ной новичка Иль звука первенца в блистательном собраньи, Что льется внутрь -- в продольный лес смычка, Что льется вспять, еще ленясь и мерясь То мерой льна, то мерой волокна, И льется смолкой, сам себе не верясь, Из ничего, из нити, из темна,-- Лиясь для ласковой, только что снятой маски, Для пальцев гипсовых, не держащих пера, Для укрупненных губ, для укрепленной ласки Крупнозернистого покоя и добра. Январь 1934 -------- x x x Он дирижировал кавказскими горами И машучи ступал на тесных Альп тропы, И, озираючись, пустынными брегами Шел, чуя разговор бесчисленной толпы. Толпы умов, влияний, впечатлений Он перенес, как лишь могущий мог: Рахиль глядела в зеркало явлений, А Лия пела и плела венок. Январь 1934 -------- x x x А посреди толпы, задумчивый, брадатый, Уже стоял гравер -- друг меднохвойных доск, Трехъярой окисью облитых в лоск покатый, Накатом истины сияющих сквозь воск. Как будто я повис на собственных ресницах В толпокрылатом воздухе картин Тех мастеров, что насаждают в лицах Порядок зрения и многолюдства чин. Январь 1934 -------- x x x Мастерица виноватых взоров, Маленьких держательница плеч! Усмирен мужской опасный норов, Не звучит утопленница-речь. Ходят рыбы, рдея плавниками, Раздувая жабры: на, возьми! Их, бесшумно охающих ртами, Полухлебом плоти накорми. Мы не рыбы красно-золотые, Наш обычай сестринский таков: В теплом теле ребрышки худые И напрасный влажный блеск зрачков. Маком бровки мечен путь опасный. Что же мне, как янычару, люб Этот крошечный, летуче-красный, Этот жалкий полумесяц губ?.. Не серчай, турчанка дорогая: Я с тобой в глухой мешок зашьюсь, Твои речи темные глотая, За тебя кривой воды напьюсь. Наша нежность -- гибнущим подмога, Надо смерть предупредить -- уснуть. Я стою у твердого порога. Уходи, уйди, еще побудь. 13 -- 14 февраля 1934 -------- x x x Твоим узким плечам под бичами краснеть, Под бичами краснеть, на морозе гореть. Твоим детским рукам утюги поднимать, Утюги поднимать да веревки вязать. Твоим нежным ногам по стеклу босиком, По стеклу босиком, да кровавым песком. Ну, а мне за тебя черной свечкой гореть, Черной свечкой гореть да молиться не сметь. <Февраль> 1934 -------- x x x Воронежские стихи -------- Чернозем Переуважена, перечерна, вся в холе, Вся в холках маленьких, вся воздух и призор, Вся рассыпаючись, вся образуя хор,-- Комочки влажные моей земли и воли... В дни ранней пахоты черна до синевы, И безоружная в ней зиждется работа -- Тысячехолмие распаханной молвы: Знать, безокружное в окружности есть что-то. И все-таки, земля -- проруха и обух. Не умолить ее, как в ноги ей ни бухай: Гниющей флейтою настраживает слух, Кларнетом утренним зазябливает ухо... Как на лемех приятен жирный пласт, Как степь лежит в апрельском провороте! Ну, здравствуй, чернозем: будь мужествен, глазаст.. Черноречивое молчание в работе. Апрель 1935 -------- x x x Я должен жить, хотя я дважды умер, А город от воды ополоумел: Как он хорош, как весел, как скуласт, Как на лемех приятен жирный пласт, Как степь лежит в апрельском провороте, А небо, небо -- твой Буонаротти... Апрель 1935 -------- x x x Пусти меня, отдай меня, Воронеж: Уронишь ты меня иль проворонишь, Ты выронишь меня или вернешь,-- Воронеж -- блажь, Воронеж -- ворон, нож... Апрель 1935 -------- x x x Я живу на важных огородах. Ванька-ключник мог бы здесь гулять. Ветер служит даром на заводах, И далеко убегает гать. Чернопахотная ночь степных закраин В мелкобисерных иззябла огоньках. За стеной обиженный хозяин Ходит-бродит в русских сапогах. И богато искривилась половица -- Этой палубы гробовая доска. У чужих людей мне плохо спится И своя-то жизнь мне не близка. Апрель 1935 -------- x x x Наушнички, наушники мои! Попомню я воронежские ночки: Недопитого голоса Аи И в полночь с Красной площади гудочки.. Ну как метро? Молчи, в себе таи, Не спрашивай, как набухают почки, И вы, часов кремлевские бои,-- Язык пространства, сжатого до точки... Апрель 1935 -------- x x x Это какая улица? Улица Мандельштама. Что за фамилия чортова -- Как ее ни вывертывай, Криво звучит, а не прямо. Мало в нем было линейного, Нрава он не был лилейного, И потому эта улица Или, верней, эта яма Так и зовется по имени Этого Мандельштама... Апрель 1935 -------- x x x За Паганини длиннопалым Бегут цыганскою гурьбой -- Кто с чохом чех, кто с польским балом, А кто с венгерской чемчурой. Девчонка, выскочка, гордячка, Чей звук широк, как Енисей,-- Утешь меня игрой своей: На голове твоей, полячка, Марины Мнишек холм кудрей, Смычок твой мнителен, скрипачка. Утешь меня Шопеном чалым, Серьезным Брамсом, нет, постой: Парижем мощно-одичалым, Мучным и потным карнавалом Иль брагой Вены молодой -- Вертлявой, в дирижерских фрачках, В дунайских фейерверках, скачках И вальс из гроба в колыбель Переливающей, как хмель. Играй же на разрыв аорты С кошачьей головой во рту, Три чорта было -- ты четвертый, Последний чудный чорт в цвету. 5 апреля -- июль 1935 -------- x x x От сырой простыни говорящая -- Знать, нашелся на рыб звукопас -- Надвигалась картина звучащая На меня, и на всех, и на вас... Начихав на кривые убыточки, С папироской смертельной в зубах, Офицеры последнейшей выточки -- На равнины зияющий пах... Было слышно жужжание низкое Самолетов, сгоревших дотла, Лошадиная бритва английская Адмиральские щеки скребла. Измеряй меня, край, перекраивай -- Чуден жар прикрепленной земли! -- Захлебнулась винтовка Чапаева: Помоги, развяжи, раздели!.. <Апрель> -- июнь 1935 -------- x x x День стоял о пяти головах. Сплошные пять суток Я, сжимаясь, гордился пространством за то, что росло на дрожжах. Сон был больше, чем слух, слух был старше, чем сон,-- слитен, чуток, А за нами неслись большаки на ямщицких вожжах. День стоял о пяти головах, и, чумея от пляса, Ехала конная, пешая шла черноверхая масса -- Расширеньем аорты могущества в белых ночах -- нет, в ножах -- Глаз превращался в хвойное мясо. На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко! Чтобы двойка конвойного времени парусами неслась хорошо. Сухомятная русская сказка, деревянная ложка, ау! Где вы, трое славных ребят из железных ворот ГПУ? Чтобы Пушкина чудный товар не пошел по рукам дармоедов, Грамотеет в шинелях с наганами племя пушкиноведов -- Молодые любители белозубых стишков. На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко! Поезд шел на Урал. В раскрытые рты нам Говорящий Чапаев с картины скакал звуковой... За бревенчатым тылом, на ленте простынной Утонуть и вскочить на коня своего! Апрель -- май 1935 -------- Кама <1> Как на Каме-реке глазу тЈмно, когда На дубовых коленях стоят города. В паутину рядясь, борода к бороде, Жгучий ельник бежит, молодея в воде. Упиралась вода в сто четыре весла -- Вверх и вниз на Казань и на Чердынь несла. Так я плыл по реке с занавеской в окне, С занавеской в окне, с головою в огне. А со мною жена пять ночей не спала, Пять ночей не спала, трех конвойных везла. <2> Как на Каме-реке глазу тЈмно, когда На дубовых коленях стоят города. В паутину рядясь, борода к бороде, Жгучий ельник бежит, молодея в воде. Упиралась вода в сто четыре весла, Вверх и вниз на Казань и на Чердынь несла. Чернолюдьем велик, мелколесьем сожжен Пулеметно-бревенчатой стаи разгон. На Тоболе кричат. Обь стоит на плоту. И речная верста поднялась в высоту. <3> Я смотрел, отдаляясь, на хвойный восток, Полноводная Кама неслась на буек. И хотелось бы гору с костром отслоить, Да едва успеваешь леса посолить. И хотелось бы тут же вселиться, пойми. В долговечный Урал, населенный людьми, И хотелось бы эту безумную гладь В долгополой шинели беречь, охранять. Апрель -- май 1935 -------- x x x Лишив меня морей, разбега и разлета И дав стопе упор насильственной земли, Чего добились вы? Блестящего расчета: Губ шевелящихся отнять вы не могли. Май 1935 -------- Стансы Я не хочу средь юношей тепличных Разменивать последний грош души, Но, как в колхоз идет единоличник, Я в мир вхожу -- и люди хороши. Люблю шинель красноармейской складки -- Длину до пят, рукав простой и гладкий И волжской туче родственный покрой, Чтоб, на спине и на груди лопатясь, Она лежала, на запас не тратясь, И скатывалась летнею порой. Проклятый шов, нелепая затея Нас разлучили, а теперь -- пойми: Я должен жить, дыша и большевея И перед смертью хорошея -- Еще побыть и поиграть с людьми! Подумаешь, как в Чердыни-голубе, Где пахнет Обью и Тобол в раструбе, В семивершковой я метался кутерьме! Клевещущих козлов не досмотрел я драки: Как петушок в прозрачной летней тьме -- Харчи да харк, да что-нибудь, да враки -- Стук дятла сбросил с плеч. Прыжок. И я в уме. И ты, Москва, сестра моя, легка, Когда встречаешь в самолете брата До первого трамвайного звонка: Нежнее моря, путаней салата -- Из дерева, стекла и молока... Моя страна со мною говорила, Мирволила, журила, не прочла, Но возмужавшего меня, как очевидца, Заметила и вдруг, как чечевица, Адмиралтейским лучиком зажгла. Я должен жить, дыша и большевея, Работать речь, не слушаясь -- сам-друг,-- Я слышу в Арктике машин советских стук, Я помню все: немецких братьев шеи И что лиловым гребнем Лорелеи Садовник и палач наполнил свой досуг. И не ограблен я, и не надломлен, Но только что всего переогромлен... Как Слово о Полку, струна моя туга, И в голосе моем после удушья Звучит земля -- последнее оружье -- Сухая влажность черноземных га! Май -- июнь 1935 -------- x x x Еще мы жизнью полны в высшей мере, Еще гуляют в городах Союза Из мотыльковых, лапчатых материй Китайчатые платьица и блузы. Еще машинка номер первый едко Каштановые собирает взятки, И падают на чистую салфетку Разумные, густеющие прядки. Еще стрижей довольно и касаток, Еще комета нас не очумила, И пишут звездоносно и хвостато Толковые, лиловые чернила. 24 мая 1935 -------- x x x Не мучнистой бабочкою белой В землю я заемный прах верну -- Я хочу, чтоб мыслящее тело Превратилось в улицу, в страну; Позвоночное, обугленное тело, Сознающее свою длину. Возгласы темно-зеленой хвои, С глубиной колодезной венки Тянут жизнь и время дорогое, Опершись на смертные станки -- Обручи краснознаменной хвои, Азбучные, крупные венки! Шли товарищи последнего призыва По работе в жестких небесах, Пронесла пехота молчаливо Восклицанья ружей на плечах. И зенитных тысячи орудий -- Карих то зрачков иль голубых -- Шли нестройно -- люди, люди, люди,-- Кто же будет продолжать за них? Весна -- лето 1935, 30 мая 1936 -------- x x x На мертвых ресницах Исакий замерз И барские улицы сини -- Шарманщика смерть, и медведицы ворс, И чужие поленья в камине... Уже выгоняет выжлятник-пожар Линеек раскидистых стайку, Несется земля -- меблированный шар,-- И зеркало корчит всезнайку. Площадками лестниц -- разлад и туман, Дыханье, дыханье и пенье, И Шуберта в шубе застыл талисман -- Движенье, движенье, движенье... 3 июня 1935 -------- x x x Возможна ли женщине мертвой хвала? Она в отчужденьи и в силе, Ее чужелюбая власть привела К насильственной жаркой могиле. И твердые ласточки круглых бровей Из гроба ко мне прилетели Сказать, что они отлежались в своей Холодной стокгольмской постели. И прадеда скрипкой гордился твой род, От шейки ее хорошея, И ты раскрывала свой аленький рот, Смеясь, итальянясь, русея... Я тяжкую память твою берегу -- Дичок, медвежонок, Миньона,-- Но мельниц колеса зимуют в снегу, И стынет рожок почтальона. 3 июня 1935, 14 декабря 1936 -------- x x x Римских ночей полновесные слитки, Юношу Гете манившее лоно,-- Пусть я в ответе, но не в убытке: Есть многодонная жизнь вне закона. Июнь 1935 -------- x x x Бежит волна-волной, волне хребет ломая, Кидаясь на луну в невольничьей тоске, И янычарская пучина молодая, Неусыпленная столица волновая, Кривеет, мечется и роет ров в песке. А через воздух сумрачно-хлопчатый Неначатой стены мерещатся зубцы, А с пенных лестниц падают солдаты Султанов мнительных -- разбрызганы, разъяты -- И яд разносят хладные скопцы. 27 июня -- июль 1935 -------- x x x Исполню дымчатый обряд: В опале предо мной лежат Морского лета земляники -- Двуискренние сердолики И муравьиный брат -- агат. Но мне милей простой солдат Морской пучины -- серый, дикий, Которому никто не рад. Июль 1935 -------- x x x Из-за домов, из-за лесов, Длинней товарных поездов, Гуди за власть ночных трудов, Садко заводов и садов. Гуди, старик, дыши сладко'. Как новгородский гость Садко Под синим морем глубоко, Гуди протяжно в глубь веков, Гудок советских городов. 6 -- 9 декабря 1936 -------- Рождение улыбки Когда заулыбается дитя С развилинкой и горечи и сласти, Концы его улыбки, не шутя, Уходят в океанское безвластье. Ему непобедимо хорошо, Углами губ оно играет в славе -- И радужный уже строчится шов, Для бесконечного познанья яви. На лапы из воды поднялся материк -- Улитки рта наплыв и приближенье,-- И бьет в глаза один атлантов миг Под легкий наигрыш хвалы и удивленья. 9 декабря 1936 -- 17 января 1937 -------- x x x Не у меня, не у тебя -- у них Вся сила окончаний родовых: Их воздухом поющ тростник и скважист, И с благодарностью улитки губ людских Потянут на себя их дышащую тяжесть. Нет имени у них. Войди в их хрящ -- И будешь ты наследником их княжеств. И для людей, для их сердец живых, Блуждая в их извилинах, развивах, Изобразишь и наслажденья их, И то, что мучит их,-- в приливах и отливах. 9 -- 27 декабря 1936 -------- x x x Нынче день какой-то желторотый -- Не могу его понять -- И глядят приморские ворота В якорях, в туманах на меня... Тихий, тихий по воде линялой Ход военных кораблей, И каналов узкие пеналы Подо льдом еще черней. 9 -- 28 декабря 1936 -------- x x x Детский рот жует свою мякину, Улыбается, жуя, Словно щеголь, голову закину И щегла увижу я. Хвостик лодкой, перья черно-желты, Ниже клюва красным шит, Черно-желтый, до чего щегол ты, До чего ты щегловит! Подивлюсь на свет еще немного, На детей и на снега,-- Но улыбка неподдельна, как дорога, Непослушна, не слуга. 9 -- 13 декабря 1936 -------- x x x Мой щегол, я голову закину -- Поглядим на мир вдвоем: Зимний день, колючий, как мякина, Так ли жестк в зрачке твоем? Хвостик лодкой, перья черно-желты, Ниже клюва в краску влит, Сознаешь ли -- до чего щегол ты, До чего ты щегловит? Что за воздух у него в надлобье -- Черн и красен, желт и бел! В обе стороны он в оба смотрит -- в обе! -- Не посмотрит -- улетел! 9 -- 27 декабря 1936 -------- x x x Когда щегол в воздушной сдобе Вдруг затрясется, сердцевит,-- Ученый плащик перчит злоба, А чепчик -- черным красовит. Клевещет жердочка и планка, Клевещет клетка сотней спиц, И все на свете наизнанку, И есть лесная Саламанка Для непослушных умных птиц! Декабрь (после 8-го) 1936 -------- x x x Внутри горы бездействует кумир В покоях бережных, безбрежных и счастливых, А с шеи каплет ожерелий жир, Оберегая сна приливы и отливы. Когда он мальчик был и с ним играл павлин, Его индийской радугой кормили, Давали молока из розоватых глин И не жалели кошенили. Кость усыпленная завязана узлом, Очеловечены колени, руки, плечи, Он улыбается своим тишайшим ртом, Он мыслит костию и чувствует челом И вспомнить силится свой облик человечий. 10 -- 26 декабря 1936 -------- x x x Пластинкой тоненькой жиллета Легко щетину спячки снять: Полуукраинское лето Давай с тобою вспоминать. Вы, именитые вершины, Дерев косматых именины,-- Честь Рюисдалевых картин,-- И на почин лишь куст один В янтарь и мясо красных глин. Земля бежит наверх. Приятно Глядеть на чистые пласты И быть хозяином объятной Семипалатной простоты. Его холмы к далекой цели Стогами легкими летели, Его дорог степной бульвар Как цепь шатров в тенистый жар! И на пожар рванулась ива, А тополь встал самолюбиво... Над желтым лагерем жнивья Морозных дымов колея. А Дон еще как полукровка, Сребрясь и мелко и неловко, Воды набравши с полковша, Терялся, что моя душа, Когда на жесткие постели Ложилось бремя вечеров И, выходя из берегов, Деревья-бражники шумели... 15 -- 27 декабря 1936 -------- x x x Сосновой рощицы закон: Виол и арф семейный звон. Стволы извилисты и голы, Но все же -- арфы и виолы. Растут, как будто каждый ствол На арфу начал гнуть Эол И бросил, о корнях жалея, Жалея ствол, жалея сил, Виолу с арфой пробудил Звучать в коре, коричневея. 16 -- 18 декабря 1936 -------- x x x Эта область в темноводье -- Хляби хлеба, гроз ведро -- Не дворянское угодье -- Океанское ядро. Я люблю ее рисунок -- Он на Африку похож. Дайте свет -- прозрачных лунок На фанере не сочтешь. -- Анна, Россошь и Гремячье,-- Я твержу их имена, Белизна снегов гагачья Из вагонного окна. Я кружил в полях совхозных -- Полон воздуха был рот, Солнц подсолнечника грозных Прямо в очи оборот. Въехал ночью в рукавичный, Снегом пышущий Тамбов, Видел Цны -- реки обычной -- Белый-белый бел-покров. Трудодень земли знакомой Я запомнил навсегда, Воробьевского райкома Не забуду никогда. Где я? Что со мной дурного? Степь беззимняя гола, Это мачеха Кольцова, Шутишь: родина щегла! Только города немого В гололедицу обзор, Только чайника ночного Сам с собою разговор... В гуще воздуха степного Перекличка поездов Да украинская мова Их растянутых гудков. 23 -- 27 декабря 1936 -------- x x x Вехи дальние обоза Сквозь стекло особняка. От тепла и от мороза Близкой кажется река. И какой там лес -- еловый? Не еловый, а лиловый, И какая там береза, Не скажу наверняка -- Лишь чернил воздушных проза Неразборчива, легка. 26 декабря 1936 -------- x x x Как подарок запоздалый Ощутима мной зима: Я люблю ее сначала Неуверенный размах. Хороша она испугом, Как начало грозных дел,-- Перед всем безлесным кругом Даже ворон оробел. Но сильней всего непрочно- Выпуклых голубизна -- Полукруглый лед височный Речек, бающих без сна... 29 -- 30 декабря 1936 -------- x x x Оттого все неудачи, Что я вижу пред собой Ростовщичий глаз кошачий -- Внук он зелени стоячей И купец воды морской. Там, где огненными щами Угощается Кащей, С говорящими камнями Он на счастье ждет гостей -- Камни трогает клещами, Щиплет золото гвоздей. У него в покоях спящих Кот живет не для игры -- У того в зрачках горящих Клад зажмуренной горы, И в зрачках тех леденящих, Умоляющих, просящих, Шароватых искр пиры. 29 -- 30 декабря 1936 -------- x x x Твой зрачок в небесной корке, Обращенный вдаль и ниц, Защищают оговорки Слабых, чующих ресниц. Будет он обожествленный Долго жить в родной стране -- Омут ока удивленный,-- Кинь его вдогонку мне. Он глядит уже охотно В мимолетные века -- Светлый, радужный, бесплотный, Умоляющий пока. 2 января 1937 -------- x x x Улыбнись, ягненок гневный с Рафаэлева холста,-- На холсте уста вселенной, но она уже не та: В легком воздухе свирели раствори жемчужин боль, В синий, синий цвет синели океана въелась соль. Цвет воздушного разбоя и пещерной густоты, Складки бурного покоя на коленях разлиты, На скале черствее хлеба -- молодых тростинки рощ, И плывет углами неба восхитительная мощь. 9 января 1937 -------- x x x Когда в ветвях понурых Заводит чародей Гнедых или каурых Шушуканье мастей,-- Не хочет петь линючий Ленивый богатырь -- И малый, и могучий Зимующий снегирь,-- Под неба нависанье, Под свод его бровей В сиреневые сани Усядусь поскорей. 9 января 1937 -------- x x x Я около Кольцова Как сокол закольцован, И нет ко мне гонца, И дом мой без крыльца. К ноге моей привязан Сосновый синий бор, Как вестник без указа Распахнут кругозор. В степи кочуют кочки, И все идут, идут Ночлеги, ночи, ночки -- Как бы слепых везут. 9 января 1937 -------- x x x Дрожжи мира дорогие: Звуки, слезы и труды -- Ударенья дождевые Закипающей беды И потери звуковые -- Из какой вернуть руды? В нищей памяти впервые Чуешь вмятины слепые, Медной полные воды,-- И идешь за ними следом, Сам себе немил, неведом -- И слепой и поводырь... 12 -- 18 января 1937 -------- x x x Влез бесенок в мокрой шерстке -- Ну, куда ему, куды? -- В подкопытные наперстки, В торопливые следы; По копейкам воздух версткий Обирает с слободы. Брызжет в зеркальцах дорога -- Утомленные следы Постоят еще немного Без покрова, без слюды... Колесо брюзжит отлого -- Улеглось -- и полбеды! Скучно мне: мое прямое Дело тараторит вкось -- По нему прошлось другое, Надсмеялось, сбило ось. 12 -- 18 января 1937 -------- x x x Еще не умер ты, еще ты не один, Покуда с нищенкой-подругой Ты наслаждаешься величием равнин И мглой, и холодом, и вьюгой. В роскошной бедности, в могучей нищете Живи спокоен и утешен. Благословенны дни и ночи те, И сладкогласный труд безгрешен. Несчастлив тот, кого, как тень его, Пугает лай и ветер косит, И беден тот, кто сам полуживой У тени милостыню просит. 15 -- 16 января 1937 -------- x x x В лицо морозу я гляжу один: Он -- никуда, я -- ниоткуда, И все утюжится, плоится без морщин Равнины дышащее чудо. А солнце щурится в крахмальной нищете -- Его прищур спокоен и утешен... Десятизначные леса -- почти что те... И снег хрустит в глазах, как чистый хлеб, безгрешен. 16 января 1937 -------- x x x О, этот медленный, одышливый простор! -- Я им пресыщен до отказа,-- И отдышавшийся распахнут кругозор -- Повязку бы на оба глаза! Уж лучше б вынес я песка слоистый нрав На берегах зубчатой Камы: Я б удержал ее застенчивый рукав, Ее круги, края и ямы. Я б с ней сработался -- на век, на миг один -- Стремнин осадистых завистник,-- Я б слушал под корой текучих древесин Ход кольцеванья волокнистый... 16 января 1937 -------- x x x Что делать нам с убитостью равнин, С протяжным голодом их чуда? Ведь то, что мы открытостью в них мним, Мы сами видим, засыпая, зрим, И все растет вопрос: куда они, откуда И не ползет ли медленно по ним Тот, о котором мы во сне кричим,-- Народов будущих Иуда? 16 января 1937 -------- x x x Не сравнивай: живущий несравним. С каким-то ласковым испугом Я соглашался с равенством равнин, И неба круг мне был недугом. Я обращался к воздуху-слуге, Ждал от него услуги или вести, И собирался плыть, и плавал по дуге Неначинающихся путешествий. Где больше неба мне -- там я бродить готов, И ясная тоска меня не отпускает От молодых еще воронежских холмов К всечеловеческим, яснеющим в Тоскане. 18 января 1937 -------- x x x Я нынче в паутине световой -- Черноволосой, светло-русой,-- Народу нужен свет и воздух голубой, И нужен хлеб и снег Эльбруса. И не с кем посоветоваться мне, А сам найду его едва ли: Таких прозрачных, плачущих камней Нет ни в Крыму, ни на Урале. Народу нужен стих таинственно-родной, Чтоб от него он вечно просыпался И льнянокудрою, каштановой волной -- Его звучаньем -- умывался. 19 января 1937 -------- x x x Где связанный и пригвожденный стон? Где Прометей -- скалы подспорье и пособье? А коршун где -- и желтоглазый гон Его когтей, летящих исподлобья? Тому не быть: трагедий не вернуть, Но эти наступающие губы -- Но эти губы вводят прямо в суть Эсхила-грузчика, Софокла-лесоруба. Он эхо и привет, он веха, нет -- лемех. Воздушно-каменный театр времен растущих Встал на ноги, и все хотят увидеть всех -- Рожденных, гибельных и смерти не имущих. 19 января -- 4 февраля 1937 -------- x x x Как землю где-нибудь небесный камень будит, Упал опальный стих, не знающий отца. Неумолимое -- находка для творца -- Не может быть другим, никто его не судит. 20 января 1937 -------- x x x Слышу, слышу ранний лед, Шелестящий под мостами, Вспоминаю, как плывет Светлый хмель над головами. С черствых лестниц, с площадей С угловатыми дворцами Круг Флоренции своей Алигьери пел мощней Утомленными губами. Так гранит зернистый тот Тень моя грызет очами, Видит ночью ряд колод, Днем казавшихся домами. Или тень баклуши бьет И позевывает с вами, Иль шумит среди людей, Греясь их вином и небом, И несладким кормит хлебом Неотвязных лебедей. 21 -- 22 января 1937 -------- x x x Люблю морозное дыханье И пара зимнего признанье: Я -- это я, явь -- это явь... И мальчик, красный как фонарик, Своих салазок государик И заправила, мчится вплавь. И я -- в размолвке с миром, с волей -- Заразе саночек мирволю -- В сребристых скобках, в бахромах,-- И век бы падал векши легче, И легче векши к мягкой речке -- Полнеба в валенках, в ногах... 24 января 1937 -------- x x x Средь народного шума и спеха, На вокзалах и пристанях Смотрит века могучая веха И бровей начинается взмах. Я узнал, он узнал, ты узнала, А потом куда хочешь влеки -- В говорливые дебри вокзала, В ожиданья у мощной реки. Далеко теперь та стоянка, Тот с водой кипяченой бак, На цепочке кружка-жестянка И глаза застилавший мрак. Шла пермяцкого говора сила, Пассажирская шла борьба, И ласкала меня и сверлила Со стены этих глаз журьба. Много скрыто дел предстоящих В наших летчиках и жнецах, И в товарищах реках и чащах, И в товарищах городах... Не припомнить того, что было: Губки жарки, слова черствы -- Занавеску белую било, Несся шум железной листвы. А на деле-то было тихо, Только шел пароход по реке, Да за кедром цвела гречиха, Рыба шла на речном говорке. И к нему, в его сердцевину Я без пропуска в Кремль вошел, Разорвав расстояний холстину, Головою повинной тяжел... Январь 1937 -------- x x x Если б меня наши враги взяли И перестали со мной говорить люди, Если б лишили меня всего в мире: Права дышать и открывать двери И утверждать, что бытие будет И что народ, как судия, судит,-- Если б меня смели держать зверем, Пищу мою на пол кидать стали б,-- Я не смолчу, не заглушу боли, Но начерчу то, что чертить волен, И, раскачав колокол стен голый И разбудив вражеской тьмы угол, Я запрягу десять волов в голос И поведу руку во тьме плугом -- И в глубине сторожевой ночи Чернорабочей вспыхнут земле очи, И -- в легион братских очей сжатый -- Я упаду тяжестью всей жатвы, Сжатостью всей рвущейся вдаль клятвы -- И налетит пламенных лет стая, Прошелестит спелой грозой Ленин, И на земле, что избежит тленья, Будет будить разум и жизнь Сталин. <Первые числа> февраля -- начало марта 1937 -------- x x x Куда мне деться в этом январе? Открытый город сумасбродно цепок... От замкнутых я, что ли, пьян дверей? -- И хочется мычать от всех замков и скрепок. И переулков лающих чулки, И улиц перекошенных чуланы -- И прячутся поспешно в уголки И выбегают из углов угланы... И в яму, в бородавчатую темь Скольжу к обледенелой водокачке И, спотыкаясь, мертвый воздух ем, И разлетаются грачи в горячке -- А я за ними ахаю, крича В какой-то мерзлый деревянный короб: -- Читателя! советчика! врача! На лестнице колючей разговора б! 1 февраля 1937 -------- x x x Обороняет сон мою донскую сонь, И разворачиваются черепах маневры -- Их быстроходная, взволнованная бронь И любопытные ковры людского говора... И в бой меня ведут понятные слова -- За оборону жизни, оборону Страны-земли, где смерть уснет, как днем сова... Стекло Москвы горит меж ребрами гранеными. Необоримые кремлевские слова -- В них оборона обороны И брони боевой -- и бровь, и голова Вместе с глазами полюбовно собраны. И слушает земля -- другие страны -- бой, Из хорового падающий короба: -- Рабу не быть рабом, рабе не быть рабой,-- И хор поет с часами рука об руку. <18 января> -- 11 февраля 1937 -------- x x x Как светотени мученик Рембрандт, Я глубоко ушел в немеющее время, И резкость моего горящего ребра Не охраняется ни сторожами теми, Ни этим воином, что под грозою спят. Простишь ли ты меня, великолепный брат И мастер и отец черно-зеленой теми,-- Но око соколиного пера И жаркие ларцы у полночи в гареме Смущают не к добру, смущают без добра Мехами сумрака взволнованное племя. 4 февраля 1937 -------- x x x Разрывы круглых бухт, и хрящ, и синева, И парус медленный, что облаком продолжен,-- Я с вами разлучен, вас оценив едва: Длинней органных фуг, горька морей трава -- Ложноволосая -- и пахнет долгой ложью, Железной нежностью хмелеет голова, И ржавчина чуть-чуть отлогий берег гложет... Что ж мне под голову другой песок подложен? Ты, горловой Урал, плечистое Поволжье Иль этот ровный край -- вот все мои права,-- И полной грудью их вдыхать еще я должен. 4 февраля 1937 -------- x x x Еще он помнит башмаков износ -- Моих подметок стертое величье, А я -- его: как он разноголос, Черноволос, с Давид-горой гранича. Подновлены мелком или белком Фисташковые улицы-пролазы: Балкон -- наклон -- подкова -- конь -- балкон, Дубки, чинары, медленные вязы... И букв кудрявых женственная цепь Хмельна для глаза в оболочке света,-- А город так горазд и так уходит в крепь И в моложавое, стареющее лето. 7 -- 11 февраля 1937 -------- x x x Пою, когда гортань сыра, душа -- суха, И в меру влажен взор, и не хитрит сознанье: Здорово ли вино? Здоровы ли меха? Здорово ли в крови Колхиды колыханье? И грудь стесняется,-- без языка -- тиха: Уже я не пою -- поет мое дыханье -- И в горных ножнах слух, и голова глуха... Песнь бескорыстная -- сама себе хвала: Утеха для друзей и для врагов -- смола. Песнь одноглазая, растущая из мха,-- Одноголосый дар охотничьего быта,-- Которую поют верхом и на верхах, Держа дыханье вольно и открыто, Заботясь лишь о том, чтоб честно и сердито На свадьбу молодых доставить без греха. 8 февраля 1937 -------- x x x Вооруженный зреньем узких ос, Сосущих ось земную, ось земную, Я чую все, с чем свидеться пришлось, И вспоминаю наизусть и всуе. И не рисую я, и не пою, И не вожу смычком черноголосым: Я только в жизнь впиваюсь и люблю Завидовать могучим, хитрым осам. О, если б и меня когда-нибудь могло Заставить -- сон и смерть минуя -- Стрекало воздуха и летнее тепло Услышать ось земную, ось земную... 8 февраля 1937 -------- x x x Были очи острее точимой косы -- По зегзице в зенице и по капле росы,-- И едва научились они во весь рост Различать одинокое множество звезд. 9 февраля 1937 -------- x x x Как дерево и медь -- Фаворского полет,-- В дощатом воздухе мы с временем соседи, И вместе нас ведет слоистый флот Распиленных дубов и яворовой меди. И в кольцах сердится еще смола, сочась, Но разве сердце -- лишь испуганное мясо? Я сердцем виноват -- и сердцевины часть До бесконечности расширенного часа. Час, насыщающий бесчисленных друзей, Час грозных площадей с счастливыми глазами... Я обведу еще глазами площадь всей- <Всей> этой площади с ее знамен лесами. 11 февраля 1937 -------- x x x Я в львиный ров и в крепость погружен И опускаюсь ниже, ниже, ниже Под этих звуков ливень дрожжевой -- Сильнее льва, мощнее Пятикнижья. Как близко, близко твой подходит зов -- До заповедей роды и первины -- Океанийских низка жемчугов И таитянок кроткие корзины... Карающего пенья материк, Густого голоса низинами надвинься! Богатых дочерей дикарско-сладкий лик Не стоит твоего -- праматери -- мизинца. Не ограничена еще моя пора: И я сопровождал восторг вселенский, Как вполголосная органная игра Сопровождает голос женский. 12 февраля 1937 -------- Стихи о неизвестном солдате Этот воздух пусть будет свидетелем, Дальнобойное сердце его, И в землянках всеядный и деятельный Океан без окна -- вещество... До чего эти звезды изветливы! Все им нужно глядеть -- для чего? В осужденье судьи и свидетеля, В океан без окна, вещество. Помнит дождь, неприветливый сеятель,-- Безымянная манна его,-- Как лесистые крестики метили Океан или клин боевой. Будут люди холодные, хилые Убивать, холодать, голодать И в своей знаменитой могиле Неизвестный положен солдат. Научи меня, ласточка хилая, Разучившаяся летать, Как мне с этой воздушной могилой Без руля и крыла совладать. И за Лермонтова Михаила Я отдам тебе строгий отчет, Как сутулого учит могила И воздушная яма влечет. Шевелящимися виноградинами Угрожают нам эти миры И висят городами украденными, Золотыми обмолвками, ябедами, Ядовитого холода ягодами -- Растяжимых созвездий шатры, Золотые созвездий жиры... Сквозь эфир десятично-означенный Свет размолотых в луч скоростей Начинает число, опрозрачненный Светлой болью и молью нулей. И за полем полей поле новое Треугольным летит журавлем, Весть летит светопыльной обновою, И от битвы вчерашней светло. Весть летит светопыльной обновою: -- Я не Лейпциг, я не Ватерлоо, Я не Битва Народов, я новое, От меня будет свету светло. Аравийское месиво, крошево, Свет размолотых в луч скоростей, И своими косыми подошвами Луч стоит на сетчатке моей. Миллионы убитых задешево Протоптали тропу в пустоте,-- Доброй ночи! всего им хорошего От лица земляных крепостей! Неподкупное небо окопное -- Небо крупных оптовых смертей,-- За тобой, от тебя, целокупное, Я губами несусь в темноте -- За воронки, за насыпи, осыпи, По которым он медлил и мглил: Развороченных -- пасмурный, оспенный И приниженный -- гений могил. Хорошо умирает пехота, И поет хорошо хор ночной Над улыбкой приплюснутой Швейка, И над птичьим копьем Дон-Кихота, И над рыцарской птичьей плюсной. И дружи'т с человеком калека -- Им обоим найдется работа, И стучит по околицам века Костылей деревянных семейка,-- Эй, товарищество, шар земной! Для того ль должен череп развиться Во весь лоб -- от виска до виска,-- Чтоб в его дорогие глазницы Не могли не вливаться войска? Развивается череп от жизни Во весь лоб -- от виска до виска,-- Чистотой своих швов он дразнит себя, Понимающим куполом яснится, Мыслью пенится, сам себе снится,-- Чаша чаш и отчизна отчизне, Звездным рубчиком шитый чепец, Чепчик счастья -- Шекспира отец... Ясность ясеневая, зоркость яворовая Чуть-чуть красная мчится в свой дом, Словно обмороками затоваривая Оба неба с их тусклым огнем. Нам союзно лишь то, что избыточно, Впереди не провал, а промер, И бороться за воздух прожиточный -- Эта слава другим не в пример. И сознанье свое затоваривая Полуобморочным бытием, Я ль без выбора пью это варево, Свою голову ем под огнем? Для того ль заготовлена тара Обаянья в пространстве пустом, Чтобы белые звезды обратно Чуть-чуть красные мчались в свой дом? Слышишь, мачеха звездного табора, Ночь, что будет сейчас и потом? Наливаются кровью аорты, И звучит по рядам шепотком: -- Я рожден в девяносто четвертом, Я рожден в девяносто втором...-- И в кулак зажимая истертый Год рожденья -- с гурьбой и гуртом Я шепчу обескровленным ртом: -- Я рожден в ночь с второго на третье Января в девяносто одном Ненадежном году -- и столетья Окружают меня огнем. 1 -- 15 марта 1937 -------- x x x Я молю, как жалости и милости, Франция, твоей земли и жимолости, Правды горлинок твоих и кривды карликовых Виноградарей в их разгородках марлевых. В легком декабре твой воздух стриженый Индевеет -- денежный, обиженный... Но фиалка и в тюрьме: с ума сойти в безбрежности! Свищет песенка -- насмешница, небрежница,-- Где бурлила, королей смывая, Улица июльская кривая... А теперь в Париже, в Шартре, в Арле Го