й Авраам; человек, прокладывавший себе путь угрозами и принуждением, умевший вить веревки из строптивых моряков и владельцев газет. Этот Авраам постоянно имел сношения и заключал взаимовыгодные сделки с такими личностями - назовем их теневиками, - которые торговали запрещенным товаром вроде контрабандного виски и девочек с таким же усердием, с каким Тата и Сассуны занимались своим легальным бизнесом. Бомбей, как стало ясно Аврааму, был в те годы совершенно не похож на "закрытый город", о котором говорил старик Сассун. Для нещепетильного человека, готового к тому же идти на риск, - короче, для теневика - город был открыт шире некуда, и возможные доходы такого предпринимателя ограничивались лишь пределами его воображения. Мы еще вернемся к внушавшему панический страх мусульманскому теневому боссу по прозвищу Резаный, чье настоящее имя я не дерзну доверить бумаге, довольствуясь этой мрачной кличкой, хорошо известной всему преступному миру города и, как мы увидим, далеко за его пределами. Пока скажу лишь то, что в результате альянса с этим господином Авраам получил "крышу", то есть защиту, совершенно необходимую при его методах работы; и в обмен на эту "крышу" мой отец стал, и скрытно оставался на протяжении всей своей долгой и неблагочестивой жизни, главным поставщиком новых девочек в дома, которыми весьма эффективно управляли люди Резаного, - в бордели на Грейт-роуд, Фолкленд-роуд, Форас-роуд и в Каматипуре. - Как? Откуда? - УВЫ, увы, из южноиндийских храмов, в особенности же из святилищ в штате Карнатака, посвященных богине Келламме, которая, как видно, оказалась неспособна защитить своих несчастных юных молитвенниц... Известно, что в наш тяжкий век с его предрассудками, заставляющими предпочитать детей мужского пола, многие бедные семьи отдавали девочек в храмы особо чтимых божеств, будучи не в состоянии ни прокормить дочь, ни выдать ее замуж и надеясь, что она будет жить в святом месте на правах служанки или, если повезет, танцовщицы; тщетная надежда, увы, ибо во многих случаях во главе храмов стояли мужчины, непостижимым образом чуждые всякой нравственности, что делало их уступчивыми к предложениям наличных денег за юных девственниц, не совсем девственниц и совсем не девственниц, находящихся в их ведении. Так торговец пряностями Авраам, используя свои обширные связи на Юге, мог собирать урожай несколько иного рода, который в наисекретнейших своих приходно-расходных книгах он обозначал словами "Пряности жаркие высшей категории", а также, как я прочитал с некоторым недоумением, "Перчик чили сверхострый зелененький". В столь же тайном сотрудничестве с Резаным Авраам Зогойби занялся торговлей тальком. x x x Кристаллический гидратированный силикат марганца, Mg3Si4O10(OH)2 - тальк. Когда Аурора за завтраком спросила Авраама, почему он решил стать специалистом по детским задницам, он объяснил это двойным выигрышем, который он будет получать, во-первых, из-за протекционистской государственной политики с ее запретительными тарифами на ввоз импортного талька, а во-вторых - благодаря демографическому взрыву, гарантирующему "попочный бум". Он с энтузиазмом распространялся о глобальных возможностях этой продукции, характеризуя Индию как единственную страну Третьего мира, способную без порабощения всемогущим американским долларом поспорить с Западным миром по части экономического прогресса и роста; он утверждал, что многие другие государства Третьего мира ухватятся за возможность покупать высококачественный тальк не за зеленую валюту. К тому времени, как он перешел к соображениям о вполне реальном скором захвате рынков, которые компания "Джонсон и Джонсон" привыкла считать своей вотчиной, Аурора перестала его слушать. А когда он принялся петь рекламную песенку на привязчивый мотив "Бобби Шафто", слова которой сочинил сам, моя мать закрыла уши руками. - "Бэби Софто" - чистота, "Бэби Софто" - красота, - распевал Авраам. - Делать или не делать тальк, решай сам, - закричала Аурора, - но сейчас же прекрати эту какофонию! Она мне уши дерет. Пишу это и вновь удивляюсь нежеланию Ауроры видеть, как часто и как небрежно Авраам обманывал ее, удивляюсь тому, сколько всего Аурора принимала без лишних вопросов, - потому что он, разумеется, лгал, и белый порошок, в котором он действительно был заинтересован, шел отнюдь не из карьеров в Западных Гатах; он попадал в некоторые емкости, помеченные знаком "Бэби Софто", весьма прихотливым путем, включавшим ночные караваны грузовиков неизвестно откуда и широкий, систематический подкуп полицейских и других государственных служащих, осуществляющих контроль на дорогах субконтинента; и эти-то сравнительно немногие емкости, продаваемые за границу, дали за несколько лет доход, намного превысивший прочие прибыли компании и позволивший провести широкую диверсификацию, - доход, который при всем том нигде не декларировался и не фигурировал ни в одной бухгалтерской книге за исключением сверхсекретной шифрованной книги книг, которую Авраам хранил глубоко запрятанной (возможно -в каком-нибудь глухом закоулке своей темной души). Весь город, а может быть, и вся страна представляла собой большой палимпсест********, надполье поверх подполья, белый рынок поверх черного; и если вся жизнь была именно такова, если невидимая реальность призрачно шевелилась под покровом видимой фикции, извращая все ее смыслы, как могла карьера Авраама быть иной? Как мог кто-либо из нас избежать этого мертвящего наложения? Как, связанные по рукам и ногам стопроцентной ложью окружающей действительности, увязшие в жирно намалеванном слезливо-арабском киче, могли мы проникнуть к подлинной, чувственной правде матери, утраченной нами под слоем краски? Как могли мы жить своей настоящей жизнью? Как могли мы не быть гротескными существами? Теперь, глядя назад, я вижу, что Васко Миранда в своей болтовне в ночь Независимости о коррупции, которая одна лишь способна помериться силами с богами, был неправ только в том, что дал слишком мягкие формулировки. И наверняка Авраам Зогойби прекрасно понимал, что пьяный выброс цветистого цинизма было со стороны художника явным преуменьшением. - Твоя мать и ее компашка художников вечно жаловались, как трудно им, бедным, из ничего делать нечто, - вспоминал в глубокой старости Авраам, рассказывая мне о своих собственных художествах и веселясь от души. - И что, спрашивается, они такое делали? Картины! Но я, я - я целый город создал из ничего! Суди сам, какой фокус трудней. Твоя дорогая мамаша вытащила из шляпы много милых зверьков; а я зато - уж сразу Кинг Конга! В течение первых двадцати примерно лет моей жизни новые участки земли - "нечто из ничего" - были отвоеваны у Аравийского моря с южной стороны бомбейской бухты Бэк-бей, и Авраам вложил в эту поднимавшуюся из волн анти-Атлантиду большие деньги. В то время было много разговоров о необходимости уменьшить давление на перенаселенный город посредством ограничения объема и этажности строительства на новых, насыпных землях и создания второго городского центра на материке по ту сторону пролива. Аврааму важно было, чтобы этот план провалился, -"иначе как я мог поддержать высокую цену недвижимости, в которую я вбухал столько денег?" - спросил он меня, разводя скелетоподобными руками и скаля зубы в улыбке, которая когда-то была обезоруживающей, но теперь, в полутьме его кабинета, высоко вознесенного над городскими улицами, делала его девяностолетнее лицо похожим на алчный череп. Он нашел себе союзника, когда главой муниципальной корпорации стал Киран Колаткар ("К.К.", или "Кеке") -маленький, круглый, темнокожий и пучеглазый политикан из Аурангабада, самый крутой из всех матерых заправил, когда-либо правивших Бомбеем. Колаткар был тем человеком, которому Авраам Зогойби мог объяснить принципы невидимости, те скрытые законы природы, которые не могут быть отменены видимыми законами людей. Авраам растолковал ему, как невидимые денежные средства проходят через цепочку невидимых банковских счетов и заканчивают путь, видимые и чистые как стеклышко, на счете у хорошего друга. Он показал, как продолжительная невидимость города-грезы над водами может принести пользу тем хорошим друзьям, которые имели или приобрели по случаю долю в том, что до недавнего времени было невидимо, но теперь поднялось из моря, как некая Венера Бомбейская. Он показал, как легко будет убедить облеченных властью чиновников, в чьи обязанности входит отслеживание и контроль количества и этажности новых зданий в насыпной зоне, что они получат большие преимущества, потеряв дар зрения - "метафорически, конечно, мой милый, - это фигура речи, успокойся; не думай, что мы собирались кому-нибудь выкалывать глаза, как Шах-Джахан этому соглядатаю, который хотел раньше времени посмотреть на Тадж-Махал", - так что большие скопления новых зданий будут фактически невидимы для общества, они будут, так сказать, парить высоко-высоко в небесах. И невидимые эти здания - чудеса, да и только! - родят целые горы денег, они станут, может быть, самым доходным недвижимым имуществом на свете; нечто из ничего, волшебная сказка, и все хорошие друзья, которые помогут это сотворить, будут вознаграждены за труды. Колаткар был сметливым учеником и даже внес собственное предложение. Что если все эти невидимые здания будут выстроены с помощью невидимой рабочей силы? Не будет ли это в высшей степени элегантным и экономически грамотным решением? "Естественно, я согласился, - рассказывал старик Авраам. - Этот головастый малыш Кеке попал в самую точку". Вскоре после этого городские власти издали распоряжение, согласно которому все лица, поселившиеся в Бомбее после последней переписи населения, объявлялись несуществующими. Вследствие этого город не нес никакой ответственности за их размещение и социальное обеспечение, что было большим облегчением для честных и реально существующих граждан, плативших налоги для поддержания нормальной жизни динамичного современного города. Нельзя, однако, отрицать, что для миллиона с лишним законодательно сотворенных призраков жизнь стала тяжелее. Тут-то и вступили в игру Авраам Зогойби и другие, кто успел вовремя включиться в грандиозный проект освоения насыпных земель, и великодушно протянули фантомам руку помощи, в огромных количествах нанимая их для работы на гигантских стройплощадках, покрывших всю новую землю до последнего клочка, и даже пойдя на то - о филантропы! - чтобы понемножку платить им за работу наличными. "Раньше никто никогда не платил привидениям, мы первые, - сказал, сипло хихикая, престарелый Авраам. - Но, естественно, мы не брали никаких обязательств на случай болезни или увечья. Это, если ты следишь за моей мыслью, было бы нелогично. В конце концов эти люди были не просто невидимки, их, согласно всем официальным документам, не было там вовсе". Мы сидели в густеющих сумерках на тридцать первом этаже жемчужины Нью-Бомбея, шедевра архитектора И. М. Пей - небоскреба Кэшонделивери. В окно я видел прорезающее тьму подсвеченное острие "башни К. К." Авраам встал и открыл дверь. В проем полился яркий свет, звонкими арпеджио зазвучала музыка. Он ввел меня в гигантский застекленный сад-атриум, где росли деревья и растения из более умеренных, чем наша, климатических зон, - яблони, груши, роскошный налитой виноград - все под стеклом, при идеальной температуре и влажности, о чем заботилась система поддержания микроклимата, чья стоимость была бы невообразимой, не будь она невидимой; ибо, по счастливому стечению обстоятельств, Аврааму ни разу никто не предъявил счета за электричество. В этом атриуме мы с ним увиделись в последний раз - с моим старым-престарым отцом, на которого я в свои тридцать шесть лет, тянувшие на все семьдесят два, все больше и больше становился похож; с моим нераскаявшимся отцом-змеем, который в отсутствие Ауроры и Бога взял над раем полную власть. - Ну, теперь-то я рухлядь уже, - вздохнул он. - Все валится из рук. Какие могут быть фокусы, когда зрителям видны веревочки? К чертям! Я знал славные времена. Бери яблоко, угощайся. *Абба - обращение к отцу. **Блофельд - злодей из романа И. Флеминга "Шаровая молния" о Джеймсе Бонде. Мориарти - злодей из рассказов А. Конан Доила о Шерлоке Холмсе. *** Морарджи Десаи (1896-1996) - индийский политический деятель, стоявший в оппозиции к Индире Ганди. Премьер-министр с 1977 по 1979 г. **** Бессмысленная мешанина слов на хиндустани и английском. ***** Дворец в ансамбле правительственных зданий в Дели. ******Бабу - господин (хинди). ******* Намек на парсское происхождение семьи Кэшонделивери. ******** Палимпсест - рукопись на пергаменте поверх смытого или соскобленного текста. 12 Волей-неволей я рос во всех трех измерениях. Мой отец был крупный мужчина, но мне к десяти годам его пиджаки уже были узки в плечах. Я был небоскребом, свободным от всех законодательных ограничений, единоличным демографическим взрывом, мегалополисом, гигантом, у которого лопались рубашки и отлетали пуговицы. - Ух, какой, - дивилась моя старшая сестра Ина, когда я достиг моего полного роста и веса. - Ты у нас мистер Гулливер, а мы твои лилипуточки. Что было верно, по крайней мере, вот в каком отношении: если Бомбей стал моей личной не Радж-, но Лили-путаной*, то мои большие размеры связали меня по рукам и ногам. Чем дальше расширял я свои физические границы, тем ограниченней становились мои горизонты. Образование было проблемой. Многие мальчики из "хороших домов" Малабар-хилла, Скандал-пойнта и Брич-кенди начинали учиться у мисс Ганнери в заведении "Уолсингем хаус", где были детский сад и начальная школа с совместным обучением мальчиков и девочек; потом они переходили в "Кэмпион", или "Катидрал", или другую элитную школу для мальчиков. Но легендарная "Ганнер", то есть "канонирша", в своих знаменитых роговых очках с "крылышками" на манер "бэтмобиля" не поверила тому, что ей было сказано обо мне. - Слишком большой для детского сада, - прохрипела она в конце собеседования, во время которого она невольно обращалась ко мне, ребенку трех с половиной лет, как к семилетнему. - А для начальной школы, к сожалению, недоразвит. Моя мать была вне себя. - Кто, интересно, у вас тогда учится? - возмутилась она. -Эйнштейны одни, что ли? Сплошь Альбертики и Альбертиночки? Полный класс эмцеквадратников? Но знаменитая Ганнери была непреклонна, и моим уделом стало домашнее обучение. Чередой пошли учителя-мужчины, из которых мало кто задерживался более чем на несколько месяцев. Я не держу на них зла. Столкнувшись, к примеру, с восьмилетним мальчиком, который в честь дружбы с художником В. Мирандой носил остроконечные вощеные усики, они, естественно, испарялись. Несмотря на все мои усилия выглядеть опрятным, аккуратным, послушным, скромным - обыкновенным, - я был для них невозможной диковиной; пока наконец не пригласили учительницу. О Дилли Ормуз, сладко-памятная! Она носила очки с толстыми стеклами и "крылышками", как мисс Ганнери; но у Дилли это были поистине ангельские крылья. Когда она пришла к нам в начале 1967 года в белом платьице и коротких носочках, с волосами, собранными в жиденькие хвостики, с прижатыми к груди книжками, близоруко мигающая и нервно-разговорчивая, она выглядела куда более по-детски, чем ваш покорный слуга. Но Дилли заслуживала того, чтобы вглядеться в нее пристальнее, ведь она тоже прятала свое истинное лицо под маской. Она носила туфли без каблука и чуть сутулилась, как все высокие девушки, стесняющиеся своего роста; но вскоре стала, когда мы оставались наедине, распрямляться - о эта щедрая бледная удлиненность, от небольшой головы до красивых, но таких крупных ступней! К тому же - и даже спустя столько лет чувственно-ностальгическое воспоминание об этом заставляет меня жарко краснеть - она принялась потягиваться. Потягивающаяся Дилли - якобы для того, чтобы достать книжку, линейку или ручку, - являла мне, мне единственному, всю роскошь тела под белым платьем и скоро начала отвечать спокойным немигающим взором на мое бесстыдное пучеглазое разглядыванье. Миловидная Дилли - ибо когда мы оставались одни и она распускала волосы, когда она снимала очки, чтобы близоруко мигать своими тревожащими душу, глубоко посаженными, отрешенными глазами, с ее облика спадала пелена -долго и пристально смотрела на своего нового ученика, затем вздыхала. - Десять лет, подумать только, - мягко сказала она, когда мы впервые остались вместе. - Детка, ты восьмое чудо света, точно тебе говорю. И затем, вспомнив о своих обязанностях педагога, начала первый урок с того, что заставила меня выучить наизусть -"вытвердить", как она говорила, - список из семи древних и семи современных чудес света, отметив по ходу дела интересное сосуществование на Малабар-хилле меня лично (малыша-Колосса) и Висячих садов** - словно чудеса потихоньку начали концентрироваться здесь, принимая индийские формы. Мне представляется теперь, что в моей юной персоне, в этом наводящем страх монстре с душою ребенка, в смятении выглядывающей из красивого тела молодого мужчины (ибо, несмотря на мою руку, несмотря на все мое отвращение к себе и потребность в утешении, Дилли разглядела во мне красоту; ох уж эта красота, воистину она - проклятие нашей семьи!), моя учительница мисс Ормуз нашла для себя нечто освобождающее, почувствовав, что может распоряжаться мной как ребенком, и одновременно - тут я вступаю в деликатные сферы - обмениваться со мной прикосновениями как с мужчиной. Не помню, сколько мне было лет (но, безусловно, я уже сбрил васкообразные усы), когда Дилли от простого любования моей наружностью перешла к робким на первых порах, но затем все более и более смелым ласкам. Мой душевный возраст был таким, когда подобные нежности принимаются как невинные знаки любви, по которой я испытывал истинно волчий голод; телесно же я был способен на вполне взрослые реакции. Не осуждайте ее, как не осуждаю я; я был ее чудом света, она была заворожена мной, вот и все. Почти три года она приходила учить меня в "Элефанту", и в течение всех этих тысячи и одного дня существовали ограничения, наложенные местом и риском быть застуканными на месте преступления. Не спрашивайте, прошу вас, как далеко зашли наши ласки; не заставляйте меня, вспоминая, вновь медлить у границ, для пересечения которых у нас не было паспортов! Память о том времени отзывается во мне спирающей дыхание болью, она заставляет сердце колотиться, это рана, которая не заживет никогда; ибо тело мое знало то, чего душа еще не знала, и хотя ребенок по-прежнему сидел, озадаченный, в темнице собственного тела, мои губы, язык, руки начали под умелым руководством Дилли действовать совершенно независимо от разума; и бывали благословенные дни, когда мы ощущали себя в безопасности или же то, что нами двигало, становилось слишком сильным, чтобы обращать внимание на риск, - и тогда ее руки, губы, груди, двигаясь, нажимая на мой пах, приносили мне отчаянное, обжигающее облегчение. В иные дни она брала мою увечную руку и клала ее туда и сюда. Она была первым человеком, давшим мне в эти тайные миги возможность почувствовать себя полноценным... и к чему бы ни вели нас наши тела, исходящий от нее поток сведений не иссякал. У нас не было любовной болтовни; битва при Серингапатаме и главные статьи японского экспорта - вот наше голубиное воркованье. Пока ее трепещущие пальцы поднимали температуру моего тела до немыслимых высот, она держала положение под контролем, заставляя меня повторять таблицу умножения на тринадцать или называть валентности химических элементов. Дилли была из тех, кому всегда есть что сказать, и она заразила меня разговорчивостью, которая до сего дня является для меня мощным источником эротической энергии. Когда я болтаю сам или попадаю в поле чужой болтовни, я нахожу это -как бы сказать - возбуждающим. Частенько в разгар bavardage*** мне приходилось как бы невзначай класть руки себе на колени, чтобы скрыть некое вспучивание от собеседников, которые были бы им озадачены; или, скорее, им было бы весело. До сей поры я не хотел становиться причиной подобного веселья. Но теперь все должно быть и будет сказано; взбухавшая многоглаголанием пещеристая ткань моей жизни готова успокоиться навек. Дилли Ормуз, когда мы впервые встретились, была незамужней, лет двадцати пяти, а когда мы увиделись в последний раз - примерно на десять лет старше. Она жила со своей крохотной, старенькой и совершенно слепой матерью, которая весь день сидела на балконе и простегивала покрывала чуткими пальцами швеи, давно переставшими нуждаться в помощи глаз. Как такая маленькая, хрупкая женщина смогла родить столь крупную и чувственную дочь, недоумевал я, когда в тринадцать лет родители стали отправлять меня на уроки к Дилли, решив, что в этом возрасте мне полезно будет иногда покидать дом. Иногда я отпускал машину, махал на прощание шоферу и шел - вернее сказать, скакал - к ней вниз по холму, минуя прелестную старую аптеку на Кемпс-корнер - это место еще не превратилось тогда в нынешнюю духовную пустыню эстакад и бутиков, - а затем и "королевскую парикмахерскую", где главный цирюльник с заячьей губой предлагал помимо основных услуг еще и обрезание. Дилли жила в темных осыпающихся глубинах старого серого парсского дома, сплошь балкончики и завитушки, на Говалия-танк-роуд, за несколько домов от магазина Виджая, этого мистически-универсального торгового предприятия, где вы могли купить "время", служившее для полировки деревянной мебели, и "надежду", предназначенную для подтирания задницы. В семье Зогойби его называли магазином Джайи, прикидываясь, будто он назван в честь нашей бранчливой нянюшки мисс Джайи Хе, - она наведывалась туда покупать пакетики "жизни", содержавшие эвкалиптовые зубочистки, и "любви", которой она красила волосы... С колотящимся сердцем, испытывая прямо-таки экстаз, я входил в жилище Дилли, в эту маленькую квартирку, которая дышала обедневшим, но не лишившимся вкуса благородством. Стоявшее в гостиной пианино и фотографии на нем в серебряных рамках, изображавшие патриархов в фесках, похожих на перевернутые цветочные горшки, и кокетливую светскую красавицу, которая, как выяснилось, была не кто иная, как миссис Ормуз, - все это говорило о том, что семья знавала лучшие времена; как и эрудиция Дилли в области французского и латыни. Латынь я забыл, можно считать, напрочь, но то французское, что я помню, - язык, литературу, поцелуи, способы предохранения; влажные от пота радости cinq a sept**** - всем этим, Дилли, я обязан тебе... Как бы то ни было, теперь двум женщинам приходилось зарабатывать частными уроками и шитьем покрывал. Это, возможно, объясняет, почему Дилли испытывала такой голод по мужчине и почему соблазнилась мальчиком-переростком; почему она вспрыгивала ко мне на колени, крепко обхватывала меня ногами и шептала, кусая мою нижнюю губу: - Я очки сняла, ты понял, зачем? Затем, чтобы видеть только моего любимого, ничего кроме. x x x Она была моей первой любовницей, но думаю, что я не любил ее. Просто она заставила меня радоваться моему состоянию, радоваться внешней моей взрослости, опережавшей годы. Я был еще ребенком, но хотел ради нее нестись сквозь время со всей возможной скоростью. Ради нее я хотел быть мужчиной, настоящим мужчиной, а не симулякром, и если бы для этого потребовалось отдать еще больше из моего уже съежившегося жизненного промежутка, я с радостью согласился бы на эту сделку с дьяволом. Но когда после Дилли ко мне пришла настоящая любовь, великая и невозможная, как горько сетовал я на мой удел! С каким бешенством, с каким гневом тщился я обуздать неумолимый галоп моих внутренних часов! Дилли Ормуз не поколебала во мне детской веры в собственное бессмертие - вот почему я так легкомысленно хотел поскорей распрощаться с детством. Но Ума, моя Ума, когда я любил ее, заставляла меня слышать шаги приближающейся Смерти, подобные ударам молнии; воистину мне был внятен тогда каждый свистящий взмах ее косы. x x x Я становился мужчиной в мягких, умелых, умных руках Дилли Ормуз. Но - здесь мне предстоит трудное признание, может быть, труднейшее из всех, сделанных до сих пор, -она была не первой притронувшейся ко мне женщиной. Так, во всяком случае, мне говорили, хотя должен отметить, что говорившая - мисс Джайя Хе, наша няня и жена одноногого Ламбаджана, державшая его под башмаком, - была лгунья и воровка. В богатых семьях детей воспитывают бедные, и поскольку мои родители были с головой погружены в работу, я часто оставался в обществе одних лишь чоукидара и няни. И хотя мисс Джайя была цепкая, как коготь, хотя глаза ее были узкие, как клювы, а губы тонкие, как писк, хотя она была острая, как лед, и властная, как не знаю что, - я был и остаюсь ей благодарным, потому что в свободное время она была бродячей птицей, любила путешествовать по городу с тем, чтобы ругать его, щелкать языком, поджимать губы и качать головой, глядя на его бесчисленные изъяны. В обществе мисс Джайи я ездил на трамваях и автобусах компании "БЕСТ" и, слушая ее сетования по поводу давки, втихую радовался всей этой спрессованной человечности, радовался людской близости, столь тесной, что никто не существовал отдельно и границы личности начинали размываться, - ощущение, которое испытываешь только в толпе или с любимой. С мисс Джайей я погружался в сказочный водоворот Кроуфордского рынка, чей фриз спроектировал отец Киплинга, где продавались живые и пластмассовые куры; с ней я входил в питейные заведения Дхоби Талао и посещал многоквартирные дома в трущобах Байкуллы (туда она брала меня в гости к своим бедным -лучше сказать, более бедным, чем она, - родственникам, которые, вконец разоряясь на пирожные и прохладительные напитки, принимали ее чуть ли не как королеву); с ней я ел арбузы на причале Аполло Бандер и чаат***** на морском берегу в Варли - и во все эти места с их горластыми обитателями, во все эти съедобные и несъедобные товары с их назойливыми продавцами, в неистощимый мой, избыточный Бомбей я влюбился беззаветно и на всю жизнь, как ни изощрялась мисс Джайя, давая волю своей неимоверной брюзгливости, изрекая осуждающие приговоры, не подлежащие обжалованию: "Дорогие больно!" (Куры). "Вонючий больно!" (Темный ром). "Ветхие больно!" (Трущобы). "Сухой больно!" (Арбуз). "Острый больно!" (Чаат). И всегда, вернувшись домой, она смотрела на меня блестящими, возмущенными глазами и изрекала: "Ты, баба, счастливый больно у нас! В рубашке родился". Однажды, на восемнадцатом году жизни - как раз, кажется, объявили чрезвычайное положение******, - я пошел с ней на рынок Завери, где в маленьких, сплошь зеркально-стеклянных лавчонках, как обезьянки, сидели ювелиры, скупая и продавая на вес старое серебро. Когда мисс Джайя вынула и протянула оценщику два массивных браслета, я тут же узнал в них материнские. Взгляд мисс Джайи пронзил меня, как копье; мой язык присох к небу, и я слова не мог вымолвить. Сделка вскоре была совершена, и мы вышли из лавки в круговерть улицы, где нужно было уворачиваться от тачек с кипами хлопка, завернутыми в джутовую мешковину и перетянутыми железной лентой, от передвижных лотков с бананами, манго, длинными рубахами, фотопленкой и ремнями, от кули с огромными корзинами на головах, от мотоциклистов, от велосипедистов, от внезапно открывшейся истины. Мы отправились домой, и только когда мы вышли из автобуса, няня заговорила со мной. - Много всего больно, - сказала она. - В доме у нас. Всякого лишнего-ненужного. Я не отвечал. - И людей, - сказала мисс Джайя. - Приходят. УХОДЯТ. Ложатся. Встают. Едят. Пьют. В гостиных. В спальнях. Во всех комнатах. Больно много народу. Это, я понял, означало, что поскольку проконтролировать весь круг посетителей невозможно, никто никогда не сможет найти вора; если только я не проговорюсь. - Ты молчать будешь, - сказала мисс Джайя, выкладывая козырь. - Из-за Ламбаджана. Ради него. x x x Она была права. Я не мог предать Ламбаджана - ведь он научил меня боксировать. Он заставил сбыться пророчество моего потрясенного отца. Таким кулачищем ты кого угодно уложишь с одного удара. В те дни, когда у Ламбаджана было две ноги и не было попугая, когда он еще не стал Долговязым Джоном Сильвером, он пускал в ход кулаки, зарабатывая добавку к скудному матросскому жалованью. В тех кварталах, где процветали азартные игры, где для затравки публике предлагали петушиные бои и потеху с медведями, он имел хорошую репутацию и получал приличные деньги, боксируя без перчаток. Вначале он хотел быть борцом, потому что в Бомбее борец мог стать настоящей звездой, как знаменитый Дара Сингх, но после ряда поражений он спустился в более грубый и примитивный мир уличных кулачных бойцов, где прослыл человеком, умеющим держать удар. У него был хороший послужной список; он потерял все зубы, но ни разу не был в нокауте. Пока я был мальчиком, он раз в неделю приходил в сад "Элефанты", неся с собой длинные полосы ткани, которыми он обматывал мои левую и правую прежде, чем показать на свой небритый подбородок. - Сюда, баба, - командовал он. - Сюда свою супербомбу сажай. Так мы с ним обнаружили, что моя увечная правая -штука серьезная, что это рука-гиря, рука-торпеда. Раз в неделю я бил Ламбу в челюсть со всей силы, и сперва его беззубая улыбка как была на лице, так и оставалась. - Бас?******* - дразнил он меня. - Как перышком пощекотал. Мой попугай и то сильней бы врезал. Через некоторое время, однако, он перестал улыбаться. Он по-прежнему подставлял челюсть, но теперь я видел, что он собирается для удара, призывает на помощь свои ресурсы боксера-профессионала... В мой девятый день рождения я нанес удар, и Тота шумно вспорхнул в воздух над распластанным на земле чоукидаром. - Пюре из белых слонов! - проскрипел попугай, а я ринулся за садовым шлангом. Бедный Ламба лежал в отключке. Придя в чувство, он опустил углы рта, изображая подчеркнутое уважение, потом сел и показал на свои окровавленные десны. - Ударчик что надо, баба, - похвалил он меня. - Пора начинать учебу. На ветку платана мы повесили наполненную рисом "грушу", и после незабываемых уроков Дилли Ормуз Ламбаджан дал мне свои уроки. Восемь лет мы с ним тренировались. Он научил меня стратегии боя и тому, что можно было бы назвать искусством поведения на ринге, будь у нас ринг. Он развил во мне чувство дистанции и особенно много внимания уделил защите. - Не думай, что тебя ни разу не ударят, баба, и правая твоя тебе не поможет, когда в ушах птички зачирикают. Ламбаджан был спарринг-партнер с уменьшенной, мягко говоря, подвижностью; но с каким поистине геркулесовым упрямством старался он компенсировать изначальную ущербность! Когда мы начинали работать, он отшвыривал костыль и принимался скакать по лужайке, как живая ходуля "пого". Чем старше я становился, тем мощнее делалось мое оружие. Я начал невольно обуздывать себя, сдерживать силу удара. Я не хотел сшибать Ламбаджана с ног слишком часто или бить слишком сильно. Я воображал, как чоукидар становится придурковатым, начинает заговариваться и забывать мое имя, и это заставляло меня бить слабей. К тому времени, как мы с мисс Джайей пошли на рынок Завери, я был натренирован настолько, что Ламбаджан шепнул мне: - Если хочешь настоящего боя, баба, шепни мне одно словечко. Возможность и манила меня, и ужасала. Хватит ли пороху? Моя боксерская груша ведь сдачи давать не умела, а Ламбаджан был мой давний друг. Выскочит какой-нибудь двуногий верзила, кости и мышцы вместо риса и мешковины, и измолотит меня до полусмерти. - Руки твои готовы, - сказал Ламбаджан, пожимая плечами. - Насчет нервов не знаю. Разозлившись, я шепнул словечко, и мы в первый раз отправились в безымянные переулки центрального Бомбея. Ламба представил меня попросту как Мавра, и поскольку я пришел с ним, пренебрежительных замечаний было меньше, чем я ожидал. Но когда он объявил, что новому бойцу семнадцать с хвостиком, раздался громкий хохот, потому что всем зрителям было очевидно, что я мужчина за тридцать, уже начинающий седеть, и что одноногий Ламба согласился тренировать меня только ради моего последнего шанса. Но помимо насмешек неожиданно послышались и возгласы одобрения: - Может, он и ничего еще. Не молоденький, а какой красавчик. Потом вышел мой противник, зверюга сикх с распущенными волосами и, по меньшей мере, с меня ростом, и кто-то небрежно сказал, что хотя парню только-только сравнялось двадцать, он уже угробил двоих в таких вот кулачных боях и его разыскивает полиция. Я почувствовал, что кураж мой иссякает, и посмотрел на Ламбаджана; он молча кивнул и плюнул на свое правое запястье. Я тоже плюнул на мою правую и шагнул навстречу боксеру-убийце. Он пошел прямо на меня, до краев полный самодовольства, поскольку считал, что с таким преимуществом молодости свалит старикана в два счета. Я представил себе мешок с рисом и вмазал. С одного удара он рухнул и провалялся на земле много дольше десяти секунд. Что касается меня - со мной случился астматический приступ такой силы, с такими задыханиями и градом слез, что, несмотря на победу, я усомнился в своих перспективах на этом поприще. Ламбаджан, однако, отмахнулся от этих сомнений. - Просто нервишки спервоначалу, - успокаивал он меня по пути домой. - Сколько раз я такое видал: парень после первого боя на землю валится, пена изо рта идет - неважно, выиграл или нет. Ты сам не знаешь, какое ты сокровище, -добавил он восторженно. - Не только убойный удар, но и ноги резвые. Плюс характер. Даже синяка нет на теле, позже заметил он, и, что еще лучше, мы заработали целый ворох наличных денег, которые тут же поделили между собой. Так что, конечно, я не мог наябедничать на жену Ламбы - их бы обоих уволили. Я не мог лишиться моего импресарио, человека, открывшего во мне дар... И когда мисс Джайя уверилась в своей власти надо мной, она стала пускать ее в ход открыто, воруя у меня на глазах и заботясь лишь о том, чтобы не делать этого слишком часто или слишком помногу, - то нефритовую шкатулочку, то золотую брошечку. Я видел, бывало, как Аурора и Авраам качают головами, обнаружив пропажу, но расчет мисс Джайи был верен: они с пристрастием расспрашивали слуг, но никогда не вызывали полицию, не желая ни отдавать свою домашнюю челядь в нежные руки бомбейских органов правопорядка, ни отваживать от дома друзей. (А я задаюсь вопросом, не вспоминала ли Аурора свои давние мелкие хищения в доме на острове Кабрал, не вспоминала ли выброшенные в море статуэтки Ганеши? От "слишком много слонов" до "Элефанты" путь немалый; не увидела ли она в этих кражах упрек себе самой от себя юной, не почувствовала ли симпатию к неизвестному вору и солидарность с ним?) В этот период краж мисс Джайя открыла мне тяжкую тайну моего младенчества. Мы с ней шли по Скандал-пойнт по ту сторону улицы от большого дома Чамчавала, и я, помнится, сделал замечание - чрезвычайное положение, надо сказать, только недавно вступило в силу - по поводу нездоровых отношений между госпожой Индирой Ганди и ее сыном Санджаем. - Вся страна отдувается из-за проблем между матерью и сыном, - сказал я. Мисс Джайя, только что щелкавшая языком в знак неодобрения юной парочки, которая, взявшись за руки, шла по молу, теперь с отвращением фыркнула. - Тебе в самый раз об этом судить, - сказала она. - Вся семейка. Извращенцы. Что сестры, что мать. Ты грудной был еще. Больно тошно. Я не знал тогда и никогда не узнал, правду ли она говорит. Мисс Джайя Хе была для меня загадкой; она была настолько зла на свою горькую долю, что способна была на самую изощренную месть. Итак, допустим, это ложь, грязная ложь; но хочу открыть одну истину, пока я еще в настроении открывать истины. Я вырос с необычно вольным отношением к моему половому члену. Позвольте сообщить вам, что люди, бывало, хватали меня за него - да-да! - или иными способами, кто мягко, а кто настоятельно, требовали его услуг или указывали мне, как, где, с кем, каким образом и за сколько его использовать, и, как правило, я охотно слушался этих указаний. Это что, нормально? Думаю, не совсем, бегумы-сахибы... В других случаях этот самый член давал мне свои собственные указания и распоряжения, которые я тоже, как большинство мужчин, по возможности исполнял - с катастрофическими последствиями. Если мисс Джайя говорила правду, истоки такого поведения кроются в ранних ласках, на которые она столь мерзко намекала. Честно говоря, я вполне могу представить себе эти сцены, они не кажутся мне такими уж невероятными: мать забавляется с моим отросточком, пока кормит меня грудью, или три сестры столпились у моей кроватки и по очереди тянут за смуглый хоботок. "Извращенцы. Больно тошно". Аурора, танцевавшая над толпами в день Ганапати, говорила о безграничности людской извращенности. Так что это могло быть. Могло. Могло. О господи, что же у нас за семья такая была - как дружно все кидались в поток, несущийся к гибельному водопаду! Я говорил, что думаю об "Элефанте" тех дней как о рае, и это действительно так - но для постороннего человека мой дом куда больше мог смахивать на ад. x x x Не знаю, можно ли назвать моего двоюродного дедушку Айриша да Гаму посторонним человеком, знаю лишь то, что, когда в возрасте семидесяти двух лет он впервые в жизни приехал в Бомбей, он производил такое грустное и жалкое впечатление, что Аурора Зогойби узнала его только по бульдогу Джавахарлалу у его ноги. Единственным, что осталось от прежнего самодовольного денди-англофила, была некая ленивая избыточность речи и жестикуляции, которую я, непрестанно силясь обуздать крутящийся на удвоенной скорости проигрыватель моей жизни и культивируя для этого в себе золотую медлительность, старался у него перенять. Он выглядел больным - глаза запавшие, небрит, истощен, - и я бы не удивился, если бы узнал, что к нему вернулся старый недуг. Но нет, он не был болен. - Кармен умерла. - сказал он. (Пес тоже, конечно, был мертв, десятки лет прошли, как он издох. Но Айриш велел сделать из Джавки чучело, и к подушечкам его лап были прикреплены маленькие мебельные колесики, так что хозяин мог по-прежнему водить его на поводке.) Аурора сжалилась над ним и, отставив в сторону былые семейные дрязги, поселила его в самой роскошной гостевой комнате с самым мягким матрасом и одеялом, с самым лучшим видом на море и запретила нам хихикать над обыкновением Айриша разговаривать с Джавахарлалом, как будто он живой. В первую неделю двоюродный дедушка Айриш вел себя за столом очень тихо, словно бы не желая привлекать к себе внимание в опасении вызвать рецидив старой вражды. Ел он мало, хотя ему чрезвычайно нравились маринады "браганза" из лайма и манго, недавно буквально наводнившие город; мы старались на него не смотреть, но краем глаза видели, как старый джентльмен медленно поводит головой из стороны в сторону, как будто что-то потерял. Наезжая в Кочин, Авраам Зогойби изредка наносил короткие, вымученные визиты вежливости в дом на острове Кабрал, поэтому мы кое-что знали о поразительных событиях в этой почти отрубленной ветви нашей подверженной вечным ссорам семьи, и мало-помалу двоюродный дедушка Айриш рассказал нам эту печальную и красивую повесть во всех подробностях. Когда Траванкур-Кочин превратился в ш