нтова "Белеет парус одинокий". Кажется, будто я знал их всегда, всю жизнь. А каким неожиданным подарком было для меня стихотворение Тютчева "Люблю грозу в начале мая". Помню, нам задали выучить его дома наизусть, и я отнесся к нему сперва с тем же недоверием, что и к другим хрестоматийным стихам о природе. Но с первой же строфы я почувствовал, сколько в них энергии и движения, так захватили меня эти стихи своей звучностью, силой и свежестью, что я много раз читал и перечитывал их, совершенно позабыв о том, что они заданы на урок. Я уже тогда ясно ощутил, как гармонично построено каждое четверостишие, как согласовано и соразмерено оно с дыханием. После этого я не пропускал ни одного стихотворения, под которым стояла подпись Тютчева. Так было и со стихами Некрасова. Впрочем, Некрасова любил и часто читал нам вслух отец. Однако ни у моих родителей, ни у старшего брата не было времени руководить чтением младших, и я рано начал читать без разбора все, что только попадало мне в руки, - и детские книги, и "взрослые". С увлечением, но далеко не все понимая, читал я в 11 -12 лет пожелтевшие страницы случайно попавших мне в руки французских романов - вперемежку с приключениями "Капитана Сорви-голова" Луи Буссенара [1], "Всадником без головы" Майн Рида [2] и "Мучениками науки" Рубакина 3. Как и все ребята, я жадно глотал повести, полные самых необычных приключений. В сущности, они заменяли нам кино, которого тогда еще не было. До сих пор я могу пересказать в самых общих чертах многие из этих книг, большей частью переводных. Но по-настоящему, по всех подробностях запечатлелись у меня в памяти образы и эпизоды, созданные подлинными художниками. Так, например, я почти дословно запомнил на всю жизнь главу из "Героя нашего времени" - "Максим Максимыч". Мне кажется, будто я сам присутствовал при встрече Максима Максимыча с Печориным и был до слез огорчен холодностью, с какой Печорин отнесся к своему старому верному другу. Я так ждал их новой встречи, все еще надеясь, что Печорин, на которого я смотрел влюбленными глазами Максима Максимыча, вспомнит прошлое и скажет хоть на прощанье несколько добрых слов обиженному сослуживцу и товарищу. Четкая память о том, что и как я читал в детстве и в юности, очень пригодилась мне в ту пору, когда я стал писать книги для детей. Думаю, что память детства насущно нужна всем людям, имеющим дело с детьми, - педагогам, врачам, авторам и редакторам книг для юных читателей... 1962  ^TНАСЛЕДСТВЕ И НАСЛЕДСТВЕННОСТИ В ДЕТСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ *^U * Этот очерк, отражающий состояние детской литературы к началу тридцатых годов, является развитием статьи "Литература - детям", помещенной в "Известиях НИК СССР" от 23 и 27 мая 1933 г. На эту тему Л. М Горький отозвался в "Правде" статьей "Литературу - детям". (Прим. автора) <> 1 <> Есть ли у нас литература для детей? Есть ли книги для читателей самых различных возрастов, начиная с трех лег и кончая пятнадцатью годами? Где они, эти книжки, которые еще не читаются, а только рассматриваются и слушаются, - книжки картинок, сказок и стихов, которые нужно печатать на самой толстой бумаге для того, чтобы они могли прожить хотя бы два или три месяца? Есть ли у нас первая повесть для читателя, только что овладевшею искусством чтения? Эта первая повесть часто запоминается на всю жизнь. Запоминается целиком, почти наизусть, со всеми движениями и словами героев, со всеми рисунками в тексте, с переплетом и корешком и даже с запахом свежей типографской краски и клея. А те тринадцатилетние и четырнадцатилетние читатели, которые нынче стали у нас называться "библиотечным активом", - жадные читатели, глотающие залпом и путешествия, и приключения, и научную книгу, и фантастический роман, и школьную повесть, - находят ли они в библиотечном шкафу все, что им интересно и нужно? Такого читателя насытить нелегко, - ему всегда не хватает библиотечного шкафа, он жалуется, что все книжки слишком тонки и коротки: пока донесешь их из библиотеки до дому, уже успеешь прочитать!.. Я разговаривал недавно с девочкой, которая ни за что не могла понять, отчего это писатель так быстро бросает своих героев. - Если бы я была писательницей, я бы, кажется, про каждого своего героя пять книг написала, - и как он маленький был, и как в школе учился, и как вырос, и про все, что с ним в жизни случалось, и даже как он умер. В этом возрасте у читателей обыкновенно бывают самые широкие, не поддающиеся никакому охвату интересы. Но есть и другие читатели - специалисты. Один собирает все книги по авиации, другой живет в Симферополе, но интересуется Арктикой, третий, несмотря на то, что ему всего четырнадцать лет, уже серьезно готовится стать геологом. И все эти читатели одинаково хотят, чтобы книга была интересная и страшная, веселая и трогательная. Есть ли у нас такая книга? А ведь наша задача - не только ответить на запросы юного читателя, но и помочь ему разобраться в сутолоке каждого дня, научить его отличать следы недавнего прошлого с его косным, неподвижным бытом от других черт времени, знаменующих переход к новому обществу, к новому социальному укладу. Существует ли книга, которая покажет детям мир, да не игрушечный, как показывали когда-то, а настоящий - борющийся, перестраивающийся - мир на полном ходу, а не на остановке? Да, у нас есть несколько замечательных книг. Эти книги поднимают значительные темы и насыщены подлинным материалом нашего времени. Я думаю, что они завоевали себе право считаться документами эпохи. Но таких книг мало. Они все уместятся на одной полке. И, конечно, эти книги не могут - да и не должны - работать на все читательские возрасты, отвечать разом на все вопросы, которыми живут дети. Зато гораздо больше у нас на детских полках мертворожденных книг, литературных суррогатов и подделок. Они занимают место в библиотеке, их даже иногда читают, но никогда не помнят и не любят. Это по большей части какие-то полурассказы, полуочерки, какие-то стихи, похожие на рифмованные исключения старой грамматики. Недаром мы так часто слышим жалобы на то, что "детям нечего читать". В книжных магазинах родители - я сам знаю такие случаи - покупают для маленьких ребят вместо книжек с изображениями домашних животных иллюстрированные "руководства по животноводству". - Вот тебе лошадка, вот тебе коровушка, а вот и овечка! Это - в Москве и в Ленинграде, а в глубь страны хорошая детская книжка попадает редко и в количествах далеко не достаточных. "Разве не мерзко просить каждого, едущего на собаках 500-700 километров, чтобы он привез книжек детям?" Эта фраза - из письма, присланного с Камчатки. Такое письмо - радость. Еще в недавние времена Камчатка не стала бы жаловаться на отсутствие художественной литературы для детей. Спрос на детскую книжку шел почти исключительно из больших городов, из интеллигентских кругов. Что же нам ответить на это прекрасное, хотя и сердитое требование нашей окраины? Что ответить, когда и на деревню Ленинградской и Московской области книжек не хватает? Наши самые большие тиражи могут быть в несколько дней поглощены одним каким-нибудь городом, да еще и не из самых крупных. А число читателей растет с каждым годом. Всеобщая грамотность, - да еще в такой стране, как наша, - ведь это многие миллионы читателей, жаждущих своей литературы. Разве удовлетворит их пятьдесят или даже сто тысяч экземпляров книги? Но дело не только в тиражах. <> 2 <> Как узок выбор книг у наших ребят, как тесен круг их чтения! Попытайтесь разыскать школьную повесть, или книгу о народах СССР, или рассказы о путешествиях, или веселую книжку для маленьких. Это будет безнадежное странствование из магазина в магазин, из библиотеки в библиотеку. А между тем, если вы перелистаете библиографические указателя старых книжных складов и библиотек, вам сразу бросится в глаза разнообразие отделов и жанров. Правда, вас удивят очень многие заглавия прежних детских книг. "Бедные зверьки: уж и жаба". "Несчастный жених" (историческая повесть для детей). "Седьмая жена" (очерк для детей). "Милосердные звери". "Как я была сиротой". По зато каждый из этих указателей содержит от 15 до 20 отделов. Тут и беллетристика, и астрономия, и физика, и химия, и минералогия, и ботаника, и доисторический человек, и биографии писателей, и народный эпос. В каждом отделе десятки и сотни книг, и притом не учебных, а для чтения. Например, в одном указателе, изданном под редакцией группы педагогов, отдел химии включал 21 название, физика - 41, астрономия - 32, история литературы к народный эпос - 114, история - 427, беллетристика - 681. Не будем говорить о качестве этих книг. О качество скажем ниже. Сейчас дело не в этом. Мы должны признать, что старая книжная полка была разнообразна. Ведь на ней умещался целый мир: в картинках - для маленьких, в повестях и рассказах - для старших детей. Революция не могла сохранить этот книжный мир в целости. Неприкосновенными остались только произведения классиков, наших и зарубежных, и книги лучших современных писателей. Но, разрушая, она приняла на себя обязательство построить для детей новый мир, не менее разнообразный, но гораздо более правдивый. Наши дети должны вырасти культурнее нас. Мы снаряжаем их в большое плавание. Им не меньше, а во много раз больше, чем детям буржуазного общества, нужны знания, воображение, историческая перспектива. Одна школа без художественной литературы этого не даст. В детских садах и школах растет у нас поколение интернационалистов, а между тем оно не знает даже того, что знали когда-то читатели Водовозовой, - не представляет себе ни природы, ни быта, ни культуры тех стран, которые лежат за чертой границы. Пусть Водовозова отводит в своих книгах одинаковое место и занятиям крестьян на севере Испании, и головным уборам бретонок, и собакам, на которых возят артишоки французские зеленщицы. Пусть в ее идиллически неподвижных странах народы отличаются неизменными чертами характера, но все же ее книги вызывали желание путешествовать, изучать чужие языки, знакомиться с прошлым и настоящим каждой страны [1]. А наши маленькие читатели отлично знают, что головные уборы не прибиты навсегда гвоздями к головам бретонок, что история и быт народов отнюдь не определяются молчаливым характером англичан или юмором французов, но зато названия стран, народов, городов ничего не говорят воображению нынешних детей. Весь мир населен для них плакатной буржуазией и столь же плакатным пролетариатом. Историческая даль для них так же туманна, как географическая. Я сам слышал, как девочка четырнадцати лет говорила: - Николай Первый был ужасный котрреволюционер! - А школьник последнего класса называл средние века "средними временами" и датировал жизнь Томаса Мора тремя веками: "приблизительно XV, XVI, XVII веком". Ни древности, ни средневековья, ни даже прошлого столетия наши школьники себе не представляют. Они усвоили формулы, но факты им неизвестны. У нас не хватает книг, чтобы построить для нашего читателя мост к современной науке, культуре, искусству, жизни. Это не удивительно. Старой детской литературе было, по крайней мере, 150 лет, а нашей послереволюционной - всего 15-16 лет. Она в десять раз моложе. Художественные книги не фабрикуются пачками. Для того чтобы они появились, нужно сложное и удачное совпадение темы, автора и материала. А вопросов, требующих книг, великое множество. <> 3 <> Что же нам делать? Как заполнить хотя бы самые существенные пробелы и бреши? Может прийти в голову мысль: не следует ли порыться в архивах старой детской литературы? Не взять ли оттуда все, что нам подойдет, не реставрировать ли некоторые участки? Здесь нет места для того, чтобы подвергнуть подробному анализу старую детскую книгу. Мне придется сказать о ней вскользь. Мы часто представляем ее себе по памяти. Вспоминаем большие, толстые тома с золотыми обрезами и тиснеными переплетами, вспоминаем кудрявых мальчиков на картинках, крупный шрифт и меловую бумагу. "Вот когда были красивые, трогательные, интересные книжки!" - говорит еще кое кто, вспоминая издания Вольфа и Девриена [2]. Говорят это не только бывшие классные дамы, для которых вся жизнь стала грубой и некрасивой с первых дней революции, но и люди вполне современные, насквозь советские. Эти люди только не дали себе труда заново пересмотреть старые книги. Они помнят или знают понаслышке те времена, когда так легко было выбрать книгу на любой возраст и любой толщины: для девочек - про девочек, для мальчиков - про индейцев, для самых маленьких ребят - про канарейку, а не хочешь про канарейку - можно про щегла, не хочешь про индейцев - можно про поход двенадцатого года, не хочешь про девочек - можно про сестер милосердия или про знаменитых русских женщин - Марию Башкирцеву [3] и поэтессу Жадовскую [4]. Посмотрим же, были ли в самом деле так богаты старые книжные полки. Да, конечно, их нельзя назвать бедными, если справа на них стояли в голубом и красном коленкоре "Робинзон Крузо", "Гулливер", "Русские народные сказки", басни Крылова, сказки Пушкина, братьев Гримм, Топелиуса, Андерсена, "Айвенго", "Оливер Твист", "Песнь о Роланде", "Щелкунчик", "Конек-Горбунок", "Тысяча и одна ночь", а слева - в коричневом и сером - скромные и строгие Фарадей [5], Брем, Кайгородов [6], Рубакин и полкой пониже - десятки безымянных компиляторов, сокращавших и переделывавших того же Фарадея и Брема. А еще привлекательнее классиков и Фарадеев были для двенадцатилетнего читателя целые полки школьных повестей - сюжетных, длинных, трогательных. Голландские школьники на коньках, да еще не простых, а серебряных! Английские школьники, борющиеся за первенство на спортивном поле и в классе, "Маленькие мужчины" и "Маленькие женщины", "Школьники и школьницы всех пяти частей света". И, наконец, всемирные чемпионы детской школьной повести, отважные Том Сойер и Гек Финн - единственные литературные герои-дети, которым поставлен памятник. Но разве можно назвать эти старые книжные полки богатыми, если на одного твеновского "Тома" приходилось шесть томов славной эпопеи джаваховского рода [7], если Робинзона переводили то с французского, то с немецкого, сокращая, обрабатывая, иллюстрируя его так, чтобы он как можно меньше походил на героя философской повести XVIII века, а был причесан по "вольфо-девриеновской" моде [8]. <> 4 <> Если добросовестно пересмотреть весь этот инвентарь детских библиотек, скопившийся на протяжении многих десятилетий, то обнаружится, что, за исключением мировых классиков, хоть и представленных не слишком богато, за исключением народного эпоса да нескольких случайных удач в области специфически детской литературы, - весь этот арсенал был бы так же уместен в нашей библиотеке, как царь-пушка в современной войне. Разумеется, дореволюционная детская библиотека могла гордиться великолепными подарками, полученными ею от наших больших писателей. В ее каталогах значились "Кавказский пленник" и другие рассказы для детей Льва Толстого, "Белолобый" и "Каштанка" Чехова, "Зимовье на Студеной" Мамина-Сибиряка, "Детство Темы" и "Гимназисты" Гарина, "Слепой музыкант" Короленко, "Белый пудель" Куприна и еще несколько повестей и рассказов для детей разных возрастов. Но эти дорогие подарки тонули в сплошной массе детских книжек, живших по своим особым законам и не претендовавших на сколько-нибудь видное место в художественной литературе. Это был сплошной второй сорт, сплошное чтиво, без литературных задач, без стиля, без языка. Впрочем, какой-то жаргон у этих книг был - нечто среднее между институтским лепетом и малограмотным переводом. И - как всегда в беллетристике второго сорта, как во всяком нарочито занимательном чтении - идеология этой литературы лежала прямо на поверхности и не оставляла никаких сомнений в своих воспитательных тенденциях. Добродетель - смесь благоразумной умеренности, терпения, предприимчивости и трудолюбия - всегда награждалась материальными благами и положением в обществе. У Гектора Мало ("В семье") маленькая Перрина поступает работницей на фабрику своего деда и отличным поведением завоевывает его любовь и наследство. У Вернет маленький лорд Фаунтлерой также побеждает жестокое графское сердце своего деда и тоже получает наследство. А знаете, чем онэтого достигает? "Беззастенчивостью и милым обращением", - утверждает переводчик (вот, кстати, образчик языка!). А ведь Бернет и Гектор Мало принадлежат к числу виднейших представителей детской литературы. Наши поставщики Вольфа и Девриена - Чарская, Лукашевич и др. - были сортом пониже. Разбогатев, и маленький лорд Фаунтлерой, и маленькая Перрина, и "маленькая принцесса" Сара Кру (из Другой повести Бернет) щедрой рукой помогают рабочим и фермерам, и бедный люд благословляет своих добрых, молодых, красивых хозяев. Эти благополучные истории читали дети среднего возраста. Старший возраст почти не пользовался детской литературой, если не считать спустившихся в детскую библиотеку научно-фантастических и авантюрных романов и повестей Жюля Верна, Майн Рида, Купера, Стивенсона и др. Старший возраст почитывал и научно-популярные книжки - в лучшем случае Тиссандье [9], Рубакина, Кайгородова, а чаще всего переводную, довольно неряшливую компиляцию, лишенную замысла и литературного качества. Но эти книжки одолевал только энтузиаст самообразования, стойкий читатель, которого не пугал даже энциклопедический словарь. А рядовой гимназист пробавлялся все больше Натом Пинкертоном и Ником Картером, неизвестно кем сочиненными. <> 5 <> Революция не могла сохранить все это наследие прошлого. Ломая систему буржуазного воспитания, она вымела все те книжки, которые открыто или тайно служили этой системе. В первую очередь на обертку и в перемол пошла вся псевдогероика кадетского корпуса, истерический сентиментализм института благородных девиц, благотворительно-приютская моралистика. А заодно, за компанию, и тот слащавый либерализм, который "испытывал глубокое чувство жалости и сострадания к чужому страданию" при виде бледных и худых "тружеников", покрытых копотью и пылью. Этот либерализм в свое время прекрасно уживался с оправданием исконного порядка самодержавной России. В школьных библиотеках вольфовские "Грозные дружины" [10] и роскошные "Белые генералы" в двуглавых орлах на переплете мирно стояли рядом с желто-зелеными девриепозскими томиками, которые начинались эпиграфами из Аксакова и кончались цитатами из Некрасова. И когда "исконный порядок" был ниспровергнут, одна судьба постигла и лихого царского генерала на коне, и сусальных мужичков, у которых то и дело погорали избы со всеми угодьями, а бедную Сивку уводили бессовестные цыгане-конокрады. Их больше нет - именинных книг, на меловой бумаге с "80 иллюстрациями Табурина и Сударушкина". Но о них не забыли. Сколько людей с откровенной или тайной нежностью вспоминают книги, которые они читали, когда им было двенадцать лет. - Конечно, - говорят они, - тема, идеология, все содержание предреволюционной книги сейчас не годятся. Но зато какой у книжки был вид, какие понятные рисунки, какие живые образы, какая красота и ясность слога - и ни одного грубого выражения! Вот если бы ко всему этому изяществу прибавить современную тематику, - получилась бы прекрасная книга. Есть еще родители, которые, выбирая книгу для своего ребенка, застенчиво спрашивают у продавца: - А нет ли чего-нибудь вроде "Гнездышка" или "Счастливчика"? Помнится, были в старину такие книжки!.. Есть еще кое-где пожилые продавцы, которые в ответ на этот вопрос только грустно покачивают головой: - Что вы! Поищите у букинистов, - может быть, где-нибудь и найдете. А теперь так не пишут... Но продавцы ошибаются. У нас еще так, или приблизительно так, иной раз пишут. Правда, без меловой бумаги и золотого обреза, без бархатной курточки и длинных белокурых локонов старого "Счастливчика" Лидии Чарской и не узнаешь. В некоторых книжках наших дней он называется попросту мальчиком Петькой или девочкой Алей. Петька, как и его дореволюционные предшественники, заступается за всех несправедливо обиженных. Сердечко Али наполняется грустью, когда она думает о том, как помочь нехорошим и неорганизованным детям, которые дерутся на улице из-за "общего" мячика. Аля даже суп не может есть, только ложкой по тарелке болтает, - так огорчает ее несознательность уличных ребят. Все это очень похоже на старое "Гнездышко" и "Золотое детство". Но только в старой, дореволюционной книжке благородные поступки детей умиляли строгого директора гимназии, олицетворявшего, по замыслу авторов, высшую справедливость, а нынешний энтузиазм Петьки трогает суровое сердце столь же схематичного председателя колхоза - "бывшего партизана". А сущность одна и та же. Вероятно, далеко не все родители и книжные продавцы догадываются, сколько еще у нас на книжных полках всякого старья-перестарья, подкрашенного, перелицованного, переделанного на новый лад. Но только не так-то легко заметить старое в новом. Для того, чтобы увидеть его, надо внимательно вглядеться в дореволюционную литературу, понять, что в ней может послужить для нас традицией, культурным наследством и чего мы должны бояться, как рутины, как вредных реакционных пережитков. Пора провести резкую, явственную границу между всем тем, что еще может быть полезно нашей будущей литературе для детей, что обогатит ее смелым юмором, творческим воображением, точным пониманием особенностей детского возраста, и той слащавой дидактической беллетристикой в коленкоре, которая была до корешка пропитана идеалами буржуазного благополучия и мещанской морали. Люди, которые вздыхают в наше время о "красоте и ясности слога" довоенной продукции, вряд ли помнят очень давнюю детскую литературу, - скажем, "Детское чтение для сердца и разума" Новикова [11], "Сказки дедушки Иринея" Одоевского или лучшие образцы более позднего времени - "Книги для чтения" Льва Толстого [12], "Родное слово" Константина Ушинского [13]. Память их, вероятно, идет не дальше сытинских и вольфовских полок предреволюционных лет. Помнят они и журналы последних десятилетий - "Задушевное слово", "Светлячок" [14], "Солнышко" [15], "Тропинку" и т. д. <> 6 <> Я не исследователь и не историк детской литературы. Я взял наугад, не выбирая, несколько десятков старых книг, чтобы проверить самого себя, проверить свою память. "Красота и ясность слога". Это выражение несколько старомодное. Но мы все понимаем, что оно значит. Красота и ясность слога - это хороший, чистый, живой язык. Но вот я выписал почти первые попавшиеся на глаза строчки из наиболее известных детских книг, беллетристических и научно-популярных, из самых великолепных подарочных книг того времени. "Сердце калмыка _исходит_ от злости..." "Я пришлю тебе мой подарок, Бэла, - обратился отец, к _затуманившейся на минуту свояченице..._" "Что-то кольнуло мне в сердце. Жалость ли то была или просто _родовитая гордость..._" Автора этих строк, вероятно, узнали многие. Как не узнать лирическую, романтическую, вальсирующую Лидию Чарскую. Может быть, ей даже простительны ошибки грамматики и стиля. Она так торопится, ей так много надо рассказать про битвы русских с кабардинцами, про отцовское проклятие, про бегство непонятой дочери, про коварство цыган, про единицу за поведение, что у нее нет времени остановиться и подумать о том, что, собственно, значит "затуманившаяся свояченица" или "родовитая гордость" и как это "исходит от злости" сердце калмыка. Но вот современница Чарской - Клавдия Лукашевич. Это писательница степенная, трезвая, к тому же не лишенная педагогического опыта: недаром же ее несколько раз премировало фребелевское общество. Клавдия Лукашевич писала не про княжну Джаваху, а про няньку Аксютку и про птичницу Агафью. Ее повести рассудительны, медленны и проникнуты чуть ли не философскими сентенциями. Она убедительно доказывает читателю, что свет все же не без добрых людей: несправедливо выгнанную няньку Аксютку еще возьмут в няньки, а несправедливо отставленную птичницу Агафью уже взяли на птичий двор. Стиль у этой писательницы почти "народный". Она знает много деревенских выражений: "ясный ты мой", "неугомонный", "блажит". Она знает даже такоетипично крестьянское слово, как "сомлел", и объясняет его в примечании так: "Закружилась голова, и сделалось дурно". Но и для этой фребелевской лауреатки законы языка и грамматики были не обязательны. "Гуси - птица злая: кого ни завидят... так и норовят клюнуть _за ногу_". "Снежинка, душка, прелесть моя, - восторгалась девочка, _делая ручкой горделивой курочке_". Вот тебе и красота слога предреволюционной продукции, вот тебе и фребелевская премия! <> 7 <> Но Клавдия Лукашевич и Лидия Чарская были, в сущности, скромными поставщицами Вольфа и Девриена. Они не виноваты в своем успехе и, вероятно, никогда не рассчитывали попасть ни в историю литературы, ни в большую энциклопедию. А вот возьмем писателя совсем в другом роде, писателя, о чьих научно-популярных книгах и детских сказках и в наше время Большая Советская Энциклопедия отозвалась весьма почтительно. Это - европейски известный ученый, профессор Н. П. Вагнер [16]. БСЭ писала: "Как натуралисту, ему исключительно хорошо удались популярные очерки "Картины из жизни животных". Да, это солидная книга. В ней около 800 столбцов текста и 300 рисунков. Вагнер много знает сам, но еще больше его знают Гумбольдт, Дарвин, Уоллес, Брем и другие натуралисты, которых он непрестанно цитирует. Почти на каждой странице выдержки, экстракты, отрывки из их сочинений чередуются со стихами Лермонтова, баснями Крылова и даже с изречениями из Библии. И стихи, и Библия, и обложка художника Н. Каразина [17], и великорусские поговорки, и французские словечки - все это должно способствовать увлекательности рассказа, все это только занимательный беллетристический соус к страусу и бегемоту. Книга эта издана давно, но и сейчас еще, если поискать, можно найти немало сторонников такой мозаической занимательности, такого лжебеллетристического метода. Этим методом иной раз пользуются некоторые не слишком серьезные развязно-красноречивые педагоги на уроках и авторы многих так называемых научно-популярных книг. Ложная беллетристика, как и всякий суррогат, недорого стоит. В нее не нужно вкладывать ни собственных переживаний, ни наблюдений, ни темперамента. Посмотрите, как писал Вагнер о лошади: "Степь, конь и женщина - вот что вдохновляло молодого Лермонтова. Простора, пространства, света и любви - вот чего жаждало молодое сердце поэта. Отворите мне темницу, Дайте мне сиянье дня, Черноглазую девицу, Черногривого коня... Молодая удаль и свобода - вот что притягивает к коню молодые силы, жаждущие какого-нибудь подвига. Это стремление заставило вывести графа Орлова своеобразную чисто русскую породу рысаков... Те же мотивы вызвали тройку, чисто русскую упряжь, тройку, в которой как бы сливается жаркая огненная _жажда лететь, скакать и у лошади и у человека..._" С такой сногсшибательной, бесшабашной удалью профессор писал, кажется, только об орловском рысаке. Об осле, о тюлене, о носороге он говорил гораздо спокойнее. "Носорог ничем не интересуется, ни к чему не стремится и вообще ведет себя крайне апатично. Голос его выражается хрюканьем, его крик слышится только в крайних случаях, в необычные минуты напряжения..." "Вообще жизнь тюленя протекает тихо и монотонно, большей частью в лежании на берегу..." "В ослах вообще очень редко можно встретить чувство глубокой привязанности, в особенности к другим животным, и к человеку..." Каждая фраза, каждая страница вагнеровской книги так типична для предреволюционной детской литературы, особенно для научно-популярной. Типична "квасным" ложнорусским стилем и полным пренебрежением к русскому языку. Типична незаконным соединением научных сведений, анекдотических подробностей и стилистических завитушек. Так писались в то время многие зоологические, географические, исторические книги для детей и юношества. Равнодушная компиляция, какой-то склад или лавка старьевщика, где свалены в кучу Библия, Дарвин и Гоголь. Составителю было важно одно - набить свою книгу и голову читателя возможно большим количеством сведений. Добросовестно рассказывает профессор и о том, сколько зубов у крокодила и чем питается тушканчик, но все это сдобрено ненужной и бестактной лжебеллетристикой. "...Жизнь тюленя протекает тихо и монотонно..." "...Носорог ничем не интересуется, ни к чему не стремится..." Вероятно, в своей научной работе "Самопроизвольное размножение гусениц у насекомых" профессор находил более точные слова, больше заботился о чистоте и строгости стиля и содержания, чем в "Картинках из жизни животных". В детской книжке он словно хотел вознаградить себя за вынужденный литературный аскетизм научных работ и превращался в заправского беллетриста. А беллетристика богата. У нее большой выбор готовых слов, образов, сравнений, приемов. И вот вместо тюленя получается чуть ли не Макар Девушкин, а вместо носорога - почти Обломов. Так и застревает книга между двух стульев - она не дает ни знания, ни образа, а что-то очень приблизительное. Да и что с детьми церемониться! До поры до времени их можно снабжать лоскутьями и обрезками - отходами того, что делается для взрослых. Приблизительно - о тюлене, приблизительно - о Наполеоне, приблизительно - об изобретениях и открытиях. <> 8 <> <> "ИЗОБРЕТЕНИЕ ГИМНАЗИСТА" <> "...В Вене двенадцатилетний гимназист Иосиф Генц сделал изобретение, которое может спасти многих от смерти и увечья. С его приспособлением пешеходы не будут больше попадать под вагоны трамвая. Изобретение это уже одобрено сведущими людьми и будет скоро пущено в ход". И все. Это заметка из детского журнала. А вот и другая заметка из другого журнала: <> "О КАРАКАТИЦЕ" <> "...У нас почему-то подразумевается под каракатицей что-то бесформенное, склизкое и неприятное. Часто ведь и людей вялых называют "каракатицами". Ничего подобного не найдете вы в настоящей живой каракатице. Плоское ее тело обрамлено по краям изящной кружевной полоской, служащей плавником; на большой голове сидят два крупных, _до смешного темных глаза_; впереди как бы острый нос - на самом деле там сложены восемь ее рук. Краска ее меняется ежеминутно - то делается песочной, то темной. _Всех же интереснее_ отливает ее брюшко..." В каком взрослом журнале решились бы предложить читателю такие сведения? Какой отдел смеси поместил бы загадочную заметку об "изобретении гимназиста" и какой научно-популярный журнал принял бы "до смешного" игривую статейку о каракатице? А между тем и то и другое напечатано было в лучших детских журналах: "Изобретение гимназиста" - в "Тропинке", а "Каракатица" - в "Роднике" [18]. Но сравнивать лучшие детские журналы того времени с лучшими журналами для взрослых не приходится. В том же "Роднике", наряду с либеральной бытовой повестью, печаталась довольно примитивная, с официальным оттенком статейка "Святой князь Владимир". Такого рода статеек в лучших, передовых журналах для взрослых уже не бывало. Идеология подавалась в них тоньше и благопристойнее. Статья о житии Владимира Святого была бы на их страницах так же уместна, как дворницкая бляха на груди адвоката или врача. Прогрессивный "Родник" пытался заглушить медный звон казенной темы, помещая вместо канонического лика св. Владимира картину Васнецова и рекомендуя киевского князя как учредителя первой школы на Руси. Журнал, рассчитанный на широкое распространение, на библиотеку, на школу, на семью, не мог в те времена обойтись без дворницкой бляхи. Только такой интеллигентский журнал, как "Тропинка", - легкий ялик, предназначенный для плавания по петербургским каналам, - обходился без Клавдии Лукашевич и без святых равноапостольных князей. Но намного ли лучше всем известного "Задушевного слова" была эта культурная, оранжерейная, символистская "Тропинка". Ну, конечно, она была и умнее и тоньше. Вместо Лукашевич и Чарской она печатала иной раз стихи Блока, "Алису в стране чудес", "Жизнь хитролиса" из старофранцузского эпоса [19] и рассказы Манасеиной [20]. Но могла ли тихая, бескровная петербургская "Тропинка" выдержать конкуренцию с бойким, широко доступным, всероссийским "Задушевным словом"? В "Тропинке" ученица модистки, оставшись одна в магазине, срисовывает в рождественский вечер цветы, лебедей и ангелов с замороженного окна. Но вот является веселый и добрый художник. Он ведет девочку к себе в мастерскую и там, ударом карандаша по плечу, посвящает ее в художницы перед елкой. А в это время в "Задушевном слове" происходят гораздо более увлекательные события. Там "вторая Нина", одетая джигитом, в папахе, в шароварах, с кинжалом на боку, скачет верхом на коне. Искры сыплются из-под копыт вороного коня. Ночной ветер треплет непокорные кудри горянки Нины... Она скачет в глухой аул спасать свою похищенную воспитанницу Салтанет... Какая уж тут конкуренция! Недаром "Тропинку" читали только дети петербургских писателей, а по проезжей дороге "Задушевного слова" катила вся масса детей чиновничества, офицерства, городского мещанства. <> 9 <> Такой же неравный спор шел на детском книжном рынке между литературными стихами и безымянными, незаконнорожденными стишками. Неуклюжие, шершавые, безграмотные стишки неизвестных авторов часто нравились ребятам гораздо больше, чем гладкие и правильные стихи профессиональных писателей, начиная с Майкова и Плещеева [21] и кончая Белоусовым [22] и Марией Моравской. Почему это было - понять нетрудно. Вот Плещеев: Для чего, певунья-птичка, Птичка резвая моя, Ты так рано прилетела В наши дальние края? "Не для солнца, не для неба Прилетела я сюда; В камышах, сухих и желтых, Не совью себе гнезда. Я совью его под кровлей Горемыки-бедняка; Богом я ему в отраду Послана издалека. В час, как он, вернувшись с поля В хату ветхую свою, Ляжет, грустный, на солому,-- Песню я ему спою". ................... Эта песня примиренье В грудь усталую прольет, И с надеждою на бога Бедный труженик заснет [23]" А вот ходкие переводные стишки: Ай да диво! Что за грива! Ай да ногти, точно когти; Отчего он так оброс? Он чесать себе волос И ногтей стричь целый год Не давал, - и стал урод. Чуть покажется на свет, Все кричат ему вослед: - Ай да Степка! Ай растрепка! Автор "Степки-растрепки" и его русский переводчик лучше знали детей, чем хрестоматийный Плещеев. Не знаю, удалось ли Плещееву разжалобить своими стихами о бедняке и птичке хоть одного ребенка, но я совершенно уверен в том, что автор и переводчик "Степки-растрепки" добились своей цели - распотешили покупателя вовсю. Добились они этого подходящим сюжетом, бойким ритмом, живой интонацией. Попросту говоря, они нечаянно сочинили стихи, которые могли войти в детский фольклор, а то, что писал поэт Плещеев, было литературной филантропией, крохами со стола литературы для взрослых. Иногда в анонимных стишках для маленьких можно было уловить следы настоящего фольклора, русского и иностранного. "Гусиные песенки" в красочном издании Кнебеля - это отдаленный перевод или, вернее, пересказ английских народных детских песенок ("Nursery Rhymes") [24]. Литературные ремесленники, переделывавшие такие тексты на свой лад, очевидно, и не подозревали, с каким драгоценным материалом имеют дело. Но даже и в самом приблизительном и бледном переводе эти песенки запоминались лучше, чем детские стихи Валерия Брюсова. Вот одна из них: Жила-была бабушка В старом башмаке, У ней было деточек - Что воды в реке. Она суп для них варила, Ложкой по лбу колотила. Чтоб не смели баловать, Отправляла рано спать. А вот другая: Шум, Крик, Что случилось? Кошка в шайке Очутилась. Кто поймал ее? Илюша. А кто выкупал? Андрюша... Такие стихи - даже в довольно примитивном пересказе - годились ребятам и в игре, и в пляске, и в считалке, и в дразнилке. Самый неуклюжий перевод не мог уничтожить в них причудливости построения, забавного чередования вопросов и ответов, простого и понятного детям юмора. А те стихи, которые посвящал детям Валерий Брюсов, ничего не сохраняли от подлинного лица поэта. Любо василечки Видеть вдоль межи, Синенькие точки В поле желтой ржи... Кто узнает в этих стихах Брюсова? Их могли написать и Мария Пожарова [25] и Мария Моравская. Но главная масса предреволюционных стихов для детей состояла не из переводов английских народных песенок и не из стихов Брюсова и Саши Черного, а вот из чего: Нагулялись, нарезвились На просторе детки И уселись рядом с Бишкой Чинно на кушетке.