отою жгучей. Чарует голос ласковый, певучий, Осанка так божественно пряма, Во всех движеньях - чистота сама, Пред ней склонится и гордец могучий. Способен взор окаменить и сжечь, И тьму, и ад пронзят его сполохи, Исторгнув душу, в плоть вернут опять. А этот сладкий голос, эта речь, Где полны смысла и слова и вздохи! - Вот что меня могло околдовать. CCXV При благородстве крови - скромность эта, Блестящий ум - и сердца чистота, При замкнутости внешней - теплота, И зрелый плод - от молодого цвета, - Да, к ней щедра была ее планета, Вернее - царь светил, и высота Ее достоинств, каждая черта Сломили бы великого поэта. В ней сочетал Господь любовь и честь, Очарованьем наделя под стать Природной красоте - очам на радость. И что-то у нее во взоре есть, Что в полночь день заставит засиять, Даст горечь меду и полыни - сладость. CCXVI Весь день в слезах; ночь посвящаю плачу; Всем бедным смертным отдыхать в покое, Мне ж суждено терзаться в муках вдвое: Так я, живя, на слезы время трачу. Глаза во влаге жгучей с болью прячу, Тоскует сердце; в мире все живое Нужней меня: от стрел любви такое Терплю гоненье, муку, незадачу. Увы! Ведь мной с рассвета до рассвета - Днем, ночью - полупройдена дорога Той смерти, что зовут жизнью моею. Моя ль беда, вина ль чужая это, - Живая жалость, верная подмога, Глядит - горю; но я покинут ею. CCXVII Я верил в строки, полные огня: Они в моих стенаньях муку явят - И сердце равнодушное растравят, Со временем к сочувствию склоня; А если, ничего не изменя, Его и в лето ледяным оставят, Они других негодовать заставят На ту, что очи прячет от меня. К ней ненависти и к себе участья Уж не ищу: напрасны о тепле Мечты, и с этим примириться надо. Петь красоту ее - нет выше счастья, И я хочу, чтоб знали на земле, Когда покину плоть: мне смерть - отрада. CCXVIII Меж стройных жен, сияющих красою, Она царит - одна во всей вселенной, И пред ее улыбкой несравненной Бледнеют все, как звезды пред зарею. Амур как будто шепчет надо мною: Она живет - и жизнь зовут бесценной; Она исчезнет - счастье жизни бренной И мощь мою навек возьмет с собою. Как без луны и солнца свод небесный, Без ветра воздух, почва без растений, Как человек безумный, бессловесный, Как океан без рыб и без волнений, - Так будет все недвижно в мраке ночи, Когда она навек закроет очи. CCXIX Щебечут птицы, плачет соловей, Но ближний дол закрыт еще туманом, А по горе, стремясь к лесным полянам, Кристаллом жидким прыгает ручей. И та, кто всех румяней и белей, Кто в золоте волос - как в нимбе рдяном, Кто любит Старца и чужда обманам, Расчесывает снег его кудрей. Я, пробудясь, встречаю бодрым взглядом Два солнца-то, что я узнал сызмала, И то, что полюбил, хоть нелюбим. Я наблюдал их, восходящих рядом, И первое лишь звезды затмевало, Чтоб самому затмиться пред вторым. ССХХ Земная ль жила золото дала На эти две косы? С какого брега Принес Амур слепительного снега - И теплой плотью снежность ожила? Где розы взял ланит? Где удила Размерного речей сладчайших бега - Уст жемчуг ровный? С неба ль мир и нега Безоблачно-прекрасного чела? Любови бог! кто, ангел сладкогласный, Свой чрез тебя послал ей голос в дар? Не дышит грудь, и день затмится ясный, Когда поет царица звонких чар... Какое солнце взор зажгло опасный, Мне льющий в сердце льдистый хлад и жар? CCXXI Какое наважденье, чей увет Меня бросает безоружным в сечу, Где лавров я себе не обеспечу, Где смерть несчастьем будет. Впрочем, нет: Настолько сладок сердцу ясный свет Прекрасных глаз, что я и не замечу, Как смертный час в огне их жарком встречу, В котором изнываю двадцать лет. Я чувствую дыханье вечной ночи, Когда я вижу пламенные очи Вдали, но если их волшебный взгляд Найдет меня, сколь мука мне приятна - Вообразить, не то что молвить внятно, Бессилен я, как двадцать лет назад. CCXXII "О донны, почему, сходясь в часы бесед, Так одиноки вы и смех звучит уныло? Где жизнь моя теперь, о, где моя могила? Ну почему средь вас моей любимой нет?" "Смеемся и грустим, желанный вспомнив свет, Подругу милую, которой нас лишила Ревнивая родня, завистливая сила, Чьи радости растут по мере наших бед". "Но душу угнетать дано каким законом?" - "Душа - она вольна, здесь плоть в тиски взята, Мы сами эту боль испытываем ныне. Подспудную печаль подчас прочесть легко нам: Ведь мы же видели, как меркла красота, Как влагой полнились глаза твоей святыни". CCXXIII Когда златую колесницу в море Купает Солнце, - с меркнущим эфиром Мрачится дух тоской. В томленье сиром Жду первых звезд. Луна встает - и вскоре Настанет ночь. Невнемлющей все горе Перескажу. С собой самим и с миром, Со злой судьбой моей, с моим кумиром Часы растрачу в долгом разговоре. Дремы не подманить мне к изголовью; Без отдыха до утра сердце стонет, И, слез ключи раскрыв, душа тоскует. Редеет мгла, и тень Аврора гонит. Во мне - все мрак!.. Лишь солнце вновь любовью Мне грудь зажжет и муки уврачует. CCXXIV О, если сердце и любовь верны, Желанья чисты, пламенно томленье, И пылко благородное влеченье, И все дороги переплетены; И если мысли на челе ясны, Но сбивчивы и темны выраженья, А вспыхнувшие стыд или смущенье Смывает бледность до голубизны; И если с болью, гневом и слезами Любить другого больше, чем себя, Я осужден, вздыхая сокрушенно, Пылать вдали и леденеть пред вами, - О, если я от этого, любя, Терплю урон, - на вас вина, Мадонна. CCXXV Двенадцать звезд, двенадцать светлых жен, Веселых и пристойных в разговоре, И с ними - солнце - в лодке на просторе Я увидал - и был заворожен. Нет, ни отплывший за руном Язон, Ни пастырь, что навлек на Трою горе, Такой ладьей не бороздили море, Хотя о них шумят со всех сторон. Мне встретилась потом их колесница. Стыдливая Лаура, ангел тихий, Чудесно пела, сидя в стороне. Не всякому подобное приснится. Кто б их ни вез - Автомедонт иль Тифий, - Завиднее удел не ведом мне. CCXXVI Единственный на крыше воробей Не сиротлив, как я: одна отрада - Прекрасные черты - была для взгляда, Других не признающего лучей. Все время плачу - счастья нет полней, Мне смех - мученье, яства - горше яда, Сиянье солнца - тусклая лампада, На смятом ложе не сомкнуть очей. Недаром люди говорят, что Лете Сродни теченье сна, ведь он, предатель, Несет сердцам покой небытия. О край благой, счастливей нет на свете, Чем ты, моей отрады обладатель, Которую оплакиваю я! CCXXVII Как распускает вьющиеся косы Летучий ветерок за прядью прядь И реет в них, стараясь вновь собрать И заплести их жгут светловолосый, Я вижу ясно, и в глаза мне осы Любовные впиваются опять, И я мое сокровище искать Бреду в слезах, обильных, словно росы. То рядом цель, то снова далека, То пламень мой, то мир перед очами. Я падаю. Дорога нелегка. Счастливый воздух, светлыми лучами Пронизанный, бегучая река, Зачем не поменялись мы путями? CCXXVIII Амур десницей грудь мою рассек И сердце обнажил и в это лоно Лавр посадил с листвою столь зеленой, Что цвет смарагда перед ним поблек. Его омыл сладчайших слез поток, Он из земли, страданьем разрыхленной, Превыше всех дерев вознесся кроной, И к небу аромат его востек. Растенья благороднейшего корни С тех пор ношу я в сердце неизменно - Добро и славу, честь и красоту, И целомудрие в одежде горней - И, перед лавром преклоня колена, Его с молитвой чистой свято чту. CCXXIX Я пел, теперь я плачу, но едва ли Так сладостны бывали песни мне. Я обращен всем сердцем к вышине И дорожу источником печали. Превратности терпенье воспитали - И с униженьем, с гневом наравне Приемлю милость, и моей броне Презренье не опасней острой стали. И пусть ведут обычную игру Амур и Госпожа и Рок со мною, - Я буду счастлив мыслями о ней. Останусь жить, исчахну иль умру - Блаженней нет удела под луною: Так сладок корень горечи моей. ССХХХ Я прежде плакал, а теперь пою. Мое живое кроткое светило От глаз моих лица не отвратило: Амур явил мне доброту свою. Уж я давно рекою слезы лью, И пусть мой век страданье сократило, - Ни мост, ни брод, ни весла, ни ветрило, Ни крылья не спасли бы жизнь мою. Так глубока пролитых слез струя, Так широко пространство их разлива, Что переплыть его не в силах я. Не лавр, не пальма - мирная олива, Вот дар, что мне несет любовь моя И жить велит, нежна и терпелива. CCXXXI Я жил, довольный жребием своим, Считая зависть чувством вне закона, И пусть судьба к другому благосклонна, - От мук моих мой рай неотделим. Но те глаза, чьим пламенем палим, Страданья все приемлю я без стона, Мне более не светят с небосклона, Туман застлал их пологом густым. Природа, сострадательная мать, Ужель ты так превратна и жестока, Чтоб свой побег прекраснейший сломать? Вся мощь твоя из одного истока. Но ты, Отец небесный, отнимать Свой дар зачем позволил силе рока? CCXXXII Был македонский вождь непобедим, Но гневу под удар себя подставил: Вотще Лисипп его победы славил И с кистью Апеллес стоял пред ним. Тидей, внезапным гневом одержим, Кончаясь, Меналиппа обезглавил, И Суллы дни все тот же гнев убавил, Не близоруким сделав, но слепым. Был гнев известен Валентиниану, Аяксу ведом, что, повергнув рать Врагов, потом с собою счеты сводит. Гнев равносилен краткому дурману, И кто его не может обуздать, Позор подчас, когда не смерть, находит. CCXXXIII Себе на счастье видел я светило - Одно из двух прекраснейших очей - Недужным и померкшим, без лучей; И свой недуг в мой глаз оно внедрило. Амура чудо пост мой прекратило, Явив мне вновь предмет мечты моей; Ни разу небо не было добрей, - Хоть вспомню все, что мне оно дарило, - Чем нынче, когда в правый глаз мой вдруг Боль, излетевшая из ока Донны, Проникла, дав отраду вместо мук. Природа направляла окрыленный И разума исполненный недуг, В полет свой состраданьем устремленный. CCXXXIV Приют страданий, скромный мой покой, Когда не ведала душа надрыва, Ты был подобьем тихого залива, Где ждал меня от бурь дневных покой. Моя постель, где в тишине ночной Напрасно сон зову нетерпеливо, О, до чего рука несправедлива, Что урны слез подъемлет над тобой! И не от тайны я уже спасаюсь, Себя и мыслей собственных бегу, Что крыльями бывали для полета, И в страхе одиночества бросаюсь К толпе презренной, давнему врагу, За помощью - чтоб рядом был хоть кто-то. CCXXXV Увы, Амур меня неволит снова, И я, не верный долгу, сознаю, Что повод к недовольству подаю Царице сердца моего суровой. Хранит не так от рифа рокового Бывалый мореход свою ладью, Как я скорлупку утлую мою От признаков высокомерья злого. Но вздохов ураган и ливень слез Мой жалкий челн безжалостно толкнули Туда, где он другому досадил И снова лишь беду себе принес, Когда пучина бурная в разгуле, Разбитый, без руля и без ветрил. CCXXXVI Амур, я грешен, но для оправданья Скажу, что сердце злой огонь палит, А разум слаб, когда оно болит, И верх над ним легко берут страданья. Держал в узде я пылкие желанья, Боясь, что дерзость ясный взор смутит, Но сил уж нет, узда из рук летит, Отчаянье сильней, чем колебанья. Ты сам велишь, в меня вонзив стрекала, Рубеж привычный в страсти перейти, И Донна красотою небывалой Влечет меня по грешному пути, - Так молви ей, чтоб и она узнала: "Самой себе грехи его прости". CCXXXVIII Все сочеталось в нем: высокий гений - С природой царственной, небесный разум И ясность духа - с острым рысьим глазом, И прозорливость - с быстротой суждений. Пришли на праздник в блеске украшений Избранницы, красой равны алмазам, Но он одну из всех приметил разом - Ту, что других красавиц совершенней. И тех, что были старше и знатней, Он отстранил движеньем горделивым, Привлек ее - и светочи очей, И щеки, рдевшие огнем стыдливым, Поцеловал. Все ликовали с ней, Лишь я губам завидовал счастливым. CCXL Молю Амура снова я и снова, О радость горькая моя, у вас Испрашивать прощенья всякий раз, Когда я уклонюсь с пути прямого. Что спорить с этим? Соглашусь без слова: Страсть над душою верх берет подчас, И я, за нею точно раб влачась, Теряю меру разума благого. Но вы, чей дух от неба награжден Покоем, милосердьем, чистотою, Чье сердце безмятежно, взоры ясны, Скажите кротко: "Что тут может он? Моею истомленный красотою, Он алчен - но зачем я так прекрасна?" CCXLI Мой господин, чьей власти необорной Противиться не хватит смертных сил, В меня стрелу горящую пустил И жар любви зажег в душе покорной; А после, в злых делах своих упорный, Хоть первый выстрел смертью мне грозил, Он жалости стрелой меня пронзил, Предав двойным мученьям дух мой скорбный. Одна огнем палящим пышет рана, Другую рану ваш удел жестокий Слезами растравляет все больней, Но не погасят мой пожар потоки, Что из очей струятся непрестанно: Жалея, сердце жаждет вас сильней. CCXLII Взгляни на этот холм, взгляни вокруг, О сердце, не вот здесь ли, не вчера ли Мы жалость и участье повстречали, - И вновь ей не до нас и недосуг? Останься здесь, где мы теперь сам-друг, Дай выждать время, может быть, из дали Покажутся нам легче все печали, О ты, пророк и спутник наших мук! Ты к сердцу обращаешься, несчастный, Как будто не расстался с ним давно, В тот час, когда, томим тоскою страстной, Ты ею любовался - и оно Покинуло тебя, ушло к прекрасной И кануло в глазах ее на дно. CCXLIII Здесь, на холме, где зелень рощ светла, В задумчивости бродит, напевая, Та, что, явив нам прелесть духов рая, У самых славных славу отняла, Что сердце за собою увлекла: Оно решило мудро, покидая Меня для склонов, где трава густая Следы ее любовно сберегла. К ней льнет оно и ей твердит всечасно: "Уставший жить, от долгих слез больной, Когда бы здесь он мог побыть, несчастный!" - Но гордая смеется надо мной. Счастливый холм, ты - камень безучастный И ты же - недоступный рай земной. CCXLIV Я сам в беде и злейших бедствий жду. Куда уйду, коль злу везде дорога? Мутит мне разум сходная тревога, В одном мы оба мечемся бреду. Я обречен страданью и стыду. Войны иль мира мне просить у бога? Пусть дастся нам, чья слабость так убога, Все, что угодно высшему суду. Не по заслугам честью столь большою Меня по дружбе ты не награждай: Пристрастье многим взоры ослепляло, Но мой совет прими: стремись душою Достичь небес и сердцу шпоры дай: Ведь путь далек, а времени так мало! CCXLV Позавчера, на первом утре мая, Возлюбленный, годами умудренный, На память подарил чете влюбленной Две свежих розы, взятых им из рая. И смеху и словам его внимая, Дикарь бы мог влюбиться, укрощенный, А он смотрел им в лица, восхищенный, Их обжигая взглядом и лаская. "Таких влюбленных больше нет на свете", - Промолвил он, даря сиянье взгляда, И обнял их, вздохнув с улыбкой ясной. Так он делил слова и розы эти, Которым сердце боязливо радо. О, что за речь! О, майский день прекрасный! CCXLVI Смотрю на лавр вблизи или вдали, Чьи листья благородные похожи На волны золотых волос, - и что же! Душа превозмогает плен земли. Вовеки розы в мире не цвели, Что были бы, подобно ей, пригожи. Молю тебя, о всемогущий Боже, Не ей, а мне сначала смерть пошли, Дабы не видеть мне вселенской муки, Когда погаснет в этом мире свет, Очей моих отрада и в разлуке. Лишь к ней стремятся думы столько лет, Для слуха существуют только звуки Ее речей, которых слаще нет. CCXLVII Возможно, скажут мне, что, славя ту, Кому я поклоняюсь в этом мире, Преувеличить позволяю лире Ум, благородство, тонкость, красоту. Однако я упреки отмету, Петь недостойный о моем кумире: Пусть скептики глаза откроют шире, Они поймут свою неправоту. Не сомневаюсь в их суде едином: "Он вознамерился достичь того, Что трудно Смирне, Мантуе, Афинам". Недостижимо это божество Для песен: будь себе я господином, О ней бы не писал я ничего. CCXLVIII Нельзя представить, сколь щедра Природа И Небеса, ее не увидав, Кто, солнцем для меня навеки став, Затмила все светила небосвода. Не следует откладывать прихода: Оставя худших, лучших отобрав, Их первыми уносит Смерть стремглав, - Увы, за нею выбора свобода. Не опоздай - и ты утешишь взгляд Соединением в одном творенье Всех добродетелей и всех красот И скажешь, что стихи мои молчат, Что мой несчастный разум в ослепленье. Кто не успеет, много слез прольет. CCXLIX Я вспомню этот день - и цепенею: Я вижу вновь прощальный скорбный взгляд Мадонны - и отчаяньем объят. И рад бы все забыть, да не умею. Печальный образ слит с душой моею, И кроткий взор навеки будет свят. Я чувствовал: забавы ей претят, И страх неясный властвует над нею. Привычной живости исчез и след, Цвета одежд печальны и бледны, Цветы и песни преданы забвенью. Я это помню - и покоя нет. Мрачны предчувствия, тревожны сны. Дай Бог, чтоб их питало заблужденье. CCL В разлуке ликом ангельским давно ли Меня во сне умела утешать Мадонна? Где былая благодать? Тоску и страх унять в моей ли воле? Все чаще сострадания и боли Мне мнится на лице ее печать, Все чаще внемлю то, что согревать Надеждой грудь мою не может боле. "Ты помнишь, не забыл вечерний час, - Мне говорит любимая, - когда Уход поспешный мой тебя обидел? Я не могла сказать тебе тогда И не хотела, что в последний раз Ты на земле меня в тот вечер видел". CCLI Сон горестный! Ужасное виденье! Безвременно ль родимый свет угас? Ударил ли разлуки страшный час - С тобой, мое земное провиденье. Надежда, мир, отрада, огражденье? Что ж, не посла я слышу грозный глас? Ты ж весть несешь!.. Но да не будет! Спас Тебя Господь, и лживо наважденье! Я чаю вновь небесный лик узреть, Дней наших солнце, славу нам родную, И нищий дух в лучах его согреть. Покинула ль блаженная земную Прекрасную гостиницу - ревную. О, смерти, Боже! Дай мне умереть! CCLII Смущенный духом, то пою, то плачу, И маюсь, и надеюсь. Скорбный слог И тяжкий вздох - исход моих тревог. Все силы сердца я на муки трачу. Узнают ли глаза мои удачу И светом звезд насытится зрачок, Как прежде, - или нет назад дорог И в вечном плаче я мученье спрячу? Коль звездам слиться с небом суждено, Пусть мой удел их больше не тревожит - Они мне солнцем будут все равно. Я мучаюсь, и страх мученья множит. С дороги сбился разум мой давно И верного пути найти не может. CCLIII О сладкий взгляд, о ласковая речь, Увижу ль я, услышу ли вас снова? О злато кос, пред кем Любовь готова Заставить сердце кровию истечь! О дивный лик, с кем так страшусь я встреч, Чья власть ко мне враждебна и сурова! О тайный яд любовного покрова, Назначенного не ласкать, но жечь! Едва лишь нежный и прелестный взор, Где жизнь моя и мысль моя пьют сладость, Пристойный дар пошлет мне иногда, - Как тотчас же спешит во весь опор, Верхом и вплавь, отнять и эту радость _ Фортуна, мне враждебная всегда. CCLIV Я о моей врагине тщетно жду Известий. Столько для догадок пищи, Но сердце упований пепелище Напоминает. Я с ума сойду. Иным краса уж принесла беду, Она же их прекраснее и чище, И, может, небо прочит ей в жилище Господь, чтоб сделать из нее звезду, Нет, солнце. И тогда существованье Мое - чреда неистощимых бед - Пришло к концу. О злое расставанье, Зачем любимой предо мною нет? Исчерпано мое повествованье, Мой век свершился в середине лет. CCLV Любовникам счастливым вечер мил, А я ночами плачу одиноко, Терзаясь до зари вдвойне жестоко, - Скорей бы день в свои права вступил! Нередко утро лаской двух светил Согрето, словно сразу два востока Лучи свои зажгли, чаруя око, И небо свет земной красы пленил, Как некогда, в далекий день весенний, Когда впервые лавр зазеленел, Который мне дороже всех растений. Я для себя давно провел раздел - И ненавистна мне пора мучений И любо то, что ей кладет предел. CCLVI О, если бы я мог обрушить гнев На ту, чей взгляд меня разит и слово, И кто, явившись, исчезает снова, Бежит, чтоб я скорбел, осиротев, И кто, душой усталой овладев, Ее казнит и мучит столь сурово, Что в бедном сердце вместо сна благого Вдруг просыпается жестокий лев. Успел стократ погибель испытать я, Но, сбросив плоть, мой дух стремится к той, Чье равнодушье тяжелей проклятья. Непостижимое передо мной: Когда он с плачем тянет к ней объятья, Увы, невозмутим ее покой. CCLVII Прекрасные черты, предел моих желаний, Глядеть бы и глядеть на этот дивный лик, Не отрывая глаз, но в некий краткий миг Был образ заслонен движеньем нежной длани. Мой дух, трепещущий, как рыба на кукане, Привязанный к лицу, где блага свет велик, Не видел ничего, когда тот жест возник, Как не узреть птенцу тенета на поляне. Но зрение мое, утратив свой предмет, К виденью красоты, как бы во сне, открыло Дорогу верную, без коей жизни нет. Передо мной лицо и длань как два светила, Какой невиданный, какой волшебный свет! Подобной сладости непостижима сила. CCLVIII Искрились ясных глаз живые свечи, Меня касаясь нежностью лучей, Из недр глубоких сердца, как ручей, Ко мне струились ласковые речи. Теперь все это далеко-далече, Но жгут воспоминанья горячей: Был переменчив свет ее очей И всякий раз иным бывал при встрече. С привычным не разделаться никак: Двойных услад душа не знала прежде И не могла соблазна побороть. Она, отведав незнакомых благ, То в страхе пребывала, то в надежде, Готовая мою покинуть плоть. CCLIX Всегда желал я жить в уединенье (Леса, долины, реки это знают), Умов, что к небу путь загромождают, Глухих и темных душ презрев общенье. Пришло б не там желаньям исполненье, Где сны Тосканы негу навевают, А где холмы сочувственно внимают В тени у Сорги плач мой или пенье. Но вот судьба враждебна постоянно, В плену томит, где вижу, негодуя, Сокровище в грязи, а грязь бездонна. И пишущую руку так нежданно Балует - и права; ей заслужу я: Амур то видит, знаю я - и Донна. CCLX Мне взор предстал далекою весною Прекрасный - два Амуровых гнезда, Глаза, что сердце чистой глубиною Пленили, - о счастливая звезда! Любимую нигде и никогда Затмить не сможет ни одна собою, Ни даже та, из-за кого беда Смертельная обрушилась на Трою, Ни римлянка, что над собой занесть Решилась в гневе благородном сталь, Ни Поликсена и ни Ипсипила. Она прекрасней всех - Природы честь, Моя отрада; только очень жаль, Что мир на миг и поздно посетила. CCLXI Той, что мечтает восхищать сердца И жаждет мудростью себя прославить И мягкостью, хочу в пример поставить Любовь мою - нет лучше образца. Как жить достойно, как любить Творца, - Не подражая ей, нельзя представить, Нельзя себя на правый путь наставить, Нельзя его держаться до конца. Возможно говор перенять, звучащий Столь нежно, и молчанье, и движенья, Имея идеал перед собой. И только красоте ее слепящей Не научиться, ибо от рожденья Она дана иль не дана судьбой. CCLXII - Жизнь - это счастье, а утратить честь - Мне кажется, не столь большое горе. - Нет! Если честь несвойственна синьоре, То в ней ничто нельзя за благо счесть. Она мертва - пусть даже пламя есть В ее измученном и скорбном взоре. Дорога жизни в тягостном позоре Страшней, чем смерть и чем любая месть. Лукрецию бы я не осуждала, Когда б она без помощи кинжала В великой скорби казнь свою нашла. - Подобных философий очень много, Все низменны, и лишь одна дорога Уводит нас от горечи и зла. CCLXIII Высокая награда, древо чести, Отличие поэтов и царей, Как много горьких и счастливых дней Ты для меня соединила вместе! Ты госпожа - и честь на первом месте Поставила, и что любовный клей Тебе, когда защитою твоей Пребудет разум, неподвластный лести? Не в благородство крови веришь ты, Ничтожна для тебя его цена, Как золота, рубинов и жемчужин. Что до твоей высокой красоты, Она тебе была бы неважна, Но чистоте убор прекрасный нужен. На смерть Мадонны Лауры CCLXV Безжалостное сердце, дикий нрав Под нежной, кроткой, ангельской личиной Бесславной угрожают мне кончиной, Со временем отнюдь добрей не став. При появленье и при смерти трав, И ясным днем, и под луной пустынной Я плачу. Жребий мой тому причиной, Мадонна и Амур. Иль я не прав? Но я отчаиваться не намерен, Я знаю, малой капли образец, Точившей мрамор и гранит усердьем. Слезой, мольбой, любовью, я уверен, Любое можно тронуть из сердец, Покончив навсегда с жестокосердьем. CCLXVI Синьор, я вечно думаю о Вас, И к Вам летит мое любое слово; Моя судьба (о, как она сурова!) Влечет меня и кружит каждый час. И жар любви все так же не угас - Я жду давно конца пути земного, Два светоча я призываю снова, Как призывал их прежде много раз. Мой господин, моя благая Донна, Свободы мне на свете больше нет, Собою сам навеки я наказан: Зеленый Лавр - и гордая Колонна, - К одной прикован я пятнадцать лет, К другому - восемнадцать лет привязан. CCLXVII Увы, прекрасный лик! Сладчайший взгляд! Пленительность осанки горделивой! Слова, что ум, и дикий, и кичливый, Смиряя, мощным жалкого творят! Увы и нежный смех! Пускай пронзят Его струи - была бы смерть счастливой! Дух царственный, не в поздний век и лживый Ты властвовал бы, высоко подъят. Пылать мне вами и дышать мне вами: Весь был я ваш; и ныне, вас лишенный, Любую боль я б ощутил едва. Вы полнили надеждой и мечтами Разлуки час с красой одушевленной: Но ветер уносил ее слова. CCLXIX Повержен Лавр зеленый. Столп мой стройный! Обрушился. Дух обнищал и сир. Чем он владел, вернуть не может мир От Индии до Мавра. В полдень знойный Где тень найду, скиталец беспокойный? Отраду где? Где сердца гордый мир? Все смерть взяла. Ни злато, ни сапфир, Ни царский трон - мздой не были б достойной За дар двойной былого. Рок постиг! Что делать мне? Повить чело кручиной - И так нести тягчайшее из иг. Прекрасна жизнь - на вид. Но день единый, - Что долгих лет усильем ты воздвиг, - Вдруг по ветру развеет паутиной. CCLXXI Горящий узел, двадцать один год За часом час меня сжимавший яро, Рассекла смерть,