Санлукаре, ты умираешь. Рождение я видел в Касорле. Под сенью зеленых сосен бурлила хрустальная влага. Таков он был, твой источник. Река из грязи и соли! Тебе, как и мне, возле моря снятся истоки и зори. x x x Однако... - Ах, да, однако есть горсть настоящего пепла под его театральным пожаром. x x x Что есть истина? Может, река? Она непрерывно течет и лодку вместе с гребцом мимо нас, как волну, пронесет. Или это сон моряка, где всегда и якорь и порт. x x x Скажи, предскажи нам, поэт, что завтра сбудется с нами? - Завтра речь обретут немые; сердце и камень. x x x А искусство? - Только игра, Подобная только жизни, подобная только огню. Пылающий пепел костра. ГЛАЗА I Когда его возлюбленной не стало, решил он одиноко встретить старость, заглядывая в память неустанно и в зеркало, что от нее осталось, в которое смотреть она любила: сберечь хотел он, как скупец богатство, в том зеркале все то, что раньше было, чтоб время не могло к нему вторгаться, чтоб в запертом дому оно застыло. II Но минул год, и вспомнить захотел он глаза своей любимой. Голубые? Иль черные? Зеленые, быть может? "О, господи, какими они были?!" III По улице он как-то шел, угрюмый, шел сквозь весны раскинутые сети - глубокий траур, замкнутое сердце! Но вот в окне зашторенном, в просвете меж занавесей, вдруг глаза блеснули. Он прочь пошел... ТЕ были словно эти! ПУТЕШЕСТВИЕ - Милая, уходим в океан. - Если не возьмешь меня с собою, я тебя забуду, капитан. Капитан на мостике уснул, на руки поник он головою, и во сне послышалось ему ...если не возьмешь меня с собою!. Возвратился из далеких стран, не один - с зеленым попугаем. ...Я тебя забуду, капитан!.. И опять уплыл за океан со своим зеленым попугаем. Я тебя забыла, капитан! И ЕСЛИ ТВОЙ ПОЭТ... ...И если твой поэт тебе небезразличен, живущий в звоне строк, а не в холсте портрета, ищи в чертах лица и в профиле поэта мольбы, заклятья горького обличья. Ищи в глубинах вод сокрытое величье, набата хриплый звон, взыскующий ответа, мечтая о любви в час жатвы, в час рассвета, в дремотный час, от всех иных отличный. Неистовый творец находок и потерь, я - рыцарь той любви, что призрачна и мнима; мой образ очерти уверенно - и мимо того пройди, чем был и чем кажусь теперь. И в мудром зеркале, где свет и забытье, увидишь ты меня - создание свое. ЭТО СНИТСЯ Путник в саду, после дальней дороги, у моря, где с берегом шепчется пена, слышит, как горные пахнут отроги, и летнее поле, и жаркое сено. Время застывшее - странствия сроки - велело, чтоб сердце ждало смиренно, пока не возникнут алмазные строки, зреющие в душе постепенно. Так снилось. И время тянулось, не грея, или влекло, наподобье бандита, к смерти, что тоже - ленивое время. И путник увидел: ладонь открыта, в ней, обращенной к миру, окрепло Гераклитово пламя без дыма и пепла. ЛЮБОВЬ И СЬЕРРА Он ехал каменистым перевалом. Серели глыбы, ночь была глухая, и слышал он, как буря, громыхая, свинцовым шаром катится по скалам. Вдруг на краю обрыва, под сосною, полосануло молнией потемки - и на дыбы встал конь. У самой кромки он осадил его над крутизною. И увидал на молнию похожий зубчатый гребень сьерры нелюдимой и в недрах туч, разодранных и алых, гряду вершин. И лик увидел божий? Он увидал лицо своей любимой. И крикнул: - Умереть на этих скалах! СКУЛЬПТОРУ ЭМИЛЬЯНО БАРРАЛЮ ...Ты оживлял, творец, в прожилках красных камень. Словно холодный пламень твой высекал резец. То, что "испанским" звать уже вошло в обычай; печальную печать небрежного величья - ты вырезал резцом в холодном твердом камне. Твоей покорный власти, он стал - моим лицом. И ты, художник, дал мне глаза... Я был бы счастлив смотреть так далеко незрячими глазами, какими смотрит камень, их спрятав - глубоко. СНЫ В ДИАЛОГАХ I Как ясно видится твой силуэт на склонах гор! Я воскрешаю словом зеленый луг над пепельно-лиловым утесом, ежевики скромный цвет. И, памяти послушный, в вышине чернеет дуб, здесь - тополь над рекою, пастух проходит горною тропою; ты видишь - там стекло горит в окне, моем и нашем. Там, у Арагона, порозовел Монкайо белый склон. Взгляни - край тучи словно подожжен, взгляни на ту звезду в лазури сонной, жена моя! Уже синеет сьерра в молчании вечернем за Дуэро... II Скажите, почему от берегов стремится сердце в горы, прочь от взморья, и на земле крестьян и моряков все снится мне кастильское нагорье? Любовь не выбирают. Привела меня сама судьба к земле суровой, где, словно призрак, бор стоит сосновый и оседает изморозью мгла. С бесплодных скал Испании старинной, Гвадалквивир цветущий, я, твой гость, принес сухую ветку розмарина. Осталось сердце там, где родилось - нет, не для жизни - для любви одной. Там - кипарис над белою стеной... III Закат, родная, притушил костер, и туча фиолетового цвета на пепельные скалы дальних гор отбросила неясный блеск рассвета. Рассвета блеск на стынущих камнях вселяет в сердце путника тревогу, и ни медведь, оставивший берлогу, ни лев не вызовет подобный страх. В огне любви, в обманном сне сгорая, от страха и надежды обмирая, я в море и в забвение бегу, - не так, как горы в ночь бегут от света, когда свершает оборот планета, - молчите! Я - вернуться не могу... IV Ты, одиночество, со мною снова - пронзительная муза, не корю тебя за дар непрошеный, за слово; скажи мне только - с кем я говорю? Не привлеченный шумным карнавалом, делю печаль отшельника с тобой, наперсница под темным покрывалом, всегда опущенным передо мной. Я думаю, каким я прежде был, таким останусь. В зеркале незримом я скрытый облик твой восстановил. Но есть загадка в голосе любимом... Открой лицо, чтоб я узнал в ночи твоих очей алмазные лучи! ИЗ МОЕЙ ПАПКИ I Ни мрамор чистый и суровый, ни живопись, ни звук струны - непреходяще только слово. II Поэзия - рассказ и песня. Поет история живая, в рассказ мелодию вливая. III Душа два брега создала: один - весенний перелесок, другой - свинцовая зола. IV Пустой фантазии игра, где нет речного серебра, всего лишь только мишура. V Пусть ассонанс не слишком точен и рифма скудная проста. Порой бывает стих отточен, когда поэзия пуста. VI Верлибр, не знающий оков... Ну, что ж, разбей свои оковы и... не пиши совсем стихов. VII Свои богатства есть в глагольной рифме, бедной, голой. Ведь все другие части речи, что излучают блеск веселый, они в грамматике стиха лишь вариации глагола, который, прозвучав Вчера, не умолкает Долго-Долго. СОНЕТЫ I Скрестилось в моем сердце сто дорог, прохожих в нем без счета побывало - бродяг, собравшихся на огонек, бездомных толп под сводами вокзала. Предав свой день на произвол ветрам, себя по тропам сердце разметало - и горы и равнины облетало, на ста судах пустилось по морям. Как в улей рой сбирается пчелиный, когда, ища скалистую гряду, орет воронья стая над долиной - так ныне сердце к своему труду спешит, неся нектар полей несметных и тусклый траур сумерек бесцветных. II И ты увидишь чудеса дороги, и это чудо - с Компостелой встреча: лиловые и рыжие отроги и тополя в долинах, словно свечи! Двуречье, щедрой осенью одето, смыкается кольцом на исполине, и замок, детище скалы и света, легко парит в неомраченной сини. И ты увидишь на равнине свору стремительных борзых, и следом - конный охотник, поднимающийся в гору: оживший призрак расы непреклонной... Ты воротишься под вечер, в ту пору, когда засветится окно балкона. III Снова память о тебе я осквернил? Жизнь течет, реке подобная, к исходу, с кораблем она влечет в морскую воду клочья водорослей, тину, мутный ил. А уж если бури били в берег - след этих бурь за кораблем плывет и длится, - если туч тяжелых пепельные лица перечеркивает молний желтый свет. Пусть течет, куда не зная, жизнь - она все же чистого источника волна, влага каплющая или водопада грива вздыбленная - синяя ее над речным порогом вставшая громада... Вечно в плеске имя слышится твое! IV О свет Севильи - мой родной чертог, фонтан, чья песня в памяти не смолкла... Отец мой в кабинете: эспаньолка, усы прямые, чистый лоб высок. Еще он молод. Пишет, а порою листает книги, думает... Встает, идет к ограде сада. Сам с собою о чем-то говорит, потом поет. Похоже, будто взгляд его сейчас, смятенный взгляд больших отцовских глаз, опоры не найдя, в пространстве бродит: в грядущее течет сквозь глубину былого и во времени находит моих волос сыновних седину! V Страшись любви спокойной и нешумной, любви без риска, слепоты, ожога, в которой ждут надежного залога, - что есть разумнее любви безумной! Кто грудь от стрел слепых отвел умело и, жаждая, так никогда и не пил огня живого, - хочет, чтобы пепел жар уберег в глухих глубинах тела, и в пепел обратится: не сгорая в огне счастливом, а на пепелище судьбы - посев, не давший урожая. Однажды дверь в холодное жилище откроет черный ключ: кровать пустая, слепое зеркало и сердце нище!.. СТАРЫЕ ПЕСНИ I Выплывают из тумана контур сьерры белоглавой, молодая зелень луга, солнце на листве дубравы. Пропадая в синеве, жаворонки взмыли. Кто над полем эти перья вскинул, из шального праха сделал крылья? А над кручей гор золотой орел крылья распростер. А под ним вершина, где реки исток, озера лоскут, бор, овраги, лог, двадцать деревень, сто дорог. В синеве туманной ты куда, сеньор орел, полетел так рано? II В синем небе розовеет диск лунный. О луна в цветущем дроке близ Аликуна! Надо мной она чеканна, но дробится в ряби Малой Гвадианы. Убеда с Баэсой - две сестры, холм их делит, высясь между ними. Убеда - царица и цыганка, у Баэсы бедной только имя. Я иду дубравой вековой. Круглая смиренница - луна следует за мной. III Вслед за мной, не отставая, над оливами, сквозь тьму, гонится луна, чьи горы не увидеть никому. Хоть запыхалась, все время мчит по следу моему. Скакуна гоня, я думал: молодцы страны родной, бандолеро, что-то, видно, приключится здесь со мной. Хоть луна мне страх внушает, по пятам за мной гонясь, одолев его, однажды стану я достоин вас. IV В туманных горах Кесады гигантский орел, золотистый и черный, над скальной громадой крылья из камня раскинул. Им отдыхать не надо. Минуя Пуэрто Лоренте, около тучи белесой, горный скакун несется, высеченный из утеса. На дне глухого ущелья всадник лежит убитый. В небо закинул он руки, а руки его из гранита. А там, куда ни взобраться, есть дева с улыбкой нежной и синей рекой в ладонях. Та дева вершины снежной. Из книги "АПОКРИФИЧЕСКИЙ ПЕСЕННИК АБЕЛЯ МАРТИНА" x x x Глаза в зеркальной глубине в мои глаза глядят незряче - в глаза, что видят их извне. x x x Из-за глаз твоих я себя потерял, - о, спасибо тебе, Петенера, - ведь этого я и желал. x x x И сердце все время поет об одном: в твоих глазах я себя отыскал - во взгляде ответном твоем. x x x Мысль, что создана без любви, ты прекрасной не назови: с женщины неземной красоты неудачную копию сделал ты. ВЕСЕННЕЕ Все опрокинулось - холмы, поля, и солнце с облаком, и зелень луга; весна взметнула в небо тополя, колеблемые стройно и упруго. Тропинки с гор бегут к реке, шаля; там ждет любовь, надежда мне порука - не для тебя ль наряжена земля в цветной убор, незримая подруга? И этот дух бобового ростка? И первой маргаритки венчик белый? Так это - ты? И чувствует рука - что в ней двоится пульс; а сердце пело и, мысли оглушив, кричало мне, что это - ты, воскресшая в весне! ВРАЖДЕБНАЯ ЛЮБОВЬ Мне время бороду посеребрило, лоб обнажило, залегло в глазах и память ясную о давних днях чем дальше вглубь, тем ярче просветлило. Влюбленность отрока и детский страх - как вас осенним светом озарило! И сколько раз закатом золотило ухабы жизни на моих путях! Как неожиданно вода в фонтане открыла надпись, скрытую от глаз: - На счетах времени отсчитан час! И как несбывшееся то свиданье под золотом ноябрьских тополей раскрылось в глубине судьбы моей! x x x Была на площади башня, и был на башне балкон, была на балконе сеньора, сеньора с белым цветком. Но вот прошел кабальеро, кто знает, зачем прошел? Он площадь унес и башню, башню унес и балкон, унес балкон и сеньору, сеньору с белым цветком. x x x Сквозь все решетки окон ловит взор, как в переулках ревности моей всегда ведешь ты с кем-то разговор. x x x Заря охапку роз мне бросила, чтоб я тебе отнес. И я, справляя праздник в сердце гулком, по улицам бегу и переулкам, с пути опять сбиваюсь и опять апрельским утром дом твой не сыскать. Откликнись, где ж ты? Явись в окне и брось мне луч надежды! x x x Над той, чья грудь белее, чем опал, склонился он, прося ему довериться. "Любимая, проснись!" - ей прошептал. Но сам проснулся: собственное сердце во сне он за подушку принимал. Из книги "АПОКРИФИЧЕСКИЙ ПЕСЕННИК ХУАНА ДЕ МАЙРЕНЫ" ПОСЛЕДНИЕ ЖАЛОБЫ АБЕЛЯ МАРТИНА Во сне, в дали весенней, за мной фигурка детская устало гналась подобно тени. Мое вчера. А как оно взлетало по лестнице прыжками в три ступени! - Скорей, пострел! (В аквариуме створок из зеркала плеснул зеленым ядом колючий зной кладбищенских задворок.) - Малыш, и ты здесь? - Да, старик, я рядом. Вновь увидал я скамьи в саду лимонном, лестницу с карнизом, и теплых голубей на стылом камне, и красный бубен в небе темно-сизом - и ангела, там замершего строго над детской, над волшебною тоскою. Разлука и дорога вернули утро властью колдовскою. И завтра увидал я под ногами - еще не разорвавшимся упало, чтобы глаза смотрели не мигая на огонек, бегущий по запалу взрывателя. О Время, о Доныне, беременное роком! В надеждах, как в осенней паутине, идешь за мной по стынущим дорогам. ----- Скликает время к воинским знаменам. (Мне тоже, капитан? Но мы не вместе!) К далеким башням, солнцем озаренным, поход неотвратимый, как возмездье! ----- Как некогда, к сиреневому морю сбегает сон, акации раздвинув, и детство оставляет за кормою серебряных и бронзовых дельфинов. И в дряхлом сердце, вновь неустрашимом, соленый привкус риска и удачи. И кружит по заоблачным вершинам - от эха к эху - голос мой бродячий. Голубизной полудня окрылиться, застыть, как застывает, отдыхая, на гребне ветра горная орлица, уверенная в крыльях и дыханьи! Тебе, Природа, верю, как и прежде, и дай мне мир на краткие мгновенья и передышку страхам и надежде, крупинку счастья, океан забвенья... x x x Губы ее - пламя, трепет - ее стан. Пусть никто ее не ласкает, не целует никто в уста. Когда на полях бич ветра свистит: - Мой алый цветок! - как поцелуй без ответа, как пламени завиток, угасает вдали ее имя, и не вспомнит о ней никто. Далеко - сквозь кусты олеандров, мимо зарослей дрока, и речных тамарисков, и олив при дороге, под луною этой рассветной - до твоих неприютных полей, недотрога! ОБРЫВКИ БРЕДА, СНА И ЗАБЫТЬЯ I Проклятье лихорадке! Морочит неотвязно - запутала все в мире, а мне бормочет: - Ясно! Масон! Масон! - И башни поплыли вкруговую. Пьют воробьи, трезвоня, прохладу дождевую. Проснись. О ясно, ясно! От сонных мало проку. Бык ночи шумно дышит и тянется к порогу. Пришел я с новой розой на старое свиданье, и с розовой звездою, и с горечью в гортани. Как ясно! Инесилья, Лусия, Кармелита - не все равно? Три маски единственного лика, и с деревом лимонным в саду танцует липа. Все ясно, ясно, ясно! Кричит дозорный: - Слушай! - Тирли-тирли - в деревьях, гуль-гуль, гуль-гуль - над лужей. Рассветные цимбалы вызванивают соло! Как ясно, ясно, ясно! II ...Над землею голой... III Снежной крупой пыля, срывался навстречу ветер, и голой была земля. И долго я брел по ней в потемках дубовой рощи - одна из ее теней. Серебряной стаей стрел сквозь тучи прорвалось солнце. Я в белую даль смотрел. И там, на краю дорог, она из забвенья встала. Я крикнуть хотел. Не смог. IV Все ясно, все так ясно! Построен для порядка конвой. И лихорадка все спутала для страху. Но петлю - дворянину? Палач, веди на плаху! Масон, масон, ты дремлешь? Сейчас тебя не станет!.. Сжимаются ручонки, и куклы балаганят. ----- Тук-тук!.. Кого не взбесит? - Не здесь ли, ваша честь, невинного повесят? - Да, все в порядке. Здесь. ----- О, боже, ну и голос! Как будто гвозди в стену!.. Как лихорадит... Тихо! И публику - на сцену! Прекрасное решенье труднейшего финала. Входите все, кто хочет! Кому там места мало? ----- - Войдите!.. - Кто-то черный. И пятятся к стене... - Готовься, отлученный! - Сеньор палач! Вы мне? ----- О ясно, ясно, ясно! На дыбу, ваша милость, - ребяческие игры, шарманка закрутилась. Но бритва гильотины по утренней прохладе... Скорей пеньковый галстук родимых перекладин! Гитары? Неуместны. Пойдут фаготы свитой. А где петух рассветный, печально знаменитый? Попами перепродан? Проснись!! Ты в санбенито!!! V Благословение сну! Залихорадило звонко бубен луны, и зайчонку впору плясать под луну. Свистнет зарянка - и вскоре тронет заря вышину. И заиграет нагорье в голубизне небосвода, вторя охотничьей своре. Спи. О, свобода, свобода! VI Как-то днем погожим у воды, где тропка, бросит тень ненужное прохожим деревцо, там выросшее робко. Белый ствол и три листочка рядом, только три - зеленые в апреле, золотые перед листопадом. Как оно цветет? Не подсмотрели. А плоды? Им рады только дети. И растет оно на белом свете ради птицы - перышек и пенья - той голубокрылой, что когда-то навестила, как душа мгновенья и залог свиданья, в час заката. VII О, как легко лететь, как небывало легко лететь! Все сводится к тому, чтобы земля до ног не доставала. Лети! Лети! Распахивай тюрьму! VIII Где всюду небо, крылья ни к чему!.. О, мысль удачна: придержав ногами, остановить земной круговорот и раскрутить юлу наоборот - посмотрим, как пойдет она кругами, покуда не замрет, цветная и холодная, как лед, и - нет без ветра музыки - глухая. Ах, музыка, беда у нас одна! Поэт и рог - короткое дыханье... Не молкнут только Бог и тишина. IX Но сорваться с высот этой ночью безлунной головою в осот перед черной лагуной... ----- - По бороде, ослизлой, как весло, - ты сам Харон? - Свело с неглупым малым! - Одним из тех, кому не повезло. К реке твоей прибрел, к ее причалам, куда возврата нет. - Что привело? - Повесили. Цирюльник правил балом. - За что? - Забыл. (- Здесь память коротка.) - Тебе в один конец? - Наверняка. А можно в оба? - Да. Но не бесплатно. - Так в оба, ладно? - Ладно, да накладно... За это плата слишком велика. X Пройти, как Данте, огненные рвы с поводырем, как со звездой в зените! Рука в руке без путеводной нити! И луч в алмазе жгуч до синевы! _Оставь надежду навсегда_... Входите. Нет! Нет! Благодарю, сначала вы. ----- На мраморных арках цветные прожилки, сады в кипарисах, гербы на портале, проулки, развилки, зигзаги, спирали. "Ворота Былого". Уже заходили. Вновь "Лунная Арка". Входили в нее. "Сад Белых Сестер". Но довольно идиллий. "Ворота Забвенья". Да как угодили мы в эту дыру, где такое старье? "Угол Любви"... Поворотим? - Быстро устал ты, певец! - Боже, и снова напротив "Дворик Разбитых Сердец"! XI - Брови печальны и хмуры... Это она. - Безучастна, как восковые фигуры. - Словно слепая в ночи... - К сердцу ее приникая, крикни ему: "Застучи!.." ----- - Этот балкон так высок! - Заговори с ней! - На счастье... - Громче! - ...хотя бы цветок... Не отзовешься ты, свет мой? О, никогда, никогда! Луч не согреет рассветный вечно холодного льда. XII Давно все ясно!.. Ладно. Любовь извечно стынет. И взгляда с ненаглядной, одной на ста балконах, не сводят сто влюбленных на "Улице Парадной". Любовь - как перекресток фасадами к бульвару, где шторы, шпоры, ссоры и пенье под гитару... Со мною неразлучно тетрадка с верхним ля. Звучит? - Глуха земля. И только небо звучно. - И снова вензеля? Куда мы? Створки, арки. Столетний реквизит... - На "Площадь Старой Парки". - На площади сквозит... - А там, на перекрестке, где вечно кутерьма, попа свели с ума смазливые подростки. Теперь в аду как дома, раскаянья вкусил, но все боится грома - того, что разразил... "Лампадное Подворье". - Темно. И вор на воре. - Перила и "Стена Отчаянного". Браво! - Стучимся? Третий справа. - Манола? - Спит одна. Но встать уже не властна. - Все ясно! И так ясно глядит на труп луна. - Помолимся? - В дорогу! С ума сведут, ей-богу, бессонница и мрак - и без того все в мире запутано. - ...Все так. И дважды два - четыре. ПЕСНИ К ГИОМАР I Что в ладони твоей, разглядеть я не мог: то ли желтый лимон, полный летних лучей, то ли ниточка светлого дня? О моя Гиомар, золотистый комок, улыбалась ты для меня. Я спросил: "Что же это такое? Это время, которое стало лимоном?" Он был выбран твоею рукою из всего, что вырастил сад. То напрасное время, когда с небосклоном не хотел разлучиться чудесный закат? Одиночества жар, колдовской, золотистый? Отраженный в спящей воде силуэт? От горы до горы раскаленный рассвет истый? Зеркала, где смутны и неясны черты декораций той темноты, что любовью разбита была? II Мне снилась ты над рекою