Бог - рифма там, где я - псалом, и слух мой не устал. Я снова здесь, и прост и нем. Недвижен голос мой. К молитве - лучшую не вем - опять склонюсь, немой. Я вихрем в дверь иных из нас стучался дотемна. Я был средь ангелов сей час, где свет, струясь в _Ничто_, угас - темна, бо, Глубина. Так ангелы дыханьем уст летят с Господних крон; и пуст, как бы осенний куст, Господь, - и все как сон. Ведь больше веровали в свет, чем в Бога черный вал, и Люцифер стал им сосед, когда сюда бежал. Князь света, о, ему светло, _Ничто_ чадит ему, и вот горит его чело, себя сжигая всем назло, вымаливая тьму. Эпох и сроков дневный бог - он их от сна воздвиг, они летят к нему под бок, в смех - Люцифер, и в крик - так он от боли изнемог - вот счастья властный лик. А время - облетевший бук, где край листа померк, блестящих риз шуршащий звук, когда их Бог отверг, устав витать - он канул в мрак, и так уж повелось, что время не найдет никак того, кто в суть вещей, Всеблаг, врос до корней волос. x x x Тебя деянье возвестит и свет перстов земной... а смысл немного погостит и рвется в мир иной. Ведь смысл, он - размышлений плод, лишь краешек надкусит тот, кто мыслит до конца. Но - чудный дар Ты, Твой приход настигнет беглеца. Ты вновь безмолвием речист, не все ль равно - где Ты. Все записал Евангелист, забыв, что пуст простор и чист, но в нем - Твои черты. Все крепче я в пути моем, все тверже тропы тьмы. А коль друг друга не поймем - кто друг для друга мы? x x x Как в рубище в предсмертной тишине царь к постригу готов, отъят от власти - так жизнь моя грозит всегда упасть, и земель, подвластных мне, сбираю части, во тьме глубин храня их от напасти: боль чувств, как царь, повелевает мне. За них, разрозненных, молиться б: слезно сверх всякой меры строить так, чтоб грозно было б: _величие_ и _красота_, - ведь никогда в себе не поздно исповеданья дух серьезный воздвигнуть: купол сине-звездный с незримым золотом креста. Ведь эти храмы не иное, как псалмопения канон, звук утешения, чудное, почти спасенное земное - пред слух царей и юных жен. x x x И Бог велит писать мне прямо: "Царь должен быть гроза и зов. Так ангел лют в глазах упрямой возлюбленной - дугой и рамой моста - в историю веков". И образа писать - с любовью: "Как ни прискорбен ход веков, кладу на чаши сих весов я - бессонных жен у изголовья, смерть, искупающую кровью, и городов тщету бесовью, и всех царей, и всех шутов". И Бог велит мне верить, ибо: "Я - царь времен. И я - ничей. Свидетель твой, я нем, как рыба, друг одиночеств и вещей. Я - око, бровь, дуга изгиба..." И сквозь меня глядит он, либо из ночи в ночь - в ночи ночей. x x x Так, не один из богословов во тьму имен был погружен. Ты - пробужденье юных жен, Ты - битва, серебро покровов, где юношества цвет сражен. В Твоих аркадах, галереях певцы сходились всех, земель, и пировали в эмпиреях искусство, чувство, боль и хмель. Ты - час заката, свет вечерний, что всех поэтов примирит; на их устах Ты - беспримерней: шагнув к звезде сквозь морок терний, Тебе поэт свой блеск дарит. Тебя несут псалтирионы на крыльях сущей немоты. И древний вихрь, во тьму влюбленный, любой тоске овеществленной придаст величия черты. x x x Пиитами рассыпан тут (как вихрь прошел по ним, заикам!), Ты будешь собран мной - в великом волненьи Ты возьмешь сосуд. Я шел сквозь тот порыв высокий, что гнал Ты, сам же бывши им. Все, что найду, отдам в свой срок, и скажу: слепому, Сильноокий, Ты в виде кружки нужен, в склоке припрятал сброд Тебя, храним Тобой, Ты смыслом был в уроке для мальчика, и им одним. Гляди, как я неутомим. Я - пастырь форм, и наудачу иду, незрим, рукам вослед (уйми свидетелей побед, чужие взгляды - время трачу!). Тебя свершить - решить задачу: чтоб Ты меня свершил в ответ. x x x Солнце в соборе - так горят нечасто духом старцы, жены, когда, одним лучом зажженный, расправив крылья, отраженный, играет свет у Царских Врат. Полуколонн тенистый бор, где не стена - стоят иконы: в молчанье серебра вкрапленный, вступает самоцветов хор, и вдруг, огнем обдав короны, молчит чудней, чем до сих пор. И - Северная ночь - бледна, лучистый пряча лик, голубоокая Жена: Роса, Привратница, она - Рассвет Твой и Твоя Весна, Невянущий Цветник. И Сына в куполе чертог, восполнивший объем. Благоволишь ли Трону, Бог? - мой трепет бьется в нем. x x x Паломник, я сюда вступал... сколь мукой сведено чело, где Твой горит опал. Зажги Семь Свеч, и все равно, куда бы свет их ни попал, темнее Лик, слился овал в родимое пятно. Я с нищими был - нищ и наг, темно дрожали рты, от их поклонов шел сквозняк, о, этот ветер - Ты. Как бородатый Иоаким, был ветх мужик и тих, и мгла повелевала им, и теми, кто стоял за ним, - Ты стал так трогательно зрим, без слов явившийся засим, во всех: и в нем, и в них. И век их - в них и в нем, где нет Тебе забвенья ввек: то вверх, не подымая век, швырнут Тебя, и время - в бег, то вновь о землю лбом. x x x Виноградник оградив Твой, Боже, не сомкнув на час очей, я - сторожка, но и сторож тоже, ночь я, Господи, Твоих ночей. Ива, нива, старый сад обильный, пусть весну им не затмить трудом, и смоковница, гранит могильный отверзающа плодом: веют ветви ароматом блага. Но не скажешь: сторож, отзовись! Мимо губ, непогубимой влагой, глубь Твоя бежит по жилам ввысь. x x x С каждым Бог говорит, прежде чем сотворит, а из тьмы выводя, где-то рядом молчит. Но эти слова, прежде слова "будь!", эти ненастные смыслы - суть: "Выйдя из замысла, ты ступай до пределов стремленья, тоски за край: одеянье мне дай! Пламенем стой за вещами, сгорай, чтобы ширилась тень всякой сущности: знай - я в тени их, незрим, обнаружусь... Все случится с тобой: совершенство и ужас. Нужно только идти: а чувства - все тут они. Помни: со мною не разлучайся. Близок тот край - что жизнью зовут они. Узнаешь, откуда ни будь грозный час, а ты не отчайся... Руку мне дай!" x x x Я был среди ветхих старцев, сказителей и богомазов, творивших историю, в рунах знаменующих Славу Твою. Я видел Тебя в бурунах, и в шквалах, и в рощах вязов, бушующих христианства на самом краю, в потемневших перунах. Расскажу о Тебе, распишу Тебя, буде возможно, не золотом и голубцом - дубильным чернилом из луба, не пришьешь Тебя нитью жемчужной: бисер для Господа - грубо, только тем, что Ты есть, превосходишь себя же Ты, убо: в силах чувственных зыблется образ Твой - смутный и ложный. Но в самом себе Ты различимей в Тебе имена всем давая, и царей назову, и князей, _есть откуда пошла_ роковая их судьба, и свершенья, и битвы - на полях, молитвенной клятвой. Ты - земля их. Века прошумевшие - лето и сад Твой. Отдаляясь от них, только тем и приблизиться чаешь, - разве сеять научат? - а только Ты их омрачаешь, ныне жатва подобна Твоей, но едва замечаешь, как ступают жнецы по Тебе, утомленные жатвой. x x x Ты - темное дно, Ты смиренное стен основанье, позволишь - и час еще будут стоять города в ожиданье, и два часа монастырям дай, часовенкам уединенным, и пять - неустанным в усердиях праведникам спасенным, и семь - землепашцам, чей труд - и Твое упованье. Прежде, чем вновь станешь лесом и озером, зарослей тьмой непролазной, когда обнаружится сей неизведанный страх, и образ Твой, с сущностью несообразный, одолженный, взыщешь, отрясши прах. Дай мне еще надышаться: как никто до сих пор, хочу вещи земные любить я, чтобы стали достойны просторов Твоих. Семь только дней дай, Семь дней челобитья, Семь страниц одиночества и наитья, и откроется стих. Кому Ты дашь Книгу, что все вместит, тот да склонится навеки пером над листами. Он - в Твоей руце, Господи. Господи, пишешь Ты, словно пиит, его перстами. x x x Очнувшись, я, дитя опять, оставил страх ночной, не спать, но доверять, не спать, но видеть - Ты со мной. Мысль, где ты? - лишь произнеси - все - даль, все - глубь, все - звук: лишь Ты - еси - еси - еси, и век трепещет вкруг. И мой одновременен век: дитя я, отрок, муж. Неисчерпаем круг, чей бег - неповторимость душ. Спаси меня, Господи Сил, все тише Ты меня носил, с Тобой - как за стеною; впервые прост мне каждый миг, во тьму же рук ложась как Лик святой - пребыть со мною. x x x Что не было меня мгновенье назад - Ты знал? Ты молвишь: был. Так, победивши нетерпенье, глядишь, я б вечности добыл. Ведь я не сон, где сон мне снится. А что к пределу устремится - всего лишь день, всего лишь звук: и мимо рук Господних дружно к свободе внешней и ненужной они падут в тщете потуг. Лишь тьма Тебе верна одна. Звезда миров горит пустая... История - игра простая камней бесчувственных и дна. И есть ли здесь каменотес? Громады требует громада, ей ничего от нас не надо... Нет, не тесал Ты этих масс... x x x Как буйно свет в Твоей вершине может шуметь, в ничто предметы обращая, но обретут Тебя, лишь день сгорит. И сумерки, как некий свод, возложат тысячи рук на всех, как бы прощая, и тысячам чужбина смысл дарит. Твои влюбленности, порывы, жесты, мир - тем и держится - в глубинах чует. Воруешь землю у земных небес Ты - пусть у тебя за пазухой ночует. Тем Ты и держишься, над ней дыша. Как звать тебя, узнавшая душа, но не узнавшая, Кто рядом жил, от рук Твоих, воздетых, словно скалы, чтоб чувствам дать закон, - узрит начало Твоих, как темный лик, безмолвных Сил. x x x Охотно милость Ты являешь нам - ветхие жесты во всегдашней славе. Сумевший же вместе ладони свести так, что там толика тьмы трепещет - он тогда вдруг ощущает: там Господь, и въяве! - и от стыда он прячет лик в горсти: се - храм. То падает на камни, то встает он, как, впрочем, и другие в этот час, не убаюкать Господа - измотан, кто предал здесь не спящего за нас. Но ощутивший Бога в сердцевине, не горд, но в страхе за Тебя, и вот - бежит явленного там, на чужбине. Ты - для скитающихся ныне в пустыне - манна и исход. x x x Только час у дневного предела, и готова земля ко всему. Что, душа, сей ты час восхотела: степью стань и беги во тьму. Степь широкая, древняя, юная, где курганы - растущей стеной, когда ночь разыграется лунная над забытой Богом страной. Не мельчи же, молчанье, - начало всех вещей (их детство святое, так они тебя слушать хотят). Степью стань, степью стань, степью стань, и - Старец-ночь над тобой, коих мало различаю я, словно в тумане: величайшею слепотою в чуткий дом твой приходит взгляд. Так и Старец мыслит не вчуже, не помимо меня, не сквозь, и сторожка, и степь - не снаружи, все с таинственным небом сошлось. Лишь псалмы с их мятущимся духом, тихий, он никогда не поет: он питается чувственным слухом - век и ветер из слуха пьет: слуха безумных духом. x x x И все же: каждый псалом в себе сохранил я, ни сном, ни духом Ему не явиши. Молчит Он в иконной нише, дрожит борода, светит ум, но поет - и в напевах Он - Бог. И вновь у Его я ног: Псалмы, словно вихрь многошумный текут в Него - ввек и в срок. КНИГА ВТОРАЯ О ПУТИ НА БОГОМОЛЬЕ 1901 x x x Пусть буря с каждым часом злей - ты знаешь этот гнев. Все в мире - бегство. Вдоль аллей продлится бег дерев. Ты знаешь: Тот, Кто гонит в ночь деревья за окном, - Он тот же самый, Он точь-в-точь, Он - тот, к Кому идем. Недели лета сладко спят, им снится то да се; ты знаешь: все падет назад в Того, Кто создал все. Ты думал суть познать сполна, сорвав живую гроздь, но вновь она таинственна, и вновь ты только гость. Ты подыскал себе жилье: все лето словно дом, но сердце замерло твое, - а жить ты должен в нем. Отшельничество настает - молчат с тобою дни; весь мир тревог, весь мир забот, как лес - листву, стряхни! Сквозь ветви брезжит новый путь и небо - твой приют! И будь землей, и песней будь, и краем, где поют. Тебе, как вещи, будет честь - и ты созреешь в срок, чтоб Тот, о Ком благая весть, тебя, узнав, привлек. x x x Я вновь молюсь, Благословенный, - Ты вновь внимаешь на ветру. В моей пучине сокровенной слова для песни соберу. Был распылен, разбит, рассеян на сотню спорщиков мой пыл. Я каждым смехом был осмеян и каждой жаждой выпит был. Я собирал себя на свалке у покосившихся лачуг, мои находки были жалки - обрывки губ, обрубки рук. Казалось мне: еще немного, но Ты, Предвечный, был вдали, и пару глаз - увидеть Бога - еще не поднял я с земли. Я был тогда - сгоревший дом, где лишь убийца заночует, пока добычу не почует, спеша на свет в окне чужом. Я был, как город, зачумлен, где замерли слова и звуки и смерть проходит за кордон, ложась, как труп, ребенку в руки. Я был собою поражен, как будто я - не я, а он (о мама, сколько горькой муки из-за него с тех пор, как сердце в робком стуке забилось возле твоего). Но я теперь уже не тот: из груды моего позора возникну заново - и скоро найдется Разум - тот, который за вещь _одну_ меня сочтет. Найдется сердце и терпенье (скорей бы этот миг настал). О Боже! Я пересчитал себя - потрать по усмотренью! x x x Я тот же самый, тот же самый, всегда коленопреклонен; я служка Твой, монах упрямый до истечения времен. Я голос в келье (был бы резче не заглушаемый стеной), а Ты на все земные вещи находишь медленной волной. И нет иного. Из песка со дна морей возникнут страны, молчанье выйдет из тумана - молчанье ангельского стана, молчанье каждого смычка, - но льнут все вещи непрестанно к Тому, о Ком молчим пока. О Господи, реши задачу: Ты все объял, я весь продрог, но может быть совсем иначе? - Я - целый свет, когда я плачу, а Ты, внимая, одинок? Есть у меня на свете друг? Быть может, он твердит иное? На свете буря? - Надо мною! - Мои леса шумят вокруг! Быть может, песня есть другая и только ей Ты внемлешь днесь, мой голос робкий забывая? О Господи, я весь, я здесь! Я вопрошаю виновато о том, _что_ значит мой удел. Я после каждого заката - изранен и осиротел. Я ночью гол и пуст, как паперть; до самой утренней зари я изгнан всеми, в вещи заперт, как в страшные монастыри. Тогда я страстно призываю Тебя, сосед любой беды, Тебя, тоска моя без края, - о Господи, возьми бразды! О Господи, Ты шлешь во гневе ночами к нам не сон, а стон - дитяти, старцу, бледной деве - и каждый как приговорен: раздастся гулкий бой часов, со всех сторон обступят вещи, пространство, сузясь, стиснет клещи, и жизнь, как руки, затрепещет и в лес помчит, как свора псов. Минувшее уйдет вперед, а в будущее лягут трупы; тяжелым стуком у ворот - как будто смерть сама грядет - в Тебя колотят, словно в ступу (проспал петух, уснул восход)... О Господи, вся ночь - как дом: повсюду лестницы, ступени, на переходах стынут тени, и не уйти, и ждешь в смятенье, когда забрезжит за окном. И такова _любая_ ночь, и так идут они, точь-в-точь, проснувшиеся, как слепые, - повсюду лестницы крутые, - во тьму вступая. Молитвы в них живут глухие - и боль тупая. Но скорбный путь сквозь ночь лишь только начат. Ты должен слышать плач - они ведь плачут. Ищу Тебя затем, что каждый миг они проходят мимо. Вижу их. Кого ж искать иначе? Кто велик? Кто ночь своею теменью затмит? Единственный, кто без лампады бдит, не ощущая страха. Он темней, глубокий, чем я мог бы объяснить. Деревьями растет Он меж камней и, может быть, Он - аромат, струящийся ко мне из-под земли. x x x Предвечный, Ты открылся мне теперь. Люблю Тебя, как будто мной рожден. Люблю, как будто Ты - мой старший сын, покинувший меня, взойдя на трон, где у подножья мир - как миг один. А я остался здесь - седой старик, не понимая больше ничего, не разумея тех вещей язык, которым отдал сына своего. Дрожу, мой Сын, - зайдет Твоя звезда, Твою судьбу развозят корабли; вернись ко мне, вернись скорей сюда со всех концов, со всех морей земли. Во времени трепещущий, как лист, порой дрожу от страха: Ты убит. Но вот приходит весть: евангелист о вечности Твоей везде трубит. Пусть я отец - Ты, Сыне, перегнал: стал, чем я был, и, чем я не был, стал, и то, чего не смел я, воплотил. Ты - будущее, Ты девятый вал, утроба, возвращение; финал... x x x Не богохульство слышится в мольбе: как будто в старых книгах я прочел, что мы с Тобой срослись - как ветвь и ствол. Люблю Тебя. Хочу служить Тебе. Отцов не любят. Сын всегда суров, когда, как Ты, покинув отчий кров, от старца твердой поступью уйдет. Напутствие отцовское кладет Он в книгу, не раскрыв ее в пути. Спешит уйти, водой спешит излиться из сердца, где тоска по нем теснится. Отец - в минувшем, он уже не здесь, он весь ушел в былые времена: смешные жесты, старческая спесь, трясущиеся руки, седина... И будь он хоть героем в давний год, он только лист, и ветвь его стряхнет. x x x Его забота - хуже страшных снов, и нежный голос - камня тяжелей. Как можем мы постигнуть смысл речей, не разбирая половины слов? Великий театр наполовину пуст; меж Ним и нами шум провел черту: мы видим только очерк Божьих уст, слова и слоги тают на лету. Его найти не можем мы нигде, хотя любовь, как слезы, бьет из глаз; и только смерть приняв на той звезде, где жили мы, - откроем: жил средь нас. Ты Отче наш. Но разве должен так я обратиться? То означало б - отступиться. Ты Сын мой. Страшно ошибиться, но Сына я признаю в тот же миг: пусть постарел Он, пусть седой старик. x x x Глаза мне выжги - я Тебя узрю. Расплющь мне уши - я Тебя услышу. Без ног пойду к небесному царю. Лишившись рта, взывать не стану тише. Сломай мне руки - обовью восторгом сердца, как руками, а сердце Ты мое останови - забьется мозг, и если бросишь пламя мне в мозг - я понесу Тебя в крови. x x x Моя душа теперь - Твоя жена. В чужом краю живет она, как Руфь, и целый день Твои колосья жнет - служанка, и служанкам придана. Но к ночи наряжается она, и вот, когда наступит тишина, - умыта, хороша, умащена (уснули все), - она к Тебе придет. И если ночью Ты проснешься вдруг и спросишь: Кто? - В ответ: служанка Руфь. Покрой крылом свою служанку Руфь. Твоя по праву... И спит моя душа не у подруг - у ног Твоих, теплом Твоим пьяна. Она как Руфь. Она Твоя жена. x x x Твое по праву. Сыновья приходят, ведь отцы уходят, и, сын, цветешь - твое по праву: x x x И Ты возьмешь цветущий сад былого и красу распавшихся небес. Росу из тысяч суток, посланье света - сплошь из милых шуток. весенний караван веселых уток и лето на поляне и в лесу. Возьмешь Ты осень, пышною завесой лежащую на памяти поэта, и зиму, выходящую из леса сироткою задолго до рассвета. Венецию возьмешь, Казань и Рим, собор пизанский сделаешь своим, Флоренцию, и Лавру, и Сибирь, и спрятанный под землю монастырь под Киевом, цветущим и зеленым, возьмешь Москву с первопрестольным звоном, и звукам всем - фанфарам, скрипкам, стонам - твоими быть, и песням, устремленным к тебе, о Боже, вспыхнуть, как алмаз. Лишь для Тебя поэты каждый час, перебирая темные виденья, картины ищут, образы, сравненья, хоть брызжет одиночество из глаз... И живописцы на старинный лад непреходящим мир запечатлят, который преходящим создал Ты: все станет вечным. Женские черты так в Моне Лизе встарь воплощены, что новый век не ждет иной жены, единственную - эту - возлюбя. Творящий дорастает до Тебя: он хочет вечность. Камню перед Ним велит быть вечным. - Значит, быть Твоим! Идут к Тебе - пускай путем кружным - и любящие. Вечность им не в пору, но поцелуи разомкнут затворы безликих уст, не ведавших улыбки... Они прославят страсть - и без ошибки страданье распознают: сколько муки в счастливом смехе, словно в час разлуки тоска, очнувшись, простирает руки и плачет, плачет на чужой груди... Они умрут, испив свою отраву, так ничего понять и не сумеют, но, может, на земле детей оставят. - И в них та жизнь листвой зазеленеет, и станет та любовь Твоей по праву, которую сейчас, слепые, славят. Так вещи ливнем хлынули к Тебе. Спешит, переливаясь постоянно, текущая вода за край фонтана, как пряди, растрепавшись поневоле, - так переполнятся Твои юдоли, когда вослед вещам прольется мысль. x x x Среди Твоих рабов - я самый робкий, я в мир гляжу из узкого окна и понимаю только неторопкий закон вещей, а жизнь людей темна. Но дерзостью моей не посчитай и гневным светом из очей не брызни, когда, переступая через край, скажу: мы все ведем чужие жизни. Случайны судьбы, лица, дни, заботы, сомненья, страхи, мелкие щедроты, все перепутано, подменено - мы только маски, лиц нам не дано. Я думаю, сокровища лежат на кладбищах, где жизни без отрады таят никем не найденные клады - доспехи, и короны, и наряды - никто не надевает свой наряд, - подняться бы, заговорить им надо, - но не восстанут, не заговорят. И вечером, когда в груди теснится мечта уйти неведомо куда, я знаю: все пути ведут туда, где мертвое сокровище таится. Там нет деревьев, местность там ровна, и лишь одна высокая стена окружит это место, как темницу; но вся она - тяжелые ворота, ряды решеток без числа и счета, - но вся она людьми возведена. x x x И все-таки, хоть наша жизнь течет тесна и ненавистна нам самим, есть чудо - мы его не объясним, но чувствуем: _любая жизнь живет_. Живет, но кто? Не вещи ли живут несыгранной мелодией минут, как в тело арфы, втиснуты в закат? Не ветры ли, что над рекой шумят? Деревья ли в своей осенней дрожи? Одни цветы, а может, травы тоже? Живет, быть может, тихо старясь, сад? Иль птицы, что загадочно летят, иль звери, что бегут? Живет, но кто же? А может быть, Ты Сам живешь, о Боже? x x x Ты, старец, держишь не державу, а молот в жилистой руке. Ты сам, кузнец, - глухой и ржавый, как корка жара на бруске. Ты песня лет, Ты Боже правый, Ты трудишься невдалеке. Воскресный отдых позабыт. Неважно, купят иль не купят, - кузнец умрет, но не отступит, покуда меч не заблестит. Когда, на фабрике и в штольне закончив труд, вздохнем привольней, - услышим: с каждой колокольни над нами молот Твой стучит. Ты не желаешь на попятный - умелец, мастер всей земли, Тот незнакомый, непонятный, о Ком то сбивчиво, то внятно по свету слухи поползли. x x x Ползут за слухами сомненья: мол, бытие Твое притворно. Увы! мечтатели упорно не верят внутреннему зренью. - Им нужно светопреставленье, иначе верить не хотят. И Ты от них отводишь взгляд. Горы свернуть было б делом несложным в знак Твоей правоты. Но безразличен Ты к безбожным. Ты не станешь тягаться с заблудшим на весах суеты. Ведь безразличен Ты и к лучшим. К выспрашивающим безразличен Ты. Свои черты откроешь вынашивающим. x x x Вопрошают Тебя - искушают Тебя. А тот, кто находит, - сводит Тебя к цвету и жесту. Я же Тебя объемлю, как землю, - в горсти. В мою землю - растет она! - врасти! Я не хочу от Тебя никаких чудес. Чудеса просты. Я знаю, что миг, знаю, что век - это не Ты. Той суеты не жаль. Знаю: грядет закон. С каждым столетьем он явственней нам. x x x Уронишь что-нибудь - и вот вещица легкая с балкона летит, подвластная закону, влияющему неуклонно на каждый камень и корону, летит - и в центр земли падет. Любая вещь одарена стремленьем к долгому полету - любой цветок, любая нота, любой малыш во время сна. Лишь мы - во власти притязаний - бежим из строгих сочетаний, свободы алчем, пустоты. А надо бы в густом тумане подняться тихо, как персты. А надо бы, ища друг друга, войти в глухую колею; а кто не вынесет испуга - он тотчас выпадет из круга и проклянет судьбу свою. У вещи надо поучиться и, как дитя, не знать забот; кто к Богу в сердце постучится, от Бога больше не уйдет. Что может ровная тропа дать? Повсюду - тяжести печать. Нам надо научиться _падать_, тогда научимся летать. (И ангелы ведь не летят. И серафимы тяжелы. Кольцо тесней вкруг Бога сдвинув, - руины птиц, ряды пингвинов, - сидят они, полны забот...) x x x Печали хочешь. Опустили мы лица. Ты - на дне пруда. Вот так мечтатели грустили, лишась покоя навсегда.