Не надо мне ни слез, ни бледных роз, Я и при жизни видел их немало. И ничего я в землю не унес, Что на земле живым принадлежало. ^TПОСЛЕДНИЙ СОНЕТ^U .Г. У вдохновенья есть своя отвага, Свое бесстрашье, даже удальство. Без этого поэзия - бумага И мастерство тончайшее мертво. Но если ты у боевого стяга Поэзии увидишь существо, Которому к лицу не плащ и шпага, А шарф и веер более всего. То существо, чье мужество и сила Так слиты с добротой, простой и милой, А доброта, как солнце, греет свет, - Такою встречей можешь ты гордиться И перед тем, как навсегда проститься, Ей посвяти последний свой сонет. x x x Чудес, хоть я живу давно, Не видел я покуда, А впрочем, в мире есть одно Действительное чудо: Помножен мир (иль разделен?) На те миры живые, В которых сам он отражен, И каждый раз впервые. Все в мире было бы мертво, - Как будто мира самого Совсем и не бывало, - Когда б живое существо Его не открывало. x x x Года четыре был я бессмертен, Года четыре был я беспечен, Ибо не знал я о будущей смерти, Ибо не знал я, что век мой не вечен. Вы, что умеете жить настоящим, В смерть, как бессмертные дети, не верьте. Миг этот будет всегда предстоящим - Даже за час, за мгновенье до смерти. x x x Полные жаркого чувства, Статуи холодны. От пламени стены искусства Коробиться не должны. Как своды античного храма - Души и материи сплав - Пушкинской лирики мрамор Строен и величав. x x x Бывало, полк стихов маршировал, Шеренги шли размеренно и в ногу, Рифмованные, звонкие слова Литаврами звенели всю дорогу. Теперь слова подчас идут вразброд. Не слышен четкий шаг стихотворенья. Так шествует - назад, а не вперед - Разбитое в бою подразделенье. Свободный строй стиха я признаю, Но будьте и при нем предельно кратки И двигайтесь в рассыпанном строю, Но в самом строгом боевом порядке. x x x Т.Г. Ветер жизни тебя не тревожит, Как зимою озерную гладь. Даже чуткое сердце не может Самый легкий твой всплеск услыхать. А была ты и звонкой и быстрой. Как шаги твои были легки! И казалось, что сыплются искры Из твоей говорящей руки. Ты жила и дышала любовью, Ты, как щедрое солнце, зашла, Оставляя свое послесловье - Столько света и столько тепла! ^TНАДПИСЬ НА УРНЕ^U Т. Г. С тобою вместе враг твой был сожжен. Удавом он сдавил при жизни тело. Но до конца не мог коснуться он Того, что и по смерти не истлело. Ты горстью пепла стала, ты мертва, Но помню, как у смертного порога Произнесла ты медленно слова: - Люблю я сильно, весело и строго. Ты, умирая, силы мне дала, Веселье, чтоб его раздал я многим. И вот проходят все мои дела Перед твоим судом, простым и строгим. x x x Т. Г. Люди пишут, а время стирает, Все стирает, что может стереть. Но скажи, - если слух умирает, Разве должен и звук умереть? Он становится глуше и тише, Он смешаться готов с тишиной. И не слухом, а сердцем я слышу Этот смех, этот голос грудной. x x x С. М. Трепал сегодня ветер календарь. Перелистал последнюю неделю, Пересмотрел июнь, потом январь, А вслед за тем перелетел к апрелю. Мелькнуло два иль три счастливых дня, Но не открыл он ни единой даты, Не вызывавшей в сердце у меня Воспоминаний горестной утраты. ^TРАССВЕТ В ФИНЛЯНДИИ^U Скамья над обрывом намокла, Покрылась налетами льда. Зарей освещенные стекла Вдали отразила вода. Взлетела случайная птица И села на крышу опять. Раскрыть свои крылья боится - Ночное тепло растерять. ^TМАРИНЕ ЦВЕТАЕВОЙ^U Как и сама ты предсказала, Лучом, дошедшим до земли, Когда звезды уже не стало, Твои стихи до нас дошли. Тебя мы слышим в каждой фразе, Где спор ведут между собой Цветной узор славянской вязи С цыганской страстной ворожбой. Но так отчетливо видна, Едва одета легкой тканью, Душа, открытая страданью, Страстям открытая до дна. Пусть безогляден был твой путь Бездомной птицы-одиночки, - Себя ты до последней строчки Успела родине вернуть. x x x Дождись, поэт, душевного затишья, Чтобы дыханье бури передать, Чтобы легло одно четверостишье В твою давно раскрытую тетрадь. x x x Пусть будет небом верхняя строка, А во второй клубятся облака, На нижнюю сквозь третью дождик льется, И ловит капли детская рука. x x x За несколько шагов до водопада Еще не знал катящийся поток, С каких высот ему сорваться надо. И ты готовься совершить прыжок. x x x Только ночью видишь ты вселенную. Тишина и темнота нужна, Чтоб на эту встречу сокровенную, Не закрыв лица, пришла она. x x x Мы принимаем все, что получаем, За медную монету, а потом - Порою поздно - пробу различаем На ободке чеканно-золотом. x x x Питает жизнь ключом своим искусство. Другой твой ключ - поэзия сама. Заглох один, - в стихах не стало чувства. Забыт другой, - струна твоя нема. x x x Над прошлым, как над горною грядой, Твое искусство высится вершиной, А без гряды истории седой Твое искусство - холмик муравьиный. x x x Красиво пишет первый ученик, А ты предпочитаешь черновик. Но лучше, если строгая строка Хранит веселый жар черновика. ^TИЗ ПУТЕВОЙ ТЕТРАДИ^U <> I <> Как быстро палящее солнце зашло, Исчезло в морской глубине, Оставив безоблачной ночи тепло И свет приглушенный - луне. <> II <> Должно быть, ветер понемножку На этот склон земли нанес, Чтоб зелень ласковою кошкой Легла на каменный откос. x x x Старик Шекспир не сразу стал Шекспиром, Не сразу он из ряда вышел вон. Века прошли, пока он целым миром Был в звание Шекспира возведен. x x x О том, что жизнь - борьба людей и рока, От мудрецов древнейших слышал мир. Но с часовою стрелкою Востока Минутную соединил Шекспир. x x x Четыре строчки источают яд, Когда живет в них злая эпиграмма, Но раны сердца лечат "Рубайат" - Четверостишья старого Хайяма. x x x Насвистывая песню, почтальон За домом дом обходит всю округу. И хорошо, что знать не знает он, Что пишут в письмах граждане друг другу. x x x Читатель мой особенного рода: Умеет он под стол ходить пешком. Но радостно мне знать, что я знаком С читателем двухтысячного года! x x x Человек ходил на четырех, Но его понятливые внуки Отказались от передних ног, Постепенно превратив их в руки. Ни один из нас бы не взлетел, Покидая землю, в поднебесье, Если б отказаться не хотел От запасов лишних равновесья. x x x Стояло море над балконом, Над перекладиной перил, Сливаясь с бледным небосклоном, Что даль от нас загородил. Зеленый край земли кудрявой Кончался здесь - у синих вод, У независимой державы, Таящей все, что в ней живет. И ласточек прибрежных стайки, Кружась, не смели залетать Туда, где стонущие чайки Садились на морскую гладь. x x x Небо. Море. Море. Небо. Позабудешь о земле, - Словно ты на ней и не был, Век провел на корабле. Но когда впотьмах на койку Заберешься, как в жилье, Видишь землю, землю только, Только землю. Да ее. ^TЧУДО ИЗ ЧУДЕС^U Когда был черный этот лес Прозрачным, оголенным, Казалось чудом из чудес, Что будет он зеленым. Но чудо каждою весной Бывает в самом деле. Смотри, деревья пух сквозной, Расправившись, надели. Стоят, стряхнув зимы покров, Не горбясь, не сутулясь, Как сестры, что под отчий кров Невестами вернулись. ^TРАЗГОВОР С МАЛИНОВКОЙ^U - Ты думал, мир не тот, не тот, Какой ты видел в детстве? - Щебечет птица, что живет Б саду - со мной в соседстве. - Да, многого не узнаю Я в наши дни, но все же Вы на прабабушку свою, Малиновки, похожи. Я с ней отлично был знаком, Когда в лесу весеннем По скользким веткам босиком Взлезал, как по ступеням. ^TНОЧНОЙ КОСТЕР^U Горел костер под небом Крыма, Стреляя звездами во тьму, А мне смолистый запах дыма Напомнил Горького в Крыму. Он слушал буйный шум прибоя И треск обугленной коры. И, верно, видел пред собою Свои походные костры. x x x Так много ласточек летало Почти с тех пор, как мир стоит, Но их не помнят, их не стало, А эта ласточка летит. ^TЖАВОРОНОК^U Так беззаботно, на лету Он щедро сыплет трели, Взвиваясь круто в высоту С земли - своей постели. Среди колосьев он живет. Его домишко тесен, Но нужен весь небесный свод Ему для звонких песен. x x x Свиньи, склонные к бесчинству, На земле, конечно, есть. Но уверен я, что свинству Человечества не съесть. x x x Власть безграничная природы Нам потому не тяжела, Что чувство видимой свободы Она живущему дала. x x x Старайтесь сохранить тепло стыда. Все, что вы в мире любите и чтите, Нуждается всегда в его защите Или исчезнуть может без следа. x x x Сменялись в детстве радугой дожди, Сияньем солнца - сумрачные тени. Но в зрелости не требуй и не жди Таких простых и скорых утешений. x x x Немало книжек выпущено мной, Но все они умчались, точно птицы. И я остался автором одной Последней, недописанной страницы. x x x Искусство строго, как монетный двор. Считай его своим, но не присваивай. Да не прельстится шкуркой горностаевой Роль короля играющий актер. x x x Пускай стихи, прочитанные просто, Вам скажут все, о чем сказать должны. А каблуки высокие нужны Поэтам очень маленького роста. x x x Как зритель, не видевший первого акта, В догадках теряются дети. И все же они ухитряются как-то Понять, что творится на свете. ^TО РИФМЕ И ПРОЧЕМ^U Нужна ли рифма, например? Ведь нет же рифмы у Гомера. А для чего стихам размер? Пожалуй, можно без размера. Стихам не нужно запятых. Им ни к чему тире и точки. Не упразднить ли самый стих? Но как считать мы будем строчки? ^TО МОДЕ^U Ты старомоден. Вот расплата За то, что в моде был когда-то. x x x Как ни цветиста ваша речь, Цветник словесный быстро вянет. А правда голая, как меч, Вовек сверкать не перестанет. x x x Стебли трав, пробившись из земли, Под плитой тяжелой не завяли, Сквозь кору асфальта проросли И глядишь - тюрьму свою взорвали. x x x Он взрослых изводил вопросом "Почему?" Его прозвали "маленький философ". Но только он подрос, как начали ему Преподносить ответы без вопросов. И с этих пор он больше никому Не досаждал вопросом "Почему?". x x x И час настал. И смерть пришла, как дело, Пришла не в романтических мечтах, А как-то просто сердцем завладела, В нем заглушив страдание и страх. x x x Мы любим в детстве получать подарки, А в зрелости мы учимся дарить, Глазами детскими смотреть на праздник яркий И больше слушать, меньше говорить. x x x У Пушкина влюбленный самозванец Полячке открывает свой обман, И признается пушкинский испанец, Что он - не дон Диего, а Жуан. Один к покойнику свою ревнует панну, Другой к подложному Диего - донну Анну. Так и поэту нужно, чтоб не грим, Не маска лживая, а сам он был любим. x x x Дыхание свободно в каждой гласной, В согласных - прерывается на миг. И только тот гармонии достиг, Кому чередованье их подвластно. Звучат в согласных серебро и медь. А гласные даны тебе для пенья. И счастлив будь, коль можешь ты пропеть Иль даже продышать стихотворенье. x x x Сон сочиняет лица, имена, Мешает с былью пестрые виденья,. Как волны подо льдом, под сводом сна Бессонное живет воображенье. x x x Пускай бегут и после нас, Сменяясь, век за веком, - Мир умирает каждый раз С умершим человеком. x x x Не погрузится мир без нас В былое, как в потемки. В нем будет вечное сейчас, Пока живут потомки. x x x Ни сил, ни чувств для ближних не щади. Кто отдает, тот больше получает. Нет молока у матери в груди, Когда она ребенка отлучает. x x x Без музыки не может жить Парнас. Но музыка в твоем стихотворенье Так вылезла наружу, напоказ, Как сахар прошлогоднего варенья. x x x Ты меришь лестницу числом ее ступеней, Без мебели трудней на глаз измерить зал. Без лестницы чинов, без множества делений Большим бы не был чином генерал. x x x Как вежлив ты в покое и в тепле. Но будешь ли таким во время давки На поврежденном бурей корабле Или в толпе у керосинной лавки? x x x Определять вещам и людям цену Он каждый раз предоставлял другим. В театре жизни видел он не сцену, А лысины сидящих перед ним. x x x Березка тонкая, подросток меж берез, В апрельский день любуется собою, Глядясь в размытый след больших колес, Где отразилось небо голубое. - О чем твои стихи? - Не знаю, брат. Ты их прочти, коли придет охота. Стихи живые сами говорят, И не о чем-то говорят, а что-то. x x x Не для того, чтоб жить, он ест и пьет, - Во всем он алчно ищет наслажденья, Ни святости любви не признает, Ни платы за любовь - деторожденья. На склоне лет бесплоден он, как мул, Плоть износил, хоть он ее и нежил, Дух оскорбил, природу обманул И прожил жизнь, как будто бы и не жил. x x x Да будет мягким сердце, твердой - воля! Пусть этот нестареющий наказ Напутствием послужит каждой школе. Любой семье и каждому из нас. Как часто у тиранов на престоле Жестоким было сердце, слабой - воля. x x x Как обнажаются судов тяжелых днища, Так жизнь мы видели раздетой догола. Обеды, ужины мы называли пищей, А комната для нас жилплощадью была. Но пусть мы провели свой век в борьбе суровой, В такую пору жить нам довелось, Когда развеялись условностей покровы И все, что видели, мы видели насквозь. x x x Зверь в укротителе не должен чуять мясо. Могучий лев испытывает страх Перед неведомым, когда живою массой У дрессировщика лежит он на плечах. x x x Расти, дружок, и крепни понемножку, И помни, что живое существо Перерасти должно хотя бы кошку, Чтобы она не слопала его. x x x Нужна нам отвага Для первого шага. А кто упадет, но рискнет на второй, Тот дважды герой. x x x Существовала некогда пословица, Что дети не живут, а жить готовятся. Но вряд ли в жизни пригодится тот, Кто, жить готовясь, в детстве не живет. x x x Человек - хоть будь он трижды гением Остается мыслящим растением. С ним в родстве деревья и трава. Не стыдитесь этого родства. Вам даны до вашего рождения Сила, стойкость, жизненность растения. x x x Все умирает на земле и в море, Но человек суровей осужден: Он должен знать о смертном приговоре, Подписанном, когда он был рожден. Но, сознавая жизни быстротечность, Он так живет - наперекор всему, - Как будто жить рассчитывает вечность И этот мир принадлежит ему. x x x К искусству нет готового пути. Будь небосвод и море только сини, Ты мог бы небо с морем в магазине, Где краски продают, приобрести. * * * У ближних фонарей такой бездумный взгляд, А дальние нам больше говорят Своим сияньем, пристальным и грустным, Чем люди словом, письменным и устным. x x x Ведерко, полное росы, Я из лесу принес, Где ветви в ранние часы Роняли капли слез. Ведерко слез лесных набрать Не пожалел я сил. Так и стихов моих тетрадь По строчке я копил. x x x Тебе пишу я этот дифирамб, Мой конь крылатый - пятистопный ямб. Стих Дантовых терцин и драм Шекспира, Не легковесен ты и не тяжел, Недаром ты века победно шел Из края в край, звуча в сонетах мира. Передаешь ты радость, гнев и грусть, Тебя легко запомнить наизусть, Ты поэтичен в самой трезвой дозе, И приближаешься порою к прозе. Невыносим тебе казенный штамп, Размер свободный - пятистопный ямб. Чуждаешься ты речи сумасбродной, Не терпишь ты и классики холодной. Несут поэта, о волшебный стих, И в ад и в рай пять легких стоп твоих. x x x Чистой и ясной свечи не гаси, Милого, юного сына спаси. Ты подержи над свечою ладонь, Чтобы не гас его тихий огонь. Вот он стоит одинок пред тобой С двадцатилетней своею судьбой. Ты оживи его бедную грудь. Дай ему завтра свободно вздохнуть. x x x Вся жизнь твоя пошла обратным ходом, И я бегу по стершимся следам Туннелями под бесконечным сводом Ко всем тебя возившим поездам. И, пробежав последнюю дорогу, Где с двух сторон летят пески степей, Я неизменно прихожу к порогу Отныне вечной комнаты твоей. Здесь ты лежишь в своей одежде новой, Как в тот печальный вечер именин, В свою дорогу дальнюю готовый, Прекрасный юноша, мой младший сын. x x x Не маленький ребенок умер, плача, Не зная, чем наполнен этот свет, А тот, кто за столом решал задачи И шелестел страницами газет. Не слишком ли торжественна могила, С предельным холодом и тишиной, Для этой жизни, молодой и милой, Читавшей книгу за моей стеной? x x x Я знаю, что огромное число Людей и мне и всем необходимо, Чтобы вокруг рождалось и цвело И хлопотливо проходило мимо. Как омывает море в тот же час И берег Севера, и берег Юга, Так, если много, много, много нас, Весь мир мы видим в сердце друг у друга. ^TПАМЯТИ МИХОЭЛСА^U Мы помним плач и шорох похоронный, И в сумерках мерцанье фонарей, И скорбную толпу на Малой Бронной - Там, где висят афиши у дверей. Вот он лежит, недвижный и суровый. Но этой смерти верится с трудом! Здесь много лет я знал его живого, Но как переменился этот дом! Не будь афиш, расклеенных у входа, Никто бы стен знакомых не узнал. Великая трагедия народа Вошла без грима в театральный зал... Ты, сочетавший мудрость с духом юным, Читавший зорко книги и сердца, - Борцом, актером, воином, трибуном С народом вместе шел ты до конца. Вот отчего весь день на Малой Бронной У дома, где недвижно ты лежал, С такой тоской народ разноплеменный Народного артиста провожал. Не на поминках скорбных, не на тризне Мы воздаем любимому почет. Как факел, ты пылал во славу жизни, И этой жизни смерть не оборвет! x x x Под деревом - какая благодать! Под деревом со всей его листвою, Готовой каждый миг затрепетать, Подобно рою птиц над головою. Под деревом сижу на склоне дня И вспоминаю дальние кочевья. И в шуме этих листьев для меня Шумят давно забытые деревья. Под деревом хотел бы я найти Заслуженный покой в конце пути. ^TНАДПИСЬ НА КНИГЕ СОНЕТОВ^U Ему и ей посвящены сонеты. Но, не щадя восторженных похвал, Ни друга, ни красавицы воспетой Поэт в стихах ни разу не назвал. Он им воздвиг высокий пьедестал, Чтобы избавить от холодной Леты, Но имени и явственной приметы На мраморной плите не начертал. А если бы сонетами своими Он обессмертил дорогое имя, - То, может быть, в грядущие века Друзьям поэта отвела бы главку, Стараясь посадить их на булавку, Шекспироведа тощая рука. x x x Меня волнует оклик этот вещий. Доверено часам - бездушной вещи Участвовать во всех делах людей И, возвещая время с площадей, Служить работе, музыке, науке, Считать минуты встречи и разлуки. И все, что нам не удалось успеть, На полуслове прерывает медь. x x x - Я гордая, я упрямая, - Ты мне говорила в бреду. И более верных, жена моя, Я слов для тебя не найду. Ты в истину верила твердо. И я, не сдаваясь судьбе, Хотел бы упрямо и гордо Быть верным тебе и себе. x x x Как лишний вес мешает кораблю, Так лишние слова вредят герою. Слова "Я вас люблю" звучат порою Сильнее слов "Я очень вас люблю". ^TЗИМОЙ В МОСКВЕ^U Когда столицу выбелит зима, Среди ее высоких, новых зданий Под шапками снегов стоят дома - Хранители прадедовских преданий. Удивлены домишки-старики, Что ночь полна гудков звонкоголосых, Что не мерцают в окнах огоньки, Что и зимою ездят на колесах. Что до рассвета блещет ярче звезд, Два берега соединив дугою, Стальной узор - многопролетный мост Над столь знакомой древнею рекою. ^TЧАСЫ^U Часы бывают разные у нас. Одни правдиво отбивают час. Они верны, точны, неумолимы. А есть часы - лжецы и подхалимы. Услужливо они владельцу лгут, Что может он спокойно до занятий Полчасика понежиться в кровати И поболтать за чаем пять минут. Часы такие уверяют вас, Что не исчерпан времени запас. Они всегда угодливо-любезны, Но, в сущности, владельцу бесполезны. А нужен ли рассказ или роман, Который также вводит вас в обман Приятной вам действительностью мнимой? Нет, не нужны романы-подхалимы. x x x Мне был известен каждый пень От речки до холма. Но без меня который день В лесу живет зима. Что снегу намела метель! Кусты погребены. И строгим памятником ель Стоит в лучах луны. Ручей застыл, овраг исчез. Сосна лежит в снегу, И этот хрупкий, звонкий лес Узнать я не могу. x x x Знает соловей, что северное лето Южного милей, хоть коротко оно. Знает он, кому не спится до рассвета, - Вот и прилетает под мое окно. Оба мы певцы, но, видно, он смелее - Он поет о счастье громко, во всю мочь. Знал я скорбь и радость, - только я не смею Заливаться, щелкать и звенеть всю ночь. Соловью за песню нет построчной платы. Соловью не надо дружеских похвал. И нигде на свете ни один пернатый, Позабыв о песне, критиком не стал. x x x Расквакалась лягушечья семья Весенней ночью меж болотных кочек, Как вдруг раздался звонкий молоточек, Работающий в горле соловья. И думал я: какой он молодец - Ночной певец. Как может петь он на лесной опушке На свой особый соловьиный лад, Когда кругом болтают и галдят Бессчетные болотные лягушки. x x x Проходя морским каналом, Океанский пароход Тихо близился к причалам Величавых невских вод. Это было ночью белой, Побледнели фонари, А вода порозовела От забрезжившей зари. И когда, от солнца тая, Разошлась ночная мгла, Заблестела золотая Знаменитая игла. x x x Вошли с тобою мы на Садовой В дождем омытый троллейбус новый. Скрипел он кожей, еще упругой, Шуршал резиной, надутой туго. Как в двери новой своей квартиры, Смеясь, в троллейбус шли пассажиры. И был наполнен вагон весенний Дыханьем свежей, тугой сирени. x x x Я не смыкал часами ночью глаз И мог бы рассказать про каждый час. Двенадцать. Это звонкий час похмелий. Кто слишком юн и слишком стар - в постели. Час. Это час подруг, а не супруг. Другим мешает спать томительный недуг, Поездка дальняя, или ночная смена, Или домашняя супружеская сцена. Два. Это час для поздних расставаний, А для проснувшихся - такой пустой и ранний. Три. Это час, когда обычно спят. Не спит, кто занят, болен, виноват. Четыре. В дни, когда за дверью лето, - Счастливый час прекрасного рассвета. А если за окном стоит зима, Такая скучная бледнеющая тьма. x x x Шурша узорчатою шиной На каждом толстом колесе, Неслась машина за машиной Через поселок по шоссе. А на веревке, с перепугу Тараща белые глаза, Как ножка циркуля, по кругу Сердито бегала коза. Она сердилась, что колонны Машин, бегущих из Москвы, Тревожат мир ее зеленый Ольховых веток и травы. Поэт, не будь козе подобен. Ты не коза, а человек. Так не сердись, что неудобен Индустриальный этот век. Летя дорогой задымленной, Вдали мы видим пред собой Большой и чистый мир зеленый, А над зеленым - голубой. x x x Ласкают дыханье и радуют глаз Кустов невысоких верхушки И держат букеты свои напоказ, Как держат ребята игрушки. x x x Цените слух, цените зренье. Любите зелень, синеву - Все, что дано вам во владенье Двумя словами: я живу. Любите жизнь, покуда живы. Меж ней и смертью только миг. А там не будет ни крапивы, Ни звезд, ни пепельниц, ни книг. Любая вещь у нас в квартире Нас уверяет, будто мы Живем в закрытом, светлом мире Среди пустой и нищей тьмы. Но вещи мертвые не правы - Из окон временных квартир Уже мы видим величавый, Бессмертию открытый мир. x x x Уже недолго ждать весны, Но в этот полдень ясный, Хоть дни зимы и сочтены, Она еще прекрасна. Еще пленяет нас зима Своей широкой гладью, Как бы раскрытой для письма Нетронутой тетрадью. И пусть кругом белым-бело, Но сквозь мороз жестокий Лучи, несущие тепло, Ласкают наши щеки. x x x Когда-нибудь, с течением веков Совсем не будет у людей фамилий, А только имена, - как у богов, Что так недавно на Олимпе жили. Как Афродита, Гера, Аполлон, Да будет каждый оценен, замечен И, если даже смертен будет он, Оставленный им образ будет вечен. Недаром, полюбив, мы и сейчас По имени любимых называем. Так пусть их будут множества. У нас Источник нежности неисчерпаем. Если бы каждый, кто чем-то заведует, Взял да подумал толково, как следует, Задал себе совершенно всерьез Краткий вопрос: - В сущности, ведаю я иль не ведаю, Чем я на этой планете заведую? Скажем, заведую сотнею школ Шумных, как ульи встревоженных пчел. Школы как школы: девчонки, мальчишки, Классы, уроки, тетрадки и книжки. Ясно как будто. Да нет, не вполне. Тысячи жизней доверены мне, Землю и небо готовых исследовать, Дело нелегкое ими заведовать! Или веленьем судьбы непостижным Призван я ведать издательством книжным. Нет, не бумагой, не шрифтом свинцовым, Не переплетным картоном, а Словом. Призван я править, как маг, чародей, Мыслями, чувствами зрелых людей И молодых, что должны нам наследовать. Дело нелегкое - словом заведовать. Или, положим, заведую банею. Всем ли по силам такое задание? Надо, чтоб радостью баня была, Кровь оживляла, бодрила тела, Надо, чтоб душем, и жаром, и паром Дух обновляла усталым и старым, Чтобы опрятность могла проповедовать. Дело нелегкое - баней заведовать! ^TПОСЛЕДНИЙ ФОНАРЬ ЗА ОГРАДОЙ^U Я еду в машине. Бензинная гарь Сменяется свежей прохладой. Гляжу мимоездом на бледный фонарь Последний фонарь за оградой. Стоит он в углу и не ведает сам, Как мне огонек его дорог. Высокий фонарь сторожит по ночам Покрытый цветами пригорок. В углу за оградой - убогий ночлег Жены моей, сына и брата. И падает свет фонаря, точно снег, На плющ и на камень щербатый. В столицу бессонную путь мой лежит. Фонарь за домами затерян. Но знаю: он вечный покой сторожит, Всю ночь неотлучен и верен. x x x