ление: об омаровой страсти подглядывать. Невольно она передалась и всем трем матушкам. К той поре ослабла их железная триединая воля и, не в силах удержаться, они выспрашивали у Омар-Хайама (когда тот, случалось, оставлял мирскую суету), что сейчас носят женщины, о чем толкуют в городе, не вспоминают ли о них. Изредка они прятали лица в шаль, видно, мало-помалу возвращалось то запретное, давно отринутое чувство, так мешавшее их затворничеству. Итак, матушки подглядывали за жизнью не ахти какими надежными сыновними глазами -- ведь о многом он, естественно, умалчивал. А результат такого опосредованного вуайерства очевиден и неизбежен: моральная сила матушек стала слабеть. Не с той ли поры начали они помышлять о "повторении пройденного"? Господин Эдуарду Родригеш походил на карандаш из своей огромной коллекции -- тонкий, востроликий. Никто не знал, сколько ему лет. При разном освещении лицо менялось: то он походил на шустроглазого мальчишку, то на изрядно пожившего горемыку, с головой окунувшегося в прошлое. Какие обстоятельства вынудили его приехать с юга, оставалось загадкой. Прямо с автобусной станции эта таинственная личность проследовала в гарнизонную школу и выговорила-таки себе место! В тот же день! -- Чтобы нести слово Господне, нужна незаурядность,-- вот и все, что он счел необходимым рассказать о себе. Он снял самую бедную комнату у самого бедного сахиба-ангреза, повесил на стену распятие, наклеил яркие картинки из календарей: морской пляж, пальмы, немыслимо багровый закат, католический собор в стиле барокко, увитый плющом, одномачтовые парусники-дхау в океанской бухзсе. Из учеников лишь Омар-Хайаму и Фарах Зара-туштре позволялось переступать порог учительского святилища. Никаких иных пожитков в комнате ребята сначала не обнаружили. Видимо, Эдуарду надежно спрятал прошлое, дабы оно не поблекло от нещадного солнца пустыни. Пустынность же комнаты прямо-таки слепила Омар-Хайама. И, лишь придя к учителю в третий раз, заметил он на сиротливом посудном ящике дешевую птичью клетку. Позолота давно облупилась; как привез учитель клетку пустой, так пустой она и осталась. -- Он что, приехал сюда птиц ловить?--глумливо прошептала Фарах.-- Вот глупый! И Эдуарду и Омар всяк по-своему были в городе чужаками, потому и сошлись -- рыбак рыбака видит издалека. Были и другие силы, сближавшие обоих, их суть самым подобающим образом выразит цитата из первой главы: оба они "увязались за Фарах". Не укрылось от городской молвы и то, что Родригеш -- в белой шляпе и с пустой клеткой в руке -- объявился в К. через два месяца после того, как туда был прислан некий таможенный чиновник За-ратуштра (без жены, зато с восьмилетней дочкой). Досужие погонщики, ремесленники и моторизованные святые быстро смекнули, что прежде Заратуштра работал как раз там, где росли кокосовые пальмы и плющ увивал стены собора -- оттуда-то и прибыл человек в белой шляпе и с португальским именем. И в городе принялись судачить. -- А где жена таможенника? -- Развелся он с ней? Домой, к ее матери отослал? Убил в порыве ревности? -- Взгляните на Фарах! Ни капли на отца не похожа! Правда, тем же злым языкам пришлось согласиться, что и на учителя девочка не очень-то смахивала. А вскоре к неудовольствию кумушек тема эта и вовсе захирела. Оказалось, что Родригеш и Заратуштра в прекрасных отношениях. Почему ж таможенника послали работать к черту на кулички? У Фарах нашелся простой ответ: -- Отец у меня -- мечтатель. Сон и явь у него перемешались. Он спит и видит эту дурацкую землю предков, хотя мы там никогда и не были, а здесь, на иранской границе, к ней все-таки ближе. Не поверите, отец сам попросил о переводе сюда. Слух -- что подземный ручеек, бежит незаметно, пока не вырвется наружу, дай только время. Вскорости добропорядочные горожане получили постыднейшее и умопомрачительнейшее объяснение всем домыслам: -- Да ведь Эдуарду и Фарах -- любовники! -- Господи! Взрослый мужчина с дитем связался! -- Невероятно! Невероятно! Несколько лет назад такой же случай был. Видно, все христиане -- прелюбодеи. Ишь, на край света за девчонкой поперся! Одному Богу известно, чем она его завлекла. Женщина всегда сумеет намекнуть, нравится ей мужчина или нет. Это -- в крови, и возраст тут ни при чем. Ни Эдуарду, ни Фарах не дали и малейшего повода для страшных подозрений. Верно, он долго не женился, ждал, пока вырастет и созреет Фарах. Но также верно, что Фарах прозвали "льдиной": своей невероятной холодностью она студила пыл многочисленных поклонников, пал ее жертвой и Эдуарду Родригеш. -- Ну конечно, они ловко притворяются! На людях и виду не подают!-- не унимались злые языки. То-то ликовали они, когда дальнейшие события подтвердили их правоту. А Омар-Хайам, сколь ни любил он подсматривать и подслушивать, оставался глух ко всем сплетням -- любовь глуха. Но слухи все-таки отравили ему кровь, занозили сердце. В конце концов, сам он оказался причастен к исключительно христианскому греху -- прелюбодеянию, в котором закоснел учитель Родригеш. И это несмотря на то, что будущая законная половина Омар-Хайама -- Суфия Зинобия -- появится в романе еще не скоро. Впрочем, не слишком ли долго пробыл я в обществе сплетен и слухов? Не пора ли вернуться к действительности: вот Эдуарду Родригеш в сопровождении Фарах и городской молвы приезжает за Омар-Хайамом, положив начало его школьной жизни и еще раз доказав, что и поныне семейство Шакиль весьма уважаемо в городе. Вскорости новый ученик проявил поразительные способности, и Эдуарду предложил трем матушкам свои услуги в качестве репетитора, дабы развить задатки мальчика. И в этой связи попрошу отметить: первое -- матушки согласились; второе -- до той поры Эдуарду занимался лишь с Фарах, причем не брал с ее отца платы, обратив свой дар на бескорыстное служение людям; третье -- с течением лет неразлучная троица (Омар, Эдуарду и Фарах) примелькалась в городке. У Родригеша была способность выделять в речи важные слова, он будто прописывал их с заглавной буквы. Так вот он и "прописал" Омару карьеру на медицинском поприще. -- Чтобы Преуспеть в жизни,-- разглагольствовал он,-- нужно найти Стоящее дело! А какое дело стоящее? То, что дороже Стоит! И дело это -- врачевать людей! Значит, консультировать, ставить диагноз, прописывать лекарства. Учись на врача. У тебя к этому способности. Я Вижу. А увидел Эдуарду в Омаре иное (как мне кажется): его суть стороннего наблюдателя. Ибо что такое врач, как не узаконенный ву-айер? Посторонний человек. Но ему мы позволяем щупать такие места, какие другим и тронуть не дадим. Ему мы позволяем глазеть на то, что обычно прячем. Ему позволяем присутствовать при сокровеннейших событиях: при рождении и смерти. Вроде бы и незаметен и безымянен врач, и в то же время -- на самом виду, на переднем плане, особенно когда нам лихо. Да, учителю Эдуарду не отказать в дальновидности, с Омар-Хайамом он не дал промашки. Впрочем, Омар-Хайам и не помышлял ослушаться учителя--сам выбрал его в отцы. Так вот и строится наша жизнь. А еще помогают ее строить потрепанные книги, обнаруженные дома, и еще--первые чувства, которые так долго приходится таить... В шестнадцать лет Омар-Хайама поглотил водоворот чувств. К радости примешивалась робость -- Фарах Заратуштра (она же-- Огнепок-лонница, она же Конец Света) вдруг пригласила его вместе поехать к отцу на границу. "...и вот он уже себя не помнит, хотя стоит на твердой земле". Кое-что из того, что случилось на границе, мы уже знаем: опустилось облако, и Омар-Хайам, памятуя о ночных кошмарах, вообразил, что оказался на самом краю света и вот-вот свалится в бездонную пропасть. Возможно, обморок и подсказал ему дальнейшие действия в тот день. Но сперва -- о главном. Как прозвучало приглашение Фарах? Грубо, заносчиво, почти наплевательски (дескать, не поедешь -- плакать не стану). Зачем тогда она вообще пригласила его? По наущению Эдуарду: -- Будь подобрее к этому мальчику. Видишь, как ему одиноко. Вы оба способные. Вам и держаться вместе. Омар, правда, превосходил в способностях свою ненаглядную и, несмотря на разницу в два года, быстро догнал ее, и учился уже в одном с ней классе. Быстро ли Омар согласился? Быстро -- не то слово. Мгновенно! Жила Фарах в семье местного механика (тоже из огнепоклонников). Отец специально свел с ними знакомство, чтобы было куда определить дочку. Сам механик, некий Джамшид, был личностью до того непримечательной, что и описывать его не стоит. Он-то и отвез в назначенный выходной детишек на границу, воспользовавшись машиной, которую ему дали в ремонт. Чем ближе к границе, тем радостнее Фарах и печальнее -- Омар... ...Чем дальше, тем сильнее поднимался у него в душе страх перед краем света. В открытом джипе Омар сидел позади Фарах, ее черные волосы развевались по ветру, точно черное пламя перед глазами. Ей было весело катить по дороге, вилявшей меж гор, по перевалу, откуда за машиной следили невидимые глазу недоверчивые кочевники-горцы. Фарах обрадовалась, что на границе пустынно, хотя на словах насмехалась над отцом за то, что тот забрался в глухомань. Потом запела, обнаружив очень приятный голосок. Что произошло на границе, известно: опустилось облако, с Омаром случился обморок, на лицо ему побрызгали водой, он пришел в себя -- "а где это я?". Облако уплыло, и Омар-Хайам увидел, что граница -- место весьма непримечательное: нет неприступных прег-град, нет полиции, колючей проволоки, слепящих прожекторов, красно-белых шлагбаумов, Ничего, кроме череды бетонных тумб, одна от другой -- метрах в тридцати, в сухой, бесплодной земле. Маленькая будка таможенника, железнодорожная ветка -- рельсы побурели от ржавчины,-- одинокий товарный вагон под стать рельсам. -- Поезда сюда больше не ходят, из-за международной обстановки,--: объяснила Фарах. А благоденствие таможенника зависит от перевозок. Он вправе (и небезосновательно) конфисковать товар. Торговцы, догадываясь об "основаниях", идут на уступки, и, глядишь, вся семья таможенника в обновах. Да разве бросишь в него камень? Всякий знает, как мало платят бедняге. Итак, честная обоюдовыгодная договоренность. Но теперь редко досматривают товары в кирпичном домике господина Заратуштры, средоточии его власти. Кочевники снуют через границу туда и обратно, прячась за валуны да бетонные тумбы в ночную пору. И кто знает, что они везут? Вот она, трагедия таможенника. Фарах как способной ученице платят стипендию, но и при этом отцу ох как нелегко дать дочке приличное образование. Он утешает себя: дескать, не сегодня-завтра вновь откроют железную дорогу. Но и его надежду, похоже, тронула ржавчина. Персия -- земля предков, земля великого Заратуштры: она совсем рядом, по ту сторону бетонных глыбин -- этим тоже старается утешить себя таможенник, но в последнее время взгляд у него потух. А Фарах хлопает в ладоши, бегает меж бесчисленных тумб. -- Здорово!--кричит она.-- Местечко что надо! Омар-Хайам, чтобы не омрачать подружкиного веселья, соглашается -- местечко что надо! Отец лишь пожимает плечами и удаляется с водителем джипа в домик, предупредив ребят, чтоб не перегрелись. Но, очевидно, они-таки перегрелись, иначе откуда бы у Омара взялась смелость признаться в любви. "Я смотрел на тебя в телескоп..." -- и далее по тексту. Не стоит приводить его полностью, равно в грубый ответ Фарах. -- Почему, ну почему тебе не нужна моя любовь?-- вопрошает отвергнутый.-- Потому что я толстый, да? -- Ладно бы толстый,-- отвечает его пассия.-- Есть в тебе что-то противное. -- Противное? -- Да, только не спрашивай, что да где. Я и сама не знаю. Просто чую. Может, в характере, может, еще в чем. И до вечера они не обмолвились ни словом, хотя Омар тенью следует за Фарах. К тумбам бечевкой там и сям привязаны зеркальные осколки, и Фарах, видя свое пусть и неполное отражение, загадочно улыбается. Омар-Хайаму ясно, что его ненаглядная уж очень себялюбива и горда, и обычным ухаживанием ничего не добиться. Фарах пуще всего нравится собственное отражение, никто другой ей не нужен. И в предвечерний час, то ли перегревшись на солнце, то ли ошалев от обморока, он вдруг спрашивает: -- А тебя когда-нибудь гипнотизировали? И впервые за их знакомство Фарах Заратуштра дарит Омара заинтересованным взглядом. Потом у нее начал расти живот. Потом ее вызвал разгневанный директор и выгнал из школы -- ведь Фарах принесла бесчестье и позор. Потом ее выставил и отец, он вдруг решил, что таможенная каморка тесна для дочери с явно незаконным товаром. Потом свою железную, неукротимую волю явил Эдуарду Родригеш и, как ни брыкалась и ни противилась Фарах, повел ее к гарнизонному священнику и сочетался с ней (помимо ее воли) браком. Потом его уволили -- ведь он перед всем белым светом признал свою причастность к делу постыдному, несовместимому с занимаемой должностью. Потом Фарах и Эдуарду наняли извозчика и отбыли на станцию, почти не обременив себя багажом (правда, пустую клетку Эдуарду все-таки захватил, хотя в конечном счете, так злословила молва, поймал не одну птичку, а две). Потом страсти улеглись, после непродолжительной, но яркой драмы, разыгравшейся на улицах городка. И тщетно пытался Омар-Хайам оправдать себя, ведь всякий гипнотизер, прежде чем начать действовать, многократно повторяет слова сколь обязательные, столь и необходимые: "Ты исполнишь все, что я велю, но я не попрошу ничего противного твоей совести". Значит, она хотела того же, что и я, рассуждал Омар, так в чем же моя вина? А раз хотела, то знала, к чему это может привести. Он почти что утешил себя. Он почти что поверил, будто и впрямь учитель Эдуарду -- отец ребенка (а почему бы и не поверить?!). Ведь если женщина позволяет все одному мужчине, она может позволить и другому. И все же его душевному покою мешал какой-то бесенок. То за завтраком вдруг схватит Омара трясучка, то ночью бросит в жар, а днем -- в озноб, прямо на улице или в подъемнике вдругбрызнут из глаз беспричинные слезы -- точно бес, затаившийся внут-ри, внезапно принимался играть то одним, то другим омаровым органом-- от горла до прямой кишки: мальчик то задыхался от удушья, то часами без толку просиживал на горшке. Это из-за беса по утрам руки и ноги наливались свинцом и не было сил подняться; это из-за беса подгибались колени и пересыхало в горле. И не бесовство ли привело подростка в дешевые винные лавки? Нетвердо шагая к дому, где поджидали разъяренные матушки, Омар-Хайам делился с товарищами по несчастью: -- Мне эта любовь помогла лучше понять матушек. От этой са- мой любви они прятались всю жизнь. И правильно делали, верно?-- с последними словами его вытошнило, и вместе с желтой жижей он выблевал и свой стыд, а потом закончил речь, дожидаясь подъемника, меж тем как его собутыльники уже похрапывали прямо в придорожной пыли.-- Вот и я так хочу. Подальше от всякой любви убежать. Однажды вечером Омар-Хайам (уже восемнадцатилетний юноша, похожий на арбуз) пришел домой и объявил Чхунни, Муни и Бунни, что получил место и стипендию в лучшем медицинском колледже в Карачи. Сестры, чтобы скрыть горечь скорой разлуки, принялись суетливо отгораживаться от нее, выстроив баррикаду из самых ценных вещей, картин, украшений -- они собрали их по всем необозримым комнатам. Наконец около их любимого дивана-качалки выросла целая пирамида. -- Стипендия -- это замечательно,-- изрекла младшая матушка.-- Но и мы в состоянии кое-что дать нашему мальчику, раз он вступает в самостоятельную жизнь. -- Ишь, что еще за стипендию твои доктора придумали!-- возмутилась Чхунни.-- Будто нам нечем за твое образование заплатить! Пусть катятся подальше со своей милостыней! У твоих родных денег хватит! -- Честных денег!-- подхватила Муни. Так и не убедил Омар матушек, что зачисление в колледж со стипендией -- большая честь и неразумно отказываться. Так и отправился он на станцию, набив карманы банкнотами от ростовщика. На шее у него висела гирлянда из ста одного цветка. Аромат только что сорванных цветов напрочь отбивает стародавнее, с тухлинкой, воспоминание о башмачной гирлянде, лишь чудом не оказавшейся на его собственной шее. Одурманенный цветочным ароматом, он забыл рассказать матушкам последнюю новость: таможенник Заратуштра совсем свихнулся у себя в пустыне -- воистину пустыня, раз и поживиться нечем. Он взял за привычку залезать нагишом на тумбу, не замечая зеркальных осколков, в кровь ранивших ноги. Сиротливо воздев руки к солнцу, он заклинал светило спуститься на землю и опалить ее очищающим пламенем. Эту новость принесли на городской базар кочевники. По их мнению, так горячо и истово взывал он ко светилу, что, похоже, добьется своего -- пора готовиться к концу света. Последним, с кем разговаривал Омар-Хайам, покидая обитель стыда, оказался некий Чанд Мохаммад, позже он вспоминал: -- Когда я с этим толстяком заговорил, жара его еще не мучила, зато после разговора он прямо дымился. Чанд Мохаммад был продавцом льда. Он подбежал к Омару в ту минуту, когда тот, все еще во власти бесовского наваждения (не отпускавшего со дня поездки на границу), втаскивал свое тучное тело в спальный вагон. -- Жаркий сегодня день, сахиб,-- обратился к нему Чанд.-- Без льда не обойдетесь. Тяжело дыша, толстяк мрачно бросил: -- Проваливай! Может, найдешь дурака, который купит твою мороженую воду! Но Чанд не сдавался. -- Сахиб, днем жаркий ветер подует. Не окажется у вас льда, чтоб ноги остудить. Кости расплавятся, и мозг вытечет. Доводы убедительные, поэтому Омар-Хайам купил узкую жестяную ванночку в метр длиной, в треть метра глубиной с увесистой льдиной, присыпанной опилками и песком, дабы продлить ее короткий век. Продавец, пыхтя, втащил жестянку в вагон и шутливо заметил: -- В жизни всегда так: одна льдина в город возвращается, другая прочь едет. Омар-Хайам расстегнул сандалии и поставил ноги в желоб -- благодатная прохлада враз разлилась по телу. Настроение поднялось, он щедрой рукой отсчитал Чанду Мохаммаду деньги и с ленцой обронил: -- Что за чушь ты мелешь! Как льдина может в город возвратиться и не растаять? Ты, небось, про такой желоб с талой водой хотел сказать? -- Да нет, светлейший сахиб,-- улыбнулся продавец, пряча деньги.-- Это такая льдина -- повсюду ездит, да не тает. Румянец вмиг схлынул с пухлых щек. Толстые ноги вскинулись и замерли на полу. Омар-Хайам опасливо огляделся, будто предмет его страхов мог вот-вот оказаться рядом, и заговорил вдруг с такой злобой, что торговец в ужасе отшатнулся. -- Значит, приехала? И когда же? И ты смеешь издеваться?-- Омар-Хайам ухватил несчастного за ветхую рубашку, и бедолаге ничего не оставалось, как рассказать все, что он знал. На этом же самом поезде несколько часов назад приехала в город госпожа Фарах Род-ригеш (в девичестве -- Заратуштра). "Стыда у нее нет! Вернулась туда, где была опозорена! И сразу же к отцу на границу отправилась, а ведь он ее когда-то на улицу вышвырнул, как мусор на помойку! Представляете, сахиб!" Вернулась Фарах и без мужа, и без дитя. Никто об их судьбе так и не узнал. Вспоминали, как Эдуарду пожертвовал всем ради ребенка, безнаказанно строили самые невероятные предположения: у Фарах случился выкидыш; она, вопреки воле мужа-католика, сделала аборт; младенца извели, оставив под палящим солнцем на раскаленном камне; задушили в колыбели; сдали в сиротский приют; наконец, оставили в подворотне. А молодоженов молва препровождала то на открыточные пляжи с пальмами, где они неистово предавались страсти, то в увитый плющом католический храм, где Фарах и Эдуарду занимались тем же прямо в проходе меж скамьями. Потом страсть иссякла, и Фарах дала мужу отставку. Или Эдуарду, устав от похотливых притязаний Фарах, сам дал отставку ей. Или они оба одновременно дали отставку друг другу. Впрочем, так ли важно, кто первый? Самое главное (как пугала молва), развратница снова в городе, так-что, люди добрые, держите сыновей под замком. Гордячка Фарах и словом никого из горожан не удостоила, разве что лавочников, когда ходила за покупками. Лишь на склоне лет, зачастив в нелегальные винные погребки, она вспомнила об Омар-Хайаме, да и то потому, что его имя попало в газеты. Когда ей изредка все же приходилось появляться на базаре, она ни на кого не смотрела, лишь останавливалась перед всяким случайным зеркалом и с нескрываемой любовью созерцала свое отражение. Значит, совесть ее не мучила, рассудила молва. Не изменилось к ней отношение горожан и когда выяснилось, что она приехала ухаживать за спятившим отцом, да исполнять его работу, чтоб его не выгнали с таможни сахибы-анг-резы. Мало ли, чем эта парочка занимается: полоумный отец, щеголяющий нагишом, да дочь-шлюха. Самое место им в пустыне, чтоб люди их и не видели. Там лишь Бог да Дьявол им свидетели -- их ничем не удивишь. А Омар-Хайам, погрузив ноги в ванночку с тающим льдом, ехал навстречу своему будущему. Ему казалось, что сейчас он окончательно вырвался на волю. От приятной мысли захолонуло сердце, лед холодил ноги -- тоже приятно. На губах Омар-Хайама заиграла улыбка, знойный ветер его не страшил. Прошло два года, и он получил от матушек известие, что у него родился брат. Нарекли его Бабуром, в честь Великого Могола, который дошагал до Немыслимых гор, покоряя все и вся на пути. После этого в Нишапуре на долгие годы вновь воцарились счастье и единство. Трех сестер вновь сплотили материнские заботы, и вновь они стали неразличимы. А Омар-Хайам, прочитав письмо, восхищенно присвистнул и высказался: -- Ишь, старые перечницы! И как их только угораздило! Книга 2. Дуэлянты Глава четвертая. По другую сторону экрана Этот рассказ имеет прямое отношение к Суфие Зинобии (старшей дочери генерала Резы Хайдара и его супруги Билькис); к событиям, связавшим ее отца с Искандером Хараппой (некогда премьер-министром, а ныне -- покойником); к неожиданному ее браку с неким полнотелым врачом Омар-Хайамом Шакилем, одно время близко дружившим с уже упоминавшимся Иски Хараппой (чья шея обладала удивительным свойством: на ней никогда не оставалось ни синяков, ни царапин, не осталось даже следов висельной петли). Впрочем, точнее сказать, Суфия Зинобия имеет прямое отношение к этому рассказу (хотя и такое определение может увести от точности). Чтобы подступиться к познанию человека, нужно знать о его (в данном случае -- ее) семье. Этим путем я и последую. Начну с того, что объясню, почему с некоторых пор Билькис начала бояться знойного послеполуденного ветра. Утром последнего в своей жизни дня ее отец -- Махмуд Кемаль по прозвищу Баба, одетый, как всегда, в переливчатый голубой, с красной искоркой, костюм, одобрительно осмотрел себя в вычурно изукрашенном зеркале, которое сам же и перетащил из фойе собственного кинотеатра -- уж очень понравилась резная рама, с которой голенькие купидончики целили стрелы и дули в рожки. Махмуд обнял восемнадцатилетнюю дочь и сказал: -- Видишь, девочка моя, как шикарно одевается папа. Только так и подобает истинному властелину нашей славной Империи. За столом Билькис принялась было наполнять отцову тарелку, но тот, притворно разгневавшись, пророкотал: -- Что за лакейские замашки! Дочерям императора не пристало подавать за столом! Билькис прелестно потупилась, хотя краешком глаза наблюдала за отцом. -- Браво, Биллу! Ей-богу, отменно сыграно! Невероятно, но, увы, очевидно: человек вроде Махмуда, верующий в Аллаха (то есть в Бога), подчас правил целым городом идолопоклонников, то есть безбожников, а местом действия можно избрать и любой индийский город, хоть Дели. И по сей день в городе полным-полно немых свидетелей великих владык: древние обсерватории, башни, воздвигнутые в честь давних побед, и, конечно, краснокаменная крепость Альгамбра (именуемая еще Красным фортом). Ей предстоит сыграть важную роль в рассказе. А еще удивительно, что многие высокие правители -- из самых низких сословий. Впрочем, каждый школьник помнит, как и рабам доводилось быть императорами... однако империя, о которой сейчас идет речь, куда скромнее, и разговоры о владычестве--лишь семейная шутка. Оно простиралось у Махмуда лишь на кинотеатр "Империя" -- убогий клоповник в старом городском квартале. Махмуд не без гордости говаривал: -- Хороший кинотеатр всегда распознаешь по тому, как публика себя ведет. Вот, скажем, шикарный зал в новом районе: бархатные сиденья -- ровно троны, в фойе зеркал -- не счесть. Кондиционеры кругом. И публика там тише воды, ниже травы. И понятно. В такой-то роскоши они даже за свои (причем немалые) деньги и чихнуть боятся. То ли дело в Империи Махмуда: орут, свистят, топают. Тихо только когда с экрана модные песенки поют. И не забывай, дочка, мы -- монархи не абсолютные. Случись, например, заартачатся полицейские и не станут выдворять даже самых отъявленных хулиганов? А ведь так свистят, что уши закладывает. Впрочем, что толку об этом говорить. Всяк по-своему эту свободу личности понимает. Итак, Империя -- самая что ни на есть заштатная. Но не для Махмуда. В ней -- вся его жизнь. К своему владычеству он пришел из самых низов. Не поброди он (в самом начале карьеры) по смердящим кварталам с киноафишами на тележке, выкрикивая: "Смотрите на экранах!" и "Билеты на исходе!", не сидел бы он сейчас в директорском кабинете по соседству с кассой, позвякивая связкой ключей. Но и к их семейной шутке, увы, следует отнестись всерьез: и у отца, и у дочери в характере таилась некая прямолинейность, чувства юмора явно недоставало, оттого и росла Билькис, в грезах видя себя принцессой. Отблески этих грез не гасли и в уголках потупленных глаз. -- Будь я владычицей, все стало бы по-другому,-- признавалась она простодушному лику в зеркальце после того, как отец уходил на работу.-- Уж я бы порядок навела! Живо бы всех свистунов да крикунов утихомирила! Была б только моя воля! Итак, в мыслях Билькис ставила себя рангом выше своего батюшки-императора. Вечер за вечером проводила она в кромешной тьме его Империи, внимательно приглядываясь к блистательным невзаправдашним принцессам, покорявшим шумливую публику танцами. А с потолка на них взирал написанный золотом средневековый рыцарь на коне, с вымпелом в руках. На вымпеле было начертано бессмысленное для Билькис слово "Эксельсьор". Одни грезы порождали другие, и девочка даже держаться начала с подобающим принцессе величием и надменностью, а насмешки уличных сорванцов, играющих в придорожных канавах, почитала за комплименты. -- Дорогу! Дорогу! -- кричали, завидев гордо проплывающую мимо Билькис, мальчишки.-- Эй, Ваше Величество, удостойте нас хоть взглядом! О, несравненная Кханси-ки-Рани! Да, ее прозвали Кханси-ки-Рани, то есть Повелительница Ветров (причем самой разной природы), насылающая чих, кашель и болезни. -- Не обольщайся,-- предостерегал отец,-- сейчас все переменилось-- смутные времена. И самое ласковое прозвище против тебя обернется. Как раз в ту пору и произошел печально известный раздел страны (на тебе, Боже, что нам негоже), и неверные с радостью передали Аллаху клочок древней, побитой молью веков, земли -- пустыни да топи в джунглях. Новая страна являла собой два ломтя суши, разделенных тысячью миль чужеземья. И это -- одна страна! Невероятно! Однако умерим свой пыл и обратимся к страстям местных жителей, а страсти эти разгорелись не на шутку. Даже простой поход в кино представлял собой политическую акцию. Мусульмане -- верующие в Бога единого, и индусы--поклонники божеств каменных, ходили в разные кинотеатры. Любители кино разделились гораздо раньше, чем их измученная древняя земля. Излишне говорить, что кинопроизводство находилось в руках язычников-индусов, они, как известно, вегетарианцы, они же сняли и самый нашумевший "вегетарианский" фильм. Небось, слышали? Занятная выдумка: скрывающийся под маской герой-одиночка скитается по берегам Ганга, избавляя коровьи стада от поработителя-человека, спасает священных парнокопытных от бойни. Идолопоклонники-индусы штурмовали кинотеатры. Истые мусульмане ответили тем, что с жадностью набросились на менее постные западные боевики, там коров забивали направо и налево и дюжие молодцы с удовольствием уплетали отбивные. Попеременно толпы распаленных кинофанатов совершали набеги на кинотеатры недругов-- что ж, всяк по-своему с ума сходил в то время. Махмуд же лишился своей Империи из-за одной-единственной оплошности, точнее, из-за неискоренимого недостатка в характере -- желания всем угодить. -- Пора подняться выше всяких идиотских разногласий,-- однажды утром объявил он своему отражению в зеркале и тем же днем заказал афишу двойной программы: на экране его кинотеатра один за другим пойдут самый модный боевик и нашумевший "вегетарианский" фильм. То есть Махмуд решил потрафить вкусам обеих сторон. Начало показа ознаменовало конец его карьеры и во многом переменило смысл прозвища. Бабой Махмуда прозвали сорванцы-мальчишки: ведь он овдовел, когда дочке едва сровнялось два года, и ему пришлось заменить девочке мать. Теперь же прежде безобидное прозвище зазвучало пугающе унизительно: "размазня", "недотепа", "глупец". -- Что за постыдное слово! -- сокрушенно вздыхал Махмуд, обращаясь к дочери за сочувствием.-- Баба! Сколько самых тяжких оскорблений оно вмещает! Как бездонная помойка -- такого слова более не сыскать! А участь новой программы оказалась вот какой: и вегетарианцы, и мясоеды стали обходить Империю стороной. С неделю фильмы шли при пустом зале. Лишь облупленные стены, неторопливые вентиляторы под потолком да автоматы, торгующие сладостями, созерцали ряды привычно скрипучих кресел, которые столь же привычно пустовали, будь то сеанс в три тридцать, в шесть тридцать или в девять тридцать. Даже в воскресное утро дверь-вертушка не сумела заманить ни единого зрителя. -- Да брось ты! Чего ради все затеял?! Или к рекламной тележке захотелось вернуться? -- возмущалась Билькис. Но Махмудом вдруг овладело несвойственное ему упрямство, ион заявил, что оставит эту программу и на вторую неделю! Скандал! От него ушли даже мальчишки, развозившие афиши. Кому охота рвать глотку, расхваливая столь сомнительный товар, или зазывать: "Имеются билеты! Спешите приобрести!" Махмуд с дочерью жил в жалкой пристройке прямо за кинотеатром. "По другую сторону экрана",-- шутил он. В тот день, когда померк белый свет, а потом занялся вновь, дочь императора, оставшись в доме лишь со слугой, вдруг прозрела: ясно и отчетливо увиделось ей, что отец, движимый прихотливой логикой романтичной души, добровольно обрек себя на гибель, упорствуя в безумных замыслах. Комок подкатил к горлу Билькис, в ушах застучало, забило -- точно ангел захлопал крыльями (более разумного объяснения она и потом не смогла придумать) -- голову заломило. Стремглав выбежала она на улицу, задержавшись лишь на миг -- набросить дупату, легкую зеленую накидку, без нее скромной девушке не пристало появляться на улице. Запыхавшись, она подбежала ко входу в кинотеатр, остановилась подле тяжелых дверей; за ними в пустом зале томился ее отец, смотрел фильм. Вот в эту-то минуту и опалил Билькис огненный вихрь светопреставления. Стены отцовской Империи вдруг расперло, раздался звук -- точно кашлянул огромный великан,-- дохнуло таким жаром, что враз спалило девушке брови (впоследствии они так и не отросли), легкую накидку рвануло вихрем, и Билькис осталась на улице в чем мать родила. Но девушка даже не заметила этого, ведь на глазах у нее рушился мир, смертоносный вихрь унес с собой странный чуждый звук -- то разорвалась бомба. А в воздухе перед опаленными глазами Билькис мелькали кресла, билетные книжки, опахала, останки отца -- в угли и головни обращалось будущее. -- Ты себя убил! -- что есть мочи, перекрывая отголоски взрыва, с укором крикнула Билькис-- Упрямился! Вот и получил! Она повернулась и бросилась было домой, но тут заметила, что задняя стена кинотеатра обвалилась и на верхнем этаже ее жилища обосновался золотой рыцарь с вымпелом, на котором такое знакомое, такое смешное и непонятное слово -- "Эксцельсиор". Не спрашивайте, плодом чьих трудов явился этот взрыв. Такие плоды злобы взращивались в ту пору многими, садовников смерти было предостаточно. Возможно, бомбу подложил какой-нибудь фанатичный единоверец Махмуда, верный слуга Аллаха -- неспроста взрыв произошел во время самой пылкой любовной сцены, а известно, как мусульмане относятся к любви, особенно к ее киноподобию, поскольку за право созерцать нужно платить. Как тут не возмутиться, как не вырезать все амурные сцены -- любовь развращает! Бедняжка Билькис! Нагая, с опаленными бровями, стояла она под сенью золотого рыцаря, все еще во власти огненного видения. Увиделось ей и собственное детство, оно ангелом отлетело прочь, а шум крыльев все еще отдавался у нее в ушах эхом взрыва. Те, кто расстаются со своим гнездом, расстаются и со своим прошлым. Правда, кое-кто норовит увезти его с собой, в тюках ли, в ящиках ли. Но от долгого пути и времени драгоценные реликвии и фотографии увядают и блекнут, да так, что потом владельцам их и не признать. Такова судьба изгоев -- с них сорван покров истории, и стоят они нагими средь самодовольных чужеземцев в великолепном облачении, в парче веков минувших, брови их не опалены, а горделиво выгнуты -- людям этим не грозит одиночество. Веду я вот к чему: прошлое Билькис оставило ее прежде, чем она оставила город. Долго стояла она на обочине, нагая в своем сиротстве, и провожала взглядом отлетавшее детство. Много лет спустя оно раз-другой напомнит о себе, заглянет в гости, как полузабытый родственник. Но побороть неприязнь к прошлому Билькис так и не удалось. Она выйдет замуж за героя с блестящим будущим, и как ей было не отмахнуться от своей былой жизни? Так отмахиваются от докучливого бедного родственника, попросившего взаймы. Наверное, потом она куда-то пошла или побежала, но вдруг случилось чудо и ее подхватила дивная сила, рожденная разрушительным вихрем. Придя в себя, она обнаружила, что стоит, прижавшись к красной каменной стене. Уже опускалась ночь, но зной не спадал, лишь камень приятно холодил спину. Мимо проносились толпы людей, точнее, одна огромная толпа. Людей было так много, и неслись они столь стремительно, что Билькис подумала: а может, и их несет смерч какого-то невообразимо страшного удара. Может, еще одна бомба! И людей этих разметало взрывом! Но то была не бомба. Билькис наконец сообразила, что стоит подле красной крепостной стены, окружавшей старый город. Ворота распахнуты настежь. Солдаты загоняют в них людское стадо. Сами собой ноги тронулись с места, и толпа поглотила девушку. И сразу ее ударила мысль: "Я же голая!" Она закричала: "Дайте что-нибудь! Мне только прикрыться!" Никто ее не слушал, никто даже не взглянул на опаленное, но все же прекрасное девичье тело. Стыдясь, она обхватила себя руками, и ее, точно соломинку, понесло по людскому морю. На шее она нащупала клочок тонкой кисейной накидки, к телу -- там, где кровоточили ссадины и ранки (Билькис их даже не замечала),-- тоже прилипли обрывки кисеи. Прикрыв срамные места почерневшими от крови лоскутами, девушка ступила на крепостной двор, окруженный унылыми бурыми стенами. За ней заскрежетали, закрываясь, ворота. Накануне раздела страны в Дели власти задерживали мусульман и -- как объяснялось -- для их же безопасности запирали в Красном форте, дабы укрыть от безжалостных идолопоклонников-индусов. Сгонялись все от мала до велика, целыми семьями: древние бабки, дети; греховодники-дядья. Не миновала Красного форта и моя семья. Нетрудно представить, как, затянутые в круговерть Истории, мои родные могли приметить на параллельной орбите, то бишь в круговерти моих вымышленных героев, Билькис Кемаль, нагую, в ссадинах и кровоподтеках-- привидением она пронеслась мимо. А может, и наоборот: бесплотными духами пролетели мои родные перед взором моей героини. Людской поток принес ее в просторный квадратный изукрашенный павильон с низким потолком -- там некогда император принимал народ. В этом представительном зале, где каждому звуку вторило многоголосое эхо, Билькис не выдержала унижения и позора и упала в обморок. Среди ее сверстниц немало тихих скромных женщин, которым судьба вроде бы ничего и не уготовила (лишь выйти замуж, нарожать, вырастить детей да умереть), однако о той поре они рассказывали самые удивительные истории, под стать приключениям Билькис. Да, много занятного рассказывали о тех временах люди, благополучно их пережившие. Сама Билькис накануне возмутившей всех и вся свадьбы своей младшей дочери -- Благовесточки -- поведала ей, как сама познакомилась со своим будущим мужем: -- Очнулась я уже днем, смотрю, укрыта офицерской шинелью. И чья б, ты думала, эта шинель? Ну, конечно же, твоего будущего отца, Резы. Он, как ты понимаешь, увидел, что я валяюсь без чувств, выставив все прелести напоказ, видать, они ему понравились, нашему доблестному воину. Юная Благовесточка лишь ахнула да зацокала языком, притворно дивясь занозистому матушкиному острословию, а та скромно добавила: -- В ту пору такие встречи были не редкость. И верная дочка подхватила: -- Ничего удивительного нет, что он в тебя сразу влюбился. Сам же Реза в тот памятный день вытянулся перед Билькис по стойке "смирно", щелкнул каблуками, отдал честь и обратился к надежно укрытой его шинелью девушке: -- До свадьбы невесте все же пристало появляться одетой, лишь после свадьбы мужу выпадает честь раздевать супругу... Но у нас, видно, все наоборот. Сначала я одену тебя с головы до ног, как надлежит скромнице-невесте. (При этих словах Благовесточка, предвкушая собственное скорое замужество, томно вздохнула: "И это его первые слова! Господи, как красиво!") А вот каким предстал Реза в глазах облаченной в его шинель Билькис: -- Высоченный! Кожа -- ровно мрамор белый! Осанка горделивая, ни дать ни взять -- царь! Правда, "царь" в ту пору носил лишь капитанский чин. Но согласитесь, даже по такому описанию Реза Хайдар внушает доверие. С полной достоверностью о нем можно сказать еще следующее: он обладал невероятной энергией, подсоедини к нему динамо-машину --можно осветить целую улицу; его всегда отличали безукоризненные манеры; даже став президентом, он не утратил удивительной скромности в общении (что, впрочем, не указывает на отсутствие гордости); редко кто поминал его недобрым словом, а если и поминал, то прескверно себя чувствовал потом -- будто предал друга; на лбу у Резы едва заметная шишка, такую мы уже видели на боголюбивом челе почтальона Ибадаллы, гатта свидетельствовала о том, что Реза -- человек набожный. И последняя подробность. О капитане Хайдаре говорили, что все время, пока мусульмане находились в пределах крепости -- четыреста двадцать часов,-- он не спал, оттого у него и черные крути под глазами. Но росла власть Хайдара, росли и черные крути. Дошло до того, что они стали походить на черные очки, что носили прочие высокие чины. С этими окружьями он не расставался, в отличие от очков, даже по ночам. Вот таков будущий генерал Реза Хайдар, он же Резак, он же Резвун, он же Резец-молодец -- и все в одном лице. Могла ли Билькис устоять? Она и глазом моргнуть не успела, как ее сердцем завладел капитан. Пока она находилась в крепости, воздыхатель с черными кругами навещал ее ежедневно и всякий раз приносил что-нибудь из одежды