что ветер -- всего лишь совпадение, удобная отговорка. А случившееся -- пример того, как копились двенадцать лет ненависть и унижение и как это отразилось, пусть и на неполноценной девочке. Всему есть предел, своя последняя капля, хотя ее и не угадать, не соотнести с конкретным событием. Может, это тревоги маленькой Благовесточки о замужестве? Или невозмутимость Резы, когда на него орала жена? Наверное сказать нельзя. Суфия Зинобия, очевидно, делала все во сне -- когда ее нашли, казалось, она только что проснулась и хорошо отдохнула. Скоро ветер стих и дом пробудился от тяжелого полуденного сна. Шахбану увидела пустую постель и подняла тревогу. Никто потом не мог понять, как девочка-лунатик могла пройти по всему дому министра, миновать охрану. Шахбану не сомневалась, что это из-за небывалого ветра часовые заснули мертвым сном, а лунатизм Суфии обрел такую силу, что каждый встречный впадал в транс, видя ее, а она, выйдя из дома, пересекла сад и перелезла через забор. Но мне думается, дело не в ветре, а в самой Суфие Зинобии -- в дальнейшем, увы, не придется пенять на ветер... Так вот, когда унялся ветер, девочку нашли на индюшачьем подворье. Она сидела, свернувшись клубочком, и крепко спала прямо под палящим солнцем, а вокруг валялись мертвые индюшки. Да, мертвые. Двести восемнадцать выкормышей одинокой вдовицы -- один к одному. Зрелище так ошеломило, что никто не догадался убрать убитых птиц. Так и лежали весь день -- и на припеке, и в мглистых сумерках, и при леденящем свете звезд -- двести восемнадцать индюшек, которым не суждено было попасть ни в духовку, ни на обеденный стол. Суфия Зинобия оторвала им всем головы и, просунув руку в самое нутро, вытащила кишки -- они торчали из горла -- и все это голыми руками, слабыми детскими руками! Шахбану первой увидела свою хозяйку, но подойти не решилась. Потом подоспели Реза и Билькис, а за ними и остальные: младшая сестра, слуги, соседи. Все, вытаращив глаза, смотрели на девочку, перепачканную кровью, и на ее обезглавленные жертвы -- вместо голов из горла торчали кишки. На все это побоище потерянно взирала госножа Аурангзеб. Ее поразила слепая ненависть во взгляде Билькис. Женщины не проронили ни слова, и ту и другую терзал ужас, но причины у каждой были свои. Первым заговорил Реза. Он наконец оторвал взгляд уже повлажневших глаз с черными окружьями от лица дочери, от ее окровавленных губ. В голосе у него звучали и восхищение и отвращение. -- Надо ж, голыми руками! -- Государственный министр поежился.-- Откуда у ребенка такая сила? Железные покровы молчания были сорваны, и Шахбану заголосила, запричитала. Ее визгливые, хотя и бессмысленные вопли, пробудили Суфию Зинобию от глубокого забытья. Открыв точно подернутые матовой пленкой глаза, она увидела учиненный разгром и потеряла сознание, в точности повторив свою мать -- некогда Билькис тоже потеряла сознание от стыда, увидев свою наготу в многолюдье. Какие силы подвигнули это дитя с разумом трехлетнего несмышленыша, с телом двенадцатилетней девочки на такую кровавую бойню индюков и индюшек? Можно только догадываться: то ли Суфия Зинобия, повинуясь дочернему долгу, вознамерилась избавить мать от докучливых пернатых, то ли ей передалось праведное, но подавленное в недрах отцовской души возмущение -- ведь он предпочел защитить Дюймовочку. Неоспоримо одно: долго Суфию Зинобию давил гнет "фальшивого чуда", которым она оказалась, долго чувствовала она себя воплощением семейного позора и стыда, и вот в лабиринтах ее заторможенного разума сошлись ШАРАМ и злоба. Неоспоримо и другое: проснувшись, она не менее окружающих изумилась таившимся в ней силам, которые вырвались наружу. В красавице жил зверь. Так два главных персонажа сказки сошлись в одной моей героине... По этому случаю Билькис в обморок падать не стала. Ей, скорее, было ужасно неловко за поступок дочери, и стыд точно льдом сковал ее движения и речь. -- Успокойся! --приказала она причитающей айе.-- Сходи и принеси ножницы! Пока загадочное поручение матери не было выполнено, она никого не подпускала к дочери, лишь грозно вышагивала вокруг нее; даже Реза не осмелился подойти. При этом она тихонечко приговаривала, так что до стоящих поблизости мужа, маршальской вдовы, младшей дочери, слуг, случайных прохожих долетали лишь отдельные слова. -- ...волосья повыдираю... право первенца... Женская гордость... Косматая, точно мавр, а в голове -- пусто... подлюга... идиотка... Но вот принесли ножницы, и Билькис, ухватив дочь за длинные, спутанные пряди, пошла их кромсать, кромсать, кромсать. Вмешаться никто не посмел. Наконец она выпрямилась, чтобы передохнуть, однако ножницы продолжали чикать по воздуху. Голова у Суфии Зинобии походила на кукурузное поле после пожара: лишь кое-где на унылом сером фоне чернела стерня уцелевших волос -- такой разор учинила материнская ярость. Реза Хайдар осторожно (потому что не оправился от изумления) взял дочь на руки и унес в дом, подальше от карающих ножниц -- они все еще щелкали в неуемной руке Билькис. Если ножницы режут по воздуху -- это к беде в семье. -- Мамочка! Что ты наделала! Она ж теперь похожа на...-- опасливо хихикнула Благовесточка. -- Мы мечтали о сыне,-- сказала ей Билькис,-- но Всевышнему виднее. Суфия Зинобия так окончательно и не пришла в себя после обморочного забытья, хотя ее (легонько) трясла за плечо и Шахбану, и (изо всех сил) Благовесточка. Назавтра к вечеру она пылала в жару, покраснев от макушки до пяток. Тщедушная айя (из-за глубоко запавших глаз она казалась старухой, хотя ей только сровнялось девятнадцать) не отходила от огромной, с перильцами, постели, то и дело меняя холодные компрессы на лбу больной. -- Вы, огнепоклонники, по-моему, неравнодушны ко всем свихнутым,-- заявила юной няне Благовесточка.-- Рыбак рыбака видит издалека! Мать вообще не поинтересовалась, чем и как лечат больную. Она сидела у себя в комнате, не выпуская ножниц из рук, и резала, резала, резала по воздуху. -- Ветром надуло,-- так определила Шахбану непонятную болезнь, от которой пылающая стриженая голова Суфии отливала свинцовым блеском. На вторую ночь, однако, жар спал, больная открыла глаза, и все решили, что дело пошло на поправку. Наутро Шахбану с ужасом увидела, что с крошечным телом девочки творится неладное: оно покрылось огромными красными пятнами. В середине каждого образовался белый твердый пупырышек; на ступне, на спине рдели вспухшие гнойники. Начала обильно выделяться слюна, она струйками стекала с уголков губ. Под мышками появились черные язвы, как будто вся черная злоба, накопленная и вызревшая в этом маленьком теле, обратилась против него самого, забыв про индюшек, решив извести самое девочку. Как будто Суфия Зинобия, подобно деду Махмуду, дожидавшемуся в пустом кинотеатре расплаты за новую кинопрограмму, или подобно солдату, бросающемуся на меч, сама решила выбрать себе кончину. Ее поразил недуг пострашнее чумы -- стыд, причем стыд, который должны были бы испытывать да не испытали окружающие (например, Реза Хайдар, расстрелявший Бабура Шакиля), а также неизбывный стыд за свое существование, за нелепо обкромсанные волосы. Так вот, этот недуг поразил маленькое несчастное существо, отличительная черта которого -- чувствительность к бациллам унижения и оскорбления. Суфию Зинобию отвезли в больницу. Из всех ее ран непрерывно сочился, капал, струился гной, а голову ее венчало очевидное доказательство материнской ненависти. Кто такие святые? Это люди, которые страдают вместо нас. В ту же самую ночь во время непродолжительного сна Омар-Хайаму очень докучали видения прошлого, причем в каждом главным действующим лицом выступал некто в белом костюме -- опозоренный учитель Эдуарду Родригеш. А Омар-Хайам снова был мальчишкой. Он повсюду следовал за учителем, будь то туалет или постель, очевидно полагая, что так ему сподручнее забраться в нутро своего кумира и обрести долгожданное счастье. Но Эдуарду все время отмахивался от него белой широкополой шляпой, отгонял как муху, дескать, сгинь, исчезни! Долгие годы потом доктор ломал голову, к чему бы это, пока не понял -- то были предостережения, предвосхитившие события: не влюбляйся в несовершеннолетних девочек, не убегай с ними на край света, они тебя непременно там и бросят. Да так далеко, что лететь тебе и лететь в звездной пустоте, вопреки силе притяжения и здравому смыслу. Запомнился ему конец сновидения: Эдуарду Родригеш, в том же белом, но уже потрепанном и кое-где подпаленном костюме отлетает прочь на огнедышащем облаке, подняв руку над головой, словно прощаясь... да, отец, разумеется, предостерегал; но ведь и как манил! Омар-Хайам наконец растолковал сон, хотя отцовские предостережения и запоздали: сын уже избрал себе звезду в лице двенадцатилетней девочки с умом трехлетней -- Суфию Зинобию, дочь человека, убившего его брата. Представляете, как огорчает меня своим поведением Омар-Хайам! Еще раз вопрошаю: ну какой же это герой? В последний раз мы видели его после приступа головокружения, в собственной вонючей блевотине, грозящего отмщением. И вот сейчас он совсем потерял голову от хайдаровой дочери. Что сказать о таком персонаже? Не глупо ли требовать от него логичности? Я же обвиняю этого, с позволения сказать, героя в том, что у меня от него тоже голова,кругом идет. Поэтому потихонечку, помаленечку (никаких резких движений, прошу вас) постараемся во всем разобраться: конечно, душевное равновесие героя нарушено: умер брат, отвернулся лучший друг. Это, так сказать, смягчающие вину обстоятельства. Примем же их во внимание. Разумно предположить, что приступ головокружения, напавший на него в такси, повторился через несколько дней и вконец выбил нашего героя из колеи. Хоть и маленькие, но все же козыри для защиты. Двинемся дальше. Шаг за шагом. Вот Омар-Хайам просыпается, на душе -- пусто и одиноко, не с кем встретить зарю. Он умывается, одевается, идет на работу. Оказывается, окунувшись с головой в работу, можно худо-бедно жить. Даже приступы дурноты можно отогнать. А чем он занимается на работе? Как уже известно, иммунологией. Поэтому его ли вина, что к нему в больницу привезли дочку Хайдара: у Суфии Зинобии иммунная система в кризисном состоянии, так кому ее показать, как не крупнейшему в стране специалисту? Осторожней, пожалуйста. Избегайте шума. Иммунологу, ищущему душевный покой в сложной, поглощающей целиком работе, Суфия Зинобия, что называется, послана самим Богом. И Омар-Хайам, освободившись от прочих обязанностей, все время проводит подле слабоумной девочки, чьи внутренние защитные силы, вместо того, чтобы охранять организм, пошли на него войной. Омар-Хайам совершенно искренен (ведь и впрямь иммунный бунт не прекращается) в своем порыве: неделя-другая, и он уже полностью знает всю ее историю и болезни (впоследствии он изложит в трактате "Заболевание мисс X." важнейшие, открытые им самим подтверждения того, что душа, "воздействуя на нервные проводящие пути", оказывает влияние на функционирование всего организма). История болезни Суфии Зинобии обойдет все медицинские круги. И навечно окажутся вместе врач и пациентка, связанные узами высокой науки. Поможет ли это укрепить их узы на другом, более интимном поприще? Подожду с выводами. А пока сделаем-ка еще шажок. Доктор убежден, что Суфия Зинобия сама хочет причинить себе вред. В том-то и необычайность ее заболевания: очевидно, что даже убогая душа способна ведать сложнейшими процессами тела; даже недоразвитый ум может свершить дворцовый переворот, поднять на самоубийственное восстание против тела прислуживающие ему органы. После первого осмотра больной он заметил: -- Сильнейшее расстройство иммунной системы. Подобного чудовищного разлада в организме я еще не видел. Осторожненько-осторожненько перенесем это признание на некоторое время вперед (у меня есть множество обвинений против Омар-Хайама, но они пока подождут). Потом, как ни старался доктор извлечь все мельчайшие подробности из отравленного колодца памяти, он не сумел точно указать, когда его профессиональный интерес перерос в трагическую любовь. Он признал, что Суфия Зинобия никоим образом не потрафляла его чувствам -- нелепо утверждать обратное, зная ее положение. Как бы там ни было, он глупо и безнадежно влюбился. Случилось ли это во время его ночных бдений у постели больной, когда он проверял действие прописанного Суфие Зинобии курса им-муноподавляющих средств? Рядом с ним неотступно сидела Шахбану. Она милостиво согласилась надеть стерильную белую шапочку, перчатки и маску, но наотрез отказалась оставить девочку наедине с доктором-мужчиной. Да, пожалуй, в эти ночи, под нелепейшим надзором айи, он и влюбился в Суфию Зинобию. Или чуть позже, когда понял, что победил, что мятеж в организме больной подавлен, с помощью лекарств-союзников потушен этот страшный пожар: исчезают последние его очажки на теле девочки, вновь появляется румянец на щеках. До или после кризиса больной -- не важно, но только Омар-Хайама настигла любовь. -- И где мой разум?! -- корил он себя. Однако чувства никак не подчинялись логическому мышлению. Омар заметил, что теряется в присутствии Суфии Зинобии, а по ночам во сне гонится за ней на край земли, и с небес на его страсть с жалостью взирает скорбно-бесплотный Эдуарду Родригеш. Омар тоже пытался найти смягчающие обстоятельства, уверял себя, что во всем виновато его бедственное душевное состояние, но, право, не идти ж ему на прием к психиатру... нет, упаси Бог! Как бы ни кивал он на свое здоровье, легко ему не отделаться. Я обвиняю его в том, что душа его так же безобразна, как и тело. Неспроста проницательнейшая Фарах Заратуштра обозвала его зверем много лет назад. Я обвиняю его в том, что он возомнил себя Всевышним или, по крайней мере, Пигмалионом, присвоив себе право распоряжаться спасенной девичьей жизнью. Я обвиняю эту жирную свинью в том, что, раскинув умом, он понял: красавицы жены ему не видать, разве что взять умалишенную. И все-таки предпочел прекрасную плоть, а не здоровый женский рассудок. Омар-Хайам уверял, что страсть к Суфие Зинобии излечила его от головокружения. Чушь! Вздор! Я обвиняю злодея еще и в том, что он, презрев стыд, решил вскарабкаться по ступенькам общественного положения (причем, пока он лез наверх, у него ни разу не закружилась голова!), только восхождение его было прервано весьма важным в то время лицом. Да, Омар-Хайам решил поохотиться за журавлем в небе. Но как беззастенчиво, как бесстыдно: ухаживать за дурочкой, чтобы обольстить ее отца! И не важно, что по приказу отца-генерала только что всадили восемнадцать пуль в тело омарова брата -- Бабура Шакиля. "Бабур, жизнь долга",-- бормочет Омар, но нас не проведешь. Да он никак помышляет о мести? Женившись на неполноценной девочке, он на долгие годы попал в ближайшее окружение Хайдара и все выжидал подходящего момента -- и до, и во время, и после президентства генерала. Ведь месть нужно готовить терпеливо и бить наверняка, не так ли? Трепач! Словоблуд! Все угрозы трусливого борова, пропитанные блевотиной и виски -- не более чем жалкий и слабый отголосок страшной клятвы мести Искандера Хараппы, покровителя, собутыльника и приятеля нашего героя. Омар-Хайам и не думал мстить -- он не из таких! Да и жалел ли он хоть немного погибшего брата, которого ему так и не суждено было увидеть? Сомневаюсь, как сомневались и сами матушки (о чем мы вскорости узнаем). Так что всерьез говорить о мести не приходится. Это ж он просто пошутил, вот и все! Если и думал о кончине брата, то, скорее, с иным чувством: "Дурак! Террорист! Бандит! Чего он добивался!" И напоследок еще одно, разящее наповал, обвинение. Люди, отринувшие свое прошлое, не могут объективно воссоздать мысленную картину былого. Омар-Хайама поглотила огромная блудница-столица, и провинциальный мир пограничного городка К., оставшийся вновь далеко-далеко, представляется ему дурным сном, злой сказкой, миражем. Большой город и приграничная провинция -- понятия несовместимые. Выбрав Карачи, Омар-Хайам отбросил К., точно легкую оболочку вроде старой кожи. Что бы ни происходило в тех краях, как бы ни менялись нравы и запросы -- он к той жизни долее не причастен. Большой город -- это лагерь беженцев. Да пропади пропадом Омар-Хайам! Будто на нем да на его любимой свет клином сошелся! Пора двигаться дальше. Я и так потерял уже семь лет повествования, занимаясь всякими больными. Семь лет! Нас уже поджидают свадьбы. Ох, как летит время! Не люблю, когда жениха и невесту сводят. Случаются же неудачные браки, и нечестно всякий раз обвинять бедных родителей. Глава восьмая. Красавица и Зверь -- Представь, что тебе меж ног всадили рыбину, угря, например: и лезет этот угорь все глубже; или будто в тебя шомпол засунули и гоняют туда-сюда. Вот и все, что ты почувствуешь в первую брачную ночь, больше мне и рассказать-то нечего.-- Так напутствовала Билькис свою младшую дочь Благовесточку. Та слушала пикантные подробности и дергала ногой от щекотки -- мать разрисовывала ей хной пятки. При этом вид у нее упрямо-смиренный, словно она знает страшную тайну, но никому не расскажет. Ей исполнилось семнадцать лет, и ее выдают замуж. Женщины из гнезда Бариаммы слетелись, чтобы убрать невесту. Билькис красит дочь хной, вокруг крутятся родственницы, кто с ароматными маслами, кто со щетками и гребнями для волос, кто с краской для век, кто с утюгом. Главенствовала, как всегда, похожая на мумию, слепая Бариамма -- она охала и ахала, слушая отвратительно-омерзительные описания интимной супружеской жизни, которыми щедро оделяли невесту почтенные матроны, и в негодовании свалилась бы на пол, если бы не кожаные подушки, подпиравшие ее со всех сторон. -- Представь: тебе в пузо шампуром тычут, а из него еще горячая струя бьет, прямо обжигает все нутро, как кипящий жир!-- пугала Дуньязад, и в глазах у нее полыхали отблески давней вражды. Молодое девичье сословие было настроено более жизнерадостно. -- Наверное, это -- будто верхом на ракете сидишь, а она несет тебя на Луну,-- предположила одна из девушек, но ее "ракета" ударила по ней самой: так сурово выговорила ей Бариамма за богохульную мысль, ведь один из постулатов веры гласит, что невозможно долететь до Луны. Женщины завели озорные припевки, уничижающие жениха; звали его Гарун, и приходился он старшим сыном Мииру Хараппе. -- Нос -- картошкой! Лицом -- что помидор! Ходит точно слон! А в штанах у него-- мужской гордости -- кот наплакал! Но вот в первый и последний раз за вечер заговорила Благове-сточка, и никто ей и слова не нашел в ответ. -- Мамочка, дорогая,-- твердо заявила она в напряженной тишине,-- я за этого дурака замуж не пойду. Так и знай. Гаруну Хараппе было двадцать шесть лет, и имя его уже породнилось с дурной славой. Год он проучился в Англии, напечатал в студенческой газете заметку о настоящей тюрьме, которую устроил отец на своей обширной усадьбе Даро, и где годами томились его узники. Написал Гарун и о карательной экспедиции, которую некогда повел отец на дом своего двоюродного брата Искандера; упомянул и о счете в иностранном банке (даже номер указал), на который отец переводил крупные суммы народных денег. Статейку эту перепечатал еженедельник "Ньюсуик", так что на родине Гаруна властям пришлось арестовать весь присланный тираж с "подрывным" материалом и выдрать из каждого журнала компрометирующие страницы. Однако об их содержании прознала вся страна. А в конце года Гаруна Хараппу исключили из колледжа. Причина: за три семестра, изучая экономику, он так и не усвоил, что такое "спрос" и "предложение". И его "разоблачительная" газетная статья, как полагали многие, была продиктована неподдельной и нескрываемой глупостью: парень, конечно же, хотел поразить иноземцев-ангрезов, похвастать, какие умнейшие и влиятельнейшие у него родные. Ни для кого не было секретом, что учебные премудрости Гарун постигал в лондонских игорных домах да бардаках. Рассказывали, что, придя раз на экзамен, он вытянул билет и, даже не присев подумать, пожал плечами и радостно объявил: "Не, это все не по мне!" -- и без лишних слов пошагал к своему "мерседесу". -- Похоже, наследник у меня умом не вышел,-- посетовал Миир Хараппа в разговоре с президентом,-- так что не стоит его наказывать. Вернется домой, образумится, глядишь. И все же Миир разок попытал счастья -- а вдруг оставят сына в колледже -- и прислал профессорам сигары в деревянной, с серебряной филигранью, шкатулке. Ученые мужи, разумеется, отвергли даже мысль о взятке от столь важной персоны, как Миир Хараппа. Подарок приняли, а сына все-таки выдворили! Гарун Хараппа привез домой множество теннисных ракеток, адресов арабских принцесс, фигурных бутылок с виски, костюмов от лучших портных, шелковых рубашек, фото эротического содержания. Не привез он только одного -- заграничного диплома. Разоблачительную статью в "Ньюсуике" породила, однако, не гарунова глупость. Статья явилась плодом глубокой и незатухающей ненависти сына к отцу, ненависти столь сильной, что ей суждено было пережить самого Миира Хараппу. Миир-Меньшой был суровым диктатором по отношению к сыну. Явление далеко не редкое, порой сыновняя любовь и уважение от этого даже крепнут, но в нашем случае все окончательно испортила собака. Когда Гаруну (он в ту пору жил на усадьбе Даро) исполнилось десять лет, отец подарил ему огромную коробку, перевязанную зеленой лентой. Из коробки доносилось приглушенное тявканье. Гарун рос единственным ребенком в семье, а потому замкнутым и расположенным к уединению. И он вовсе не обрадовался щенку колли с длинной шелковистой шерстью -- вежливо поблагодарил отца, но восторга не выказал, что и взбесило Миира. Через несколько дней стало ясно, что Гарун перепоручит пса заботам прислуги. Но отец, проявив ослиное упрямство, строго-настрого приказал слугам и не прикасаться к собаке. А сыну заявил; -- Твой пес, ты за ним и ухаживай! Гарун в упрямстве не уступал отцу, он даже не потрудился дать собаке кличку. Несчастной псине приходилось самой под палящим солнцем искать себе еду и воду; она запаршивела, заболела чумкой, на языке появились странные зеленые пятна, а с длинной шерстью в жару впору взбеситься. В конце концов бедная животина прямо у парадного крыльца, жалобно поскулив, испустила дух, а заодно и подобие густой желтой кашицы из-под хвоста. -- Похорони!-- приказал Миир Гаруну, но тот стиснул зубы и пошел прочь; чем больше смердел разлагавшийся труп безымянной собаки, тем сильнее мальчик ненавидел отца. И с тех пор стоило Гаруну вспомнить отца, он ощущал запах тухлятины. Миир Хараппа понял, в чем была его ошибка, и всеми правдами и неправдами постарался вернуть расположение сына. Миир рано овдовел (жена умерла при родах), поэтому сын значил очень много для него. Он чудовищно избаловал мальчика -- тот никогда не просил ничего мало-мальски стоящего (например, новую рубашку), но отец пытался сам разгадать потаенные желания сына и забрасывал его подарками: тут и полный набор для игры в крикет -- воротца, защитные скобы, щитки, двадцать два белых костюма, разные по весу биты и россыпь красных мячей -- их хватило бы на всю жизнь. Была у него даже белая судейская форма и протокольные бланки. Увы, Гарун так и не увлекся крикетом, и роскошные дары отправились доживать век в дальний угол усадьбы, заодно с оснасткой для игры в поло, палаточным крепежом, заграничными проигрывателями и отечественными кинокамерами, кинопроектором с экраном. В двенадцать лет мальчик выучился ездить верхом, и с той поры часто видели, как он тоскливо смотрит на горизонт, за которым скрывалась усадьба Мохенджо -- вотчина его дяди Искандера. А прослышь Гарун, что Иски навестил родительский дом, он сломя голову мчался к дяде, чтобы хоть посидеть в ногах у того, кого мечтал (с полным, как ему казалось, правом) видеть своим отцом. Когда мальчик пожелал переехать жить в Карачи, Миир не стал препятствовать. Но в столице, росшей как на дрожжах, так же стремительно росло и гаруново преклонение перед распутным дядей: он тоже сделался щеголем и сквернословом, тоже начал преклоняться перед европейской культурой -- то есть выказал характернейшие дядины черты (естественно, до его великой перемены). Потому-то и попросился юный Гарун на учебу за границу; потому-то и коротал он время в Лондоне со шлюхами да за игорным столом. Вернувшись домой, он не изменил привычкам, они вошли в плоть и кровь, и бросить их оказалось ему не под силу, в отличие от его кумира-дядюшки: тот раз и навсегда порвал со всем, что не приличествует государственному мужу. В городе поговаривали, что Иски-маленький (так прозвали Гаруна)-- равноценная замена Иски-болыпому. Миир Хараппа по-прежнему всем, чем только можно, расплачивался за скандальное поведение сына, надеясь вернуть любовь единственного отпрыска. Куда там! Во хмелю (то есть почти всегда) парень стал чересчур болтлив. Да и собутыльники его не отличались воздержанностью в речах. Гарун по пьяной лавочке высказывал бунтарские идещ расхожие среди европейских студентов -- он наслушался их, пока учился в Англии. Гарун осуждал диктат армии, засилье олигархии, не жалел слов, которые и сам-то не ахти как уважал, но верил, что они еще больнее ударят ненавистного родителя. Однажды он зашел так далеко, что предложил: не пора ли начать массовое производство бутылок с горючей смесью -- небезызвестного "коктейля Молотова". Говорилось это все на пляже, Гарун сидел верхом на огромной, еще мокрой черепахе. Она только что вылезла из воды на песок, чтобы отложить яйца, из которых не суждено вылупиться потомству. Никто из приятелей не принял его слова всерьез. Зато осведомитель (непременный в таких компаниях), как положено, донес о них. Президент А. взъярился -- и без того положение правительства было шатким,-- так что Мииру Хараппе на коленях пришлось вымаливать прощение для непутевого сына. И конечно, не обошлась бы без семейной сцены (чего страшно опасался Миир), но нежданно положение спас Искандер Хараппа -- он тоже прослышал о недавних "шалостях" племянника и призвал его к себе, в свой дом, похожий на "телефункен" с поднятой крышкой. Переминаясь с ноги на ногу. Гарун ежился под острым, насмешливым взглядом Арджуманд, а ее отец тем временем бесстрастно, но безжалостно выговаривал племяннику. Одет дядя был в зеленый костюм от Кардена, напоминавший форму китайских хунвэйбинов, и неспроста: будучи министром иностранных дел в правительстве президента А., Искандер Хараппа прославился тем, что заключил договор о дружбе с председателем Мао, навел, так сказать, мосты. Фотография, запечатлевшая великого Цзэдуна в объятиях Иски, висела на стене кабинета, где дядя заявил племяннику: -- Мне стыдно за твое поведение. Пора бы и образумиться. Так что, женись. Арджуманд Хараппа так грозно сверкнула глазами на Гаруна, что тот и не подумал возразить. -- Но на ком?-- лишь обреченно спросил он. -- Мало ли приличных девушек, любую выбирай,-- и дядя повел рукой -- аудиенция окончена. Гарун повернулся и пошел к двери. Искандер Хараппа крикнул вслед: -- А если политикой интересуешься, то лучше не на черепахах катайся, а при мне работай. К тому времени Искандер Хараппа уже полностью переродился и являл теперь могущественную силу на политической арене. Он все замечательно рассчитал и уверенно, шаг за шагом, поднимался к цели-- недаром Арджуманд всегда верила в недюжинный ум отца. Поначалу он углубился в вопросы высокой международной политики, написал несколько статей, обозначив помощь, которую его родина вправе ждать от великих держав, от мусульманского мира, от прочих азиатских стран; затем последовала серия страстных и убедительных речей -- с ними нельзя было не согласиться. Он выступал с идеей "мусульманского социализма", ратовал за прочный союз с Китаем, чем завоевал поддержку масс, и, не занимая никакого министерского поста, фактически вершил внешнюю политику страны. У президента А. не оставалось выбора, и он назначил Хараппу министром иностранных дел. И вмиг взошла звезда Искандера -- тому способствовало и личное обаяние, и умение представить чуть ли не Гретой Гарбо любую, самую заурядную и плоскогрудую супругу гостящего зарубежного руководителя. -- Но знаешь, что больше всего меня радует?--поверял он дочери.-- Мы начинаем строить шоссе в Китай через Каракорумское плато, и я уж себе в удовольствии не откажу, помытарю министра общественных работ. Коим был не кто иной, как Миир Хараппа! Его дружба с президентом оказалась бессильной перед растущей популярностью Искандера. -- Наконец-то я этого мерзавца прижучу!--злорадно ухмыляясь, сказал он Арджуманд. Скоро режим президента А. стал терять поддержку народа, Искандер Хараппа подал в отставку и создал новую политическую партию Народный фронт, стал ее первым председателем и, по сути, содержателем: деньги он брал из своих несметных богатств. "Меньшой" Хараппа как-то невесело сказал своему другу-президенту: -- Что-то уж очень нахраписто наш бывший министр иностранных дел за дела внутренние взялся! На что президент пожал плечами и молвил: -- Он знает, что делает,-- и добавил:--К нашему с тобой сожалению. Слухи о взяточничестве и аферах в правительстве лишь подлили масла в огонь -- все равно борьбу Хараппы за демократию уже не остановить. Он ездил по деревням, обещал каждому крестьянину акр земли и новый колодец. Его посадили в тюрьму -- мощные демонстрации заставили его выпустить. Хараппа произносил речи на разных диалектах: жирные коты и мелкие стервятники опоганили страну. То ли сила его красноречия, то ли портняжное искусство мсье Кардена заставляли слушавших забыть о том, что и сам Хараппа отхватил себе жирный кус земли Синд... Искандер Хараппа предложил Гаруну вести пропагандистскую работу в родном районе. -- Расскажи о своей статье в "Ньюсуике",-- напомнил дядя,-- это сразу покажет, что ты борец против коррупции. Гарун Хараппа сразу же согласился, ведь ему предоставлялась возможность расправиться с отцом в его же вотчине. "Вот так-то, папочка,-- радостно думал он,-- жизнь долга". Через два дня после гаруновых революционных призывов с черепашьей спины в Мохенджо зазвонил телефон. Рани Хараппа поначалу не распознала, кто говорит: в трубке хрипело и сипело, какой-то мужчина все извинялся и мялся. Наконец она догадалась, что это Миир-Меньшой, которого она не видела и не слышала со дня налета на усадьбу. Правда, его сын, Гарун, появлялся часто. -- Крути не крути, все одно,-- искряхтев и исплевав в трубку все свое унижение, признал Миир.-- Мне нужна твоя помощь. Рани Хараппа исполнилось сорок. Она наконец одолела всемогущую искандерову няньку, попросту говоря, пережила ее. И уже давным-давно забыты дни, когда деревенские служанки могли, бесстыже посмеиваясь, копаться в хозяйкином белье, Рани взяла бразды правления в Мохенджо в свои руки, во многом благодаря неколебимому спокойствию, с которым она украшала вышивкой шаль за шалью, сидя на веранде дома. В деревне решили, что хозяйка вплетает в шали орнамент их судеб, и, пожелай она, враз может испортить жизнь каждому, изобразив на волшебной шали неблагоприятное будущее. Завоевав уважение селян, Рани, как ни странно, примирилась и с остальным в жизни, даже с мужем поддерживала добросердечные отношения, хотя он редко наведывался домой и никогда -- в спальню к супруге. Рани уже знала, что с Дюймовочкой у него все кончено и лелеяла надежду (в сокровеннейших уголках своей женской души), что мужчине, избравшему политическую карьеру, рано или поздно придется позвать за собой и жену, дабы утвердиться на высшей ступеньке. Так что ей и пальчиком шевельнуть не придется, Иски сам вскорости объявится рядом. И Рани, уверовав в такой поворот судьбы, поняла, что все еще любит Иски -- и не удивилась. С годами ее чувство к мужу лишь наполнилось покоем и силой. В этом они очень разнились с Билькис. От обеих мужья удалились в загадочные чертоги Судьбы, но если Билькис ударилась в сумасбродство (чтоб не сказать сильнее), то Рани доверилась рассудку, отчего и стала сперва могущественной, а потом и опасной личностью. Когда позвонил Миир, Рани смотрела в сторону деревни: близился вечер, и на улице белые девушки -- младшие жены крестьян -- играли в бадминтон. В те годы многие селяне ездили на заработки на Запад и те, кто возвращался, привозили с собой белых женщин. Жизнь в деревне, да еще в роли второй жены представлялась им неисчислимым кладезем эротических ощущений. Первые жены относились к белым девушкам как к куклам или любимым кошкам. И, случись какому несчастливцу приехать с заработка без "куклы", он подвергался ругани и поношениям со стороны собственной супруги. "Деревня белых куколок" прославилась на всю округу. Издалека сходились селяне, чтобы посмотреть на девушек в чистых белых платьях, подивиться, как, крича и визжа, гоняются они за воланом, и под короткими юбочками на бегу мелькают трусики с кружевной оборкой. Первые жены истово болели за своих "дублерш", радова-лись их победам -- так радуются успехам детей,-- утешали при поражении. И до того приятно было Рани наблюдать, как играют куколки, что она не вслушивалась в слова Миира Хараппы. -- Рани!--вскричал наконец тот, едва сдерживая бунтливую гордость.-- Забудь о былом. Ведь дело-то больно важное! Мне срочно нужна жена! -- Что ж, можно понять... -- Ах ты, незадача! Ну не вредничай ты, ради Бога! Не мне жена! Неужто для себя б стал просить?! Для Гаруна. В этом--его спасение. Столько отчаяния слышалось в сбивчивых словах Миира: как образумить непутевого сына, если не найти ему славную жену?!--что Рани преодолела начальную холодность и сразу же предложила: -- Сватай Благовесточку. -- Так она уже?!.. Ну, женщины, вы время даром не теряете!-- воскликнул Миир, неверно истолковав слова Рани. Так устраивается женитьба: Рани порекомендовала Навеид Хайдар, рассчитывая, что свадьба в доме Билькис будет той на пользу. Телефонные разговоры подруг к тому времени по характеру своему изменились: для Рани они уже не представляли единственную возможность узнать, что творится на белом свете, для Билькис -- поделиться последними сплетнями да снисходительно посочувствовать бедняжке Рани (а та смиренно отделяла от многословья подруги скромные крохи событий истинных). Теперь набрала силу Рани, а Билькис, забыв, что она "принцесса", похоронила все устремления (после отставки Резы с поста министра) и нуждалась в поддержке. И поддержка нашлась: неизменно-неколебимо твердая Рани дала и подруге силы выдержать бремя грядущих, все более беспокойных дней. "То, что ей нужно: окунуться в заботы,-- довольная собой, думала Рани.-- С приданым, с угощением, со свадебными шатрами ей дел по горло будет. Да и доченьке ее замуж не терпится". Миир, прежде чем согласиться на брак сына, посоветовался с президентом. Ведь и последнее время семью Хайдар преследовали беды: не затихли еще стародавние слухи о зверствах в К.; да и "индюшачий погром" тоже не удалось скрыть от газет. Но президент, перебравшись в новую столицу, где попрохладнее, чувствовал, что поостыл не только воздух, но и народ, нет былой любви к президенту. А потому он дал согласие на брак: пора, по-видимому, вновь прикрыться героем Ансу --точно теплым одеялом или шалью. -- Я не возражаю,-- сказал он Мииру,-- поздравьте от меня счастливых молодоженов. Чтобы обговорить разные свадебные мелочи, Миир даже приехал к Рани в Мохенджо. Держался он скованно и смиренно, старался говорить кротко, но скрывать раздражения не умел. -- Чем только отец не поступится ради сына!--обратился он к Рани -- та сидела на веранде и вышивала очередную шаль, спутницу своего одиночества,-- Станет мой парень сам отцом, тогда и поймет отцовские чувства. Надеюсь, что эта Благовесточка не бесплодна. -- Что посеешь, то и пожнешь,-- глубокомысленно отвечала Рани.-- Выпейте чаю, прошу вас. Реза Хайдар не возражал против помолвки. В то время единственной его заботой было следить за набором и обучением курсантов; каждый день напоминал генералу о закате, напоминал многообразно и многолико, в том числе и глупыми курсантскими мордами -- парни, похоже, не знали, каким концом штыка орудовать. Конечно, Хайдар с трудом подавлял зависть, следя за взлетом Искандера Хараппы. -- Чего доброго, придет час,-- пророчествовал он,--и мне у него очередную звездочку на погоны вымаливать придется. Положение у правительства было шаткое, время -- неспокойное, и Реза Хайдар гадал, к кому же ему примкнуть: то ли поддержать требование Народного фронта о всеобщих выборах, то ли употребить остатки своего влияния для помощи правительству и тем самым заслужить повышение. И сейчас ему представился случай, заполучив Гаруна Хараппу в зятья, убить двух зайцев. Совершенно очевидно, президенту этот брак по душе. С другой стороны, Реза знал, что Га-рун люто ненавидит отца, значит, он верный сатрап Искандера Хараппы. А еще возможно, что Реза был рад-радешенек сбыть с рук Благо-весточку; та выросла, унаследовав от Синдбада Менгала не только толстые губы, но и полное безразличие к окружающим. Гарун тоже губастый (у них в семье все такие). -- Да они прямо созданы друг для друга, один другого губастей! А уж дети, небось, и вовсе на сомов будут смахивать,-- говорил он с непривычной для подобных разговоров игривостью жене, на что та ответила: -- Да не все ли равно? Так устраивается женитьба. Я, кажется, забыл представить мнения самых что ни на есть заинтересованных лиц -- то есть молодых. Невесте прислали фотографию жениха, ему -- невесты. Гарун повез коричневый конверт к дядюшке домой и вскрыл его в присутствии Искандера и Арджуманд -- редко-редко, но все ж обращаются молодые люди за советом к родне. Цветная фотография невесты была искусно отретуширована: кожа у Благовесточки получилась розовая как промокашка, а глаза синие, как чернила. -- А косу ей подлиннее пририсовали,-- заметила Арджуманд. -- Пусть парень сам разбирается,-- укоризненно прервал ее отец, но двадцатилетняя Арджуманд почему-то сразу невзлюбила девушку на фото. -- Уродина, да и кожу ей подсветили!--провозгласила она. -- Нужно ж мне на ком-нибудь жениться. А у этой вроде все на месте. -- Да как у тебя язык поворачивается такое говорить?!--возопила Арджуманд.-- Глаз, что ли, нет? Искандер снова осадил дочь и попросил слугу принести сладости и лаймовый сок -- отметить заочное знакомство с невестой. А Гарун как зачарованный смотрел на фотографию Навеид Хайдар и поскольку ни ретушь, ни уловки фотографа не сокрыли в лице невесты непреклонной решимости понравиться, так она и понравилась; жених очень скоро подпал под чары ярких и бессмысленных, словно целлулоидных, глаз и счел свою избранницу красавицей. Удивительный обман зрения! Он полностью порожден волей Благовесточки, он полностью подтверждает влияние души на тело. И он будет жить долго-долго, переживет и свадебный скандал, но, увы, не переживет Искандера Хараппу. -- Ну и вредина!-- в сердцах бросил Гарун, выпроводив Арджуманд из комнаты. Благовесточка по-иному отнеслась к фотографии жениха. -- Буду я еще на всякие идиотские фотки глазеть!--заявила она матери.-- Он известен, богат, не женат. Так давайте ж его сюда поскорее. -- Он гуляка,-- памятуя о материнском долге, предостерегла Билькис: может, девочка еще откажется. -- Я его приструн