ей и не с кем. Ее мужик - вольняшка, страшно пылкий еврей, работавший на пересылке, добыл их ей у одного зе-ка, прибывшего с этапам поляка. И в этом все имущество ее... На женколонне, как и полагалось, коблов немало Аською прельщалось, с коблами Аська жить не соглашалась, и те забрали тряпки у нее. Да, вот еще: домашнюю перину сквозь все - сухие, мокрые ль дела, сквозь все этапы, шмоны, карантины она, как символ счастья, пронесла... Не правда ль, трогательная картина: "исчадье ада" с маминой периной? И вот - увы, прости-прощай покой! (благословим чудесную утрату) - она была назначена в палату, где по ночам дежурил наш герой. Героя моего должны вы знать немножко... Разве мог он устоять? И отрицать бы Скорин не решился, что в санитарку с почерку влюбился! Она была красивою всерьез. В ней женского сберегся целый воз... Я знал красивых, что дурнели в плаче, и некрасивых, хорошевших в нем, но прелесть этой, так или иначе, сквозь смех и плач светилась огоньком. Натурой, право б, обладал железной, кто б не растаял в час блаженный тот, когда она умеренно скабрезный больным рассказывала анекдот. Рассказывала тонко и лукаво и даже угощала их махрой (где она только доставала, право, сверхдефицитный этот зверобой?). Бывало, и любила же она пред нами демонстрировать невинно тот факт, что преудачно сложена: рисунок крепких ног и локон длинный, и остроту приподнятых грудей - и как-то это шло, представьте, ей! А до чего забавно и задорно, добывши где-то зеркальца кусок, она висок слюнявила упорно, чтоб лег колечком круглый завиток! К ней даже и татуировка шла! Природный вкус внушил ей скромный выбор. К сравненью - Зайчик: посмотрели вы бы, как Зайчик разукрашена была! Я здесь, удачный улучив момент, вам покажу ее ассортимент. Чего бы только ни нашли вы там! На правой ручке длинноватый штамп почти по-соломоновски грустил: "Нет в жизни щастя, нам и свет не мил". А штамп, что левую украсил ручку, новейшей лагерной покорен моде, гласил бы так (в цензурном переводе): "Умру за горячую случку". Хоть афоризмы на груди и бедрах о принципах вещали очень твердых, однако истины такого рода не подлежат искусству перевода! На двух белейших нижних полушарьях, у той черты, где оные встречались, мышь с кошкою почти соприкасались, и лапка грозная уж занеслась в ударе! Сия картинка, будучи статичной, не выглядела слишком симпатичной; когда ж кому-то видеть доводилось, как Зайчик голая пред ним ходила, - он наблюдал, немея от восторга, как мышка убежать пыталась в норку, а кошка лапкою ее ловила. Нет, выглядели как-никак иначе наколки Аськи -глупые, ребячьи: признанье, свитое подобно стружке, в любви к далекой матери-старушке, рисунок лошади, ковбой, наган, и у плеча другая завитушка: "Полюбил меня жиган, разлучил нас с ним кичман". И наконец, найдя нежней местечко, один пахан, цыганочку храня, ей начертал между грудей сердечко с лукавой надписью: "Не тронь меня". Картинку - вместе, так сказать, с холстами друзьям давала разглядеть она, ежевечерне на пороге сна одаривая райскими мечтами - в угоду ли кокетству иль от скуки ... Он был с обрядом схож, тот маскарад: снималась блузка, стаскивались брюки, все это на ночь заменял халат. Процесс торжественный, неспешный, емкий был родственным с замедленною съемкой. Нет, Аська не спешила с этим делом (оденется - и станет вдруг темно!), благоговейно -с нами заодно безукоризненным любуясь телом... Что к внешности ее добавить вам? Добавит прокурор, как говорится, но кое-что могу добавить сам: деталь, что портит и мужские лица. Не ложка - капля дегтя в бочке меда, но как красючку угнетал меж тем тот грустный факт, что в тюрьмах год за годом пришла хана передним зубкам всем! Она не ртом смеялась - смуглым личиком, а коль веселость пущая найдет - всегда ладошкой прикрывала рот (жест, сделавшийся с давних пор привычкой). Как все блатные, малость истеричка (не будь, попробуй, коль вся жизнь на слом!), она была чудесный парень, право, весьма покладистого в общем нрава, и нетерпима в этом лишь одном. Она рассказывала о подружке: родней сестры была ей та девчушка ("Мы вместе кушали", а это знак того, что в мире нет ей ближе никого), но подразнила раз "беззубым ртом" - и вмиг заклятым сделалась врагом. А то окликнул, подойдя к ней близко, стрелок (знать, приглянулась наглецу): - "Эй ты, беззубая!" - иАська с визгом когтями бросилась к его лицу, да так, что тот попятился назад, "Вот ведьма-то!" - пробормотал в испуге; все шансы потеряв, был сам не рад (спасибо, Аську увели подруги)... События развертывались долго: поэт почти по-вольному вздыхал и даже, нарушая чувство долга, ей подремать под утро разрешал. Медикаменты все меж тем Керим пустил налево, облегчив леченье, поэтому пока давались им незатруднительные назначенья. Работка вовсе легкая пошла: кому-то баночки прилепишь ловко, раздашь больным по стопке марганцовки различной крепости - и все дела! *) Глядишь, и Аська кончила с уборкой и с вожделеньем лезет за махоркой. Усевшись так, чтоб уж всю ночь не спать бы, она рассказывает о цыганской свадьбе, и рвется песня, душу всем бодря, из нежных уст, гортанная и ломкая : "Сарэ патря, сарэ патря, сэр гожия чия полуромгия. А ну-ка, чаинька, не ломайся-ка, по ма ресту у пшэлэ собирайся-ка... Только чаинька все ломается, да по наву, дуй по наву собирается"... 28) Порою, нарезвившись, даже опытом своей профессии она делилась с ним: не целиком, конечно, и не оптом - так, по крупинкам, крошечкам таким. ______________ *) И скажет дядька: "Доктор, благодарствуй... Добавь маленько, чтоб совсем прошло... Ужтак твое мне новое лекарство - вот это розовое - помогло!" К примеру, объяснит ему свой вклад в убийство или, скажем, в ограбленье: дурак-мужик растает на мгновенье, надеется, малейшей ласке рад... Она ж повиснет у него на шее, уже сдается будто, но робея, и незаметно сделает нажим (там есть на шее жилочка такая), и сразу он сникает, засыпая, и можешь ты что хочешь делать с ним! Что? Показать? Нетрудно сделать это: прижму - и у тебя в глазах темно... Но демонстрировать свои секреты под страхом смерти им запрещено. Нет, "инженер души" не умирал пока что в нем. И в жажде "тех" признаний ее он преупрямо фаловал на этакую ночь воспоминаний. Он чаиньку молил, чтоб как-нибудь про жизнь свою, про свой нелегкий путь она ему по дружбе рассказала. Но Аська, усмехаясь, отвечала: "Когда-нибудь...не знаю...может быть... Я не люблю про это говорить..." Неделя, две - глядишь, и месяц прочь... Так незаметно проходила ночь за анекдотом, шуткой, балагурством... Однажды Аська вышла на дежурство с большим запасом курева. Была поэтому на редкость весела, почти безостановочно курила, полы, как водится, сначала мыла, а после, чтобы ночь скорей прошла, дверь в жизнь свою немножко приоткрыла и даже сообщила с умиленьем интимные подробности явленья ее на свет... Мороз был зол и крут. Мать шествовала к нужнику. И тут, уже почти у места назначенья, произошло дочуркино рожденье. И очень часто мать потом жалела, что к той дыре добраться не успела! И в самом деле - сколько принесла она в семью волнений спозаранку! Всегда с мальчишками, она росла неукротимой, дерзкой хулиганкой, в буфете водку крала и пила, а в десять лет уличена была в том, что курила в нужнике - том самом, где родила ее когда-то мама... Ее отец был горный инженер цыганской крови...Прочим не в пример, могла б она расти безбедно, дура, когда бы не цыганская натура! Тут много виноват был старший брат, не признававший никаких запретов: он где-то стибрил пару пистолетов и дерзко шел войной на всех подряд. В то время в Астрахани проживал бандит весьма почтенный на покое, который, старость мирную устроя, тайком детей на воспитание брал - все из семей (зачем бы, интересно?) особенно приличных и известных. Невероятно тощ и безобразен, он был-зеленоглазый и рябой - немного мефистофелеобразен, седой пахан с козлиной бородой. Он, брата Аськи всхолив и вскормив, занялся ею. Вскоре, полюбив забавную девчурку, словно дочку, прошел он с ней весь курс науки той, которую у нас любой блатной проходит кое-как и в одиночку: ходила по клюкам она; втихую по сонникам; краснушницей была, была и скокарихой; и любую из специальностей насквозь прошла. Он горд был ученицей безгранично: она училась только на отлично! Он многообещающей девчушке стал доверять отдельные дела. Когда ж она с майдана прибыла впервые с чьей-то крохотной скрипушкой, завернутой наивно в полотенце, - он счастлив был, он вместе с нею рос! Так мать на первые шаги младенца глядит с улыбкой, тронута до слез! Не убоявшись встречи с мокрым делом, держалась хладнокровно и умело, прославясь для бандюг небесполезной мужскою хваткой, выдержкой железной и женской неприступною красой за знаменитой Первою Косой - за пресловутой Первою Косой, где первоклассный вор лишь в дым бусой решался появляться в одиночку и то не в темную -заметьте -ночку, где фраеров не просверкают пятки и трупам счет ведется на десятки... Но час настал. Нашла коса на камень и лягаши явились ночью в дом и, все разрыв, на ужас бедной маме, нашли награбленное под полом. И вот за попустительство награда и слабости родительской урок: старушка-мама огребла, как надо, за укрывательство солидный срок; увы, маслину заслужил сынок, приняв расплату гордо, не робея; для Аськи ж, самой гибели страшней, бескрайняя открылась эпопея этапов, пересылок, лагерей... Дешевки Аську не любили. Часом уж не за то ль, что даже в лагерях она, другим на зависть и на страх, жила почти всегда с большим начальством? Но круглый год на общих припухать, всегда раздетой и голодной быть и все ж нарядчику достаться Коле? Нет, лагерь заставляет нас принять все то, чего не только что простить, чего понять мы не смогли б на воле! Любви она не знала. Лет в шестнадцать ее преследовал один бандит, но Аська не желала с ним встречаться, гнала, приняв высокомерный вид, смеялась, если он грозил расправой, он рядом был, коварный и лукавый, в тени таился, если Аська зла, вновь брался за свое, коль весела, вновь прятался, коль вновь она сердилась... И подстерег-таки, когда она - беспомощная, на земле, одна - в эпилептическом припадке билась. Редчайшая возможность представлялась! И он ее -хрипящую, без сил - хоть Аська и кусалась, и плевалась, меж судорог -но все-таки растлил! С тех пор все то, что мир любовью звал, ей было только средством для устройства, чтоб никаким излишним беспокойством чреват бы не был временный причал, чтоб, до звонка неомрачая участь, прожить, не фраернувшись и не ссучась... ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ СТАНСЫ И НЮАНСЫ, где дается несколько зарисовок больных, герой пишет стансы, обращенные к героине, а соответствующий бес его высмеивает. Палата спит. Спит старичок-профессор, во сне все видит Киев свой (увы!). Спит важный - до сих пор особа с весом - министр просвещения Литвы. Угомонился даже дед-колхозник, обычно полуночник самый поздний. Одну надежду он еще питает - добраться все ж до своего двора... Сактировали, но не отпускают,29) а старикану помирать пора. Весь день он фантазировал, бедняга (укрывшись одеялом с головой и бормоча там что-то сам с собой), что будто к бабке едет, бедолага. Пыхтел, сучил ногами, беспокоясь, - воображал, наверное, что поезд... Задрыхнул и Мирошниченко Сашка, еще вчера - авторитетный вор... Ему сейчас и впрямь, наверно, тяжко безмолвно ждать от кодла приговор. С радикулитом ли, с параличом ли три месяца лежал он, обреченный на неподвижность или просто зря, лепилам нагло голову дуря: уж тут такая хитрая болезнь - поди, попробуй -разбери, полезь! Лежал, порой кряхтел, растил усы, под одеялом -чудилось -огромный, и полон был загадочной красы - недвижный, целеустремленный, томный. И так значительно моргал глазами, и так улыбчиво цедил баском: -"Теперь мы вас зовем не фраерами, а пинчерами - вот как вас зовем..." Ему вниманье Аська уделяла такое же, как -оптом -прочим всем, и пот с лица простынкой удаляла, и голову с подушки поднимала, коль соблаговолит: "Давай, поем..." То Зайчик забежит, глядишь, проведать, махорки, сахару несет: "Бери..." То с ним, на корточки присев, беседы ведут неведомые блатари. Все перед ним на цырлах, все в движенье - так, мелюзга, скопленье прилипал... И снисходительно он поклоненье, как бы божок восточный, принимал. И вот он был развенчан в ночь на среду, божок вчерашний - он шакалом стал: у деда -сумасшедшего соседа - он пайку спер и с пьедестала пал! Он был сконфужен собственным деяньем ("да как он мог такой дешевкой стать!"); зажмурясь, исходил немою бранью, склоняя соответственную мать. Склонял-склонял, и вот пришла пора похрапывать страдальцу до утра... И Аська спит, пристроясь на скамейке, размеренно дыша, всем телом спит, а Скорин рядом, возле чародейки, ее дыханье тянет, словно спирт, давно любовному подвластен трансу. Ты скажешь: "Набирается сеансу"... Не только... По-особенному он растроган как-то нынче, умилен. Ведь экое занятное творенье! Откуда это все берется в ней? Вот - в эту ночь: какое оживленье внесла в палату выдумкой своей! Все от нее каких-то штучек жди! Прошлась тут - ручки в брючки - обернулась, "Эх, Скорин, Скорин!" - хитро усмехнулась, похлопала ладошкой по груди: "Грудь орловская - а жизнь хуевская!" Еще добавила (в том, может, есть намек на их любовь? Судите сами): -"Со мной ты хлеб сухой не будешь есть ты будешь поливать его слезами!" А после, напустив невинный вид, и даже грустный, подошла со вздохом к профессору и кротко говорит (тот слушается, хоть и ждет подвоха): - "Два пальца поперек зубов -вот так - вложите и скажите громко "пуля"!" И смехом залилась: ведь вот чудак, профессор, а такое изрыгнули! (Произведите этот опыт сами и разницу поймете меж словами!) Ей Скорин намекал: вот - даже срок кончаем вместе; тут, душа любэзный, как видно, вертухаться бесполезно, тут знаменье, веленье свыше, рок! - "Уедем вместе. Я на все уступки пойду. Завяжешь с прошлым. Свет не мал..." (Хотел добавить: "Сразу вставим зубки", но, не решившись, тут же хвост поджал). Намек не тонкий, но она в ответ посмеивалась: все ни "да", ни "нет"... Но вот сегодня - насчет слез и хлеба... Уж не согласье ли свалилось с неба? Бесспорно, всякий мудрый скажет: бред! Возможно ли всю жизнь висеть над бездной? Конечно, дико...Да, но он поэт, а ведь поэтам крайности полезны! Найдя такое чудо в лагерях, он вовсе расставаться с ней не хочет. Расстаться с ней? При этой мысли страх между лопаток где-то там щекочет. Разлука - это ж тут же сердце в клочья! Все явственней его тянуло к ней, и с каждым днем (вернее, с каждой ночью) он к ней привязывался все сильней. Ну как же быть, когда к блатной цыганке вот так и рвется из него душа? И вот уж Скорин на больничном бланке строчит огрызочком карандаша. Рассудок - враг любви: он сеет страх, зато эмоции - как степь просторны! Что не дается прозе разговорной, решил он сформулировать в стихах. То в нежное разглядыванье он, то в творчество сегодня погружен: на Аську взглянет - и, залюбовавшись, надолго отрывается от строк; спохватится, от Аськи оторвавшись, - и вновь горячке строк приходит срок. С тех пор, как Скорин по этапу шел, он обездаренным себе казался, забыв, когда божественный глагол до слуха чуткого его касался. Когда б - капризный - он его коснулся средь зол и бед, которым несть числа? Сегодня Скорин вновь к стихам вернулся (уже за это чаиньке хвала!)... И здесь, пожалуй, кульминационный у нас момент... Страданий - ни следа... Он был такой смешной, такой влюбленный, как и на воле не был никогда. О, спутник моего ночного бденья, чье имя вынесено в посвященье, - к тебе взываю, драгоценный друг! Вблизи печурки (нет блаженней близи!) ты как-то скрасил грустный мой досуг корнелевскими "Стансами к маркизе". (Я представлял напудренный парик иль волосы в прическе, словно в каске! ) Так вот сейчас - внимай, чтоб сердцем вник! в ответ тебе я выдам СТАНСЫ К АСЬКЕ. Что бормочешь ты спросонок, то ль сердясь, то ли шутя, искалеченный ребенок, непослушное дитя? Сколько бурь -круша, ломая - пронеслось в твоей судьбе! Я-то знаю, я-то знаю, сколько прелести в тебе! Пусть фальшивое колечко здесь, на пальчике, блестит - не фальшивое сердечко там - в груди твоей - стучит... Не в угоду злой судьбине, может быть, совсем не зря, тайной следуя причине, угодил я в лагеря. Может, я добром попомню и лежневку, и конвой, ибо было суждено мне повстречаться здесь с тобой! Может, в жизни так и надо: ввысь взлететь, достав до дна, чтобы вкралась в сердце радость там, где радостям хана; чтоб путем безумно новым самого себя сманить; чтобы стать на все готовым, все, к чему привык, сменить; чтоб себе из всех возможных ту, что невозможней нет, выбрать противоположность, в ней найдя любви предмет - в женщине чужой породы счастье хрупкое поймать , все ломая ей в угоду, коль нельзя, чтоб не ломать... Вот окончим наши сроки - заберу тебя с собой в путь счастливый, в путь далекий, в город детства дорогой. Ты из памяти повыжги страшный мир - жесток и лих - чтобы стал родимым трижды дом родителей моих. К ним, с любовью их слепою, привыкать - не тяжкий труд: был бы счастлив я с тобою - все простят и все поймут! Как мое былое примешь, как в мой быт былой войдешь? Если любишь - не отринешь и в себя его вберешь... Как занятно будет дома, что ни день - то веселей эпатировать знакомых и шокировать друзей... Пусть присмотрятся, собаки, пусть проникнутся тобой - и тебя полюбит всякий, оптом влюбятся, гурьбой! Чуть попристальнее глянут, ахнут, как твой облик мил, и завидовать мне станут, что такую подцепил! И за сердце - так и этак - их возьмет, сраженных, всех глуховатый голос этот, хрипловатый этот смех. И достойно, и свободно ты на трон воссядешь мой иноземкой благородной, королевою блатной... Тут Аське потянулось и зевнулось. И в самый раз: подобие конца, не то б стишина эта растянулась на сотни строк - без формы, без лица... Он тут же стихотворное посланье, чтоб адресата не спугнуть заране, припрятал... Разумеется, не раз он хвастал, выставляя напоказ, про то, каким поэтом славным был, сам, дескать, Тихонов его хвалил (что впечатление на Аську, впрочем, хотя производило, но не очень). Секрет свой стихотворный сохраня, он сразу же нашел другое дело: дровец в буржуйку всунув неумело, расшуровал, чтоб веселей горело, даря блаженство щедрого тепла, и чтоб беседа веселей текла... А поутру, от жарких грез далек, опять перечитал он свой стишок. Конечно, от души писались стансы, нно...тут возможны всякие нюансы... Он как бы раздвоился: в тот же миг романтик в нем схватился с реалистом - практичным, еще более речистым и правду говорящим напрямик: -"Ох, как глупеют люди от любви! На память сохрани или порви! Уж если музу нанимаешь в сводни, пусть сводничает явственней, свободней! Ведь знал же, как такие пишут вещи: попроще, почувствительней, похлеще... Строчил же ты за пайку в двести грамм любовные посланья блатарям! Да, видно, твой пооскудел талант..." - "Но это ж только первый вариант! Я понимаю сам, что сбился с галса, начало - к ней, а дальше - ни в дугу. СЕБЯ я, видно, убедить старался, и верил сам, что убедить СМОГУ!" - "Ага! Ведь то, что я сказал про форму, все это для порядка, для проформы. Тут дело в содержанье. В нем вся суть. Распотрошу насквозь - не обессудь... Не игнорируй фактов, будь мужчиной! Поверь, я мудр, иллюзии губя: я циник - да, но я ведь часть тебя, твоя циническая половина. Бесплодны грезы, рыцарь благородный... Так значит ты поверил, идиот, что, дескать, в дом твой смело и свободно она хозяйкой полною войдет? 30) "Воровка никогда не станет прачкой" - ведь слышал, как блатные-то поют? Она тебет а к о йсоздаст уют! Нелегкую придумал ты задачку... Но, предположим, ты ее решишь, чем черт не шутит. А в итоге - шиш. "Ждут папа с мамой, нам приют готов"... Важнейший довод, чтоб от грез очнуться: кто разрешит тебе домой вернуться? А минусы режимных городов?31) Навек ты в клетке, птичка-невеличка.." - "Но, получив обратно свой диплом, могу ж я хоть у черта на куличках детей сердечным оделять теплом? Я Пушкина, Толстого им открою..." - "Опять арапа заправляешь, брат: да кто ж, голубчик, с пятьдесят восьмою допустит, чтоб калечил ты ребят?" - "Вот черт возьми! Я здесь поднатаскался, наймусь лечить, устроюсь все равно..." - "Не суйся зря! Уж не один пытался... Ты лекарьз д е с ь, на воле ты - говно! Ах, как же непрактичен ты, бедняжка! Ты ж без врачебных прав пойдешь на дно... Известно: без бумажки ты букашка, а фельдшеров и без тебя полно! Ты ксивою разжиться - не посмеешь, а грузчиком работать - не сумеешь! Придется Аське снова воровать, чтоб как-то прокормить себя и мужа..." - "Но я поэт!" - "Клейменый ты! К тому же "кулички" - не Москва, едрена мать! Поэтов тоже как собак нерезаных, пожалуй, более, чем фельдшеров, и каждый задавить тебя готов - другое время, ты подумай трезво! А кто милей журналам, дурачок: зэ-ка вчерашний иль фронтовичок? Пока ты не окончишь крестный путь, тебе еще скитаться долго надо по стройкам - в Добрушах каких-нибудь, по Эжерелисам, по Ашхабадам...32) Пока в какой-то щели новый дом отыщешь ты сизифовым трудом, жизнь проклиная тыщу раз подряд, сам скинуть с плеч девчонку будешь рад! А, впрочем, что мы спорим оголтело: "кулички", "дом"... На воле ж бойня, ад! Душа, чай, в душу с третьим-то отделом живет комяцкий наш военкомат! И не успеешь ты хотя б отчасти очухаться, пьянящей воле рад, тебя какой-нибудь подлец-снаряд вдруг разорвет на сто четыре части!" Слюнявые разбив по пунктам бредни, безжалостный умолкнул собеседник, и, ткнувшись вдруг в подушку головой, как маленький, заплакал наш герой. *) ЧАСТЬ ПЯТАЯ ЧЕТВЕРТЫЙ КОТЕЛ, где сюжет дает неожиданный крен в сторону, обнаружив нового героя, и, сделав последний зигзаг, завершает лагерную трагикомедию. Была весна сорок второго года. Унылый дождик лился над Москвой. Там грохотал ожесточенный бой, а здесь, в глуши, лишь вялая природа дралась с ничуть не слабнущей зимой. Еще порой, слепя, в глаза летели уже как бы разрозненной метели бессмысленные мокрые клочки... А ночью паровозные гудки, зовя с собой - туда куда-то, к прежней счастливой жизни - мирной, безмятежной, будили душу - то толчком тоски, то ласковым касанием надежды... Весна несла бессчетные параши про близкое освобожденье наше. ___ ________________ *)Но, смею вас уверить, этот плач ему - что летний дождик: чуть блеснет - и скроется... Уж оптимизму юному, щенячьему вновь кажется: все как-нибудь устроится! Подумает о встрече - и у Скорина вновь бьется сердце радостно, ускоренно...) Уж даже день указывался точно, когда, не глядя на статьи, досрочно отпустят всех... Встречай же нас, весна, развейтесь в прах, нелепые печали! А впрочем, разве были времена, когда б зэ-ка амнистии не ждали? Пускай бушлат на нас порой дыряв, теплей бушлата есть у нас одежда! Иной, и десять лет отгрохотав, не знает сносу ей... И имя ей - надежда. К примеру я. Строчу - прошу учесть! - что абсолютно некому прочесть. В те дни, когда в болотах комариных (а вовсе не "в таинственных долинах") я только-только разменял свой срок далеко от родных садов Лицея, 33) читатель первый (слушатель, вернее) был у поэмы этой - наш стрелок. Любил он, оторвав меня от тачки, усаживать на бревнышко с собой: - "Ты почитай-ка мне о той чудачке, о той цыганке - ну, об Аське той!" Когда же я, за нас обоих труся, оглядывался, он: "Давай, давай! Пусть вкалывают, ты себе читай: поотдохнешь, а я поразвлекуся!" И вот недавно я узнал о том, что парень влип: поверил "слову вора", пустил на пять минут, а те вдвоем ушли в бега, и ждет он приговора. Его заменит сволочь, не иначе, из тех, кто, издеваясь, службу нес. Воистину: на должности собачьей чем нравом злей, тем совершенней пес! О, "жар души, растраченный в пустыне"! 34) О, добрый пес, что брошен злобным псам! Нет моего читателя отныне, читатель ходит под конвоем сам... Так что и я могу: "Иных уж нет, - сказать по-пушкински, - а те далече", кто относился к нам по-человечьи, в чьей памяти оставит "Аська" след. Был близкий друг - да взяли на этап 35) (он был катализатор вдохновенья)... Так для кого ж пишу я продолженье? Ну что же - для родных своих хотя б... Вот ей же богу, не могу поверить, что в прошлое захлопнулись давно тяжелые окованные двери, что видеть близких мне не суждено... 36) Все верится, что вечером, в столовой, под ласковый зеленый абажур когда-нибудь мы соберемся снова и я про все, что видел, расскажу. И вам, вольняшкам, эту вот поэму на странную, на дикую для вас и как бы экзотическую тему прочту в тот мирный, в тот знакомый час... Я вижу, вижу дорогие лица: отец от умиленья прослезится, а Сима будет к Аське ревновать... 37) На керосинку чай поставит мать, включим приемник... Станем отдыхать и, сидя рядом, слушать заграницу... Надежда глупая! Пока лицом к лицу ты не очутишься наедине с могилой, все тлеешь ты с нелепо-цепкой силой... Но чем я буду жить, коль ты придешь к концу?! Эх, "заграница"!.. В жизни никогда я не стремился, кажется, туда. Так, посмотреть... Но навсегда - ну нет! Казалось мне, что я б не смог привиться на чуждой почве...В давней дымке лет мне встретить бы пророка иль провидца, который мне раскрыл бы этот ад и предсказал весь горький путь дальнейший, иллюзий не оставив ни малейших! Как был бы я тогда укрыться рад туда, где б жил, от злых судеб упрятан! Успех, признанье - все пришло бы в срок... Ну что ж, в Стокгольме, на Мальмшильнадсгатан, нашелся бы подобный уголок. 38) Но разве мог бы я туда попасть? А с болтовней не влезть бы к волку в пасть: прослышь об этом следователь мой - к десятому добавит пункт шестой! 39) Вот я треплюсь - а долго ль до греха? Я - вне России? Что за чепуха! Да, я в аду, и умираю я - живой, здоровый - вяло умираю... Там, в области потерянного рая, чуть начата, осталась жизнь моя. Как не умел я пользоваться ею, как жить откладывал, не властен знать, что буду тенью собственной своею по телу брошенному тосковать... Но, впрочем, лирика, ты тут не к месту: ты, потеснясь, сюжету место дай. ...Итак, с мальчишества для нас прелестный, в таежный край приходит Первомай. Обычно в Октябри и Первомаи нас выгоняли из барака вон, то новую поверку затевая, то учиняя генеральный шмон. С безделья ль, от казарменнойли скуки, чтоб жили в страхе божьем, может быть, нам эти дни каким-нибудь кунштюком старались непременно отравить. Пока ж, в антракте между двух сюрпризов, кто наверху, кто подохлей - тот снизу, на нарах развалившись, кто как мог остаток сил скудеющих берег и развлекался: чтеньем дряхлой книжки, бог знает как прорвавшейся в барак, беседами о женах и детишках, со дня ареста канувших во мрак... А Скорину бы новую поэму писать положено в подобный час, но что-то он лежит недвижно, немо, свет вдохновения в очах погас... На досках, как на роскоши дивана, цигарку длинноствольную свернув, кейфует праздно Полтора Ивана, на полбарака ноги протянув. Он на цигарку горестно глядел и песню темпераментную пел: "Там, в тропиках, средь жгучей атмосхверы, где растет хвиник, ана'нас и банан, там бродят тигры, леопарды и пантерры под шепот па-альм, под хохот облизьян!" Он с чувством пел, к овациям готовый... Привез с собой он в лагерь целый воз экзотики подобной густопсовой, всех урок прошибающей до слез. А дальше - о красавице во власти соперников, готовящих ей гроб, а дальше - про дымящиеся страсти, экстаз любви и ревности озноб! И скорбно думал Скорин: "Им-то ладно - им, видите ль, не удержать страстей, а нам-то в нашей доле безотрадной как быть с любовью тощею своей - нам, иллюстрацией к пеллагре ставшим, оголодавшим и охолодавшим?" Лежит он, вздохом нары сотрясает, с такою миной - хоронить пора! Он мазохистски сам себя терзает: что было настоящим лишь вчера, в прошедшем времени припоминает, как будто где-то на краю земли все это было, и века прошли. Что ж, он от истины не так далек... Чтоб убедиться в том могли вы сами, прокрутим кинопленку перед вами событий, от которых мир поблек. Начнем, пожалуй, с главного удара, а после досконально объясним, что в самом деле приключилось с ним. Короче, с Аськой - все. Свершилась кара. Открытие такое - камень в темя! Судите сами: будешь тут угрюм - он столько горьких передумал дум, страданий выстрадал за это время! Ведь не случайно, только он войдет, она вдруг - как слепая и немая, его речам елейным не внимает, не травит анекдотов, не поет... Презрительна и явно холодна, коль обратится - разве лишь по делу... Увы, как видно, Аська неверна, увы, как видно, Аська охладела! 40) Прости-прощай, блаженная страна, где берега кисельные и млеко! Так, хоть не в пушкинские времена, стал прорезаться в Скорине Алеко. Вдруг прояснилось: с самого начала она его всерьез не принимала. (Он был от скуки, так - дружок чудной, пока получше нету под рукой. Теперь другой, по-видимому, есть - он побоку: по нужности и честь!) То тайным мыслям улыбнется знойно, то удовлетворенно гладит грудь, и вроде стала как-то поспокойней, и пополнела вроде бы чуть-чуть... Теперь вернемся, так сказать, к истокам: все началось с того, что - полный сил - Васек, наш повар, как-то ненароком ему такую сделку предложил: - "Ты не уступишь мне свою красючку? Тебе ж не по зубам такая штучка! Пока не поздно, брось ее, паскуду! Ведь я добра тебе хочу, не зла... Притом учти, что всю дорогу буду тебя кормить с четвертого котла! 41) Ты с нею - курва буду! - пропадешь... Ты сам шакалишь... Чем ее прокормишь? Ну что, лады? Давай подумай, кореш... Ведь ты не враг себе? А враг - ну что ж..." Он опахнул его теплынью сытной и в котелок авансом (ешь, чудак!) не жижицы плеснул стыдливо-скрытной - густой баланды вывернул черпак! Забывший од звучания святые, найду ль подбор тебя достойных слов , о, чудо лагерной кулинарии - похлебка из селедочных голов! Они на вас потусторонне-тупо из мутноватого взирают супа: мол, мы мертвы, нам ничего не надо, нам все равно, нам нет пути назад... Так тени грешников в каком-то круге ада на Данте проходящего глядят. В голодный час нам час полуголодный отрадно вспомнить... С волчьим блеском глаз ремень подтягивая чересчур свободный - о, головы! - благословляю вас! Давно прошла счастливая пора, когда, от радости дорог не различая, стыдливо вас рукою прикрывая, я с мискою проскакивал в барак! С каким, бывало, трепетом в крови к вам, головы, предмет моей любви, я, сладостно приникнув, как вампир, высасывал в костях сокрытый жир! Осиротела с той поры больница - ушла селедка и пришла пшеница, молок не стало, и голов уж нет - безжирен и бессолен мой обед. Отечественным бедствиям сродни, нисколько не нуждаясь в оправданье, но как бы платоническим в те дни умеренное сделалось питанье, и мясо (уж не говоря про сало) желудки наши не отягощало: оно, конечно, в кухню попадало, но только для четвертого котла! Трем прочим - супчик с крупкою пшеничной, где от мясца присутствовал цинично лишь запах - в концентрации различной! - да кости, что обглоданы дотла... Увы, я вновь поддался увлеченью! На ниве лагерной с долготерпеньем не лирику, поэт, сатиру сей! И вам, свои вручая извиненья, вновь от лирического отступленья я ухожу в сюжет немудрый сей. Так вот, пришла пора хоть как-нибудь обрисовать соперника лепилы. Васек имел лет двадцать пять от силы. Как шарик, круглый. Колоколом грудь. Он был приземист, куц, коротконог, что щедро возместил Васятке бог. Хоть и не собирался я касаться барковских тем, но как тут умолчать: дай бог нам всем подобных компенсаций за малый рост иль нелихую стать! Васек шутил: на бога он не зол, что слеплен из особенного теста, что, видимо, весь рост его ушел в причинное, как говорится, место. Васек-то и сидел за изнасилованье (узнав о том, впал Скорин в вящий страх!), но где б шальные судьбы ни носили его, всегда, как спец, ходил он в поварах! Лицом Васек похож был на кота, и были масляны его уста и хитрые прищуренные глазки. Он был упитан (стало быть, игрив), сластолюбив (тире - женолюбив) и постоянно жаждал женской ласки. Последнею победою Васька была дочурка нашего стрелка. Невинность на лагпункте? Разве просто ему стерпеть нелепый факт такой? Четырнадцатилетний переросток, устроенный по блату медсестрой, она (о, Муза, мы с тобой не часто душой кривили: полно, не молчи!) страдала недержанием мочи, была коса, глупа, но так сисяста! Он, дочке вохровца любовь даря или меняя сало на махорку, и к месту, и не к месту повторял свою излюбленную поговорку: "Всяку тварь на хуйпяль! Бог увидит, пожалеет и хорошую пошлет!" Вот, видимо, такую-то хорошую подругу дней суровых смуглокожую Васек приобрести и захотел (он в Аське, может, божий перст узрел!). Придуркам двум не столковаться, что ли? Обычный лагерный обмен, не боле: ты - мне, а я - тебе, без ссор, без склок... В двух направленьях действовал Васек: зачем с лепилой ссориться бесцельно? Будь дипломатом, но и целься в лоб! И Васька к Аське, как бы параллельно переговорам, вел прямой подкоп. Он знал, Васек, как влезть цыганке в душу: прием, что без осечки бьет в упор! Недавно Скорин невзначай подслушал их тайный подзаборный разговор. Торговля? Не-ет: волненья и сомненья... Ее взволнованное: "Блинчики? Когда ж?" И Васькино, без всякого волненья, спокойное, конкретное: "Как дашь." Кто-кто, а сей циничный индивид знал: коли голод не изжит покуда, путь к сердцу женскому всегда лежит через соседствующий с ним желудок. Любовь, конечно, сила - елки-палки! - и кто в нее не верит, тот не прав: ведь даже вот коблы и ковырялки - и те друг друга режут, взревновав! Не сахар, ясно, расставаться с милой, но горький опыт всех нас убедил: из тех двух сил, что властно правят миром, любовь плетется все же позади... Васек, себя ужасно уважая, считал, что действует, как джентльмен: ведь он не просто Аську отнимает - он одаряет сытостью взамен! Трави ему баланду про невест и про любовь по дотюремной норме, а этот Васька слушает да ест, и всех своих подруг от пуза кормит! Он Скорину мозги давно бы вправил, не стал вести с ним праздный разговор, пронюхай он, что, как последний фраер, не тронул Скорин Аську до сих пор! Ему и в голову не приходило, что нашлепила был такой мудила! Мудила, фраер иль совсем дурак - но это было так! Ох, было так! Увы, интеллигентская натура его лишала пламенных утех: не мог, как пес, он бешеным аллюром совокупляться на глазах у всех... В барак к ней пробираться тише мыши... Расталкивая женщин остальных, ее наебывать, всей кожей слыша, как с верхних нар клопы летят на них, и трепетать: вот-вот нагрянет вохра, с позором стянет с Аськи - и в кандей! Не вечно ж бдит, не вечно смотрит в окна наш Полтора Ивана, хитрый змей! Когда ж остались только две бабенки на всю ораву лютых мужиков, не скрыли б их любые похоронки от чуткой бдительности наглых псов. Охране стало чем-то вроде спорта вылавливать их. Спросите, зачем? А надо ж разрешить им давний спор-то: с кем подживает Зайчик? Аська - с кем? К тому ж, застукав в роковую ночь, любой цыганку трахнуть был непрочь... И от штрафной не упасет ничто, и вообще не надо профанаций... Ах, это все не то, не то, не то! Зачем перед собою притворяться? Пред ним однажды верный шанс возник... Все разом изменилось бы в тот миг! В кабинку, где порой за спирт бои велись с блатными (каждый бой - упорен!), где калики-моргалики свои раскладывал для доходяжек Скорин, похныкав где-то там, еще за стенкой, явилась санитарка пациенткой. При явной инфантильности цыганки, бог ведает откуда взявшись, к ней все приставали разные ветрянки, крапивницы, болячки всех мастей. Премудрый врач, здоровье обеспечь, протри, чтоб зуда как и не бывало! Торжественно она спустила с плеч рубашку, что к ногам ее упала. Был "кабинет санчасти" отделен от лазарета только одеялом, но это было все ж таки немало для тех, кто пылкостью вооружен, решительностью и железной хваткой и действует умело и с оглядкой. Но, растирая уксусным раствором все эти ведьминские чудеса, их платонически ласкал он взором, как будто мраморна сия краса. И