онкретно, то чему, собственно, может обучать молодых поэтов их старший собрат, накопивший за свою долгую жизнь немалый опыт? Технике стихосложения? Искусству рифмовать или пользоваться разнообразными стихотворными размерами? Но ведь мы знаем, что на рифмы и стихотворные размеры, как на вкус и цвет, товарищей нет. Возьмем поэтов одной и той же поры. Скажем, Маяковского, Есенина и Пастернака. Как различны их рифмы и размеры. Пастернак и Есенин не пользовались свободными размерами и не располагали стихи "лесенкой", как Маяковский или Асеев, и тем не менее стихи их звучали вполне современно. А ведь у иных поэтов те же формы и размеры, что у Пастернака и у Твардовского, кажутся старообразными, старомодными. Значит, дело в содержании, в словаре и в интонациях, которые заключены в этих размерах. Мы понимаем, для чего Маяковскому нужна была его "лесенка", без которой многие не могли бы прочесть его еще необычный для того времени стих, но часто недоумеваешь, зачем и чего ради пользуются той же лесенкой многие стихотворцы, которым она вовсе не нужна. Оценивать богатство или бедность рифм или тех или иных стихотворных размеров нельзя без учета индивидуального характера того или иного автора. Это ведь не объективный товар, подлежащий рыночной оценке. Правда, существуют бедные и богатые рифмы, простые и сложные размеры и ритмы. Но, пожалуй, только новичку надо объяснять, что черпать рифмы из "мелочишки склонений и спряжений" {16} есть путь наименьшего сопротивления и что стихотворных размеров и форм на свете гораздо больше, чем те, на которые он случайно набрел. Но и тут надо сделать оговорку. Желание блеснуть новой и сложной рифмой часто ведет к механическому стихоплетству - вроде известных стихов Д. Минаева {17} "Даже к финским скалам бурым обращаюсь с каламбуром" или "Муж, побелев, как штукатурка, воскликнул: - Это штука турка!" Другое дело счастливо найденная и естественно составленная рифма Маяковского: Лет до ста расти Вам без старости, Год от году расти Вашей бодрости {18}. Интересно отметить, что новые, щегольские, в первый раз найденные рифмы встречаются у Пушкина, главным образом, в сатирических стихах, - например: Благочестивая жена Душою богу предана, А грешной плотию Архимандриту Фотию {19}. А в таких строгих стихах, как "Пророк", он спокойно рифмует слова: "мечом" и "огнем", "лежал" и "воззвал",; Ибо всему свое место и свое время. Точно так же и Маяковский вводит в самые патетические строфы своего стихотворения "Во весь голос", написанного свободным размером, строгие классические ямбы. Вообще можно сказать молодому поэту: не сотвори себе кумира из рифмы, из стихотворных размеров, из так называемой инструментовки стиха. Все это живет в стихе вместе, и гипертрофия каждого из этих слагаемых ведет к механизации стиха. Хороши стихи, богатые аллитерациями. Но ведь можно назвать превосходные стихи, в которых никаких аллитераций нет. Особая прелесть этих стихов заключается именно в разнообразии звуков. Найдите, например, аллитерации в одном из самых замечательных стихотворений Пушкина "Я вас любил. Любовь еще, быть может...". Достоинством стихов обычно и по справедливости считается их образность. Но вы не найдете ни одного поэтического образа, метафоры, сравнения в упомянутом выше лирическом стихотворении Пушкина. А между тем оно в высокой степени поэтично. Значит, и поэтический образ тоже не должен быть кумиром. Я знаю молодых поэтов, которые так стремятся украсить свои стихи новыми, смелыми до дерзости образами и уподоблениями и так прошивают стихи аллитерациями, что и слова не могут молвить в простоте. Читая такие стихи, приходишь к мысли, что формалист - это человек, не овладевший или не вполне овладевший формой. Я знал кружки, руководители которых рекомендовали молодым поэтам всевозможные стихотворные упражнения. Они полагали, что, сочиняя по их заданию рондо, сонеты и венки сонетов, участники кружка овладевают поэтическим мастерством. Но вряд ли кому-либо из них это принесло сколько-нибудь существенную пользу. Писать стихи "вхолостую", упражняясь в стихотворной технике, это все равно, что учиться плавать на суше. Каждое совещание, посвященное работе молодых писателей, как бы открывает новую страницу нашей поэзии и прозы. К сожалению, я лишен возможности присутствовать на нынешнем совещании и вынужден ограничиться сердечным приветом его участникам да несколькими мыслями, соображениями и пожеланиями, которыми хотел бы с ними поделиться. Мне довелось участвовать в первой - послевоенной - встрече с литературной молодежью. Уже тогда можно было различить в общем хоре свежие и новые голоса. С несколькими молодыми поэтами мы познакомились в годы войны. Мы приметили и запомнили тех, кто успел проявить свой облик и почерк, - Семена Гудзенко, Алексея Недогонова, Александра Межирова, Сергея Наровчатова. А других узнали еще до того, как они стали печататься. Так вошли в литературу такие острые, думающие, своеобразные поэты, как Борис Слуцкий, Дав. Самойлов, Н. Коржавин. На первом совещании в Союзе писателей мы встретились с целой плеядой молодых и по возрасту и по стажу прозаиков и поэтов. Это были младшие участники войны, лишь недавно снявшие с себя армейскую шинель. И темы их были по преимуществу фронтовые. Некоторых из них и тогда уже нельзя было причислить к начинающим, несмотря на их возраст. Такими были, например, Евгений Винокуров и Константин Ваншенкин, теперь уже вполне зрелые поэты. С тех пор каждый год открывал нам все новые и новые имена. Их теперь не так-то легко перечислить. Даже наиболее заметные среди них составили бы довольно большой список. И те, кто появился в литературе всего только лет пять - семь тому назад, уже чувствуют себя почти стариками рядом с молодежью, самоутверждающей и задорной, которая пришла после них. Об этом хорошо говорит в своем стихотворении один из таких "стариков" - Евгений Евтушенко: ...Приходят мальчики, надменные и властные. Они сжимают кулачонки влажные И, задыхаясь от смертельной сладости, отважно обличают мои слабости. Спасибо, мальчики! Давайте! Будьте стойкими! Вступайте в спор! Держитесь на своем! Переставая быть к другим жестокими, быть молодыми мы перестаем... Я возраст ощущаю со стыдливостью. Вы - неразумнее, но это не беда. Ведь даже и в своей несправедливости вы тоже справедливы иногда. Давайте, мальчики! Но знайте: старше станете, и, зарекаясь ошибаться впредь, от собственной жестокости устанете и потихоньку будете добреть. Другие мальчики, надменные и властные, придут, сжимая кулачонки влажные, и, задыхаясь от смертельной сладости, обрушатся они на ваши слабости... {20} ("Новый мир", июль 1962 г.) Оглядывая вступающие в строй новые пополнения поэтов, нельзя не радоваться. Во всяком случае, средний уровень их значительно выше уровня дореволюционной поэзии, в которой очень большие поэты одиноко высились над довольно низкой порослью, состоявшей из талантливых поэтов-неудачников и холодных подражателей-ремесленников. Правда, и теперь можно обнаружить немало примеров банальщины и подражательности. Однако наша молодежь все яснее сознает, что право на вход в литературу дают не перепевы, а подлинные мысли, чувства и наблюдения. Все меньше у нас литературной провинции, живущей отголосками и отходами искусства. Чтобы убедиться в этом, достаточно почитать книги и сборники, выходящие в краях, далеких от центров. В них находишь немало страниц, проникнутых тем чувством собственного достоинства, которое не позволяет человеку жить чужим умом и повторять уже знакомое. Но, пожалуй, еще больше, чем удачам и успехам нашей молодежи, должны мы радоваться ее неуспокоенности, ее все возрастающей требовательности к себе. В этом смысле очень показательна статья одного из молодых поэтов, Владимира Цыбина, написанная резко и горячо. Автор статьи {"Литературная газета", 4 августа 1962 г, (Прим. автора.)} говорит: "Вот уже наступило время, когда нам стало по двадцати восьми - тридцати двум годам. Мы перешагнули "лермонтовский", "есенинский" возраст. В наши годи уже были написаны "Тихий Дон", "Разгром". А что сделали мы? И по масштабу и по значению - неизмеримо меньше. В чем же дело? Почему?.." Ответить на это не так-то легко. Однако хорошо и то, что кое-кто из молодых поэтов задает себе этот вопрос. Хорошо, что молодежь не только мерится силами между собой, но и подвергает себя строгому экзамену, сравнивая свои успехи с тем, что успели сделать в ее возрасте крупные поэты и прозаики. Кстати, автор статьи мог бы вспомнить и Александра Твардовского, которому и двадцати шести лет не было, когда он написал такую значительную поэму, как "Страна Муравия". Да и Владимира Маяковского, который был уже настоящим, вполне зрелым Маяковским в том возрасте, о котором идет речь в статье... В этих заметках я хочу поделиться с читателями кое-какими своими впечатлениями от сборников стихов и отдельных стихотворений, прочитанных мною за последнее время. Это, конечно, только впечатления; а не оценка. По-настоящему оценить поэта, как и всякого человека, с которым мы знакомимся, можно лишь с течением времени - после того, как он повернется к нам разными своими сторонами. Пушкина долгое время - даже после того, как он написал "Евгения Онегина", - читающая публика и критика называли всего лишь певцом "Руслана и Людмилы", "Кавказского пленника" и "Бахчисарайского фонтана". После "Стихов о Прекрасной Даме" и даже после "Нечаянной радости" еще трудно было увидеть в Александре Блоке автора стихов "Петроградское небо мутилось дождем...", "Под насыпью во рву некошеном..." и еще меньше "Двенадцати" и "Скифов". А кто мог узнать в Антоше Чехонте будущего Антона Чехова? Молодого поэта можно почувствовать или не почувствовать, принять его или не принять. А рассматривать его стихи, как ученическую тетрадку, подчеркивая строчки и предостерегая автора восклицательными знаками на полях, - дело. бесполезное, да и обидное, если только перед нами не первая робкая попытка начинающего. Но человек, выступающий в печати, да не с отдельным стихотворением, а с целым сборником стихов, не может и не должен ждать скидки на молодость. Мой друг, зачем о молодости лет Ты объявляешь публике читающей? Тот, кто еще не начал, - не поэт, А кто уж начал, тот не начинающий {21}. ----- Есть много признаков того, что за последние годы наша поэзия заметно оживилась и помолодела. Вероятно, этим она обязана, главным образом, освобождению от сурового ригоризма и догматизма, связанного с "культом личности". Да к тому же все больше дает о себе знать такое простое, но великое явление, как всеобщая грамотность, охватившая всю нашу страну и бесконечно расширившая резервуар, из которого выходят писатели, ученые, изобретатели. Вместе с новыми пополнениями в литературу врывается, обогащая ее, говор и быт разных краев и областей. А то, что большинство народа состоит у нас из людей, связанных в нынешнем или в предыдущих поколениях с землей, с природой и с трудом, придает или еще должно придать нашей литературе новую силу и богатство. Когда-то Пушкин и Лев Толстой учились языку у народа. Теперь народ как бы сам заговорил о себе. Это с наибольшей очевидностью сказывается в поэзии Александра Твардовского. Младшее поколение поэтов еще не успело проявить себя в той же мере. Но уже сейчас ясно, что среди молодежи немало сильных и своеобразных дарований. Как всегда во время нового подъема поэтической волны, в стихах молодых еще много пены. Ну что ж, неплохо окунуться в пену, обдающую свежестью. Но надо помнить, что пена обманчива. Иной раз она бьет через край, создавая впечатление изобилия и глубины. А там, глядишь, пена схлынет, и тут окажется, что кое-где никакой глубины под ней и не было. Пусть же молодой задор не мешает новым поколениям поэтов накапливать подлинное, а не мнимое богатство мыслей, чувств, наблюдений. От этого только и зависит их дальнейшая судьба - судьба, а не карьера поэта. ----- Один из самых "пенистых" - и вместе с тем один из самых талантливых молодых поэтов - Андрей Вознесенский. Он пишет размашисто, безоглядно, безудержно, порой опрометчиво, сталкивая различные эпохи и стили. Подчас он не заботится об укреплении своих позиций, веря, что его поймут и с полуслова. Неизвестно, куда бы завело поэта стремление к остроте - движение "по лезвию", если бы его иной раз не спасали неожиданные при такой стремительности пристальность и зоркость. Это особенно заметно в цикле стихотворений "Треугольная груша", который вызвал у нас столько споров. В этом цикле автора часто "заносит", берет в плен игра созвучий, сумятица чувств и недовоплощенных мыслей. И вдруг нас останавливает меткий и точный образ: Я сплю, ворочаюсь спросонок В ячейках городских квартир. Мой кот, как, радиоприемник, Зеленым глазом ловит мир {22}. А как поэтично изображено стекло аэропорта, который автор противопоставляет старым тяжеловесным зданиям Нью-Йорка: Вместо каменных истуканов Стынет стакан синевы - без стакана {23}. Или: ...в аквариумном стекле Небо, приваренное к земле {24}. Остро и до наглядности убедительно переданы ощущения поэта, когда американские "стукачи" - агенты ФБР снимают его своими фотоаппаратами врасплох, сквозь щелку, за разговором с пришедшей к нему гостьей, за едой и питьем, 17 объективов щелкали, 17 раз в дверную щелку Я вылетал, как домовой, Сквозь линзу - книзу головой!.. {25} В поэзию наших молодых вполне законно и естественно врывается много современных понятий, научных и технических терминов. Особенно это заметно у Вознесенского. Он как бы любуется звучанием слов "парабола", "витраж", "дюралевый", "неон", "реторта", "аквариумный", "аккредитованный" и т. д. Встречаются у него строфы, чуть ли не наполовину состоящие из слов иностранного происхождения, Брезжат дюралевые витражи... {26} Поневоле вспоминаешь чеховскую героиню с ее пристрастием к иностранным словам вроде "атмосферы" {27}. Правда, современный язык не может обойтись без вошедших в нашу речь новейших терминов, из которых многие стали интернациональными. В свое время и Пушкин смело вводил в русскую поэзию - к ужасу Шишкова и "Любителей русской словесности" {28} - новые слова, заимствованные из иностранных языков и уже вошедшие в русскую разговорную речь. Но панталоны, фрак, жилет - Всех этих слов по-русски нет {29}. Однако Пушкин никогда не щеголял модернизмами. Они были ему так же чужды, как и хвостовские архаизмы. Времена менялись, менялся и ломался быт, и в русскую поэзию от Некрасова до Блока и Маяковского то и дело входили новые слова русского и нерусского происхождения. И все же - в лучших своих образцах - она сохраняла чистоту языка, не позволяла новым словообразованиям замутить - из щегольства или из стремления к новизне - русскую речь, драгоценное наследие веков. Да и Вознесенскому такое щегольство свойственно далеко не всегда. Мы знаем его как поэта, одаренного подлинным чувством русского языка и русской культуры. Вспомним его поэму "Мастера" - о строителях храма Василия Блаженного. Стихи о древнем мастерстве далеки у него от эстетского любования стариной, от стилизации, в которую впадали многие, оглядываясь на прошлое. Его старинные русские мастера - товарищи современных строителей, возводящих наши новые города. Василий Блаженный стоит у него рядом с новейшими стеклянно-металлическими конструкциями нынешнего и завтрашнего дня. Он умеет отличать достойную уважения старину от доживающих свой век и давно уже переживших себя остатков прошлого. С тонким мастерством и богатством словесных оттенков написан им портрет молодого парня - служки Загорской лавры. Сопя носами сизыми И подоткнувши рясы, Кто смотрит телевизоры, Кто просто точит лясы. Я рядом с бледным служкою Сижу и тоже слушаю Про денежки, про ладанки И про родню на Ладоге... Я говорю: - Эх! парень, Тебе б дрова рубить, На мотоцикле шпарить, Девчат любить. Тебе б не четки И не клобук, - Тебе б чечеткой Дробить каблук. Эх, вприсядку, Чтоб пятки в небеса! Уж больно девки падки На синие глаза. Он говорит: - Вестимо... - И прячет, словно вор, Свой нестерпимо-синий, Свои нестеровский взор. И быстрою походкой Уходит за решетку. Мол, дружба - дружбой, А служба - службой. И колокол по парню Гудит окрест. Крест - на решетке. На жизни - Крест {30}. Здесь Вознесенский нашел точные, веские, незаменимые слова. Созвучия, которыми он играет, органичны и убедительны. Не случайно рифмуются "клобук" и "каблук", "четки" с "чечеткой". Точно так же полны значения аллитерации в поэме "Мастера": "Ваятели" - "Воители", "Кисти" - "Кистени". Созвучия как бы облекают в плоть и подтверждают поэтическую мысль автора. Пользуясь аллитерациями, поэт как бы вскрывает самую структуру языка, в котором созвучия далеко не случайны. То, что близко по смыслу, близко и по звучанию: гром, гроза, грохот. А иные созвучия - иронические - подчеркивают противоположность понятий. Нельзя было сильнее скомпрометировать слово "либерал", чем это сделал Денис Давыдов злою рифмой "обирало" - "либерала" {31}. Такое опорочение, передразниванье слова смешным созвучием бывает не только в сатирической поэзии и в народном лубке. Им часто пользуется народ в разговорной речи. У Андрея Вознесенского московские дьяки, издеваясь над вдохновенным и дерзким трудом строителей храма Василия Блаженного, прыскают в ладони: "Не храм, а срам!.." Но как часто встречаешь у Вознесенского случайные, очень неглубокие созвучания - "купе" и "купаться", "анонимки" и "анемоны". Конечно, нельзя да и не к чему накладывать запрет на такие мало значащие, модернистические аллитерации. Но совершенно очевидно, что именно эта легкая, поверхностная игра звуками порою заводит поэта - по его же собственному выражению - "куда-то не туда". Слишком кудрявая, как бы зацветшая образами и созвучиями речь ведет к тому, о чем так гневно сказал когда-то Лев Толстой, получив письмо со стихами: "Писать стихи - это все равно, что пахать и за сохой танцевать..." {32} Особенно много случайных рифм и аллитераций в цикле стихотворений Вознесенского "Треугольная груша". "Алкоголики" - "глаголешь", "прибитых" - "прибытие", "небесных ворот" - "аэропорт". Неизвестно, какое из слов в каждой из этих пар вызвало другое, созвучное ему: "прибитые" - "прибытие" или наоборот. Вполне реалистично и убедительно сравнение аэропорта с "небесными воротами". Но в "Архитектурном отступлении" Вознесенского аэропорт - не просто ворота, а некий "апостол небесных ворот" (кроме того, что он еще и "автопортрет" поэта и "реторта неона"). А это настраивает автора на какой-то библейский, чуть ли не апокалиптический лад. Отсюда и алкоголики-ангелы, которым аэропорт нечто "глаголет", возвещая некое "Прибытие". Речь здесь идет о прибытии самолетов, но рядом с глаголом "возвещая" - да еще и с большой буквы - это слово звучит почти мистически. Поэтическое воображение позволяет нам видеть в самых обычных явлениях нечто значительное, торжественное, даже таинственное. Но в "Треугольной груше" на непосредственные ощущения автора воздействует еще цепь звуковых ассоциаций, по-своему направляющая и отклоняющая в стороны поэтическую мысль. Он как бы пьянеет от аллитераций, найденных им же самим. Вознесенский любит сближать идеи и понятия, которые Ломоносов называл "далековатыми". Что же, в этом-то и заключается задача и путь поэта - так же, как и ученого, который постигает мир, находя общее в явлениях, далеких одно от другого. Путь, а не самоцель. И там, где это сближение у Вознесенского естественно и метко, оно доходит до ума и сердца читателя. Вот отрывок из его "Сибирского блокнота": Ты куда, попрыгунья С молотком на боку? Ты работала в ГУМе, Ты махнула в тайгу... Ты о елочки колешься. Там, где лес колдовал, Забиваешь ты колышки: "Домна". "Цех". "Котлован". Как в шекспировских актах - "Лес". "Развалины". "Ров". Героини в палатках. Перекройка миров. Казалось бы, что общего между колышками, отмечающими в тайге расположение будущих построек, и условными обозначениями места действия в театре Шекспира? А между тем это меткое, осенившее автора сравнение придает подлинное величие скромному труду московской девушки, которой выпала честь обозначить колышками будущие стройки Сибири. После этого так естественно звучат патетические строки, которыми кончается стихотворение: Героини в палатках. Перекройка миров. Неожиданное сближение далеких образов и понятий находишь у Вознесенского и в цикле стихов "Треугольная груша". Но здесь оно далеко не всегда оправдано и убедительно. Вспомним "Отступление, в котором бьют женщину". Бьют женщину. Блестит белок. В машине темень и жара. И бьются ноги в потолок, Как белые прожектора. Эта строфа своим четким ритмом, аллитерациями (бьют - блестит - белок - бьются - белые) и глухими ударами мужских рифм выразительно передает и тесноту машины, в которой происходит избиение, и бешеную борьбу в тесноте и темноте. Но не слишком ли это изысканно и литературно? Не слишком ли рассчитано на читателей из своего же поэтического цеха? Несмотря на все ужасы изображенной сцены, она вряд ли кого-нибудь по-настоящему взволнует. Бьют женщину. Так бьют рабынь. Она в заплаканной красе Срывает ручку, как рубильник, Выбрасываясь на шоссе. И взвизгивали тормоза. К ней подбегали, тормоша. И волочили и лупили Лицом по лугу и крапиве... Ничего не скажешь, - даже чересчур изобразительно и выразительно. Но почему-то все это больше похоже на пересказ эпизода из какого-то фильма, чем на непосредственные впечатления от жестокого и безобразного зрелища. Даже сцена избиения лошади в стихотворении Некрасова трогает и потрясает нас куда сильнее. ...Ноги как-то расставив широко, Вся дымясь, оседая назад, Лошадь только вздыхала глубоко И глядела... (так люди глядят, Покоряясь неправым нападкам)... {33} К женщине, которую избивают в стихах Вознесенского, мы не чувствуем настоящего, сколько-нибудь глубокого сострадания, потому что ровно ничего не знаем о ней и видим только ее ноги, бьющиеся в потолок машины, "как белые прожектора". Александр Блок не слишком много рассказал нам о женщине-самоубийце в стихотворении "Под насыпью во рву некошеном...". Мы знаем только, что она "красивая и молодая" и что лежит она под железнодорожной насыпью "в цветном платке", на косы брошенном...". Но как много говорят нам о ней немногие строчки: Бывало, шла походкой чинною На шум и свист за ближним лесом. Всю обойдя платформу длинную, Ждала, волнуясь, под навесом. ...Да что - давно уж сердце вынуто! Так много отдано поклонов, Так много жадных взоров кинуто В пустынные глаза вагонов... Не подходите к ней с вопросами, Вам все равно, а ей - довольно: Любовью, грязью иль колесами Она раздавлена, - все больно. Эти простые, поставленные в конце строфы да и в конце всего стихотворения - на падающем дыхании - слова "все больно" проникнуты такой глубокой, такой неподдельной скорбью. Я знаю, что не следует противопоставлять одного поэта другому, особенно поэтов разных времен. У каждого из них свой мир, свой почерк, свои темы и ритмы. И все же стоит иной раз напомнить современному поэту о глубине и высоте, достигнутой его предшественниками. Разумеется, я далек от того, чтобы ставить рядом и сравнивать между собой неизвестную женщину, выбросившуюся из автомобиля в Нью-Йорке, и русскую пригородную девушку, жадно вглядывавшуюся в окна мимолетных поездов и раздавленную "любовью, грязью иль колесами". Но нельзя не почувствовать, что в стихах, в которых так бесчеловечно избивают женщину, автор остается сторонним наблюдателем. Сминая лунную купаву, Бьют женщину... Даже гневное восклицание поэта по адресу истязателя - "Стиляга, Чайльд-Гарольд, битюг!" - не согревает строк, в которых так мало непосредственности и человечности. Кстати, совершенно непонятно, почему Чайльд-Гарольд попал в одну компанию со стилягой и битюгом. Может быть, он и был в некотором смысле "стилягой" своего времени, но уж с битюгом у него, кажется, нет ровно ничего общего. В "Треугольной груше" есть и удачи. До предела впечатлительный поэт не мог не почувствовать всем своим существом разнузданность, растленность нью-йоркских вертепов, не мог не услышать в печальных и протяжных мелодиях негров, поющих низкими голосами, подавленную силу и тяжелую мужскую скорбь. Однако все это тонет в какой-то истерической сумятице впечатлений и чувств. Тот, кто ценит Андрея Вознесенского, его быструю мысль и остроту ощущений, не может закрывать глаза и на его слабости. Надо помнить стихи Баратынского: Когда по ребрам крепко стиснут Пегас упрямым седоком, Не горе, ежели прихлыстнут Его критическим хлыстом {34}. ----- В мою задачу не входит обзор нашей молодой поэзии. Обозревать ряды поэтов, выстраивая их по росту и сравнивая между собой, могут только те, кто за лесом не видит деревьев, а потому не видит и леса. Нельзя складывать поэтов и говорить об их сумме. Это американцы, любители больших сумм, придумали ансамбль из тридцати "girls" в расчете на то, что тридцать девушек пленят зрителей ровно в тридцать раз больше, чем одна. И если я назову здесь несколько имен, то этот перечень отнюдь не охватывает всех поэтов, которых я считаю достойными внимания. Я упомяну только тех, чье творчество представляется мне характерным примером в разговоре о путях нашей поэзии. Из всех молодых поэтов, появившихся за последние годы, пожалуй, больше других сказал о себе и при этом с наибольшей открытостью Евгений Евтушенко. Должно быть, поэтому его и заметили больше и раньше, чем многих других. По традиции, проложенной Маяковским и так соответствующей революционной эпохе, Евтушенко и его сверстники завоевали на первых порах популярность устными выступлениями. Им были нужны не столько заочные читатели, сколько непосредственные и зримые слушатели, от которых можно ждать прямого и немедленного отклика. Это установило живую связь между поэтами и аудиторией и в какой-то степени помогло им освободиться от налета книжности, которым так часто покрывается лирическая поэзия. Пожалуй, со времен Маяковского поэты никогда не собирали так много слушателей, особенно из среды молодежи, как в последние годы. Но эстрада, если она не трибуна, а только эстрада, таит в себе и немало опасностей. Очень часто она ведет к демагогии, к позерству, к поискам дешевого успеха. И нужна трезвая голова и подлинное чувство собственного достоинства, чтобы устоять, не поддаться "чаду упоительных похвал", о котором говорит в своих стихах Баратынский, чтобы научиться отличать самые бурные аплодисменты от настоящей и серьезной оценки поэтического труда. Нечего греха таить, и в наше время не всегда легко молодому поэту (хоть и много легче, чем поэтам предшествующих поколений) пробиться к читателю. Иной раз для этого ему приходится изрядно поработать кулаками. И очень часто мы видим сначала кулаки этого пробивающего себе дорогу поэта, а потом уже и его самого. Такими "кулаками" были, например стихи молодого Валерия Брюсова - "О, закрой свои бледные ноги!", - в которых еще нельзя было провидеть классически уравновешенного Брюсова поздних лет. Аудитория, состоящая из молодежи, раньше признала Евтушенко, чем мы, люди более зрелого возраста. Что-то демагогическое, бьющее на эффект, какое-то самолюбование, а порой нескромная интимность заставляли нас настораживаться при чтении его стихов, изредка и случайно доходивших до нас. Что-то изнеженное, родственное Игорю Северянину, а то и Вертинскому {33}, чувствовалось иной раз в его стихах: ...И, улыбаясь как-то сломанно И плача где-то в глубине, Маслины косточку соленую Губами протянула мне... {36} Но день за днем мы стали все больше узнавать Евгения Евтушенко, поэта разнообразного, неровного, может быть, еще не вполне проявившего себя, но всегда внятного и заставляющего прислушиваться к своему голосу. Хорошо сделала "Молодая гвардия", выпустив в этом году довольно большой том его стихов {37}. Многое в этом сборнике оказалось для меня - думаю, к цля других читателей - неожиданным и новым. По первым своим впечатлениям я никак не ожидал от Евтушенко таких полновесных и зрелых стихов, как, например, "Глубина". Я не могу отказаться от желания процитировать их здесь полностью: Будил захвоенные дали рев парохода поутру, а мы на палубе стояли и наблюдали Ангару. Она летела одаренно, в дно просвечивало в ней сквозь толщу волн светло-зеленых цветными пятнами камней. Порою, если верить глазу, могло казаться на пути, что дна легко коснешься сразу. лишь в воду руку опусти. Пусть было здесь немало метров, но так вода была ясна, что оставалась неприметной ее большая глубина. Я знаю: есть норой опасность в незамутненности волны - ведь ручейков журчащих ясность отнюдь не признак глубины. Но и другое мне знакомо, и я не ставлю ни во грош бессмысленно-глубокий омут, где ни черта не разберешь. И я хотел бы стать волною реки, зарей пробитой вкось, с неизмеримой глубиною и с каждым камешком насквозь! Было бы хорошо, если бы Евтушенко всегда помнил эти строчки: ...с неизмеримой глубиною и с каждым камешком насквозь! В этих прозрачных до дна стихах Евтушенко следует основному направлению русской поэзии, ясной и глубокой, верной пушкинскому началу. И вместе с тем он умеет остро чувствовать время, наш сегодняшний день. Есть у него трогательные и умные "тихи - о "временном": Рассматривайте временность гуманно. На все невечное бросать не надо тень. Есть временность недельного обмана потемкинских поспешных деревень. Но ставят и времянки-общежитья, пока домов не выстроят других... Вы после тихой смерти их скажите спасибо честной временности их {38}. Евгению Евтушенко удалось здесь передать без громких слов ту обстановку строящейся страны, образ которой дал и Андрей Вознесенский в отличных стихах "Из Сибирского блокнота". Такую же вдумчивость и сосредотеченность мы находим в стихах Евтушенко, посвященных родной природе: ...В грузовике на россыпях зерна куда-то еду, вылезаю где-то, вхожу в тайгу, разглядываю лето и удивляюсь, как земля земна! ...Все говорит как будто: "Будь мудрее и в то же время слишком не мудри!.." {39} Порт не только любуется природой, но и как бы сам чувствует себя частью русской природы. Недаром же так органично, так естественно рифмуются в его стихах о Волге слова _"России"_ и _"меня растили"_, а в другом стихотворении - _"российскому"_ и _"росистому"_. Ведь рифмы - не побрякушки, не внешние украшения стихотворных строчек. По рифмам и ритму можно иной раз безошибочно судить о степени искренности автора. В стихах "Русская природа" Евтушенко говорит: Я не умру! Ты, как природу русскую, природа русская, прими в себя! Это мужественное отношение к смерти не случайно в нашей молодой поэзии. Его можно найти и у другого поэта, которого, впрочем, сейчас уже нельзя причислить к "молодым", - у Евгения Винокурова: Я, как в воду, войду в природу, И она сомкнется надо мной... {40} Может быть, читая приведенные здесь строгие и ясные, чуждые внешних эффектов строки Евгения Евтушенко, кое-кто и не узнает его. Где тут свойственный ему буйный молодой задор, его разговорно-интимные интонации? Какие девочки в Париже - ай-ай-ай! Какие девочки в Париже - просто жарко!.. Из этих стихов ("Парижские девочки") мы узнаем, что с парижской точки зрения Стиляжек наших платья - дилетантские и что у настоящих - парижских - "стиляжек" голубые волосы и ковбойские брючки. По словам Евтушенко, при виде парижских девочек, покачивающих "мастерски боками", он и его спутники вылезли "в окно автобуса по пояс" И кое-кто из членов делегации, про бдительность забыв, разинул рот. Но вот на улицах Монмартра появляется девушка, "вся строгая", с глазами красноярскими гранитными и шрамом, чуть заметным над губой. Она так не похожа на "парижских девочек", что Монмартр замирает при ее появлении, а поэт восторженно восклицает: Всей Франции она не по карману. Эй, улицы, понятно это вам?! Неужели Евтушенко и в самом деле думал, что эта громко сказанная фраза "Всей Франции она не по карману" может быть воспринята, как лестная аттестация строгой красноярской девушки? Здесь мы опять встречаемся с тем эстрадным Евтушенко, который не жалеет пряностей при изготовлении горячих и острых блюд. А между тем в его парижском цикле мы находим такие превосходные стихи, как "Верлен". ...Плохая память у Парижа, и, как сам бог теперь велел, у буржуа на полках книжных стоит веленевый Верлен... Естественны, метки и сатирически значительны и рифмы и аллитерации в этом четверостишии ("веленевый" - "Верлен"). Это не то, что "кокосы" - "кокотки" и "луковый" - "лукавый" в других его стихах. Стихотворение о Вердене подымается до высокого обличительного пафоса: Вы под Верлена выпиваете с набитым плотно животом. Вы всех поэтов убиваете, чтобы цитировать потом! Столь же значительно и остро современно другое стихотворение из того же заграничного цикла - "Тень". Вниманье, парижское утро! Вдоль окон бистро и кафе проходит по улице "ультра", обмотанный пестрым кашне... Глаза он под шляпою прячет, и каждую ночь или день у дома Тореза маячит его осторож