с воротника, и
снова он свеж.
Кто-то рассказывает о своей матери. Немец, конечно. Медленно, четко он
ставит слова. Так девушка, плетя венок, подбирает цветок к цветку и еще не
знает, что выйдет. Так и он подбирает слова. Что сплетется? Печаль? Или
радость? Все затаились. Даже сглотнуть боятся. Тут настоящие господа, уж
они-то умеют слушать. А те, кто не знает по-немецки, вдруг разбирают слова,
вдруг ощущают на вкус: "Вечером...", "...Я был еще маленький..."
И они породнились, господа из Бургундии, Франции, из Голландии,
посланцы от долов Каринтии, замков Богемии, от кайзера Леопольда. Ведь то,
что рассказывает один, было с ними со всеми и в точности так же. Словно на
свете одна только мать.
Кони вступают в ночь, в начало неведомой ночи. Все снова молчат, но с
ними светлое слово. И вот маркиз снимает шлем. Волосы у него легкие, темные,
и когда он склоняет голову, они льнут к щекам нежно, как у женщины. И
Лангенау тоже видит: что-то встает вдалеке, стройное, темное. И сияет. Один,
одинокий, ветхий столбец. И уже миновав его, много позже, вдруг понял, что
это была Мадонна.
Бивачный костер. Все сели вокруг и ждут. Ждут, чтоб кто-то завел песню.
Но все так устали. Красный огонь тяжел. Он падает на пыльные сапоги,
всползает по ногам, поглядывает под бессильно забытые на коленях ладони. Он
бескрыл. И оттого лица -- темны. Но вот засветились впотьмах глаза
маленького француза. Он поцеловал маленькую розу и спрятал опять. Пусть
вянет дальше у него на груди. Фон Лангенау все видел, потому что ему не
спалось. Он думает: "А у меня нет розы, нет у меня розы". И тогда фон
Лангенау заводит песню. Это старая грустная песня. Ее поют наши девушки в
поле осенью, под конец жатвы.
Говорит маленький француз:
-- Вы ведь еще совсем молодой, не правда ли?
И Лангенау ему, то ли с вызовом, то ли с печалью:
-- Восемнадцать лет... И оба молчат.
Потом француз спрашивает:
-- Вы тоже оставили дома невесту, юнкер?
-- А вы? -- отвечает вопросом фон Лангенау.
-- У ней волосы светлые, как у вас.
И снова оба молчат, и немец кричит наконец:
-- Так какого же черта трястись в седле по этой мерзкой земле навстречу
турецким псам?
И маркиз улыбается:
-- Чтоб воротиться.
А Лангенау грустно. Он вспоминает светловолосую девушку, с которой
играл. Буйные игры. Домой бы, домой, хоть на минутку, чтоб только успеть
сказать ей: "Ты прости мне, Магдалена, что я всегда был такой".
"Почему -- был?" -- думает он.
Но они далеко.
И вот на рассвете -- навстречу конник и еще, и уже их четверо, десять.
Огромные, в латах. А потом целая тысяча -- войско.
Дальше им -- порознь.
-- Счастливый путь, желаю вам воротиться, маркиз.
-- Храни вас Пресвятая дева, юнкер.
Но им нельзя разлучиться, они друзья, они братья. Им еще столько надо
поведать друг другу, они уже столько друг другу сказали. Медлят. И стук
копыт и спешка вокруг. И тогда маркиз срывает слишком большую перчатку с
правой руки. Вынимает ту розу, обрывает с нее лепесток. Так ломают просфору.
-- Она защитит вас. Прощайте.
Фон Лангенау оторопел. Долго смотрит он вслед французу. Потом он сует
под мундир чужой лепесток. И вот уже лепесток колышут, качают волны сердца.
Трубят. Юнкер пришпоривает коня. Война зовет. Он усмехается горько: чужая
женщина его хранит.
День целый -- обозы. Пестрь, ругань, смех -- слепнет земля. Мальчишки
носятся. Дерутся, орут. Карминно-красные шляпки торчат на реющих волосах
шлюх. Шлюхи мигают зазывно. Солдаты ступают черно-чугунно, как бредущая
ночь. Хватают девок, срывают с них платья. Валят их прямо на барабаны.
Борьба и неистовство рук будят бой барабанов, и он гулок со сна, он гулок. А
вечером, вечером ему подносят огни, странные огни: будто вино светится в
касках. Вино? Или кровь? Кто различит...
Но вот и Шпорк. Рядом с белым своим скакуном высится граф. Длинные
волосы графа отливают латным железом.
Фон Лангенау ни о чем не спросил. Он узнает генерала, он соскакивает с
коня и склоняется перед генералом в поклоне, в облаке пыли. Он достает из-за
пазухи бумагу -- рекомендательное письмо. Но граф приказывает:
-- Читайте сами эту писанину.
Губы даже не шевельнулись. Излишне. Заране сложены для презренья. Все
прочее доскажет десница. Довольно, точка -- вот ее знак. Юнкер давно уже
кончил читать. Он забыл, где стоит. Все заслоняет Шпорк. Даже небо исчезло.
И тогда говорит Шпорк, великий генерал:
-- Корнет.
И это -- много.
Эскадрон лежит за Рабой. Фон Лангенау скачет, один. Поле. Вечер.
Впереди, под седлом, сверкают копыта в пыли. Потом встает месяц. Он высветил
руки корнета.
Корнета клонит в сон.
Вдруг откуда-то крик.
В тот же миг
разрывается сон.
Нет. Не кычет сова. Впереди
одинокое дерево: Освободи!
И он видит: там вздыблено что-то. Вздыблено тело, юное женское тело,
голое, все в крови,
молит -- веревки порви!
И он прыгает в черную зелень,
он рубит горячие путы, и горит ее взор.
И оскалены зубы.
Неужто смеется?
В седло. Мчать.
В сердце ударил страх.
Но кулак с кровавой веревкой он не смеет разжать.
Фон Лангенау задумался. Он пишет письмо. Медленно он выводит большими
буквами, строгими и прямыми:
"Дорогая матушка,
гордитесь: я несу знамя,
не тревожьтесь: я несу знамя,
любите меня: я несу знамя".
Потом он прячет письмо под мундир, в сокровенное место, туда, где лежит
уже розовый лепесток. Он думает: скоро оно тоже будет пахнуть розой. И
думает: быть может, кто-то найдет его... И думает: ведь враг уже близко...
Кони топчут убитого крестьянина. Глаза у крестьянина распахнуты, и в
них отражается что-то; нет, это не небо. Потом воют собаки. Значит, скоро
наконец-то жилье. Над домишками каменно высится замок. Широко перед ним
стелется мост. Просторны ворота. Пронзителен рог. Чу! Крики, звон и собачий
лай! Кони ржут, и копыта гремят. Отдохнуть! Погостить. Наконец-то не думать
о том, чем набить себе брюхо. Дать покой изнуренному слуху. Предаться тому,
что случится. Что будет -- то благо. Пусть разляжется вольно отвага на
нежном шитье покрывала. Ты сейчас не солдат. Разметать свои локоны смело,
свободно по свободному воротнику. Раскинуться в креслах. Чтобы пело блаженно
все тело, раскинуться -- после купанья. И заново постигать, что суть эти
женщины. Что за повадка у белых и каковы голубые; и что за ладони у них, и
как переливчат их смех, когда пажи светлокудрые, склоняясь под тяжестью чаш,
им подносят плоды.
Обедом начиналось. И так нежданно обернулось балом. Огни мерцали,
голоса порхали, звон хрусталя был в песнях, и речах, и в блеске глаз. И все
пустились в пляс. По залам бушевало море. Найти себя в приветом милом взоре,
там утонуть, исчезнуть, потерять себя и вновь искать по залам, залам, в
темный сад бежать и, словно в колыбели, качаться в неясности ветров,
дремавшей в них доселе и взбудораженной смятением шелков.
От темного вина и тысяч роз час опрометью мчится в ночь и в сон.
И некто лишь стоит, не смея шелохнуться, боясь очнуться, сна распутать
сети; ведь только в снах есть женщины, как эти, из серебра бесед они плетут
мгновенья, их каждое движенье, как складка, на парчу легло, и если они руки
подымают, то будто розы обрывают там где-то, где и не бывает роз. Ты этого
не встретишь въяве -- и пусть, и настигает вдруг мечта о славе. Венца давно
ждало чело.
Некто в белых шелках понимает, что проснуться он не может; он не спит,
он ошарашен, он объят явью. И пугливо он прячется в сон: вот он стоит в
парке, он стоит один, он один в черном парке. Бал далеко. Огни обманны, а
ночь рядом, она прохладна и близка. И он спрашивает у склоненной к нему
женщины:
-- Кто ты? Ты -- ночь? И она улыбается.
А ему вдруг стыдно своих белых шелков. Подальше бы отсюда, снова стоять
одному, в латах. С ног до головы в латах.
-- Ты забыл? Ты ведь сегодня мой паж! Ты бросаешь меня? Ты уходишь? Ты
мой в этих белых шелках...
-- Неужто соскучился по своему шершавому мундиру?
-- Замерз? Или по дому тоскуешь? Улыбается графиня.
Нет. Просто детство вдруг скользнуло с плеч, мягкое, темное платье
детства. Но кто же снял его?
-- Ты?
И он не узнает собственного голоса.
-- Ты!
И вот он уже ничем не облечен. Он стоит как святой. Стройный, голый,
светлый.
Постепенно гаснут в замке огни. Всем хочется лечь: все устали, кто
влюблен, кто и пьян. После стольких долгих, пустых и походных ночей вдруг --
в кроватях. В широких дубовых кроватях. Здесь и молитва -- не то что в
мерзлой канаве, куда ложишься спать, как ложишься в гроб.
-- Да будет, Господи, воля твоя! Молитва в кровати короче.
Но истовей.
В том покое, в башне, темно.
Но они озаряют улыбками лица друг другу. Ощупью, будто слепцы, они ищут
друг друга, как дверь. Они жмутся друг к другу, словно дети перед призраком
ночи. Но они ничего не боятся. Что им может грозить? Нет ни вчера, ни потом.
Время рухнуло. И они цветут из развалин.
Он не спросит ее: "Кто твой муж?"
Ни она его: "Кто ты?"
Ведь они повстречались во основание нового рода. Они одарят друг друга
тысячей новых имен и опять заберут их себе, тихонько, как вынимают серьгу.
В прихожей на стуле висит портупея, мундир и плащ фон Лангенау.
Перчатки валяются на полу. Знамя застыло, приткнувшись к оконной раме. Гроза
за окном разрубает ночь в черные и белые клочья. Долгой молнией несется по
небу лунный луч, и мечется по полу тень недвижного знамени. Знамя спит.
Что это? Окно распахнулось? Гроза ворвалась? Отчего так хлопают двери?
Кто бродит по дому? Ну и пусть. Все равно. Никому не проникнуть в тот
дальний покой. Там, за сотней дверей -- огромный сон, двое делят его, и он
единит их, как одна мать, как одна смерть.
Неужто утро? И солнце встает? Какое огромное солнце! И птицы? Всюду их
гомон.
Светлым-светло, но не день.
Шум и гомон, но это не птицы.
Это светятся балки. Это окна кричат. Крик красный бросают -- наружу,
вниз, на врага, что мерцает вдали, -- кричат:
-- Пожар!
И -- с обрывками сна на лице, в латах на голое тело, по покоям, по
залам, скорей, скорей -- вниз во двор.
И -- задыхаясь в ознобе -- рога:
-- Сбор! Сбор!
И дрожь барабанной дроби.
Только знамени нет у них.
Оклик:
Корнет!
Ржанье коней, молитвы, крик.
Уже гневно: Корнет!
Лязг железа, приказ, сигнал.
И -- в провал
Тишины: -- Корнет!
Еще раз: -- Корнет!
И -- стремглав, за ворота, мелькание белых, гнедых, вороных.
Только знамени нет у них.
Он бежит, он не сдастся пожару на милость, стены, двери, все против
него сговорилось, вот и лестница. Вон из безумного зданья. На руках он
выносит поникшее знамя, словно женщину -- белую, без сознанья. Вот мой конь.
Поскорей. Это крик, это крик: поскорей, поскорей, от чужих, от своих. И
тогда только знамя приходит в себя и царственно реет над ним; и виден в
занявшемся дне светлый юноша на коне, но без каски, один, он древко
прижимает к груди, он далеко впереди, и они узнают свое знамя...
Но вот знамя стало светиться, качнулось вперед, обагрилось, стало
огромное...
Знамя пылает в гуще врагов, и они несутся туда, за ним.
Фон Лангенау в гуще врагов, но он совсем один. Он один в очерченном
ужасом кольце, под медленно догорающим знаменем.
Медленно, задумчиво даже, он озирается. Все так странно, пестро.
"Сады", -- думает он и улыбается. Но вот он чувствует на себе цепкие глаза и
видит лица, и он узнает, что это поганые псы, -- и гонит коня на них.
Кольцо сжимается, смыкается -- и тогда это вдруг снова сады, а взмет
шестнадцати клинков, гнутых лучей, косых лучей -- это снова бал.
И хохочущий водоворот.
Мундир сгорел в замке, и письмо, и чужой розовый лепесток. Весною (она
пришла холодная, хмурая) гонец барона фон Пировано медленно вел коня в
Лангенау. Там он увидел, как плачет старая женщина.
Стихотворения в прозе
Выставка торговца рыбой
(Неаполь)
На чуть покатой мраморной плите они спят грудами -- вон те на
смугловатой зелени, постеленной на мокрый камень, а эти в мелких кузовах
плетеных, ставших темными от влаги. Покрыта серебристой чешуей, одна из
рыбин снизу вверх горбато выгнулась, как рукоять меча в гербе, и серебро на
ней мерцает в напряженном блеске. Покрыта серебристой чешуей, другая сверху,
где прочие лежат наискосок, как серебро седое, с испода черненое в чекане, в
страхе открывает рот, и кажется, что жаждет вырваться из груды. А стоит
только раз увидеть этот зев, как обнаружится у той, что бьется суетливо, еще
один, исторгший жалобу. (Поскольку рот, откуда звук исходит, пребывает в
немоте, названье "жалобы" возможно здесь как символ...) И вот, пожалуй в
результате размышленья, находим мы глаза. Они плоски, они лежат с боков, как
будто скрыты под стекляшкой круглой, глаза, где мчались образы, омытые
водой, покуда были зрячи. С тех пор они не изменились -- в них такая же
тупая безучастность: волне их взгляд известен. Такое ж снулое и плоское
вращенье вхолостую, как у вагонных фонарей при свете дня. Но, противостоя
волнению стихии плотной, они бросали верно и легко, рисунок за рисунком,
намек и перемену на дно сознания, неведомого нам. Уверенно и молча неслись
они, приняв однажды твердое решенье, запрятанное вглубь. Уверенно и молча
каждый день они, бегущей тенью скрыты, боролись против струй, зажавших их в
тиски. Но вот теперь они извлечены из долгих прядей созерцанья своего --
лежащие плашмя, они иному миру недоступны. Покрытый черной влагою зрачок
объят кольцом, похожим на дымчатое золото фольги. И страшно, словно при
укусе резком, узреть непроницаемость тех глаз -- и вдруг почудится, что ты
стоишь перед сплошным металлом и камнями, увиденными как бы на столе. И все,
что выгнуто, глядится как железо, и груда отливающих, как сталь,
шило-образных рыб лежит безжизненно и грузно, как груда инструментов, а
рядом с ними те, что отшлифованы и смотрятся как камни. Они лежат все тут
же, один возле другого: округлые и гладкие агаты в коричневых, белесых и
золотых прожилках, бело-румяный мрамор полосами, куски нефрита с огранкою
овальной, частично обработанный топаз, горный хрусталь с шипами аметиста,
опалы из медузы. Еще на них тончайший слой оставшейся воды, их отрезающий от
тех лучей, которым они чужды, они как запертый ларец, который бесполезно
было бы пытаться вскрыть.
Saltimbanques *
(Париж, 14 июля 1907)
* Бродячие акробаты (франц.).
Между Люксембургским дворцом и Пантеоном снова расположился со своей
семьей папаша Роллен. Расстелен тот же ковер, те же поношенные пальто,
теплые зимние пальто свалены на стул, где еще так много места, что младший
сын, внук старика, время от времени прохаживается по краешку сиденья.
Мальчику это нужно, он, как говорится, новичок в стремительном прыжке,
когда, выходя из высокого сальто, он приземляется, его ногам больно. Его
крупное лицо вот-вот зальют слезы, но они застывают в кромке широко
раскрытых глаз. Поэтому он осторожно держит свою голову, словно полную чашу.
Он не расстроен, скорее наоборот, если чаша расплескалась бы, он даже не
заметил бы этого. Это просто боль, которая плачет, а такое мальчику
простительно. Со временем ему станет легче, и боль наконец исчезнет. Отец
давным-давно позабыл про нее, и дед тоже вот уже шестьдесят лет не помнит,
иначе он не стал бы таким знаменитым. Но взгляни-ка -- папаша Роллен,
знаменитость всех ярмарок, уже не "работает". Он не размахивает чудовищными
гирями и не вымолвит ни словечка -- а ведь был речистей всех. Он занят
барабаном. В трогательном смирении стоит он с отсутствующим выражением на
лице атлета, опутанном беспорядочной сетью морщин, из каждой морщины как бы
выглядывает груз прошлых напряженных лет. Одетый по-городскому, с вязаным
галстуком небесно-голубого цвета на мощной шее, в скромном пиджачке, он
отстранился от всех в зените своей заслуженной славы, пребывая в роли,
которая, так сказать, не блещет. Но тот, кто в молодости видел его однажды,
тот, конечно же, знает, что в этих рукавах таятся знаменитые мышцы,
легчайшая игра которых заставляла взлетать гири. Тот прекрасно помнит его
мастерскую работу и, перебрасываясь парой слов со своим земляком, показывает
на старика, а старик чувствует их взгляды, рассеянно-задумчивые и полные
почтения. Она еще, конечно, при мне, эта сила, молодые люди, думает он; и уж
коли ее больше нет в руках, значит, она ушла в корни; она где-нибудь еще
здесь, это целая глыба. И для барабана ее хватает с лихвой. И он колотит.
Однако барабанит чаще, чем надо. Зять свистит ему и машет рукой; старик не
ждет награды для барабанной тирады. Испуганный, он прерывает дробь на
середине, поводит могучими плечами в свое оправдание и не спеша переступает
с ноги на ногу. Но вот уже нужно остановиться. Черт возьми. Папаша! Папаша
Роллен! Он вновь забарабанил. Ему едва ли это понять. Он мог бы барабанить
без конца, пусть не думают, что он выдохся. Но вот выступает его дочь: она
находчива и напориста, работает без сучка и без задоринки и потешается над
всеми. Она теперь взяла дело в свои руки. Это приятно. Зять, конечно,
работает хорошо, ничего не скажешь, с огоньком, как положено. Но у нее это в
крови, сразу видно. Такой надо родиться. Она готова. Музыка, кричит она. И
барабан старика громыхает, будто тот играет на сорока барабанах. Папаша
Роллен, эй, папаша Роллен, кричит кто-то из зрителей, пробравшийся только
что вперед и признавший его. Но старик походя только кивнул головой.
Барабанная музыка -- дело чести, а честь он строго блюдет.
Заклятие грозы
(Написано для Регины Ульман)
ГРОЗА гроза
чего тебе надо у нас, где сплошная нужда, где судьба-лиходейка, где
загадочны души?
что ты над этим домом, где мы уже не уверены в завтрашнем дне, где мы
только беженцы, живущие в бегстве, вошедшем вместе с тобой? что ты над нами,
усталыми, потерявшими дух в тревожных полях? чего тебе надо от дерев,
живущих дольше, чем самый древний старец среди нас? Какое право у тебя на
тех, кто их посадил? Зачем ты старца прерываешь в его воспоминанье
неустанном? А мы, живые, восседаем равнодушно здесь и копим наши силы тяжким
грузом в плечах и сидим без дела, покуда ты в деянье. И дети пробудились,
они удивлены, и эта ярость в воздухе, которой мать не может объяснить им.
Она прижмет их крошечные лица к своим коленям поочередно, но каждое лицо
знает, что лучше уже не будет.
Гроза гроза, чего тебе надо здесь, где хватает всего и ты не нужна
никому? Здесь жизнь и временами смерть. Здесь глыбы горя и крохи радости в
каком-нибудь ларе. Всего у нас в избытке, могу тебя уверить, -- разрухи
тоже, пепла в очаге и также шелухи картофельной. И половиц скрипучих, и
мрака под ступеньками, всего, что бренно. Пусть сильный к сильным примыкает,
вечный Боже, минуя нас. Гроза, гроза, ступай к Марии деве (о ней ты
знаешь?), стань такою крепкой, как ты можешь, она тебя полюбит, ибо она
крепче, чем ты. Она играть начнет с тобой и не заметит, что ты страшна, --
ведь Пресвятая дева крепче. Она тебя на длань возьмет, как большущего шмеля,
тебе позволив жалить, но это будет не страданье в длани девы, а благо в
твоем жале...
Люди-сандвичи *
(Париж, церковь Сент Этъен-дю-Мон)
Застывшие на фоне послеполуденной зимней хмари в своем багряно-желтом
превосходстве, они были видны мне в стенном крестце Пантеона -- отставленные
в сторону рекламные щиты людей-сандвичей с длинными и костлявыми, как у
комаров, ногами. Сумрак вынудил меня поднять глаза на фасад церкви Сент
Этьена, только там, на чудесном инструменте этого здания серый цвет играл во
всех потаенных тонах. На лестнице сидели нищенки, одна из них на самой
нижней ступеньке, выше другая, с малышкой на руках, у входа в церковь повис
на костылях дряхлый папертник. Я вошел, и первое, что мне бросилось в глаза,
-- стоявшие у рекламных щитов мужчины. Все разного роста, они вытянулись
один за другим в заношенных светло-голубых пиджаках; пять-шесть патлатых
грязных голов, словно извлеченных на белый свет из помоек приблудными псами
и насаженных на изогнутую суконную консоль рыжих воротников уродливой
униформы, протертой до дыр. Музыка набирала силу и взлетала ввысь под своды
храма; за красивой замыкающей хоры каменной оградой все сверкало и
переливалось от золота и свечей, в лучах лениво плавали тысячи мглистых
пылинок. Священник торжественно правил требу в пространстве, раздвинутом
архитектурой и удлиненном тенями, на щеках мальчиков из хора то и дело
вспыхивал румянец, и тот, кто был утомлен совершавшимся действом, уносил
свой взгляд мимо колонн и свода в сумрак, пронизанный светом, проникающим
сквозь старый витраж. Ныне и присно царила сама себя возвышающая музыка: она
проникала в эти сердца, чтобы возвысить их, согреть чувства, и возвращала к
мыслям о себе... Зачем чувства? Что за мысли? Память о прошлом. Но что такое
память о прошлом без будущего? Один из людей-сандвичей, огромного роста,
выглядел не так уж скверно: характерная голова, как сказали бы прежде, нос,
красиво продолжающий непрерывную линию ото лба, соразмерность губ с бородой
и усами, как на римском бюсте. Можно спросить: судьба, способна ли ты
напомнить себе, чем ты здесь, собственно, занята? Почему ты не сумела
достичь большего? Стыдно, судьба, у тебя должны были бы быть средства к
цели... Он чувствует, что его кто-то рассматривает, но я отвожу взгляд, ему
меня не видно в общей массе, и он снова успокаивается, огромный, в униформе
из засаленной голубизны. Боже правый, а тот, маленький, по-человечески
жалкий, втянул голову в плечи. Что происходило в нем? Эти пять-шесть
людей-сандвичей, призови их небеса к ответу, принесли на землю ложь,
несмотря на церковную музыку и таинственный полумрак, царящий в
рождественской атмосфере. Возвращаясь, я заметил снаружи еще несколько
людей-сандвичей, стоявших у рекламных щитов, им явно не о чем было
вспомнить. Но праведники, возжаждай они однажды испытать себя в этой толчее,
не оказались бы участниками чудесного перевоплощения, войди они в храм? Как
мне хотелось, чтобы эти шестеро стоявших у входа в церковь с помощью
подобного опрощения стояли бы рядом с теми шестерыми под сводами храма; это
была форма видения, зависевшая от способности средневековья вернуть миру
гармонию.
* Люди с рекламными щитами, повешенными на груди и спине.
Клетка льва
Она ходит и ходит из стороны в сторону, как часовой по краю крепостного
вала, где больше ничего нет. И, как в часовом, в ней тоска по дому, в
осколках памяти гнетущая тоска. Подобно тому как на морском дне должно быть
зеркало, зеркало из каюты затонувшего корабля, зеркальные осколки, которые,
конечно, в любом случае ничего не отражают: ни лиц пассажиров, ни их жестов,
ни манеры поворачиваться перед зеркалом и как-то неуклюже выглядеть со
спины; ни стены, ни угла, где отдыхалось; еще меньше могут отражать то, что
освещено зыбким светом снаружи и сверху; ничего, никого. Но подобно тому,
как в тех осколках, может быть, появляются двойники водорослей или осевшей
тинистой жижи, или внезапный двойник рыбьей головы, или двойник самих водных
струй, текучих, мутноватых, вновь скопляющихся струй, далекие, искаженные,
неверные и тут же снова исчезающие двойники того, что однажды было, -- так
воспоминания, треснувшие осколки воспоминаний покоятся на темном дне ее
крови.
Она ходит и ходит из стороны в сторону вокруг него -- льва, который
болен. Хворь не раздражает и не унижает его: она только делает его одиноким.
Когда он так лежит, мягко выпуская когти без всякого умысла, запрокинув
высокомерную морду с потрепанной гривой и потухшими глазами, он
восстанавливает для себя в памяти собственную скорбь о том, как однажды
(вечно преодолевая себя) переоценил свои силы.
И вот теперь дрожь проходит по его мышцам то тут, то там, и они
наливаются с тугим напряжением, то тут, то там появляются вдали друг от
друга крошечные зародыши злобы; желчная кровь толчками вырывается из сердца,
и ее осторожный испытанный ток по жилам полнится внезапной решимостью, когда
она поступает в мозг. Но он смирился с тем, что происходит, поскольку это
еще не конец, и он больше ничего не просит и остается ко всему безучастен.
Только вдали от него -- маленькая кисточка хвоста, ее полукруглое движение
выдает в нем неописуемое презрение. Это движение настолько значительно, что
львица останавливается и наблюдает -- тревожно, взволнованно, выжидающе.
Но затем она снова принимается ходить безотрадной и забавной поступью
часового, вечно возвращающегося на следы свои. Она ходит и ходит и порой
показывает рассеянную маску, круглую и грузную, разлинованную прутьями
решетки.
Она ходит, как ходят часы, и на ее морде, как на циферблате, означен
таинственно близкий час: час ужаса, когда кто-то умирает.
Приложение
Письмо к другу (A une amie) *
Я приблизительно покончил сейчас со всеми предработами -- говорю об
ужасающем заторе своей переписки -- подумайте (я только что подсчитал их
сегодня утром) -я написал сто пятнадцать писем, но ни в одном не было меньше
четырех страниц, а во многих восемь и даже двенадцать довольно сжатым
почерком. (Я, конечно, не считаю всего пошедшего к Вам, это не писанье, это
дыхание через перо...) Сколько писем! ведь столько людей, которые ждут от
меня -- не совсем даже знаю чего -- помощи, совета, -- от меня, такого
беспомощного перед самыми властными требованиями жизни! -- и хотя я
прекрасно знаю, что они ошибаются, обманываются, -- у меня все-таки
искушение (и не думаю, что это было бы из тщеславия) сообщить им некоторые
свои итоги -- некоторые плоды моих длительных уединений. И женщины и
девушки, ужасающе одинокие в самом сердце семьи, -- и юные новобрачные,
испуганные тем, что с ними случилось... -- и еще все эти молодые люди из
рабочих -- в большинстве революционеры, -- сбитые после тюрьмы со всякого
толку и ныне сбившиеся на "литературу", сочиняя стихи каких-то злостных
пропойц, -- что им сказать? Как приподнять их отчаявшееся сердце, как
выпрямить их искаженную волю, принявшую под давлением событий характер
заемный и совершенно случайный и несомую ими ныне в себе как постороннюю
силу -- почти неизвестного им назначения?
* Это письмо обращено к Францу Ксаверу Каппусу, лейтенанту австрийской
армии. (Примечание М. Цветаевой.)
Опыт Мальте заставляет меня иногда отвечать на эти крики незнакомых,
он-то бы ответил, если бы когда-либо чей-либо голос до него дошел, -- и он
оставил мне как бы целое наследие действия, которое я не мог бы ни
направить, ни истратить на иное, чем любовь. Он-то и заставляет меня
продолжать это служение, он-то и просит меня любить каждую вещь, которую
хочу создать, всеми моими возможностями любви. Вот неотразимая сила,
завещанная мне им. Представьте себе Мальте, который бы он в этом, столь
ужасном для него Париже, имел бы подругу или даже друга. Разве он вошел бы
тогда так глубоко в доверие вещей? Ибо каждая ведь (так он мне часто говорил
в наших нескольких близких беседах), насущную жизнь которой Вы хотите
передать, сперва Вас спрашивает: -- Свободен ли ты? Готов ли ты посвятить
мне свою любовь, лечь со мной, как св. Юлиан Милостивый лег рядом с
прокаженным, возвращая ему то бессмертное объятие, для которого мало
простого преходящего милосердия, но двигатель которого -- любовь, которая
есть на земле? -- Если же вещь видит (так мне говорил Мальте), -- если же
вещь видит, что Вы заняты -- будь то хоть частицей Вашего внимания, -- она
закрывается; она еще сообщает Вам, может быть, пароль, подает Вам мимоходом
легкий дружественный знак (что уже много для смертного, замкнутого между
смертных)... но отказывается дать Вам все свое сердце, доверить Вам свою
терпеливую сущность, свое тихое звездное постоянство, так роднящее ее с
созвездиями!
Для того чтобы вещь Вам говорила, Вы должны взять ее на некоторое время
как единственную существующую, как единственное явление, помещенное усердием
и исключительностью Вашей любви по самой середине Вселенной и на этом
несравненном месте обслуживаемое в тот день ангелами. То, что Вы, мой друг,
сейчас читаете, -- один из уроков мне Мальте (моего единственного друга за
столькие годы страданий и искушений!), и я вижу, что Вы то же самое
говорите, точь-в-точь, когда говорите о Ваших работах карандашом и кистью,
ценных для Вас только как любовный договор, где кисть или карандаш только
осуществляют объятие, нежное вступление во владение.
Не пугайтесь этого слова "судьба" в моем последнем письме: я зову
судьбою все внешние события (включая болезни, например), которые неизбежно
могут прервать и уничтожить данное состояние духа или устремление души,
одинокое по своей природе. Сезанн это отлично понимал, когда последние
тридцать лет своей жизни удалялся от всего, что, по его выражению, могло бы
"наложить на него лапу", и когда, при всей своей набожности и преданности
традициям, упорно отказывался идти на похороны матери, чтобы не потерять
рабочего дня. Когда я это узнал, это пронзило меня как стрелой, но пламенной
стрелой, которая, пронзая мне сердце, оставляла его в пожаре яснозрения.
Мало в наши дни художников, понимающих это упрямство, это страстное
упорство, но, думается мне, без него мы навсегда останемся на периферии
Искусства, правда, уже достаточно богатой, чтобы разрешить нам то или иное
приятное открытие, -- но не более, чем игроку за зеленым столом -- пусть
временами удачливому, но все же подверженному случаю, этой послушной и
ловкой обезьяне закона.
Мне часто приходилось отбирать книжку Мальте у молодых людей, запрещая
им его читать. Ибо эта книга, конечная цель которой -- как будто бы доказать
невозможность жизни, должна быть читаема, я бы сказал, против собственного
течения. Если в ней горькие упреки -- они относятся не к жизни: наоборот,
это непрерывное подтверждение, что только по слабости, по рассеянности и по
вине наследственных заблуждений мы почти целиком теряем несметные богатства,
нам здесь уготованные.
Попытайтесь, моя дорогая, пробежать переполненность этих страниц по
этому руслу -- это не избавит Вас от слез, но, может быть, сообщит всем
Вашим слезам значение более ясное и, я бы сказал, прозрачное.
* * *
Из "Писем о Сезанне" *
19 октября 1907
* Письмо адресовано жене поэта, Кларе Рильке.
Ты, конечно, помнишь... то место из записок Мальте Лауридса, где речь
идет о Бодлере и о его стихотворении "Падаль". Я пришел к мысли, что без
этого стихотворения не был бы начат путь к той трезвой точности, которая
сейчас, как нам кажется, найдена у Сезанна; сперва должно было явиться это
стихотворение во всей его беспощадности. Художественное созерцание должно
было так решительно преодолеть себя, чтобы даже в страшном и, по видимости,
лишь отвратительном увидеть часть бытия, имеющую такое же право на внимание,
как и всякое другое бытие. Как нам не дано выбора, так и творческой личности
не позволено отворачиваться от какого бы то ни было существования:
один-единственный самовольный отказ лишает художника благодати и делает его
вечным грешником. Флобер, который с такой бережностью и добросовестностью
передал легенду о Юлиане Странноприимце, подарил ей эту простую
достоверность чуда, потому что художник в его душе сам обладал решимостью
святого и радостно соглашался со всеми его поступками. Лечь в одну постель с
прокаженным, отдать ему свое тепло, даже тепло сердца и ночей любви, -- все
это должно когда-нибудь произойти и в существовании художника как
преодоление во имя высшего блаженства. Тебе легко понять, как меня трогает,
когда я читаю, что Сезанн именно это стихотворение -- "Падаль" Бодлера --
помнил наизусть вплоть до последних лет своей жизни и читал на память от
первого до последнего слова. Конечно, среди его ранних работ можно найти и
такие, в которых ощутима почти безмерная любовь, -- с такой силой ему
удалось в них преодолеть себя. За этим смирением -- сперва с малого --
начинается святость, простая жизнь любви, которая все выдержала, которая, не
похваляясь этим, нашла путь ко всему, одиноко, незаметно, бессловесно.
Настоящая работа, со всей полнотой ее задач, начинается лишь после этой
победы, а тот, кто не достигнул этого рубежа, тот, быть может, увидит в небе
Деву Марию, кого-нибудь из святых и малых пророков, царя Саула или Charles
le Temeraire *, но о Хокусаи и Леонардо, Ли Бо и Вийоне, о Верхарне, Родене,
Сезанне -- и о самом Господе Боге и там узнает лишь по рассказам. И вдруг (и
притом впервые) я постигаю судьбу Мальте Лауридса. Разве вся суть не в том,
что это испытание превысило его силы и он не справился с ним в
действительной жизни, хотя мысленно он был убежден в его необходимости,
настолько убежден, что он долго инстинктивно искал его, пока оно само не
подступило к нему и больше его не оставляло? Вся книга о Мальте Лауридсе,
когда она будет написана, будет не чем иным, как доказательством этой истины
на примере человека, для которого она оказалась слишком непомерной. Быть
может, он даже выдержал его: ведь он написал о смерти камергера; но, как
Раскольников, растратив всего себя в этом поступке, он отшатнулся, не
действуя в тот момент, когда как раз и должно было начаться настоящее
действие, а новообретенная свобода обернулась против него и растерзала его,
беззащитного...
Лу Андреас-Саломе **
Ворпсведе у Бремена, 18 июля 1903
* Карла Смелого.
** Автор книги воспоминаний о Рильке, немецкая писательница, дочь
немецкого генерала, служившего в России. Рильке познакомился с ней в 1897
году, они совершили вместе два путешествия в Россию. Дружба с Лу
Андреас-Саломе сохранилась у Рильке на всю жизнь, между ними поддерживалась
переписка.
Я хотел бы сказать тебе, дорогая Лу, что в Париже я испытал нечто
похожее на то, что и в военном училище; как тогда меня охватило громадное
гнетущее изумление, так и теперь на меня снова напал ужас перед всем тем,
что в каком-то невыразимом заблуждении зовется жизнью. Тогда я был мальчиком
среди мальчиков, я был одинок среди них; но как одинок был я теперь среди
этих людей, как отрицало меня постоянно все, что встречалось на пути;
экипажи проезжали сквозь меня; те, что спешили, не старались объезжать, а
катили, исполненные презрения, прямо через меня, как через выбоину, в
которой скопилась застоявшаяся вода. Перед сном я перечитывал 30-ю главу из
Книги Иова, и все это было правда, все обо мне, слово в слово. А ночью я
вставал и отыскивал мой любимый томик Бодлера -- petits poemes en prose * --
и читал вслух самое прекрасное стихотворение, озаглавленное: "A une heure du
matin" **. Знаешь ты его? Оно начинается так:
Enfin! seul! on n'entend plus que le roulement de quelques fiacres
attardes et ereintes. Pendant quelques heures nous possederons le silence,
sinon le repos. Enfin! la tyrannie de la face humaine a disparu et je ne
souffrirai plus que par moi meme... ***
* Стихотворения в прозе (франц.).
** "В утренний час" (франц.).
*** Наконец-то! один! Не слышно ничего, только рокот нескольких
поздних, заблудившихся фиакров. Еще несколько часов, и нами овладеет тишина
и покой. Наконец-то! Не тиранит меня больше вид человеческих лиц, и страдаю
я только от самого себя... (франц.).
И заканчивается оно величаво, оно встает, и движется, и завершается как
молитва. Это молитва Бодлера, настоящая, простая молитва, рукотворная,
неловкая и прекрасная, как молитва русского человека. Бодлер шел к ней
долгим путем, продвигаясь порой на коленях и ползком. Он так далек от меня
во всем, он один из самых чуждых мне; часто я едва понимаю его, и все же
иногда, глубокой ночью, когда я повторял его слова, повторял, как ребенок,
он становился мне близок, жил рядом, бледный, стоял он там, за тонкой
стенкой, прислушиваясь к моему затихающему голосу.
Какая редкостная общность возникала тогда между нами, участью каждого
из нас была одна и та же бедность и, вероятно, один и тот же страх.
О, этот мой страх воздвигали тысячи рук, он был захолустной деревней и
стал городом, большим городом, в котором творится несказуемое. Он рос все
это время, лишая тихой зелени мои чувства, и теперь в них больше ничего не
произрастает. Уже там, в Вестерведе, рос этот страх и в нем дома и переулки,
возникавшие из гнетущих обстоятельств, в нем протекали целые часы. А когда
наступил Париж, страх быстро принял огромные размеры. Я приехал туда в
прошлом году в августе. То было время, когда все деревья в городе уже
увядают, хотя еще нет осени, когда раскаленные переулки вытягиваются от жары
и становятся бесконечными, и сквозь густые запахи проходишь, как сквозь
множество печальных комнат. Я шел вдоль длинных больниц, их ворота были
распахнуты с выражением нетерпеливого и хищного милосердия. Когда я впервые
проходил мимо Hotel-Dieu, туда как раз въезжала открытая пролетка, в ней
лежал человек, покачивавшийся от каждого движения, лежал перекошенно, как
сломанная марионетка, с тяжелым нарывом на длинной, серой, свисающей шее. И
каких только людей не встречал я с тех пор. Обломки кариатид, над которыми
еще тяготела вся мука, все здание муки, и под его тяжестью они шевелились
медленно, как черепахи. Они были прохожими среди прохожих, оставленные
каждый наедине со своей судьбой. Их воспринимали в лучшем случае как
впечатление и наблюдали за ними с деловитым, спокойным любопытством как за
некоей новой породой животных, у которых нужда развивала особые органы --
органы голодания и органы умирания. Их покрывала безнадежная, блеклая
расцветка -- мимикрия большого города, и они выживали под пятой дня, который
топтал их, как живучих жуков, они выдерживали все так, словно им нужно было
еще чего-то дожидаться, они подрагивали, словно куски рассеченной рыбы, уже
загнивающей, но все еще живой. И они жили, жили ничем, пылью, и копотью, и
грязью на своих покровах, жили тем, чего недоедали собаки, жили какой-нибудь
бессмысленно разломанной вещью, которую все же еще может купить кто-нибудь
неизвестно зачем. О, какой это был мир! Куски, куски людей, части животных,
остатки бывших вещей, и все это еще в движении, словно гонимое каким-то
зловещим ветром, несущее и носимое, падающее и само себя в падении
перегоняющее.
Там были старухи, опускающие тяжелые корзины на какой-нибудь выступ
стены (маленькие женщины с глазами, высыхавшими, как лужицы), -- и когда они
опять их подхватывали, то из рукава медленно, обстоятельно высовывался
длинный ржавый крючок -- взамен руки -- и прямо и уверенно устремлялся к
ручке корзины. Были еще и другие старухи, они расхаживали, держа в руках
выдвижные ящики от старой тумбочки, и показывали всем -- в них валялось
десятка два ржавых булавок, которые нужно было продать. Однажды осенним
вечером я увидел в свете витрины стоявшую рядом со мной маленькую старушку.
Она стояла молча, и я подумал, что она, так же как я, рассматривает вещи,
разложенные в витрине, и не стал обращать на нее внимание. Но потом я
почувствовал, что ее близость меня тревожит и, уж не знаю почему, внезапно
посмотрел на ее изнуренные руки, сложенные совсем необычно.
Медленно-медленно выдвигался из этих рук старый, длинный, тонкий карандаш;