оры, а именно, что "итифалликон" применительно к размеру стиха означало сложно скандируемый стих (усеченная анапестическая тетралогия и трохаическая триподия): тем самым прилагательное могло характеризовать "ритмику" бурного веселья. Сведений о других переводах нет. XXXIV. Парижская оргия, или Париж заселяется вновь Впервые напечатано без ведома поэта сначала в отрывках (строфы III и XI) под вторым заглавием в "Лютэс" за 2-9 ноября 1883 г. и в "Пр_о_клятых поэтах" Верлена (1884), затем целиком - в "Ла Плюм" от 13 сентября 1890 г. Исходным пунктом является второе из двух _утраченных_ писем Рембо Верлену от сентября 1871 г., но текст сохранился исключительно благодаря Верлену, который постепенно восстанавливал и уточнял его но памяти с 1883 по 1895 г. Знаменитое революционное стихотворение Рембо "Парижская оргия" является одной из вершин всей поэзии Коммуны. Стихотворение вобрало предыдущий поэтический опыт Рембо и переплавило опыт поэтов, его предшественников. Рембо как бы создает вторую страницу дилогии о сражающемся великом городе после стихотворения Леконт де Лиля "Освящение Парижа". У Леконт де Лиля речь шла о декабрьской обороне столицы против немцев. Датированное январем 1871 г., стихотворение мэтра попало в руки Рембо во время его весеннего пребывания в Париже. Рембо, сохраняя преемственность и некоторую перекличку в образах (см.: OSB, р. 400), превращает патриотическую идею в социальную и достигает тона, далекого тем интеллигентским интонациям, в которых выражен гнев Леконт де Лиля. В нагромождении бранных эпитетов - для характеристики реакционеров - Рембо развивает до крайности стилистический прием "Возмездий" Гюго; оттуда же и саркастические слова: "...порядок вновь царит" (ср. у Гюго в "Возмездиях": "L'ordre est retabli; La societe est sauvee"; ср.: OSB, p. 401). Еще одну литературную ассоциацию, которая как бы ставит поэтов, включая Банвилля, на сторону Коммуны, комментаторы усматривают в стихе, где говорится, что Стриксы (Стриги) - мифологические вампиры древности - не погасят глаза кариатид: в книге Теодора де Банвилля "Кариатиды" судьба не может заставить кариатид склонить головы... Как в стихотворении "Офелия", здесь поэт непосредственно выступает в третьем лице. Образ такого поэта-пророка, вещающего о грядущей трудной победе, приводит русскому читателю на память волошинские строки: "...ты не актер и зритель. // Ты соучастник судьбы, раскрывающий замысел драмы". В связи с образом поэта интересен вопрос о жесткости структур, несмотря на кажущийся хаос в стихотворениях Рембо середины 1871 г. Нельзя безоговорочно согласиться с мнением Сюзанны Бернар, что Верлен (или издатель Ванье) неправильно поместил последнюю, XIX строфу. Нечетное число строф не может быть аргументом, ибо нечет свойствен и стихотворениям "Бедняки в церкви", "На корточках". До XVIII строфы порядок явно не перепутан, ибо обращения поэта повторяются со строгой структурной закономерностью в конце строфы VIII (стих 64) и XVI (стих 128), а упоминание поэта - также в XVIII (стих 133). Перед переводчиками возникала большая трудность, так как мужской род русского слова "город" (кроме случая "столица") не совпадает с французским женским родом (восходящим к латыни и имеющим аналогии в греческом, немецком и во многих других языках). Между тем в соответствии с французской традицией Революционный Париж (так же как Свобода или Революционная Франция) изображен у Рембо женщиной. В 1910 г. в журнале "Современный мир" (Э 3) искусствовед Я. Тугендхольд в работе "Город во французском искусстве XIX века" (вышла и отдельной книгой), кратко, но сочувственно охарактеризовав Рембо как поэта Парижской коммуны, дал и прозаический перевод трех строф (XVI-XVIII) из "Парижской оргии": "Хотя страшно видеть тебя покрытым струнами; хотя никогда еще не делали из города язвы более зловонной на лоне зеленой природы - поэт тебе говорит: твоя красота величественна! Гроза осветила твою державную поэзию, безмерное сдвижение сил тебе полезно, твое море вскипает и шумит. Избранный народ, собери же свои вопли в сердце глухого рожка! Поэт подхватит рыданья обесславленных, ненависть каторжников, ропот отверженных, и лучи его любви заклеймят женщин, его строфы гневно восстанут: вот, вот они, бандиты". Опыт первого стихотворного русского перевода "Парижской оргии" принадлежит малоизвестному поэту Колау Чернявскому. Он писал стихи примерно с 1910 г. по начало 30-х годов. В 1931 г. в Тбилиси был опубликован его перевод книги стихов С. Чиковани "Шелк" с грузинского на русский язык. Перевод из Рембо - под принятым тогда вторым заголовком "Париж заселяется вновь" и с примечанием переводчика: "Версальцами после Коммуны" - напечатан в маленьком (30 с.) сборнике: Чернявский Колау. Письма (стихи). Тифлис, 1927 г. В книге сделана также попытка дать свой вариант перевода "Интернационала" Потье. Перевод стихотворения Рембо, несмотря на его крайние странности и слабости, должен быть приведен как первый опыт. Введенная К. Чернявским нумерация строф нами опущена. А вот он, подлые! Со станций лезьте прочь, - И солнце горном недр повытерло бульвары. Кишели варвары везде однажды в ночь, На западе воссел мощами город старый. Отлив предупредит - пожара не случится. Идите - вот бульвары, набережных ряд, И легкая лазурь над зданьями лучится. Раз вечером ее потряс багрец гранат. А падалью дворцов в лесах набейте ниши, И ужасом былым глаза освежены. Сведенных бедр стада воспламенно-рыжи. Безумейте! Косясь без толку, вы смешны. Собаки с течкою, жующие припарки. Зов золотых домов: кради, что попадет, И ешьте! Веселясь, уже нисходит в парки В глубоких корчах ночь. Шальной, хмельной народ, Пей горькую! А свет в безумье, в напряженье Под боком ворошит роскошные ручьи. Не пустите слюны в стаканы, без движенья, Без слова, в белой мгле глаза забыв свои. Глотайте! - А для задних прелестей царицы Внимайте действию икоты все тупей, Надрыву. Слушайте - прыг в ночи-огневицы Хрипящий идиот, старик, паяц, лакей. О грязные сердца, ужасные уста, Живее действуйте зловонными устами. Для мерзких столбняков вина на стол - сюда! О победители, желудки ваши в сраме! Блевотине небес откройте ваши ноздри. Кропите ядами покрепче струны шеи. Затылок дерзкий ваш обнимут руки-сестры. Поэт сказал: Подлец, сходи с ума скорей. Во чреве той Жены взыскуя повсеместно, Боитесь от нее вы судорог опять. Вскричала, тиская [ваш] выводок бесчестный, Ужасно на груди стремясь его зажать. Венерик, царь, паяц безумный, чревословы - Парижу-блуднице не вы ль внушите страх? И души и тела лоскутья, яд - не новы, Ей только отряхнуть гнилой, сварливый прах. Вы опрокинетесь на внутренности, воя. Мертвея, шалые, и требуя деньги. Блудница злая, чья грудь грозна от боя, И бодрая, сожмет крутые кулаки. Когда плясала ты над всякими злостями И поножовщины, Париж, хватила ты, Покоишься, храня пресветлыми зрачками От той весны-красны немного доброты. О полумертвая, скорбящая столица, Чело и грудь твои грядущему отрог. Бледна - за дверью дверь мильярдами ютится, И темный век былой благословить бы мог. Для грусти валовой насыщенное тело, Ужасной жизни вновь вкусило ты, и чу! По венам червячье свинцовое вскипело. Морозные персты прильнут к любви - лучу. Не так-то плохо все. Червяк, червяк свинцовый Порыва все вперед и вовсе не стеснит, Кариатидам глаз не заслоняли совы, Где синюю ступень светил слеза златит. Пусть в рубище таком опять ужасны встречи, Из города никто не делал никогда На рубище Земли зловоннее увечий, Поэт сказал: Твоя блистает красота. Поэзия - грозой помазанная высь; И необъятных сил размах - тебе подмога. Труд - лава. Ропщет смерть. Столица из столиц, Все скрежеты сбери внутри глухого рога. Поэт возьмет тогда шельмованных рыданья, И ссыльных ненависть, и проклятых хулу. Бичуют жен лучи, - любви его сиянье. Запрыгают стихи! Вот, вот, служите злу! Все старо общество, и древних оргий хрип Распутству новому внушает зависть ныне. А газа красных стен горячечный изгиб Зловеще светится в белесоватой сини. В 1930 г. в журнале "Вестник иностранной литературы" появился перевод стихотворения "Парижская оргия", выполненный Эдуардом Багрицким и Аркадием Штейнбергом: Подлецы! Наводняйте вокзалы собой, Солнце выдохом легких спалило бульвары. Вот расселся на западе город святой, Изводимый подагрой и астмою старой. Не волнуйтесь! Пожаров прилив и отлив Обречен - выступают пожарные помпы! И забыл тротуар, буржуазно-потлив, Как играли в пятнашки румяные бомбы! Уберите развалины! Бельма зрачков Отражают свечение суток несвежих! Вот республика рыжих, давильня боков, Идиотская биржа щипков и насмешек! Эти суки уже пожирают бинты! Объедайтесь, крадите! Победою первой Обесчещены улицы. Пейте, коты, Ваше пиво, пропахшее дымом и спермой! Захлебнитесь абсентом! У мокрых дверей Мертвецы и сокровища брошены рядом. Старичишки, лакеи, рыгайте скорей В честь праматери вашей с обрывистым задом. Распахните гортани навстречу вину, Сок лучей закипает, в кишечнике канув, И распухшие Губы роняют слюну На клейменое дно пресловутых стаканов. О помойные глотки! Закисшие рты! Где вино? Вот вино! Прощалыги, к добыче! Победители! Настежь держать животы! Ну, подставьте затылки с покорностью бычьей. Отворите ноздрю ароматам клоак, Обмакните клинки в ядовитые гущи. Вам поэт говорит, подымая кулак: - Сутенеры и трусы! Безумствуйте пуще! Для того, чтоб вы щупали влажный живот Вашей Родины-Матери, чтобы руками, Раскидав ее груди, приставили рот К потрясаемой спазмами яростной яме! Сифилитики, воры, шуты, короли! Ваши яды и ваши отребья не могут Отравить эти комья парижской земли, Смрадный город, как вшей, вас положит под ноготь. И когда, опроставшись от ужаса, вы Возопите о деньгах, о доме, о пище, Выйдет Красная Дева с грудями, как львы, Укрепляя для битвы свои кулачища! Ты плясал ли когда-нибудь так, мой Париж? Получал столько ран ножевых, мой Париж? Ты валялся когда-нибудь так, мой Париж? На парижских своих мостовых, мой Париж? Горемычнейший из городов, мой Париж! Ты почти умираешь от крови и тлена. Кинь в грядущее плечи и головы крыш, - Твое темное прошлое благословенно! Намагничено тело для новых работ. Приступ бледных стихов в канализационных Трубах. Ветер опавшие листья гребет. И зальдевшие пальцы шныряют спросонок. Что же! И это недурно! Пускай не смердит Тельце дохлых стихов, что прикинулось пеньем. Под округлыми веками кариатид Звездный плач пробежал по лазурным ступеням. Ты покрылся паршою, цветут гнойники, Ты - отхожее место позора земного. Слушай! Я прорицаю, воздев кулаки: В нимба пуль ты воскреснешь когда-нибудь снова! Декламаторы молний приносят тебе Рифм шары и зигзаги. Воскресни ж неистов! Чтобы слышался в каждой фабричной трубе Шаг герольдов с сердцами оглохших горнистов! Так возьми же, о родина, слезы котов, Реквизит вдохновения и катастрофы. Я взываю к тебе: мой подарок готов, Принимай эти прыгающие строфы! Так! Коммуна в развалинах. Мир обнищал. Льют дожди, и дома одевает проказа. На кладбищенских стенах танцует овал - Укрощенная злоба светильного газа! Перевод П. Антокольского: Зеваки, вот Париж! С вокзалов к центру согнан, Дохнул на камни зной - опять они горят, Бульвары людные и варварские стогна. Вот сердце Запада, ваш христианский град! Провозглашен отлив пожара! Все забыто. Вот набережные, вот бульвары в голубом Дрожанье воздуха, вот бивуаки быта. Как их трясло вчера от наших красных бомб! Укройте мертвые дворцы в цветочных купах! Бывалая заря вам вымоет зрачки. Как отупели вы, копаясь в наших трупах, - Вы, стадо рыжее, солдаты и шпики! Принюхайтесь к вину, к весенней течке сучьей! Игорные дома сверкают. Ешь, кради! Весь полуночный мрак, соитьями трясущий, Сошел на улицы. У пьяниц впереди Есть напряженный час, когда, как истуканы, В текучем мареве рассветного огня, Они уж ничего не выблюют в стаканы И только смотрят вдаль, молчание храня. Во здравье задницы, в честь Королевы вашей! Внимайте грохоту отрыжек и, давясь И обжигая рот, сигайте в ночь, апаши, Шуты и прихвостни! Парижу не до вас. О грязные сердца! О рты невероятной Величины! Сильней вдыхайте вонь и чад! И вылейте на стол, что выпито, обратно, - О победители, чьи животы бурчат! Раскроет ноздри вам немое отвращенье, Веревки толстых шей издергает чума... И снова - розовым затылкам нет прощенья. И снова я велю вам всем сойти с ума! За то, что вы тряслись, - за то, что, цепенея, Припали к животу той Женщины! За ту Конвульсию, что вы делить хотели с нею И, задушив ее, шарахались в поту! Прочь, сифилитики, монархи и паяцы! Парижу ли страдать от ваших древних грыж И вашей хилости и ваших рук бояться? Он начисто от вас отрезан, - мой Париж! И в час, когда внизу, барахтаясь и воя, Вы околеете, без крова, без гроша, - Блудница красная всей грудью боевою, Всем торсом выгнется, ликуя и круша! Когда, любимая, ты гневно так плясала? Когда, под чьим ножом так ослабела ты? Когда в твоих глазах так явственно вставало Сиянье будущей великой доброты? О полумертвая, о город мой печальный! Твоя тугая грудь напряжена в борьбе. Из тысячи ворот бросает взор прощальный Твоя История и плачет по тебе. Но после всех обид и бед благословенных, - О, выпей хоть глоток, чтоб не гореть в бреду! Пусть бледные стихи текут в бескровных венах! Позволь, я пальцами по коже проведу. Не худо все-таки! Каким бы ни был вялым, Дыханья твоего мой стих не прекратит. Не омрачит сова, ширяя над обвалом, Звезд, льющих золото в глаза кариатид. Пускай тебя покрыл, калеча и позоря, Насильник! И пускай на зелени живой Ты пахнешь тлением, как злейший лепрозорий, - Поэт благословит бессмертный воздух твой! Ты вновь повенчана с певучим ураганом, Прибоем юных сил ты воскресаешь, труп! О город избранный! Как будет дорога нам Пронзительная боль твоих заглохших труб! Поэт подымется, сжав руки, принимая Гнев каторги и крик погибших в эту рань. Он женщин высечет зеленой плетью мая. Он скачущей строфой ошпарит мразь и дрянь. Все на своих местах. Все общество в восторге. Бордели старые готовы к торжеству. И от кровавых стен, со дна охрипших оргий Свет газовых рожков струится в синеву. Перевод В. Левика: Эй, вы, трусы! Всем скопом гоп-ля на вокзалы! Солнца огненным чревом извергнутый зной Выпил кровь с площадей, где резвились Вандалы Вот расселся на западе город святой! Возвращайтесь! Уже отгорела пожары. Лучезарная льется лазурь на дома, На проспекты и храмы, дворцы и бульвары, Где звездилась и бомбами щерилась тьма. Забивайте в леса ваши мертвые замки! Старый спугнутый день гонит черные сны. Вот сучащие ляжками рыжие самки Обезумели! В злобе вы только смешны. В глотку им, необузданным сукам, припарки! Вам притоны кричат: обжирайся! кради! Ночь низводит в конвульсиях морок свой жаркий, Одинокие пьяницы с солнцем в груди. Пейте! Вспыхнет заря сумасшедшая снова, Фейерверки цветов рассыпая вкруг вас, Но в белесой дали, без движенья, без слова Вы утопите скуку бессмысленных глаз. Блюйте в честь Королевы обвислого зада! Раздирайтесь в икоте и хнычьте с тоски, Да глазейте, как пляшут всю ночь до упада Сутенеры, лакеи, шуты, старики. В бриллиантах пластроны, сердца в нечистотах! Что попало валите в смердящие рты! Есть вино для беззубых и для желторотых, Иль стянул Победителям стыд животы? Раздувайте же ноздри на запах бутылок! Ночь в отравах прожгите! Плевать на рассвет! Налагая вам руки на детский затылок, "Трусы, будьте безумны", - взывает поэт. Даже пьяные, роясь у Женщины в чреве, Вы боитесь, что, вся содрогаясь, бледна, Задохнувшись презреньем, в божественном гневе, Вас, паршивых ублюдков, задушит она. Сифилитики, воры, цари, лицедеи - Вся блудливым Парижем рожденная мразь! Что ему ваши души, дела и затеи? Он стряхнет вас и кинет на свалку, смеясь. И когда на камнях своих, корчась и воя, Вы растянетесь в яме, зажав кошельки, Девка рыжая, с грудью созревшей для боя И не глянув на падаль, взметнет кулаки! Насладившийся грозно другой Карманьолой, Поножовщиной сытый, в года тишины, Ты несешь меж ресниц, словно пламень веселый, Доброту небывалой и дикой весны. Город скорбный мой! Город почти бездыханный, - Обращенные к правнукам мозг и сосцы, - Ты, кто мог пред Вселенной открыть свои раны, Кем родились бы в темных столетьях отцы, Намагниченный труп. Лазарь, пахнувший тленьем, Ты, воскреснув для ужаса, чувствуешь вновь, Как ползут синеватые черви по венам, Как в руке ледяной твоя бьется Любовь. Что стою? И могильных червей легионы Не преграда цветенью священной земли. Так вампир не потушит сиянье Юноны, Звездным золотом плачущей в синей дали! Как ни горько, что стал ты клоакой зловонной, Что любому растленное тело даришь, Что позором возлег средь Природы зеленой, Твой поэт говорит: "Ты прекрасен, Париж!" Не Поэзия ль в буре тебя освятила? Полный сил воскресаешь ты, Город-Пророк! Смерть на страже, но знамя твое победило, Пробуди для вострубья умолкнувший рог! Твой Поэт все запомнит: слезу Негодяя, Осужденного ненависть, Проклятых боль, Вот он, Женщин лучами любви истязая, Сыплет строфы: танцуй же, разбойная голь! Все на прежних местах! Как всегда в лупанарах Продолжаются оргии ночью и днем, И в безумии газ на домах и бульварах В небо мрачное пышет зловещим огнем. XXXV. Руки Жанн-Мари Впервые напечатано посмертно в июне 1919 г. в Э 4 журнала "Литтератюр". Источник - обнаруженный в 1919 г. неполный автограф (ранняя стадия работы над стихотворением?), в который рукой Верлена вписаны строфы VIII, XI и XII. Стихотворение, как и предыдущее, является гимном героям - прежде всего героиням Коммуны. Хотя эта идея отчетливо выражена в строфах IX-XII, она заложена в стихотворении начиная с первой строки. В своем стихотворении Рембо намеренно воспринимает общее построение, версификацию, вопросительную форму "Этюдов рук" из книги стихов Теофиля Готье "Эмали и камеи". Теофилю Готье уже следовал поэт Альбер Мера ("Твои руки", сб. "Химеры", 1866). Рембо подчеркивает заимствованием приемов противоположную направленность его стихотворений по отношению к стихам Готье и новизну своего персонажа - героической коммунарки - по отношению к красоткам, изысканно-томным и рожденным для наслаждения. Употребление "ученых" слов (в стихах 17-24: "диптеры", "кенгаварская мечта"), как уже упоминалось,один из общих для Рембо и Лотреамона приемов разрушения старых поэтических принципов путем введения стилистически чуждого, иногда неадекватного и непонятного слова. Термин "диптеры" (научное наименование разного рода _двукрылых_ насекомых) так же "неуместен" в данном контексте по-французски, как и по-русски. "Кенгаварская мечта" скорее всего случайно попала в стихотворение из какой-то прочитанной Рембо книги. Город Хенгавар, или Кенгавер, в Персии (Иране) не кажется столь примечательным, чтобы вызывать ассоциацию с каким-то особым строем мыслей. В последних строфах имеются в виду репрессии Кровавой недели, когда закованные в цепи коммунарки были объектом жестокостей властей и обывателей. Другие переводы - В. Парнаха, В. Дмитриева, П. Антокольского. Перевод В. Парнаха: Руки Жанны-Марии Жанна-Мария, ваши руки, Они черны, они - гранит, Они бледны, бледны от муки. - Это не руки Хуанит. Они ль со ржавых лужиц неги Снимали пенки суеты? Или на озере элегий Купались в лунах чистоты? Впивали древние загары? Покоились у очага? Крутили рыжие сигары Иль продавали жемчуга? Затмили все цветы агоний Они у жгучих ног мадонн? И расцветали их ладони, Чернея кровью белладонн? Под заревой голубизною Ловили золотых цикад, Спеша к нектариям весною? Цедили драгоценный яд? О, среди всех однообразий Какой их одурманил сон? Виденье небывалых АЗИИ Сам Ханджавар или Сион? - Нет, эти руки не смуглели У ног причудливых богов, И не качали колыбели, И не искали жемчугов. Они врагам сгибали спины, Всегда величие храня, Неотвратимее машины, Сильнее юного коня! Дыша, как жаркое железо, Упорно сдерживая стон, В них запевает Марсельеза И никогда не Элейсон! Печать судьбы простонародной На них смуглеет, как и встарь, Но эти руки благородны: К ним гордый приникал Бунтарь. Они бледней, волшебней, ближе В сиянии больших небес, Среди восставшего Парижа, На грозной бронзе митральез! Теперь, о, руки, о, святыни, Живя в восторженных сердцах, Неутоленных и доныне, Вы тщетно бьетесь в кандалах! И содрогаешься от муки, Когда насильник вновь и вновь, Сводя загары с вас, о руки, По капле исторгает кровь. Перевод В. Дмитриева: Сильны и грубы руки эти, Бледны, как мертвый лик луны, Темны - их выдубило лето. А руки Хуанит нежны... У топи ль зыбкой сладострастья Они смуглели, горячи? На озере ль спокойном счастья Впивали лунные лучи? Каких небес им снились чары Во время гроз у очага? Крутили ли они сигары Иль продавали жемчуга? Тянулись ли к ногам Мадонны, Цветов и золота полны? Иль черной кровью белладонны Ладони их напоены? Иль бабочек они ловили, Сосущих на заре нектар? Иль яд по капелькам цедили Под неумолчный стон гитар? По прихоти каких фантазий Заламывал те руки сон? Что снилось им? Просторы ль Азии? Иль Хенджавар? Или Сион? - Они пеленки не стирали Тяжелых и слепых ребят, У ног богов не загорали, Не продавали виноград. Они легко сгибают спины, Боль никогда не причиня, Они фатальней, чем машины, Они могучее коня! Они порой твердей железа, Но трепетали иногда... Их плоть поет лишь "Марсельезу"! Но "Аллилуйю" - никогда! И выступают под загаром Простонародные черты... Мятежник гордый! Ведь недаром Исцеловал те руки ты... Они, чудесные, бледнели, Лаская бронзу митральез, Когда вздыбился в буйном хмеле Париж врагам наперерез. О руки Жанны, о святыни! Еще тоска сердца щемит, И губы жаждут их доныне, Но на запястьях цепь гремит... И нас порой волнует странно, Когда, загара смыв печать, Ее рукам наносят рану И пальцы их кровоточат... Перевод П. Антокольского: Ладони этих рук простертых Дубил тяжелый летний зной. Они бледны, как руки мертвых, Они сквозят голубизной. В какой дремоте вожделений, В каких лучах какой луны Они привыкли к вялой лени, К стоячим водам тишины? В заливе с промыслом жемчужным, На грязной фабрике сигар Иль на чужом базаре южном Покрыл их варварский загар? Иль у горячих ног мадонны Их золотой завял цветок, Иль это черной белладонны Струится в них безумный сок? Или подобно шелкопрядам Сучили синий блеск они, Иль к склянке с потаенным ядом Склонялись в мертвенной тени? Какой же бред околдовал их, Какая льстила им мечта О дальних странах небывалых У азиатского хребта? Нет, не на рынке апельсинном, Не смуглые у ног божеств, Не полоща в затоне синем Пеленки крохотных существ; Не у поденщицы сутулой Такая жаркая ладонь, Когда ей щеки жжет и скулы Костра смолистого огонь. Мизинцем ближнего не тронув, Они крошат любой утес, Они сильнее першеронов, Жесточе поршней и колес. Как в горнах красное железо, Сверкает их нагая плоть И запевает "Марсельезу" И никогда "Спаси, господь". Они еще свернут вам шею, Богачки злобные, когда, Румянясь, пудрясь, хорошея, Хохочете вы без стыда! Сиянье этих рук влюбленных Мальчишкам голову кружит. Под кожей пальцев опаленных Огонь рубиновый бежит. Обуглив их у топок чадных, Голодный люд их создавал. Грязь этих пальцев беспощадных Мятеж недавно целовал. Безжалостное сердце мая Заставило их побледнеть, Когда, восстанье поднимая, Запела пушечная медь. О, как мы к ним прижали губы, Как трепетали дрожью их! И вот их сковывает грубо Кольцо наручников стальных. И, вздрогнув словно от удара, Внезапно видит человек, Что, не смывая с них загара, Он окровавил их навек. XXXVI. Сестры милосердия Впервые напечатано посмертно в "Ревю литтерэр де Пари э де Шампань" в октябре 1906 г. Было послано Рембо Верлену в сентябре 1871 г.; сохранилась только копия Верлена. В стихотворении проявилась свойственная затем Рембо в ближайшие годы мизогиния, носящая в данном случае, однако, не характер грубости, как в "Моих возлюбленных малютках", а литературно-философский характер, связанный с некоторыми сторонами романтической традиции Виньи и особенно бодлеровской традиции. В стихотворении встречаются глухие, но многочисленные реминисценции стихов Бодлера, а также "Дома пастуха" Виньи. Читатель должен учитывать, что в стихотворении XXXVIII "Первые причастия" всю ответственность за невозможность для женщины стать "сестрой милосердия" Рембо возлагает на христианство. Сведений о других переводах нет. XXXVII. Искательницы вшей Впервые и частично (строфы III и IV) напечатано без ведома автора в романе Фелисьена Шансора "Дина Самюэль" (1882), где дан полукарикатурный, полувосторженный портрет Рембо - в образе "величайшего из всех поэтов на земле Артюра Сэнбера" (см. Р - 54, р. 674-675), затем целиком - в "Лютэс" от 19-26 октября 1883 г. и в книге Верлена "Пр_о_клятые поэты" (1884). История текста такая же, как у предыдущего. Печатается по копии Верлена. Стихотворение стало весьма известным из-за своего заглавия, воспринимаемого как "эпатирующее" и неудобопроизносимое, и благодаря книге Верлена. Между тем оно, видимо, относится к группе "бродяжнических" стихотворений Рембо осени 1870 г., может быть, начала 1871 г. и хронологически, вероятно, печатается не на месте. Почти несомненна связь стихотворения с пребыванием беглого Рембо в сентябре 1870 г. у теток учителя Изамбара мадмуазелей Жэндр, к которым он попал - после побега из дому и восьмидневного пребывания в тюрьме Мазас - грязным и завшивленным. Изамбар снабдил папку с письмами тетки Каролины Жэндр надписью "искательница вшей", что подтверждает реальную основу эпизода. Стихотворение - благодарный "крик души" подростка Рембо, лишенного материнской ласки. Стихотворение не имеет мизогинической направленности и, напротив, свидетельствует, что мизогиния Рембо складывалась под влиянием внешних обстоятельств и еще в 1870-1871 гг. могла быть преодолена при ином ходе событий. Другое дело, что, поминая добром "двух сестер, двух прекрасных женщин", Рембо бессознательно вел свой поэтический корабль, вооруженный всей совершенной оснасткой поэзии Леконт де Лиля и Бодлера, в совсем внепоэтическую сферу, чуждую автору "Цветов Зла". Первый русский перевод, выполненный И. Анненским и опубликованный лишь посмертно, приводил стихотворение Рембо к привычным категориям поэтического. Намеренно было смягчено и заглавие - "Феи расчесанных голов", а произвольность рифмовки указывает, что Анненский считал перевод этюдом: На лобик розовый и влажный от мучений Сзывая белый рой несознанных влечений, К ребенку нежная ведет сестру сестра, Их ногти - жемчуга с отливом серебра. И, посадив дитя пред рамою открытой, Где в синем воздухе купаются цветы, Они в тяжелый лен, прохладою омытый, Впускают грозные и нежные персты. Над ним мелодией дыханья слух балуя, Незримо розовый их губы точат мед; Когда же вздох порой его себе возьмет, Он на губах журчит желаньем поцелуя. Но черным веером ресниц их усыплен И ароматами, и властью пальцев нежных, Послушно отдает ребенок сестрам лен, И жемчуга щитов уносят прах мятежных. Тогда истомы в нем подъемлется вино, Как мех гармонии, когда она вздыхает... И в ритме ласки их волшебной заодно Все время жажда слез, рождаясь, умирает. Вскоре появились почти одновременно, незадолго до конца первой мировой войны, версии В. Брюсова и Б. Лившица, а также перевод И. Эренбурга, опубликованный в Париже. Перевод В. Брюсова: Дитя, когда ты полн мучений бледно-красных, И вкруг витает рой бесформенных теней, - К тебе склоняется чета сестер прекрасных, И руки тянутся с мерцанием ногтей. Они ведут тебя к окну, где голубые Теченья воздуха купают купы роз, И пальцы тонкие, прелестные и злые, Скользят с неспешностью в кудрях твоих волос. Ты слышишь, как поет их робкое дыханье, Лаская запахом и меда и весны: В него врывается порою свист: желанье Лобзаний или звук проглоченной слюны? Ты слышишь, как стучат их черные ресницы, Благоуханные; по звуку узнаешь, Когда в неясной мгле всей этой небылицы Под ногтем царственным вдруг громко хрустнет вошь. И вот встает в тебе вино беспечной лени, Как стон гармоники; тебе легко дремать Под лаской двух сестер; а в сердце, в быстрой смене, То гаснет, то горит желание рыдать. Перевод Б. Лившица: Когда на детский лоб, расчесанный до крови, Нисходит облаком прозрачный рой теней, Ребенок видит въявь склоненных наготове Двух ласковых сестер с руками нежных фей. Вот, усадив его вблизи оконной рамы, Где в синем воздухе купаются цветы, Они бестрепетно в его колтун упрямый Вонзают дивные и страшные персты. Он слышит, как поет тягуче и невнятно Дыханья робкого невыразимый мед, Как с легким присвистом вбирается обратно - Слюна иль поцелуй? - в полуоткрытый рот... Пьянея, слышит он в безмолвии стоустом Биенье их ресниц и тонких пальцев дрожь, Едва испустит дух с чуть уловимым хрустом Под ногтем царственным раздавленная вошь... В нем пробуждается вино чудесной лени, Как вздох гармоники, как бреда благодать, И в сердце, млеющем от сладких вожделений, То гаснет, то горит желанье зарыдать. Перевод И. Эренбурга: Когда ребенок, полный красной муки, Оплакивает сказок белый дым, Две старшие сестры, закинув руки, К кровати маленькой идут за ним. Ведут к окну, раскрытому широко, Где листья моет вечер голубой, И с нежностью, особенно жестокой, Скользят в кудрях, обрызганных росой. Он слушает, как сестры дышат ровно, В дыханье их сокрыт цветочный мед. И иногда одна из них любовно Его тем ароматом обдает. И в тишине трепещут их ресницы, Исходит свист из их прилежных уст. Когда ж их взор добычей насладится, Под острыми ногтями слышен хруст. Он чувствует вино сладчайшей лени, Под ласками сестер не плачет он, Обв