да спохватилась: ведь она мечтала женить своего первенца на дочке Рани. Теперь же только что появившаяся на свет мисс Арджу-манд Хараппа окажется старше любого из будущих сыновей четы Хайдар. Значит, о браке не может быть и речи. Но Рани молодец, со своей стороны уговор выполнила, и бездонная черная тоска поглотила Билькис. Под крышей Бариаммы поползли слушки и смешки: дескать, завелась среди нас уродина, только мертвых рожать горазда. А ведь семья всегда славилась плодовитостью. Однажды ночью Билькис уже лежала в постели, смыв брови и опять обретя сходство с перепуганным кроликом. С завистью взглянула она на соседнюю пустую кровать, там некогда спала Рани. А соседка с другой стороны, двоюродная сестра по мужу, Дуньязад, особа необыкновенно злобная, прошипела из темноты: -- Твое бесплодие -- позор на всю семью! Будто не знаешь, что твой стыд нам всем нести! Это бремя так к земле и гнет. А уж как ты мужниной родне удружила! Как за доброту отплатила! Тебя, беженку нищую, пригрели, не посмотрели, что ты из безбожной страны! Бариамма потянула за шнур над постелью и выключила свет -- скоро лишь ее похрапывание нарушало тишину. Билькис не стала дослушивать поношения соседки, а поднялась и набросилась на Дуньязад -- та с нетерпением дожидалась этой атаки. Вцепившись друг дружке в волосы, женщины пустили в ход и колени, норовя попасть в нежные, незащищенные места. Сами не заметили, как перекатились на пол. Но дрались почти бесшумно -- боялись гнева всесильной Бариаммы. Однако, точно круги по воде, весть о драке тут же разошлась по спальне. Женщины садились на постелях и всматривались во тьму. Вскоре и подошедшие мужчины стали безмолвными свидетелями смертельной схватки. Дуньязад лишилась почти что всех волос под мышками, а Билькис -- зуба, она сломала его, впившись противнице в руку. Но вот пришел Реза Хайдар и разнял драчуний. И в ту же минуту Бариамма перестала храпеть и внезапно включила свет, будто сигнал подала,-- враз все загалдели, закричали. Как не дать волю чувствам, копившимся во тьме! Женщины бросились к старухе, подперли со всех сторон подушками. Билькис, дрожа всем телом в объятиях мужа, крикнула, что не станет жить в доме, где ее оговаривают и бесчестят. -- Вот что, дорогой,--обратилась она к мужу, собрав жалкие остатки давно минувшего императорского величия,-- меня воспитывали совсем в других условиях. Здесь, в этом зверинце, я зачать не смогу, не умею я жить, как эти дикари. -- Да, да, конечно, мы тебе не ровня, ты все время нос задираешь,-- прошипела Бариамма, будто воздушный шар продырявили, и, поудобнее устроившись меж подушек, оставила последнее слово за собой.-- Забери ее отсюда, Реза,-- прожужжала она,-- иди, Биллу, скатертью дорога. И стыд свой с собой забирай. Нашей Дунье только спать спокойнее будет. То-то ты на нее набросилась -- правда глаза колет. Давай проваливай, тварь приблудная! Складывай вещички, и чтоб духу твоего не было! Хоть в придорожной канаве ночуй! Кое-что о "приблудных" могу рассказать и я: покинул одну страну (Индию), поселился в двух других (в Англии живу сам, в Пакистане-- вопреки моей воле -- моя семья). Почему же нас, приблудных, так не любят? У меня на этот счет свое толкование, и связано оно с силой земного притяжения. Нам, эмигрантам, удалось то, о чем издревле мечтают люди, завидуя птицам. Мы победили земное притяжение и, образно говоря, обрели крылья. Земное притяжение я приравниваю к человеческой привязанности. Оба явления неоспоримо существуют: я стою на земле (она держит меня), и я привязан к своему дому (когда отец продал наш дом в Бомбее, где прошло мое детство, я очень осерчал). Но ни ту, ни другую силу понять нельзя. Мы знаем, что такое притяжение, но не знаем, откуда оно взялось; мы привязаны к месту, где родились, мы уподобляем себя деревьям, говорим о корнях, но объяснить -- почему? -- не можем. Посмотрите под ноги, вряд ли вы увидите проросшие из башмаков, уходящие в землю корни. Как мне порой представляется, "корни" -- устаревшая сказка, призванная удерживать нас на одном месте. А быль (в противовес этой сказке) будет называться "побег" или "полет", и то и другое -- пути к свободе. Странная штука, эта гравитация. Хоть никто и не берется ее объяснить, всякий знает и отлично разбирается в ее противоположности-- в антигравитации. С антипривязанностью сложнее. Ученые еще не нашли ей научного обоснования. Положим, химическая или парфюмерная фирма, а то и управление по аэронавтике изобретет антигравитационные таблетки. Авиакомпании во всем мире разорятся в одночасье. Таблетка поможет вам оторваться от земли, вознестись под облака. Придется изобрести особые влагонепроницаемые костюмы. Перестанет действовать таблетка, и вы плавно опуститесь на землю, но уже в другом месте -- отнесет ли ветром, повлияет ли движение планеты. А если наделать таблеток разной силы действия, можно в одиночку летать из страны в страну. Придется привешивать ранец с моторчиком, чтобы направлять полет. И путешествия станут доступны любой семье. Вот вам и связь притяжения с пресловутыми "корнями". Преодолеем гравитацию и все сделаемся перелетными птицами. Поднимемся в воздух, выберем нужную нам широту, опустимся, когда земля повернется к нам нужной стороной. Когда человек отрывается от родной земли в поисках свободы, он переселяется. Когда освобождаются целые народы, жившие на родной земле, как на чужбине (пример -- Бангладеш), они обретают самоопределение. Что самое стоящее у тех и у других? Оптимизм! Вглядитесь в лица на старых фотографиях. В глазах людей горит огонек надежды. А что в этих людях самое нестоящее? Тощий багаж! Я говорю отнюдь не о фанерных чемоданах, не о немногочисленных и уже потерявших смысл безделицах. Мы окончательно отрываемся не только от земли. Мы поднимаемся над историей, оставляем внизу и память, и время. Все это могло случиться и со мной. Все это могло случиться в Пакистане. Ни для кого не секрет, что само слово "ПАКИСТАН" -- акроним, его придумали в Англии в кругах мусульманской интеллигенции. "П" означает пенджабцев, "А" -- афганцев, "К" -- для кашмирцев, "С" -- синдхов, окончание "тан", как неубедительно объясняют, для обозначения Белуджистана (о восточной части страны, прошу заметить, ни слова! Теперешняя Бангладеш так и не отобразилась в названии страны. Посчитав это побуждением к действию, восточные сепаратисты взяли и отделились еще раз -- в независимое государство Бангладеш-- от сепаратистов, в свое время отколовших Пакистан от Индии. Представляете, каково народу -- дважды сепаратистам!) Итак, "Пакистан" родился на Западе и лишь потом попал на Восток, перешел все границы и барьеры (в том числе и языковые) и утвердился в Истории. Такой вот возвращенец-переселенец на поделенную надвое землю, похоронивший прошлое под надгробием, с которого спешно стерли все надписи. Будто и не бывало никогда индийского прошлого, новой стране -- новая история. И не важно, на каком фундаменте она зиждется, все индийское -- стереть и переписать наново! Так кто же заправлял этим делом? Пришлые переселенцы -- мо-хаджиры. И на каких языках переписывалась история? На английском и урду -- чуждых местному люду. Один язык перекочевал из-за моря, другой -- из соседней страны. И вся дальнейшая история Пакистана видится как борьба времен: прошлое не сдается, пытается сбросить нововозведенное надгробие. Истинное желание любого художника -- выразить свое видение мира. Прошлое Пакистана погребено под разбитой плитой с затертой надписью: его настоящее -- клубок противоречий -- можно смело назвать неудачей мечтателей-утопистов. То ли для этого полотна выбрали нестойкие краски, как у Леонардо; то ли недостало создателям воображения -- вот и сложилась картина, полная вопиющих несуразиц: по соседству с "бесстыдными" сари (завезенными пришлым людом) скромные мусульманские одеяния; язык урду вечно на ножах с пенджабским; новое не в ладах со старым, одним словом, Пакистан -- это фальшивое чудо. Что до меня, я, как и всякая "перелетная птица",-- выдумщик. Измысливаю целые страны, примеряю их к существующим. История и мне задает загадки: что сохранить, что выбросить, как не потерять сокровища, хранимые в недрах памяти, как относиться к переменам. А что касается уже упоминавшихся "корней", то мне так и не удалось от них избавиться. Порой я и впрямь вижусь себе деревом, раскидистым ясенем из норвежского эпоса -- мировым деревом Иггдрасилем. У Иггдрасиля три корня(1 Далее автор не совсем точно придерживается норвежских преданий. Мировое дерево-ясень Иггдрасиль связывает землю с небом. Вальхалла (своеобразный рай для павших воинов) находится на небе, а источник мудрости -- в подземном царстве мертвых (там-то его таинственный хозяин Мимир и напоил Одина, покровителя воинских обрядов, даровав ему мудрость)): первый восходит к Вальхалле и источнику мудрости, откуда черпает Один. Второй мало-помалу снедается негасимым огнем великана Сурта, повелителя огненной страны Муспель-хейм. Третий корень точится страшным змеем Нидхеггом. Изведут огонь да змей два корня, и рухнет ясень, и погрузится мир во тьму. И кончится весь белый свет: древо жизни предвосхищает смерть. Итак, страна моего повествования, чье прошлое упрятано под плитой с затертыми надписями, своего названия не имеет. "Любое название,--указывает чешский писатель Кундера (ныне эмигрант),--означает неразрывную связь с прошлым, а народ без прошлого -- безымянный народ". Но прошлое, с которым приходится иметь дело мне, не так-то легко похоронить. Оно каждодневно с боями прорывается в настоящее, и чересчур жестоко отказывать моей вымышленной стране в названии. Не знаю, насколько достоверно, но говорят, что Нэпир (2 Чарльз Джеймс Нэпир (1782--1853)--английский генерал.) после удачного похода в страну Синд (нынешний юг Пакистана) отослал в Англию депешу с одним-единственным повинным и победным словом PECCAVI (3 Peccavi (лат.) -- "я согрешил". Английский перевод этой фразы -- омоним другой: "я покорил Синд" ("I have sinned" и "I have Sind")). Согрешу-ка и я и назову Пакистан моего вымысла в честь этой языковой шутки (сдается мне все же, что и она -- вымысел). Итак, да будет ПЕККАВИСТАН! В тот день душе единственного сына генерала Резы Хайдара предстояло появиться на свет в другом обличье. Покинув дом Бариаммы, где одно старухино присутствие действовало не хуже противозачаточного средства, Билькис поселилась на военной базе в простом общежитии для семейных офицеров. Вскорости, как и предрекала, она забеременела. -- Ну, что я тебе говорила!--ликовала Билькис.--Резачок, миленький, наш ангелочек возвращается! Осталось ждать совсем немного! То, что она наконец понесла, Билькис объясняла просто: не нужно больше сдерживаться, можно стонать, вскрикивать во время мужниных ласк, так что "душа нашего сыночка, ожидая своего часа, слышит и внемлет нашим стараниям". Все это она с гордостью и любовью донесла до сведения мужа, и тот, возрадовавшись, не нашел возразить, что не только сыновняя душа слышит ее страстные стоны, но и соседи-офицеры -- как начальство, так и подчиненные. В офицерском клубе ему приходится выслушивать немало шуток в свой адрес. Пока жена рожала, Реза, с минуты на минуту ожидая перевоплощенного первенца, неподвижно сидел в приемном покое родильного отделения при госпитале. Восемь часов мучилась Билькис, охрипла, потеряла много крови, перебрала все самые грязные ругательства -- роженицам и такое позволительно -- и, наконец, раз!--и, о чудо из чудес! В два пятнадцать дня Реза Хайдар стал отцом... девочки, которая нравом и особенно поведением являла полную противоположность старшему братцу. Когда спеленутую малышку дали матери, та не удержалась и разочарованно воскликнула: -- Как? И это все?! За мои-то страдания и пытки?! Не ребенок, а мышонок какой-то! И верно, наша героиня, "фальшивое чудо" -- Суфия Зинобия уродилась неподобающе маленькой (с годами она так и осталась невеличкой, очевидно унаследовав малый рост от карлицы-прабабки, чье имя -- Бариамма, то есть Большая Мать,--слыло семейной шуткой). Билькис вернула крохотный сверток акушерке, и та вынесла его истомившемуся отцу. -- У вас, господин майор, дочка. Прехорошенькая! Ровно ясно солнышко. А в родильной палате, затаив дыхание, прислушивалась Билькис. В приемном покое тоже стало тихо. Издревле молчанием признавали поражение. Поражение? Да быть такого не может! Ведь речь о самом Резаке, покорителе ледников, завоевателе альпийских лугов, пленителе архаров в заиндевелом (жаль, что не в золотом) руне. Неужто будущая "железная рука" нации смирится с поражением? Да ни за что! Неужто слова акушерки сразили бравого майора наповал? Ничуть не бывало! Реза сам пошел в атаку. Тяжелые и грозные слова танками понеслись вперед. Стены госпиталя задрожали, на соседних площадках для игры в поло от майорского крика лошади вставали на дыбы и сбрасывали всадников. -- Случаются ошибки!--орал Реза.--История знает немало чудовищных ошибок! Да что там! Мой собственный деверь при рождении... И не смей перечить мне, женщина! Зови начальника! -- И еще громче:-- Пол младенца легко перепутать!!--И оглушительными залпами (под стать артиллерийской канонаде) закончил:--Половые органы!!! Могут быть!!! Слабо выражены!!! Возможно, залпов было бы больше, но тут акушерка посуровела, козырнула и напомнила, что господин майор находится все-таки в военном госпитале и не след ему забываться, хоть он и старше по чину. Конечно, в словах господина майора есть и доля справедливости: всякое при родах случается. Сказав это, она ушла. В увлажнившихся глазах несчастного отца затеплилась надежда. Равно и у Билькис -- глаза у нее были сухи, вытаращены: она вслушивалась в каждый мужнин словесный залп. В комнату, где от недавнего крика стены, казалось, еще ходили ходуном и где будущий президент сверхчеловеческим волевым нажимом пытался опровергнуть законы биологии, вошел начальник госпиталя (в генеральском чине). Говорил он внушительно, категорично, властно и развеял отцовские надежды в пух и прах. И некогда мертворожденный сын умер вторично, заключение врача отогнало прочь робко витавший вблизи дух "фальшивого чуда". -- Ошибка исключена. Прошу отметить, что перед пеленанием младенец был тщательно вымыт. Пол ребенка вне сомнений. Примите поздравления. Но какой отец без борьбы откажется от своего дважды зачатого сына? Реза сорвал с крохи пеленки и стал тыкать пальцем ей в животик. -- Вот! Вот же! Что это, я спрашиваю? -- Ничего особенного. Здесь послеродовая припухлость, далее очертания по женскому типу... -- Но тут же выпуклость!--в отчаянии возопил Реза.--Выпуклость! Очевидная, явная выпуклость! Но начальник-генерал уже вышел. "И вот тут-то -- это я цитирую уже из семейной саги,-- когда родителям пришлось смириться с полом ребенка, принять, как велит вера, волю Аллаха, вот тут-то задремавшая на руках у Резы малышка вдруг покраснела". О, зардевшееся дитя! Допускаю, что долгие и частые рассказы и пересказы добавили стыдливой краски младенческим щечкам. Но никоим образом не ставлю под сомнение правдивость предания. Итак, новорожденная покраснела. Даже в ту пору ее было так легко пристыдить! Глава шестая. Дело чести Говорят, квакушка в колодце пугается собственного эха -- ей кажется, что отвечает огромная страшная лягушка. В Игольной долине недалеко от города К. обнаружили большие месторождения газа. Тогда-то вдруг вся страна с тревогой узнала о совершенно непатриотическом поведении невоздержанных местных жителей. В Игольную послали группу буровых мастеров, геологов, ученых, чтобы наметить скважины для добычи бутана. Местные племена напали на изыскателей, надругались, изнасиловав каждого (в среднем по 18,6 раза), причем намного чаще в зад (13,97 раза), нежели в рот (4,69 раза), и, в конце концов, перерезали каждому глотку (100%). Губернатор провинции Аладдин Гички обратился за военной помощью. И конечно же, командовать войсками, призванными защищать бесценные газовые месторождения, назначили Резу Хайдара; он прославился кампанией в долине Слез и дослужился уже до полковничьего чина. Новое назначение еще больше укрепило его известность в народе. Первая газета страны "Война" риторически вопрошала: "Кому ж защищать бесценные сокровища долины, как не завоевателю другой, не меньшей жемчужины?" А сам Резак обратился к корреспонденту того же издания со ступенек почтового вагона (только что оборудованного кондиционером), перед тем как поезд унесет его на запад, со следующими словами: -- Эти бандиты -- что лягушки в колодце, милый мой. А я, да поможет мне Аллах, не хуже их. Напутаю так, что в штаны со страху наложат. В ту пору его дочери Суфие Зинобии пошел второй годик. К Немыслимым горам полковника сопровождали и малышка и жена. Не успел поезд отойти от станции, как к ним в купе стали долетать крики и шум с развеселого пиршества ("Безбожники бражничают",-- определил Реза). Он спросил у проводника, кто едет в соседнем купе. -- О, сэр, очень важные люди. Высокие чиновники и с ними актрисы из известной кинокомпании. Реза Хайдар лишь пожал плечами: -- Чтож, видно, придется потерпеть. Не унижаться же мне до объяснений со всякими киношниками. Услышав такое, Билькис изобразила скупую улыбку на посеревших от ярости губах и, кипя, уставилась в зеркало на стене, отделявшей от империй ее детства. Вагон был самый современный, и двери всех купе выходили в общий коридор. Час-другой спустя Билькис возвращалась из туалета, вдруг дверь погрязшего в пороке купе распахнулась, из нее высунулся толстогубый, как Искандер Хараппа, парень, послал ей воздушный поцелуй и букет хмельных комплиментов. -- Да, розанчик, за границей таких, как ты, не сыскать. Лучше наших девушек нет! -- взглядом он ощупал ее стан. Гордость Билькис была оскорблена, однако, вернувшись к себе в купе, мужу она почему-то не пожаловалась. В дороге (точнее, в самом ее конце) изрядно пострадала и гордость самого Резы. Когда поезд подошел к вокзалу города К., они увидели огромную толпу, тучей саранчи облепившую перрон. В толпе распевали модные песни, бросали к поезду цветы, размахивали флагами и знаменами, приветствуя гостей. Реза стал молодецки подкручивать усы, а Билькис, заметив это, лишь усмехнулась, но не открыла ему правды: толпа встречала не его, а тех самых задрипанных киношников из соседнего купе. Хайдар торжественно спустился по ступенькам с простертыми к толпе руками, готовясь произнести речь с обещанием беречь для родины жизненно важные газовые месторождения. Но его едва не сбили с ног неисчислимые охотники за автографами, воздыхатели и почитатели нарочито скромных кинозвезд. (Стараясь удержаться на ногах, полковник даже не заметил толстогубого парня, помахавшего на прощанье Билькис). Самолюбие Хайдара было уязвлено, что во многом объясняет его дальнейшее поведение: сначала он, как и всякий обиженный, вопреки здравому смыслу стал вымещать злобу на жене -- еще бы, ведь некогда и она находилась во вражьем стане киношников. Затем вновь проснулась звериная тоска по несбывшемуся единственному сыну, а ответ за неудачное перевоплощение держать, конечно, супруге и всему ее киноокружению. Так подсознательно Реза Хайдар начал мстить за свое несостоятельное отцовство ничего не подозревавшим местным любителям кино. Нелады в семье -- точно дождевая вода на плоской крыше. Один ливень, другой, вроде и незаметно, а вода все копится и копится; и в один прекрасный день крыша рухнет вам на голову... А супруги Хайдар тем временем спрятали подальше уязвленное самолюбие, протиснулись сквозь ликующую толпу и покинули вокзал, оставив на перроне толстогубого любвеобильного парня. Звали его Синдбад Менгал, и был он младшим сыном президента кинокорпорации. В К. приехал затем, чтобы развернуть бурную деятельность на поприще кино: он посулил новые фильмы каждую неделю, новые кинотеатры, встречи со звездами самой крупной величины и певцами, певшими в ту пору непосредственно перед кинокамерой. В гостинице "Блистательная" супругам Хайдар отвели особый, для новобрачных, номер "люкс", пропахший нафталином. Проводил их туда древний носильщик, за ним следовала ученая обезьянка (тоже из пережитков прошлого) в костюмчике посыльного. Старик, видно, истосковался по старым временам, не утерпел, тронул Резу Хайдара за рукав и спросил: -- Не скажите ли, господин начальник, когда сахибы-ангрезы вернутся? А нам, в свою очередь, не вернуться ли к Рани Хараппа? Куда ни взглянешь -- любопытные лица. Прислушаешься -- такое бранное многоцветье, что и уши радугой расцветают. Проснувшись однажды утром (вскорости после переезда в новый дом), она видит, как прислужницы -- местные деревенские девушки -- роются в комоде с ее одеждой, вынимают и рассматривают заграничное белье, яркую губную помаду. -- Что это вы там делаете?! Девушки без тени стыда оборачиваются, не выпуская из рук платья госпожи, ее расчески, щетки. -- Не беспокойся, хозяйская жена, нам няня-айя разрешила посмотреть. Мы здесь полы натирали, вот она и разрешила. Ты только погляди, как мы полы-то натерли! Блестят, что мартышкина задница, ей-бо. Рани приподнимается на локте, ее собственный голос прогоняет дремоту. -- Ну-ка, прочь отсюда! И не стыдно вам у меня в спальне копаться? Ну-ка, чтоб духу вашего не было, не то я... Девушки отчаянно машут руками, точно хотят загасить пламя. -- Остынь-ка малость! Сунь язычок в воду, остуди! -- Хватит дерзить! -- взрывается Рани, но ее перебивают: -- Да полно тебе. Все равно, как айя скажет, так и будет.-- И девки, нахально крутя бедрами, неспешно идут к двери. На пороге останавливаются и дают последний залп: -- Надо ж, в какую одежку Иски женушку обрядил! Поди, самое лучшее покупал,-- говорит одна. -- Что верно, то верно,-- подхватывает другая.--Да только, как павлин хвост в джунглях ни распускай, красоваться не перед кем! -- Скажите айе, что я хочу видеть дочь,-- кричит им вслед Рани. Бесстыжие девки уже закрыли за собой двери, все ж одна отвечает: -- Ты гонору-то поубавь, принесут тебе дочку в свое время. Рани Хараппа больше не рыдает, больше не твердит зеркалу "это непозволительно", больше не вспоминает с тоскливым вздохом (словно и не было ничего дурного) огромную спальню и сорок разбойников. У нее теперь есть дочь, но нет мужа; и стоит она узницей на краю земли, в этом Мохенджо, вотчине Хараппы в провинции Синд. Земли его -- от горизонта до горизонта, воды вечно не хватает, живут не люди, а чудища Франкенштейна, насмешники и ехидны. Больше она не тешит себя мыслью, будто Искандер не знает, как с ней обращаются. "Все-то он знает",-- шепчет она зеркалу. Ее любимый супруг, ее суженый на золотом подносе. "Родит женщина, и уже не та, нет былой упругости в теле, а мой Иски любит, чтоб как у девушки тело было". И в испуге прикрывает ладошкой рот, бежит к двери, к окнам -- не дай бог, кто услышит. Потом, надев шальвары и просторную рубашку из итальянского крепдешина, она выходит на веранду, где побольше тени, и принимается расшивать-изукрашивать шаль. Вот на горизонте заклубилось облако пыли. Нет, это не Иски. Он сейчас в городе со своим закадычным дружком Шакилем. Да, с первого взгляда учуяла Рани опасность, таящуюся в жирном борове. Может, и не едет никто, просто ветром всколыхнуло пыль. Земля Мохенджо -- край суровый. Там и люди что скалы в зной; лошади в стойлах будто из стали; скот крепкий, костяк ровно из алмаза. Птицам приходится разбивать клювами комья земли, смачивать слюной и лепить гнезда. Деревьев мало. Есть, правда, заколдованная рощица, так там даже лошади, которым все нипочем, возьмут да вдруг и понесут! Прямо на земле, недалеко от Рани, спит в придорожной канаве сова. Виднеется лишь краешек крыла. "Случись, убьют меня, так за воротами усадьбы никто и не узнает",-- Рани не замечает, говорит ли про себя или вслух. В одиночестве мысли бегут свободно и частенько незаметно словами срываются с губ, противореча одна другой. Ибо, сидя в тени большого навеса на веранде. Рани уже пестует мысль, противную предыдущей: "Мне нравится в этом доме". На каждой из его сторон -- веранда. Длинная, под москитной сеткой, выложенная деревянными брусками тропинка ведет к легкой кухоньке. И вот одно из местных чудес: лепешки-чапати не стынут, пока их несут в дом; а суфле не опадает. В доме -- полотна, писанные маслом, канделябры, высокие потолки, над домом -- плоская, залитая гудроном щебеночная крыша, однажды на рассвете стояла она там на коленях и улыбалась, глядя на спящего мужа,-- в ту пору он был еще с ней. Вотчина Искандера Хараппы. -- Здесь, на этой земле, он родился, и поэтому, хоть и совсем немножко, он со мной. Ах, Билькис,-- говорила она подруге в К. по телефону,-- ни стыда у меня, ни совести, раз такой малостью от своего мужа удовольствовалась. -- Тебе, дорогая, может, этого и хватает,-- отвечала Билькис,-- но мне б не хватило. Нет уж! Хоть мой Реза и далеко в горах, но жалеть меня, право, не стоит. Вернется он домой, и как бы ни устал, сил у него всегда хватает, ну, сама понимаешь на что. Пыльное облако достигло деревни Миир, значит, все-таки кто-то едет. У Рани на душе неспокойно. Деревня названа в честь покойного отца Искандера, сэра Миира Хараппы, Сахибы-ангрезы за некие заслуги даже пожаловали его титулом. Из камня ему изваяли памятник: сэр Миир гордо восседает на коне. Ежедневно с памятника счищают птичий помет. Надменно глядит каменный всадник на больницу и публичный дом -- плоды своего просветительского правления в деревне. -- К нам едут гости!-- всплескивает руками Рани и звонит в колокольчик. Никого. Потом появляется старая айя нынешнего хозяина, широкая в кости женщина. В мягких, не знавших мозолей руках она держит кувшин с гранатовым напитком. -- И чего ты, хозяйская жена, шум поднимаешь? У нас в доме умеют гостей принимать. За спиной айи стоит старый Гульбаба, он глух и почти что слеп. За ним тянется дорожка фисташковой шелухи, а в руках у него полупустой поднос с фисташками. -- Бедняжка, как ты эту прислугу только терпишь! -- вспомнилось Рани сочувственное телефонное восклицание Билькис.-- Этих выживших из ума столетних развалин! Ей-богу, свела б их к доктору, чтоб усыпляющий укол им всем сделал. Ведь столько терпеть приходится! Тебе надо свое главенство утвердить не по названию, а по положению. Качается в кресле Рани, неспешно движется игла с нитью; и юность, и радость жизни убывают из нее капля за каплей; час за часом тяжкой ношей ложатся ей на плечи... Всадники въезжают на подворье, и Рани видит: один из них -- двоюродный брат Искандера, Миир Хараппа по прозвищу Меньшой с усадьбы Даро, она к северу за горизонтом. Горизонт в тех краях-- что граница владений. -- Рани-бегум! -- кричит ей Миир.-- Строго не суди, что незваными гостями к тебе заявились. Это твой муженек во всем виноват. Тебе б его надо держать в узде. Этот сукин сын сам меня вынудил. А тем временем с десяток его вооруженных спутников спешиваются, и... начинается настоящий грабеж. Сам Миир кружит верхом, порой осаживая жеребца подле братниной жены, и что-то орет в свое оправдание, вовлекая Рани в круговерть неистовых и не очень-то изящных словес. -- Ты хоть знаешь, что твой муженек задницу кому хочешь подставит? А я вот знаю! Мужеложник он, вот кто! Свинья вонючая! Ты деревенских порасспроси, как его дед жену взаперти держал, а сам в бардаке дневал и ночевал. А потом у одной девки живот вдруг начал расти -- и совсем не потому, что ела много,-- и вдруг -- раз!--и она исчезает, а у леди Хараппы ни с того ни с сего ребеночек. Хоть муж с ней лет десять не спал. Яблоко от яблони недалеко надает, что отец, что сын--все едино. Прости уж, что тебе такое выслушивать приходится. Ублюдок, шакал смердящий! Думает, опозорил меня на людях, так ему это И с рук сойдет? Кто старше: я или этот жополиз? Жрать бы ему дерьмо дохлого ишака! У кого больше земли: у меня или у этого огрызка, у "его всех земель, что мужской гордости в штанах -- с гулькин нос, вши и те с голоду дохнут! Скажи ему, что в этих краях царь -- я! Скажи ему, что я распоряжаюсь здесь всем и вся, и ему б на карачках ко мне ползти да ножки целовать, прощение вымаливать, как самому последнему бандиту-насильнику! Скажи ему, пусть у вороны сиську пососет! Сегодня я докажу ему, кто здесь главный. Грабители вырезают из золоченых рам полотна рубенсовской школы, рубят ножки изящных стульев. Старинное серебро бросают в притороченные к седлам мешки. Под ногами на коврах с затейливым рельефным узором блестят хрустальные осколки. А Рани средь всего этого побоища продолжает как ни в чем не бывало вышивать. Старые слуги, айя, древний Гульбаба, девушки-полотеры, конюхи и крестьяне из деревни Миир -- все собрались, смотрят, вслушиваются: кто стоит, кто присел на корточки. Миир-Меньшой (гордый всадник с хищным профилем -- копия своего предка, статуей запечатленного в деревне) не умолкает ни на минуту. Наконец его свита снова в седлах. -- Женщины -- это честь мужчины!--вопит он напоследок.-- Твой муж увел у меня эту суку, считай, что честь отнял, да захлебнуться ему собственной мочой! Напомни ему, чего испугалась лягушка в колодце! Пусть трепещет да благодарит небо, что я человек мягкий, незлобивый. Я бы мог расквитаться с ним, отняв у него честь. Знай, женщина, в моей власти сделать с тобой все что угодно. Никто и слова поперек не скажет. Здесь я сам себе закон. Салам алейкум! И вот уже на гранатовом напитке пыль от умчавшихся всадников. Вот она толстым слоем оседает на дно кувшина. -- Как мне обо всем рассказать? -- жалуется Рани по телефону своей подруге Билькис.-- Да со стыда я и слова не вымолвлю. -- Конечно, тошно тебе, Рани,-- отвечают на другом конце армейской телефонной линии.-- Ведь я, как и ты, считай, узница, но даже в нашу дыру слухи из Карачи долетают. Там едва ли не каждая собака знает о похождениях твоего Иски и этого толстуна доктора: то они в варьете любуются танцем живота, то в гостиничных шикарных бассейнах с белыми женщинами. Ты что, не понимаешь, почему он тебя сослал на край земли? Чтоб никто не мешал ему пить, играть, баловаться опиумом, а уж эти дамочки с нейлоновыми фиговыми листочками! Прости, дорогая, но кто-то же должен тебе рассказать всю правду. Ох уж этот Шакиль, все-то он умеет устроить: тут тебе и петушиные бои, и медвежьи забавы, и схватка кобры с мангустой. И сводник он хороший. Женщин у них не счесть! Ах, голуба моя. Да они и под карточным столом ухитряются бабенок за ножку ущипнуть. Говорят, они и в притоны, у которых красные фонари висят, наведываются. Да еще с кинокамерами. Ну, с Шакилем-то все ясно, добрался провинциал до красивой жизни. А их баб тоже понять можно: им тоже охота хоть крошками с господского стола поживиться, потому и идут на все. В общем, дело вот в чем: твой разлюбезный Иски увел у своего двоюродного братца из-под носа смазливую французскую девчонку. И случилось это на важном светском приеме. Об этом только и говорили в городе: Миир остался с носом, а Иски с этой девкой и был таков. Я просто диву даюсь, другая б на твоем месте все глаза выплакала. Знала б ты, какие тут страсти разгорелись, кто тебе истинно друг, а кто за глаза твое имя порочит. Слышала б ты, как я по телефону прямо тигрицей на твоих недругов бросаюсь. А ты, милая, сидишь у себя в захолустье, ни о чем не ведаешь, знай перед своими дряхлыми слугами, вроде Гульбабы, властную хозяйку разыгрываешь. Навстречу Рани -- айя, она сокрушенно бормочет, оглядывая разоренную столовую: -- Ну, уж это слишком! Ах, Иски, Иски, все ему неймется! Вечно он задирает своего братца! Ну, уж это слишком! Безобразник мальчишка! Куда ни взглянешь -- любопытные лица. Вслушаешься -- неумолчный говор. С нее не спускают глаз: вот, пунцовая от стыда, идет хозяйка к телефону -- оповестить Искандера о случившемся. (Пять дней собиралась она с духом.) В ответ Искандер Хараппа изрек лишь два слова: -- Жизнь долга. Реза Хайдар пробыл со своими солдатами в К. лишь неделю, после чего отбыл в Игольную долину. Расквартированные в городке солдаты проявили такую прыть, что губернатор Гички приказал Хайдару немедленно покинуть город, так как количество девственниц на душу холостого населения упало до такого уровня, что устои морали оказались под угрозой. Солдат сопровождал изрядный отряд топографов, инженеров, строителей, которые опасались за свою судьбу. Несомненно, напустили со страху в штаны -- до прибытия в К. командование (по соображениям секретности) ни словом не обмолвилось о печальной судьбе первого отряда, зато буквально каждый встречный-поперечный в городке всяк по-своему, не жалея красок, живописал вновь прибывшим страшную судьбу их предшественников. И, сидя в запертых снаружи вагончиках, строители стенали и плакали. Карауальные солдаты лишь посмеивались: -- Ишь, как дети малые, ревут! Трусы! Бабы! До Резы Хайдара, разъезжавшего на джипе с флажком, стенания эти не доносились. Да и голова была занята другим: вчера к нему в гостиницу явился сладкоречивый плюгавый человечек. От его просторных одежд разило выхлопными газами, будто он весь день носился на мотороллере. То был святой старец Дауд, чью тонкую, как у цыпленка, шею некогда обвила башмачная гирлянда. -- О, господин! О, великий господин! Я смотрю на ваше героическое чело и благоговею.-- Старик, конечно, приметил гатту, признак истовой веры, на лбу Хайдара. -- Это мне смиреннейше и благодарно нужно внимать вам, о мудрейший из мудрейших,-- Реза приготовился было продолжать беседу в том же духе еще минут десять, как вдруг, к его разочарованию, святой старец кивнул и коротко бросил: -- Что ж, к делу! Вы, разумеется, наслышаны об этом Гички. Верить ему нельзя, -- Нельзя? -- Ни в чем! Продажная тварь! Вы и по своим бумагам проверить сможете. -- Но мне особо приятно получить сведения, так сказать, из первых рук... -- Ныне все политики хороши -- Аллаха не чтут, одна контрабанда на уме. Вам такое даже слушать в тягость: ведь армия подобным себя не запятнала. -- Продолжайте, прошу вас. -- Из-за границы понавезли всяких дьявольских штуковин. Именно дьявольских! За границей их полно! Итак, Гички обвинялся в том, что в обход закона заполонил невинный край божий холодильниками, ножными швейными машинами, американскими пластинками на семьдесят восемь оборотов с легкой музыкой, книжками про любовь (с картинками!), воспламенившими сердца местных дев, домашними кондиционерами, кофеварками, костяным фарфором, юбками, немецкими темными очками, концентратом кока-колы, пластмассовыми игрушками, французскими сигаретами, противозачаточными средствами, автомобилями, коврами ручной работы, автоматическими винтовками, духами с греховными ароматами, бюстгальтерами, синтетическими трусиками, полевыми машинами и инструментами, книгами, карандашами с ластиком, бескамерньтми шинами. Таможенник на границе тронулся умом, а заменившая его бесстыжая дочь (за определенную мзду) смотрела на контрабанду сквозь пальцы. В итоге все названные "дьявольские штучки" беспрепятственно, что называется, средь бела дня попадали на большие магистрали, оттуда -- к цыганам, торговавшим даже в столице. -- И армии,-- заключил Дауд, перейдя на шепот,-- не след ограничиваться усмирением наших диких горцев. Заклинаю вас именем Аллаха! -- Поясните же свою мысль! -- Пожалуйста. Молитва -- меч веры. И наоборот, верный меч, обнаженный во имя Аллаха, разве не своеобразная святая молитва? Глаза у полковника потемнели. Он отвернулся, поглядел в окно-- его взгляду предстал огромный безжизненный дом. Лишь в окне на верхнем этаже виднелся мальчик, он разглядывал гостиницу в большой полевой бинокль. Вот Реза вновь повернулся к святому старцу: -- Значит, виноват Гички? -- У нас в провинции -- Гички. Но повсюду такое же творится. Ох, уж эти министры! -- Да, министры,-- рассеянно повторил Хайдар. -- Что ж, я свое сказал, оставляю вас и низко кланяюсь. Большая честь познакомиться с вами. Велик Аллах! -- Да пребудем в его власти! И, памятуя об этой беседе, Реза отправился в грозный край газовых месторождений. А перед его мысленным взором почему-то возникал маленький мальчик с биноклем на верхнем этаже в одиноком доме. Ведь он же чей-то сын. При этой мысли по щеке Хайдара поползла слеза, но ее тут же сдуло ветром. -- Месяца на три уехал, не меньше,-- жаловалась Билькис по телефону.-- Что делать? Я молода, не могу весь день сиднем сидеть, как буйвол в луже. Слава богу, хоть в кино можно сходить. И по вечерам, вверив дочку заботам местной няни-айи, Билькис отправлялась в новый кинотеатр, назывался он Менгал-Махал. В маленьком провинциальном городке везде сыщутся любопытные глаза, они и в темноте такое увидят! Впрочем, об этом чуть позже, а пока, как ни крути, а придется рассказать о моей юной несчастной героине. Реза Хайдар уехал в пустынный край воевать с бесчинствующими дикарями, а через два месяца его единственное дитя -- Суфия Зинобия-- заболела менингитом и сделалась слабоумной. Билькис заходилась в плаче, рвала на себе волосы и одежду (с равным неистовством) подле детской кроватки и сквозь слезы обронила таинственную фразу: "Это кара божья". Разуверившись и в военных, и в гражданских врачах, она обратилась к местному целителю Хакиму, тот приготовил очень дорогое лекарство из кактусовых корней, тертой слоновой кости и попугаичьих перьев. Жизнь девочке он спас, но (как заранее предупредил) умственное развитие приостановилось до конца ее дней, так как у снадобья оказалось, на беду, побочное действие: все компоненты способствовали долголетию, а следовательно, задерживали бег времени в организме пациента. Когда Реза приехал в отпуск, дочка уже оправилась от болезни, хотя Билькис казалось, что у двухлетней крохи начинает сказываться неизлечимая заторможенность. "А вдруг еще какие побочные действия обнаружатся? Кто знает?"--в ужасе думала мать. Бремя вины придавило Билькис, вины столь тяжкой, что ее не объяснить даже болезнью единственной дочери. Будь я завзятым сплетником, я б не преминул приплести кое-что менгалоподобное, то бишь разделил бы ее пристрастие к кино и к некоторым толстогубым молодым людям. Накануне приезда Резы, снедаемая виной, Билькис всю ночь прошагала по своим "покоям Для молодоженов" в "Блистательной". Следует отметить, что при этом одной рукой она непрерывно и непроизвольно поглаживала живот вокруг пупка. В четыре утра она дозвонилась до Рани Хараппы в Мохенджо и, исполнившись здравого смысла, сказала следующее: -- Рани, несомненно это кара божья, и ничто иное. Реза мечтал о сыне-герое, я ж принесла ему дочь-идиотку. Это правда, и никуда от нее не денешься. Рани, у меня дочь вырастет раззявой и тупицей. Безмозглой дурой. Голова набита соломой, шариков не хватает -- так говорят про таких. Что делать? Ах, дорогая моя, ничего уж не поправишь. Смирюсь и понесу свой стыд. Когда Реза вернулся в К., он снова увидел мальчика в окне вымершего дома. Расспросив местного краеведа, узнал, что живут в доме три сумасшедшие ведьмы; на улицу они и носа не высовывают, зато детей рожать умудряются. Замеченный полковником мальчик -- их второй сын. Ведьмы, одно слово: они клянутся, что и рожают сообща. -- Поговаривают, сэр