девушек укачало. Поднимают упряжки вихрем синее пламя и друзей обнимая люди не знают сами, на небесах эта встреча или под небесами. Солнце жаркие стрелы мечет, не задевая бабочек. Если их ловят, бьется сеть, как живая, синими брызгами света руки нам омывая. То, что я рассказала, вовсе не небылица. Под колумбийским небом чудо вновь повторится. А у меня от рассказа стали синим дыханье и одежда, а сын мой дремлет в синем тумане. Перевод Е.Хованович 81. Ананас Мать-природа подарила ананасу листья-шпаги. В поле долгими ночами придают они отваги. Только ты, сынок, не бойся: блещет нож, клинки срубая, и спиралью вьется шкурка, словно юбка золотая. Это шлейф царицы Савской, обезглавленной царицы, истекая терпким соком, на тарелки к нам ложится. Безоружна амазонка, вся изжевана жестоко. Нож серебряный и руки стали липкими от сока. Перевод Е.Хованович Почти школьные 82. Ручки Ручки, детские руки, вас зовут -- попрошайки, а ведь дольнего мира вы -- хозяйки. Ручки, детские руки - у садовой ограды; а плоды только вам были б рады; и для вас так прозрачна в сотах сладость густая... А люди проходят, не понимая! Ручки, белые руки, за чужими межами низко клонится колос перед вами. Но не требуют, просят руки бедных и нищих. Благословен не будет, кто даст вам пищу! Благословен, кто, слыша крики рук бессловесных, в мире вам возвращает ваше место! Перевод О.Савича 83. Белые облака - Белые нежные овцы из дальней дали, с легким, как тюль, руном, вы с любопытством девичьим встали над голубым холмом. Кажется, с небом советуетесь о погоде, бури страшась; или, чтоб двинуться дальше, приказа вы ждете? Есть ли пастух у вас? -- Как же иначе? Конечно, есть: ветер -- бродяга земной и морской. Нежно он гладит порой нашу шерсть, рвет на куски порой. Гонит на север и гонит на юг, гонит, и надо идти... Но в синеве, где лежит бесконечный луг, знает он все пути. -- Есть ли хозяин у вашего клада, овцы с шерстью, как снег и пух? Если б он мне поручил свое стадо, был бы вам мил такой пастух? -- Есть ли хозяин у нашей отары: там, где ведут хоровод, там, где дрожат золотые Стожары, он, говорят, живет. С нами ходить по долине подлунной хватит ли сил твоих? И у твоих овец тоже тонкие руна, -- что ж, ты покинешь их? Перевод О.Савича 84. Идет снег Ложится снег, чтоб завести знакомство с большой землей моей. Ложится снег, далеких звезд товарищ. Бежим к нему скорей! Летит бесшумно он, боясь как будто, что людям повредит. Луна и сны вот так же к нам приходят. Смотри, как он летит! Он чист. Он вышивает по долине, как по холсту, цветы, и пальцы легкие, едва касаясь, закутали кусты. Красив он. Разве он -- не дар прекрасный создателя небес? Он из-за звезд свой пух лебяжий сыплет на поле и на лес. Не шевелись, чтоб он цветком свой росчерк на лбу оставить мог. Кто знает, не принес ли он посланья, что пишет людям Бог? Перевод О.Савича 85. Сажая дерево Мы нежную землю взрыхляем с любовью, с любовью большой; из таинств другого не знаем, столь властного над душой. Мы с песнею ждем, чтоб корень нашел материнскую грудь, а свет, широк и просторен, открыл ему к небу путь. Росток отдадим без спора мы доброй Воде и вам, о Солнце, и вам, сеньора Земля, и Божьим рукам. Как лучших людей -- и лучше - Господь воспитает его спокойным под бурей и тучей, защитником всех и всего. Ты встало. Мое ты. Клянусь я, не будет страдать кора от холода и от гнуса, от шквала и топора. Беречь твою жизнь я буду и буду любить всегда. Но как мне приблизиться к чуду цветения и плода? Перевод О.Савича 86. Мольба о гнезде За брата возношу мольбу мою: за беззащитное гнездо молю! Здесь трели, оперяясь, льются, здесь начинаются полеты; а песни -- Божьими зовутся, в крыле -- небесные расчеты. Пусть бриз его качает нежно, и серебрит любовно месяц, и, не сгибаясь, ветка держит, и ничего роса не весит. Пусть этой раковины полой, вплетенной в веточки живые, не тронут ни стекольщик-холод, ни злые космы дождевые, ни ветер, буйный на просторах, - он может смять его, лаская, - ни взгляды жадные, в которых таится алчность воровская. Уродуешь ты пыткой дикой твои же лучшие созданья: ты посылаешь тлен гвоздике и легкой розе -- увяданье; за то, что голос чист и звонок, не трогай птиц в лесу, о Боже! Дрожа под ветром, как ребенок, гнездо на сердце так похоже! Перевод О.Савича 87. Донья Весна Как белое чудо -- донья Весна. В цветенье лимона одета она. А вместо сандалий - широкие листья, и алые фуксии вместо монистов. Навстречу к ней выйдем по дымчатой прели - к безумной от солнца, к безумной от трелей. Дохнет -- и цветенье все выше и шире: смеется над всеми печалями в мире. Не верит, что в мире есть зло и рутина. И как ей понять их в цветенье жасмина? И как ей понять их, когда без заботы искрятся на солнце, звенят водометы? На землю больную, на щели без дерна кладет она роды, кладет она зерна. Потом кружевами, зеленой резьбою печальные камни надгробий покроет... О, сделай, Весна, чтоб и мы без усилий летели по жизни и розы дарили. То розы восторга, прощенья, любви, самоотреченья -- как розы твои. Перевод О.Савича 88. Гимн дереву Брат дерево, когтями бурыми впился ты в землю, в сон природный, а лоб, пренебрегая бурями, в упрямой жажде неба поднял. Учи меня чтить всеми силами ил и песок -- мою природу, но чтоб при этом не забыла я про синий край, откуда родом. Ты посылаешь проезжающим издалека предупрежденье широкой тенью освежающей и кроной -- знаком возрожденья. Так о моем существовании в пустыне, на море, на суше пусть говорит мое влияние на человеческие души. Одень меня листвой большою, какою -- скажут без труда те, кто в лесу людском и с бою не взяли ветки для гнезда. Любых широт свободный житель, свершаешь вечно тот же труд, как слабых сильный покровитель и обездоленных приют. Душа моя, под каждым ветром сквозь детство, старость, радость, боль будь на любовь такой же щедрой, и нужной, и простой, как соль. Ты -- созидатель без конца: ты -- слив и яблок набуханье, ты -- лес строителя-творца, ты -- ветерка благоуханье, листва -- защитница певца, свирели нежное дыханье; ты -- прирученная камедь, смолы чудесное теченье, костер и крыша, пух и медь и мелодическое пенье. О, дай мне силу плодотворную, чтоб раздавать свое богатство, чтоб мысль и сердце непокорные вместили мир, вступив с ним в братство; чтоб не были мне утомительны работа, труд, концы, начала, чтоб никакая расточительность меня вовек не истощала. В тебе я слышу лишь украдкой сердцебиенье бытии, - смотри, как в светской лихорадке остаток сил теряю я. Дай мне покой, и равновесье, и мужественный идеал, что в мрамор эллинский и в песню дыханье божества вдыхал. Нет о тебе вернее слова: ты женской силы торжество, - любая ветвь качать готова в гнезде живое существо. Перевод О.Савича 89. Рождественская песенка Ночь стояла сиро, путь далеко вился, посредине мира мальчик народился. Где, в каком жилище? За каким порогом? Мы его отыщем по любым дорогам. Вдруг его забыли в скошеной пшенице? На охапке лилий вдруг ему не спится? Нет, не в чистом поле, А любимый всеми, он уснул, счастливый, в дальнем Вифлееме. Мать его Мария нынче разрешает - пусть любой захожий первенца качает. К мальчику Лусия наклонилась низко, рядом с ней Хуана и Святой Франциско. Мы пойдем долиной, поспешим верхами, этой ночью длинной станет пастухами. Выйдем за звездою, нас, идущих, много: от людей живою кажется дорога. Царствие господне со звездою новой! Все уснем сегодня на груди Христовой. Перевод Н.Ванханен Из книги "Рубка леса" На смерть матери 90. Ноктюрн поражения Я истинным Твоим не стала Павлом: он так уверовал, что -- не утратить веры: она и свет и огнь, своим накалом пронзает с головы до пят. Судьба апостола мне сердце потрясает, но я ее не стою, я -- слаба: я жар в своих руках несла недолго -- покуда пламя не лизнуло кожу, я вспыхнуть не сумела, словно смолка, чтобы разжечь молитвой всю сосну, и ветер не пришел мне на подмогу -- погибну прежде, чем навек усну. От милосердья моего, что розы не больше, видишь Сам, дышу надсадно. Мне ближнего прощать -- десятидневный тяжелый труд с утра и до темна. Культя моей души -- моя надежда, как ни верчу -- не движется она. Не стала я Твоим Святым Франциском: согбенный, как зари весенней гребень, он крепко связывает землю с небом -- и пыль земли до горней высоты сама ступеньками по заревым ступеням взбирается -- там слушать любишь Ты и голос горлицы и зов оленя. Земля, чьи существа неисчислимы, с меня счищала грязь, как с кобры кожу. Земля, подобно матери родимой, меня качала на своей груди, разбухшей от пылающего млека и от всего, что будет впереди. Я и Виккентием Твоим не стала, не исповедывала узников галеры, несчастной паствы той не целовала. Виккентия люблю всем существом, сильней души своей -- он мне примером был и опорой на пути моем. Но не способна я без содроганья касаться ран. Брезгливо отвожу я очи собственного состраданья от Лазаря, когда он -- смрадный прах. Все язвы бинтовала я наощупь, -- коль видишь язвы, нет любви в руках. До святости не доросла я духом, чтоб столько зла выслушивать впотьмах безгрешным ухом Авеля спокойно. Нет, не сумела жизнь прожить бесстрашно, чтоб сердце было так бесперебойно, как солнце на божественных горах. Я вышла из истерзанного тела Израиля, из рода Маккавеев. Я в медовуху превращать умела пчелиный мед. Умела я, мой Бог, так петь, так прошивать вершины криком, чтоб голосом Твоих коснуться ног. Поверженная, возношу я вопли, хоть совестно молить Тебя, чтоб Ты склонился ликом к гибнущему полю и к наготе моей столь откровенной прижал бы всепрощающе персты. Ты, разбивавший камень надмогильный, Как скорлупу, о, сжалься надо мною! Я не воскресну никогда с Тобою, а буду гнить, мой смешан будет прах с лишайником и горечавкой пыльной, со всем, сгоревшим в желчи и в солях, со всем, в чем нет Христа, что не омылось Его благовестительным законом. Я потерпела пораженье: милость мне не дана под небом посрамленным - и в том мое виновно пораженье. Распятый, но живой, Он в униженье - ведь с ног до головы Он попран мной - во всем мое виновно пораженье! Рога у благородного оленя от моего облезли пораженья. Перевод И.Лиснянской 91. Снятие с креста. Ноктюрн В горах за городом -- "Христос распятый". Я к статуе пришла с мольбой о теле Моем больном, перевожу глаза С Тебя, страдальца, за себя, больную, Стыжусь: моя-то кровь лишь струйка в речке, Твоя восходит влагой пред плотиной. Есть у меня опора в этом мире, А Ты висишь без четырех гвоздей. Чтоб кровь твою собрать, к тебе пришла я, Своей груди иссохшей я коснусь Руками, чтобы право обрести Обнять твои израненные ноги, Сочащиеся каплями святыми. Все горести свои теперь забыла: Усталость, долгий, трудный путь, недуги, Стыжусь, что с просьбою, как попрошайка, К Тебе пришла, что в этот поздний вечер Перед тобой, поверженным, стою Я, грешница, здесь, на горе, а ты Все падаешь, все падаешь: впервые Твои мне муки страшные открылись, Отвесно падая, разбилось тело Твое, подобно скорлупе плода: Упала грудь, колени и упала С твоей поникшей шеи голова. Христос, найди приют в моих руках, Божественную тяжесть, боль свою Вручи мне, потому что оказалась Я здесь одна, и то, что вижу я, Никто не догадается о том, Что каждой ночью происходит здесь, Не видит из твоих детей никто Твое паденье, чтоб скорей твою Плоть окровавленную подхватить, Затем, что одиночество безмерно Горы, где ты висишь, где мало света, Где падает он косо в час вечерний На гору безымянную Земли. Перевод И.Лиснянской Помрачения 92. Два ангела Два ангела, как на г'оре, всю жизнь стоят за плечами, баюкают, точно море, покуда не укачали. Один трепещет крылами, другой недвижно витает. Один приходит с дарами, другой дары отбирает. Который пребудет с нами? Который канет в былое? Один опалит, как пламя, другой осыплет золою. А я им душу вверяю -- стелюсь покорной волною. Лишь раз в едином усилье согласно они запели, смыкая белые крылья любви и крестной купели. Лишь раз друг с другом в союзе забыли разлад старинный, и жизнь завязала узел со смертью неразделимый. Перевод Н.Ванханен Материи 93. Воздух В поле, где шалфей и мята, где земля в цветах, как в звездах, словно ждал, меня встречает Воздух. Круглый, вертится, как голый расшалившийся проказник, словно с матерью играет, утит, дразнит. То берет меня в объятья с ласковой своей сноровкой, то закручивает платье, как веревку. Как змея, шипит на ветках, листья в чаще отряхает или у меня дыханье отнимает. Папоротникам и крыльям не дает он запылиться; у него свои растенья, птицы. Я тянусь к нему руками, и ловлю, и догоняю; он меня мельканьем быстрым ослепляет. И касаюсь, не касаясь, и ловлю -- рука пустая; он смеется, новой шуткой одаряя. Я иду назад по рощам, по дубовой, по сосновой, гонится за мною Воздух снова. В дом свои каменный вхожу я, от волос прохладой веет: как хмельные, как чужие, тяжелеют. Непокорные, не могут на подушке поместиться; чтоб уснуть, должна я с ними повозиться. Должен он прилечь сначала великаном-альбатросом или снастью, что спустили трос за тросом. Если волосы утихнут, засыпаю утром, поздно: так измучил мать ребенок - Воздух. Перевод О.Савича Америка 94. Гимн тропическому солнцу О солнце инков, солнце майя, ты плод американский, спелый, кечуа, майя обожали твое сияющее тело; и кожу старых аймара ты выкрасило красным мелом; фазаном красным ты встаешь, уходишь ты фазаном белым; художник и татуировщик из рода тигров и людей, ты -- солнце гор, равнин, пустыни, ты -- солнце рек, теснин, полей. Ты нас ведешь, и ты идешь за нами гончей золотою, ты на земле и в море -- знамя, для братьев всех моих святое. Мы затеряемся -- ищите в низинах -- раскаленных ямах, на родине деревьев хлебных и перуанского бальзама. Белеешь в Куско над пустыней; ты -- Мексики большая песня, что в небе над Майябом бродит, ты -- огненный маис чудесный, - его повсюду жаждут губы, как манны жаждали небесной. Бежишь бегом ты по лазури, летишь над полем голубым, олень то белый, то кровавый, - он ранен, но недостижим. О солнце Андов, ты -- эмблема людей Америки, их сторож, ты -- пастырь пламенного стада, земли горящая опора; не плавишься и нас не плавишь в жаре сжигающего горна; кецаль, весь белый от огня, создав народы, ты их кормишь; огонь -- на всех путях вожатый огней блуждающих нагорных. Небесный корень, ты -- целитель индейцев, исходящих кровью; с любовью ты спасаешь их и убиваешь их с любовью. Кецалькоатль, отец ремесел с миндалевидными глазами, индиго мелешь, скромный хлопок возделываешь ты руками; ты красишь пряжу индианок колибри яркими цветами, ты головы их вырезаешь, как будто греческий орнамент: ты -- птица Рок, и твой птенец -- безумный ветер над морями. Ты кроткий повелитель наш, так не являлись даже боги; ты стаей горлинок белеешь, каскадом мчишься быстроногим. А что же сделали мы сами и почему преобразились? В угодья, залитые солнцем, болота наши превратились, и мы, приняв их во владенье, огню и солнцу поклонились. Тебе доверила я мертвых, -- как на углях, они горели, и спят семьею саламандр, и видят сны, как на постели; иль в сумерки они уходят, как дрока заросли, пылая, на Западе желтея вдруг, топазами вдали сгорая. И если в эти сорок лет меня ты не вписало в память, взгляни, признай меня, как манго, как пирамиды-тезки камень, как на заре полет фламинго, как поле с яркими цветами. Как наш магей, как наша юкка и как кувшины перуанца, как тыквенный сосуд индейца, как флейта древняя и танцы, тобой дышу, в тебе одном и раскрываюсь и купаюсь. Лепи меня, как ты лепил их, свое дыханье в них вливая; дай мне средь них и с ними жить, быть изумленной, изумляя. Я шла по чужеземной почве, плоды чужие покупала; там стол так тверд, бокал не звонок, там жидок мед, вино устало; я гимны пела мне чужие, молитвы смерти повторяла, спала под мертвою звездою, драконов мертвых я видала. Вернулась я, и ты верни мне мой облик, данный от рожденья. Обдай меня фонтаном алым и вывари в своем кипенье. Ты выбели и вычерни меня в твоих растворах едких. Во мне тупые страхи выжги, грязь высуши, мечты проветри и прокали слова и речь, жги рот, и песню, и дыханье, очисти слух, омой глаза и сделай тонким осязанье. И новой -- кровь, и новым -- мозг, и слезы новыми ты сделай. Пот высуши и вылечи меня от ран души и тела. И снова ты меня возьми в те хороводы, что танцуют по всей Америке огромной и славят мощь твою святую. Мы, люди кечуа и майя, мы прежней клятвою клянемся. Ты -- вечно; к Времени уйдя, мы к Вечности опять вернемся. Опав, как золотые листья, как красного руна шерстинки, к тебе вернемся после смерти, как говорили маги-инки. Придем, как гроздья к виноделу, бессмертье возвратится с нами; так золотой косяк всплывает по воле моря над волнами; и так гиганты-анаконды встают по свисту над кустами. Перевод О.Савича Земля Чили 95. Водопад на Лахе Пороги на Лахе -- грохот, индейских стрел клокотанье, прыжки обезьян серебристых и двух берегов расставанье. Проветриваешь ты скалы и воду, алмазы теряя; и между жизнью и смертью индейцем в пучину ныряешь; и, падая, пасть не может твое слепящее чудо: летит за тобою участь Араукании трудной. Ты падаешь самоубийцей, а ставка -- душа и тело; летят за тобою время, и радость, и боль без предела, и смертные муки индейцев, и жизнь моя в пене белой. Волков обдаешь ты пеной и зайцев слепишь туманом! А мне твои белые вспышки наносят все новые раны. И слышат тебя лесорубы, и путники, и старожилы, и мертвые, и живые, и люди душевной силы -- шахтеры и те, кто в запрудах охотятся за шиншиллой. Любовь побежденная мчится, и радуя, и калеча, со стоном матери бедной, летящей детям навстречу. Понятен и непонятен твой гул, водопад на Лахе, дорога древних рыданий, восторгов, что ныне -- во прахе. Вода с истерзанной грудью похожа на Антигону: так рушится мир без взрыва, так падает мать без стона. Уйду я с Лахой-рекою, с безумными змеями пены, уйду на равнины Чили с печалью своей неизменной; а ставка -- и кровь, и чувства, и сдамся разбитой, забвенной... Перевод О.Савича 96. Вулкан Осорно Осорно, камни пращой в себя самого ты кидаешь. Ты -- старший пастух на равнине, глава и рода и края. Ты словно в прыжке застыл, морозом скованный сразу, -- огонь, слепивший индейца, в снегах олень белоглазый. Вулкан, покровитель Юга, чужая, твоей я стала, чужой, ты мне стал родным в долине, где свет я узнала. Теперь ты везде предо мною, владеешь душой и телом; хожу вкруг тебя дозором, пингвин мой, тюлень мой белый. На наших глазах ты сгораешь, как звезды падучие, светел, и вот водой Льянкиуэ твои причащаются дети. Мы знаем, что добр огонь, он в нас, как в тебе, пылает; огонь индейской земли, рождаясь, мы получаем. Храни этот древний край, спасай свой народ от горя, дай сил лесорубам-индейцам, указывай путь тем, кто в море. Указывай путь пастухам, Осорно, старик величавый; расправь своим женщинам плечи, покрой детей своих славой! Погонщик белых быков, расти ячмень и пшеницу, учи своей щедрости землю! Пусть голод тебя страшится! Огнем раскуй нашу волю и холод сердец растопи, сожги поражений отраву, а то, что мы ждем, -- торопи! Осорно, каменный выкрик и окаменевший стих, гони былое несчастье и смерть от детей своих! Перевод О.Савича Saudade 97. Край безвестный Край мой небывалый, которого нет, ангелок усталый, невиданный свет, полон лебедой, полон мертвой водой - дом на сотни лет, неразлучный с бедой. В том краю жасмина не встретите вы. Небо там пустынно, озера мертвы. Где тот край, не знаю, от вас не таю -- просто умираю в безвестном краю. Ни паром, ни барка не возят туда, там мостов не видно, не ходят суда: не ищи мой остров - не стоит труда. Он похож на сказку, похож на игру, он, как вещий сон, что растаял к утру -- мой безвестный край, где живу и умру. Он на свет явился не сразу, поверь -- по частям сложился из многих потерь: милое былое, отрада моя, все, что было мною, а нынче -- не я. Горные породы, нагие хребты, чудо-огороды и чудо-цветы, охра да индиго такой красоты! Из былого вести сошлись надо мной, заклубились вместе и стали страной! Облачные зданья -- воздушный обман, свежее дыханье ушедших в туман -- все вокруг вбираю в отчизну мою: здесь я умираю -- в безвестном краю. Перевод Н.Ванханен 98. Чужестранка Она говорит с чужеродным акцентом своих морей, чьи мысли и водоросли, и пески чужезвучны. Всегда, как пред гибелью, Богу молитвы творит, И Бог ее нам не понятен -- без облика он и без веса. Фруктовый наш сад она очужеземила, -- сад весь в кактусах густоволосых и в травах когтистых. И дышит дыханьем пустыни пылающей, где любила она с добела раскаленною страстью. Ни тайны своей никому не раскроет, ни карт, раскрыла б -- осталась бы картой звезды неизвестной, и если лет восемьдесят проживет среди нас, останется прежней пришелицей, заговорившей на стонущем, на задыхающемся языке, и понимают его только дебри и звери. Умрет среди нас, не найдя в этой жизни покоя, смерть станет подушкой судьбы, хоть умрет она смертью чужою. Перевод И.Лиснянской 99. Пить Я помню каждое движенье тех рук, что воду мне давали. Где над лощиной Рио-Бланко отроги Аконкагуа встали, я подошла, я прикоснулась к хлысту тяжелого каскада; он мчался, шумный, пенногривый, и, коченея, белый, падал. Я прикоснулась ртом к кипенью и обожглась, и, словно рана, три дня кровоточил мой рот, глотнув святой воды вулкана. Недалеко от Митлы, в день цикад, хожденья, суховея, склонилась над колодцем я, и поддержал меня индеец; и голова моя, как плод, была его рукой укрыта. Одна вода поила нас, в ней были наши лица слиты, и молнией пришло сознанье: мой род, он -- плоть от плоти Митлы. На острове Пуэрто-Рико, полна покоем, синевою, у вольных волн лежу, а пальмы, как матери, над головою; и девочка орех разбила прелестной маленькой рукою. И пальмы-матери подарок, как дочь, пила я, не дыша. Нет, слаще ничего не знали вовек ни тело, ни душа! Мне в доме детства мать всегда в кувшине воду приносила, и от глотка и до глотка с нее я взгляда не сводила. Глаза я выше поднимала, и отходил кувшин назад. И до сих пор со мною жажда, лощина, материнский взгляд. Да, вечность в том, что мы такие, какими раньше мы бывали. Я помню каждое движенье тех рук, что воду мне давали. Перевод О. Савича 100. Мы будем королевами Мы выйдем в королевы четырех держав вчетвером: Росалия с Лусилой, С Эфихенией Соледад. В долине, в Эльки милой, затянутой сотней гор шафрановых и алых, вели вчетвером разговор, что выйдем в королевы и к синему морю придем. По семь годочков было мечтательницам четырем. Мы с лентами в косичках, в перкалевых платьях своих гонялись за дроздами под сенью смоковниц родных. Сомнений наше детство не ведало, как Коран: четыре королевства направят флоты в океан. Мы с четырьмя царями пойдем под четыре венца, мужья будут певцами, как царь иудейский Давид. И в четырех державах всего у нас будет с лихвой, - морские звезды, травы и дивная птица фазан. Дары земли и моря! В долине хлебных дерев не будем ведать горя, и грызть мы не будем металл. Мы выйдем в королевы -- и полною станет казна. Не вышла в королевы из нас четырех ни одна. Моряк лобзал Росалью, но был он обвенчан с волной -- за эти поцелуи его утопила волна. Семь братьев и сестричек растила в нужде Соледад, забыв и сон о море, глаза, как две ночи, глядят, а нынче в Монтегранде пасет виноградник чужой, -- чужих малюток нянчит, своих не придется уже. И только у Лусилы идут превосходно дела, в безумье полнолунья она свой престол обрела: супругов видит в реках, а десять детей -- в облаках, в грозе -- свою корону, а жезл -- в соляных рудниках. И все ж в долине Эльки, в стиснутой сотней гор, поют и в нашем веке, споют и в веке другом: мы выйдем в королевы и выйдем за королей, раздвинем эти горы до самых до синих морей. Перевод И.Лиснянской Существа 101. Игроки Нам жизнь однажды дали и не подарят двух. А мы на жизнь сыграли и проигрались в пух. Она была, как взгорье, а сделалась, увы, как высохшее море, дракон без головы. Мы счет вели нестрого, задаром кровь лилась, и как просить у Бога, чтоб воскресили нас? Другие любят кости, бирюльки, домино, а мы -- лихие гости, и в голове одно: угару и азарту нельзя без куража -- поставим все на карту, собой не дорожа. Кусок на редкость лаком - чет-нечет -- выбирай! И что нам стоит на кон поставить ад и рай? Греховности образчик, дурная голова. Не вспомнит о пропащих ни песня, ни молва. А коли возвратиться нам суждено судьбой, так зверем или птицей, но только не собой. И если бросят в дело опять через века, то где ты, где ты, тело шального игрока?! Перевод Н.Ванханен 102. Старуха Ей сто двадцать, ей порядочно за сто! И лицо ее, морщинистей земли, вроде нищенской рогожи, а не то -- точно пыльные порожние кули. Залегли морщины вдоль и поперек, как песчаные разводы на мели, и на дюны наметаемый песок, и несметные чешуйки чешуи. Смерть, по слухам, всех нас помнит без труда - нет такого, чтобы в срок не унесло -- а ее, видать, забыла навсегда, как язык или какое ремесло. По утрам ей рис приносят и питье, тешат сказочкой, что дитятке подстать, юность дарит ей дыхание свое и густых волос отрезанную прядь. На меня ее надежда -- на одну. Я одна ей обещаю забытье. Я к щеке ее старательно прильну, ни на шаг не отступая от нее. Уверяя: "Смерть -- отчизна и приют", - смерть подам ей, как понюшку табака. То сирены Одиссею не поют, что про смерть я заведу издалека. "Смерть", -- шепну я, подавая ей еду. "Смерть, -- скажу, -- и только смерть, куда ни кинь". И ее к черте последней подведу, повторяя это слово, как "аминь". И она протянет руку в свой черед и шагнет, куда указываю я, и запекшиеся губы разомкнет, и доверчиво хлебнет небытия. И, счастливая, обмякнет навсегда, и с улыбкой затеряется вдали, как рожденные с ней вместе города, окрещенные с ней вместе корабли. И тогда я унесу на край земли и посею, словно зерна дорогие, эти кости там, где некогда легли несравненные, нетленные, другие. Чьих седин давным-давно простыл и след, затерялся в глубине земного среза - те старухи, для которых смерти нет: Сайта Клара, Катерина и Тереза. Перевод Н.Ванханен 103. Поэт "Счастливых рыбок танец поверг меня в смятенье, в том танце мировое увидел я свеченье, - я так с ожившей ртутью играл в самозабвенье, но стоило застыть мне от света в отдаленье, - бледнели пуще смерти сверкающие рыбки, но рядом с буйством света вновь делался безумным". "В сети, чье имя -- Полночь, и в светляках полночных, в лучах-узлах медведиц я испытал мученье. Ристалища любил я, мечей и звезд боренье, покуда не постигнул, что, сеть раскинув, бездна живой добычи алчет". "И собственною плотью я тоже был изранен, и вырвался на волю мой первый плач из сердца, свое рассек я тело, чтоб все мои стенанья нашли освобожденье". "Все то, чего касался, мне нанесло раненье, мне птицами морскими казались эти раны, я в странах света слышал мои четыре бреда..." "Мне крупных звезд Плеяды не удалось плененье, лишь гол о во круженье - улов мой темносиний". "Я жил на острых гранях души, чье отраженье -- в ножах, в сверканье лезвий, в любви осатанелой и в яростном порыве в безудержной надежде и в безнадежной скуке, так отдавал я душу химерам во владенье". "И вот теперь из моря, - из моего забвенья, мне знаменье явилось Христа, чье воскрешенье, - как будто в чудной сказке открылось напоследок, узлы пеньки и сети меня теперь не ранят". "Я предаюсь отныне Всевышнему Владыке, и вслед ему иду я, как вслед реке и ветру, сильнее, чем в объятье, меня прижал Он к сердцу, даруя вдохновенье, ведет меня с Собою, и я твержу в волненье: "Отец!" -- и замолкаю, "Сын!" -- и молчу я снова". Перевод И.Лиснянской 104. Голуби Плоскую полдневную крышу солнце раскаляет веками, я сквозь сон полуденный слышу горлицы стучат коготками. Белый день и дом -- тихий омут, плачет чья-то хворая дочка, и жильцам не слышно из комнат -- горлицы стучат коготочком. Дар мой материнский, глубинный сыплет им зерно потаенно, и глухой возней голубиной полнится поющее лоно. Три голубки бьются в подоле, раздувают крыльями юбку. Две -- пусть погуляют на воле, а одну оставлю голубку. Я не слышу слов и рыданий, зной не надо мною клубится: мой подол омыт в Иордани, горлица моя, голубица! Перевод Н.Ванханен Послания 105. Послание к рождению девочки в Чили Друг написал мне: "Дочка у нас родилась". Было письмо разбухшим от первого крика девочки. Вот я открыла письмо и лицом к этому жаркому крику приникла. Дочка у них родилась, и глаза ее так же прекрасны, как у родителей в день, когда в их глазах счастье. И, может быть, шейка ее, как у мамы, очень похожа на шею викуньи. Ночью она родилась, внезапно, - так раскрывается листик платана. Мать не имела пеленок, и полотно, первый услышав крик, на куски разрывала. Так же, как Иисус-младенец, ночью и под покровом январского Зодиака, целый час малютка дышала голеньким тельцем, порами всеми своими, их Близнецы вылизывали, Рак и Лев. Вот приложили ее к материнской груди, новорожденную, и возраст ее - час, только час, а ее глаза слиплись от серы. Этому тельцу мать говорила слова ласковые, те самые, что говорила возле телят Мария, Мария возле козлят: "Зайчик пугливый, крикуша моя золотая". Девочка не умолкала: "Назад я хочу, где неизвестны четыре времени года!" Только она открыла глаза, как ее поцеловали две подоспевшие ведьмы: тетя Роза, няня Хуана склонились, словно высокие, мыльные деревья над куропаткой от роду двух часов. Крошка же плакать давай, чтобы соседи разом проснулись, всей сообщая округе столь же тревожную весть, как о флоте английском, не унималась, пока не узнали, в чем дело. Девочке дали имя мое, чтобы, как я, на фрукты она налегала, чтоб, отдыхая, траву она мяла, как я, чтобы на мир смотрела, как я, по-свойски, будто сама и во благо его сотворила. Тут же добавили к своим пожеланьям, чтобы, как я, не страдала она безрассудством, чтобы не вздумала медом кормить медведей, или кнутом стегать бурю. Нынче я вспоминаю о том, что мне снилось в ту ночь, когда она родилась: там, на прогалине Кордильеры, в Эльки смоковница мне приснилась, чье молоко на щеки мои стекало, а кругом только сушь, одни только камни, жажда мучит меня, какая уж тут сиеста! Только проснулась, как сразу мой сон мне сказал: "Добрую весть услышишь ты скоро". Вот и пишу я друзьям наказы: Стягивать грудку не надо лентой широкой, девочку вы отнесите на луг зеленый у Аконкагуа: вроде ее я нашла случайно там под акацией, в шерстяных отрепьях. Катышки сохраните в ее волосках, так как первой хочу ее причесать, вылизать, как старая волчица. Надо ее вам укачивать без песен, только пусть музыка слышится древних звезд, заговорит пусть попозже; растет не быстро, словно ромашечка -- в самый раз. Пусть роженица поручит ее заботам Марфы или Тересы, помните: Марфа хлебы пекла, правила кармелитками Тереса словно пчелами -- Фабр, энтомолог. Я, наверное, вернусь на Пасху, в пору зрелой индейской смоквы, когда ящерок ярче витражи церквей, сильно страдаю от холода я в Лионе, а согреваюсь, как вспомню солнце Викуньи. Вы мне позвольте несколько ночей спать рядом с нею: теперь я не знаю страшных кошмаров, три месяца нынче сплю, горностаем свернувшись. Вот и засну, устами уткнувшись в маленькое ушко ее: так дыханье Сивиллы в нее войдет, Нам о пантере поведал Киплинг: крепко спала, вдыхая запах кусочка мирры, что к лапе ее прилип. Ушко ее к лицу моему прижмется, чтобы она почувствовала, когда умирать стану: я так одинока, что удивляется насмешливое небо: о, какая одинокая женщина есть на свете! И Зодиак остановится на скаку, чтобы узнать: это явь или сказка -- женщина так одинока, а все же заснула! Перевод И.Лиснянской Из книги "Давильня" Безумные женщины 106. Другая Ее в себе я убила: ведь я ее не любила. Была она -- кактус в горах, цветущий пламенем алым; была лишь огонь и сухость; что значит свежесть, не знала. Камень и небо лежали в ногах у нее, за спиною; она никогда не склонялась к глазам воды за водою. Там, где она отдыхала, травы вокруг поникали, -- так жарко было дыханье, так щеки ее пылали. Смолою быстро твердела ее речь в любую погоду, чтоб только другим не казаться отпущенной на свободу. Цветок, на горах растущий, сгибаться она не умела, и рядом с ней приходилось сгибаться мне то и дело... На смерть ее обрекла я, украв у нее мою сущность. Она умерла орлицей, лишенной пищи насущной. Сложила крылья, согнулась, слабея внезапно и быстро, и на руку мне упали уже погасшие искры. Но сестры мои и поныне все стонут по ней и скучают, и пепел огня былого они у меня вырывают. А я, проходя, говорю им: - В ущелья вам надо спуститься и сделать из глины другую, пылающую орлицу. А если не можете, -- значит, и сердце помнить не может. Ее в себе я убила. Убейте вы ее тоже! Перевод О.Савича 107. Набожность Я к сторожу на маяке хочу подняться тропкой тесной, узнать, как солона волна, в глазах его увидеть бездну. К нему дойду я, если жив он, старик просоленный, железный. Как говорят, глядит отшельник лишь на Восток, -- но бесполезно. Загорожу его от моря, пусть взглянет на меня, не в бездну. Он знает все про эту ночь - мою дорогу без названья. Он знает спрутов, и буруны, и крик, лишающий сознанья. Прилив покрыл его плевками, но все ж он высится над пляжем. Освистан чайками и бел, как раненый солдат на страже, он нем, отсутствует, недвижен, как будто не родился даже. Но к башне маяка упрямо иду обрывистой тропою. Пусть мне старик откроет все божественное и земное. Ему кувшинчик молока, глоток вина несу с собою... А он все слушает на башне морей самовлюбленных пенье. А если ничего не слышит, покрытый солью и забвеньем? Перевод О.Савича 108. Танцовщица Танцовщица сейчас танцует танец непоправимой роковой потери. Бросает все, что было у нее: родных и братьев, сад и луговину, и шум своей реки, и все дороги, рассказы очага и детства игры, черты лица, глаза и даже имя, как человек, который тяжесть сбросил и со спины, и с головы, и с сердца. Пронизанная светом дня и солнцем, смеясь, она танцует на обломках. Весь мир проветривают эти руки: любовь и зло. улыбку и убийство, и землю, залитую жатвой крови, бессонницу пресыщенных и гордых, и жажду, и тоску, и сон бездомных. Без имени, без нации, без веры, от всех и от себя самой свободна, полетом ног за жизнь и душу платит. Дрожа тростинкою под ураганом, она -- его свидетельство живое. Не альбатросов взлет она танцует, обрызганный игрою волн и солью; не сахарного тростника восстанье, сраженное кнутами и ножами; не ветер -- подстрекатель парусов - и не улыбку трав вы