жениха, девственница Кованые Трусы -- натура сильная, еще больше воспылала ненавистью ко всему семейству Хайдар, и угаснуть этому пламени было не суждено. Что касается любви, предназначенной Гаруну Хараппе, Арджуманд обратила ее в жертвоприношение отцу. Председателю -- от дочери. Искандеру -- от Арджуманд. "Порой мне кажется,-- думала Рани,-- что не я его жена, а она". И еще одна не обсуждавшаяся в лагере Хараппы закавыка была в отношениях Гаруна Хараппы и Тальвар уль-Хака -- им приходилось работать вместе, но за долгие годы сотрудничества они не сочли нужным обменяться ни словом. Отошла и свадьба Омар-Хайама Шакиля и Суфии Зинобии, отошла тихо, без происшествий. А что же Суфия? Пока скажу лишь, что демон, проснувшийся в ее душе и заснувший опять, еще напомнит о себе. И, как вы убедитесь, мисс Хайдар, превратившись в миссис Шакиль, далеко не исчерпала своих возможностей. Вместе с Искандером, Рани, Арджуманд, Гаруном, Резой, Билькис, Даудом, Навеид, Тальваром, Шахбану, Суфией Зинобией и Омар-Хайамом наш рассказ переезжает на север в новую столицу, он будет взбираться по древним горным кручам к своей высшей точке. Жили-были две семьи, чьи судьбы переплелись, и даже смерть не разделила их. Когда я только замышлял роман, то думал, что в нем безраздельно воцарятся мужчины: ведь это рассказ о любовном соперничестве, честолюбий, власти, покровительстве, предательстве, смерти, мести. Но, похоже, женщины и не думают сдаваться: единым строем надвинулись они с задворок повествования, требуют, чтоб я рассказал и их жизни со всем трагическим и комичным; и вот уже мое повествование обрастает всяческими подробностями, и вот оно уже преломляется под совершенно иным утлом, точно смотришь сквозь призму с обратной стороны, и мой "мужской" роман приобретает "женские" черты. Сдается мне, что мои героини прекрасно знали, за что борются -- их истории во многом дополняют, объясняют, а то и раскрывают истории героев. Диктат---это смирительная рубашка без размера. В стране с жесткой моралью, где царит единообразие поведения (как в обществе, так и в постели), где женщина раздавлена бременем ложной чести и рабской зависимости, диктат множится и захватывает все новые позиции. Сами же диктаторы -- по крайней мере на людях, выступая, так сказать, от имени народа,-- скромные пуритане. И сходятся воедино в моем романе "мужская" и "женская" линии, сливаясь в одну. Конечно же, неоспоримо, что любой, самый диктаторский режим не в силах раздавить всех женщин. Недаром бытует мнение (весьма справедливое, на мой взгляд), что в Пакистане женщины много ярче и заметнее мужчин... и все ж, они в ярме. Никто его не снимал. И давит это ярмо все сильнее. НАЧНЕШЬ ДАВИТЬ ОДНО, ПРИДАВИШЬ И ДРУГОЕ, ЧТО РЯДОМ. Но в конце концов, чем сильнее сжимается пружина, тем сильнее потом бьет. Книга 4. Век пятнадцатый Глава девятая. Александр, Великий завоеватель На переднем плане -- Искандер Хараппа, его указующий перст нацелен в будущее, высветленное розовой зарей. Чуть выше благородного профиля премьер-министра -- затейливая вязь золотых букв. Справа налево читаем: "НОВОМУ ВЕКУ -- НОВЫЙ ЧЕЛОВЕК". Из-за горизонта в голубое утреннее небо потянулись лучи нового, пятнадцатого (по мусульманскому календарю) века. А в тропиках на экваторе уже взошло солнце, золотом же горит и перстень на пальце у Искандера, удостоверяя его власть... Плакат этот бросается в глаза повсюду -- он и на стенах мечетей, и на кладбищах, и на борделях,-- и картинка надолго остается в памяти: чародей Искандер Хараппа вызволяет солнце из морской пучины. Итак, рождается легенда. Легенда о взлете и падении Хараппы. Вот он приговорен к смерти -- мир потрясен. Вершителю его судьбы идет поток телеграмм; тот неумолим, он выше сантиментов, этот бесстрашный палач, но в душе у него -- отчаяние и страх. Вот Искандера умертвили и похоронили -- подле могилы мученика происходит исцеление слепых. В пустыне зацветают тысячи цветов. Шесть лет у власти, два года в тюрьме, и вечность -- в земле... И быстро-быстро закатывается солнце. С прибрежных дюн видно, как оно тонет в море. Но тень председателя Хараппы переживет его самого, лишенного и жизни, и костюма от Пьера Кардена, и народной памяти. Его шепот еще долго будет отдаваться в сокровенных уголках вражеских душ, мерный, безжалостный монолог червем источит их мозг. А указующий перст с блестящим кольцом простерся над могилой и грозит живым. Они еще попомнят Искандера. Его чудесный голос с золотыми переливами и предрассветными бликами все журчит, журчит, его не остановить и не заглушить. Арджуманд в этом не сомневается. Уже давно сорваны плакаты, уже обвилась вокруг его шеи петля (напомнив о пуповине, задушившей младенца), однако так уважительно, что не оставила следа на шее, уже заточены на вторично разграбленной усадьбе в Мохенджо Арджуманд с матерью, больше похожей на бабушку -- она отказалась причислить мужа к лику мучеников. Арджуманд помнит все до мелочей, она верит, что придет день и история воздаст Искандеру должное. Пока же она -- творец легенды об отце. Арджуманд бродит по разоренным комнатам и коридорам, читает дешевые романы про любовь, ест, как птичка, да еще принимает слабительное -- ей нужно освободиться от всего, что мешает воспоминаниям. И вот они заполняют ее целиком: и живот, и легкие, и ноздри. Она -- отцова эпитафия, и об этом ей не забыть. Однако обо всем по порядку. Выборы, в результате которых Искандер получил власть, прошли, нужно отметить, отнюдь не столь гладко, как покажется из моего рассказа. Да иначе и быть не могло в стране, разделенной тысячью миль на два крыла, в этой огромной птице, у которой вместо тулова -- клин чужой и враждебной земли (злее врага и не сыскать!). И нет перемычки меж крыльями, разве только Аллах соединяет их. Арджуманд вспоминает первый день выборов, толпы людей у избирательных участков. Народ бурлит -- еще бы, столько лет прожили при военной диктатуре, небось, забыли, что такое демократия. В суете и давке многие также и не добрались до избирательных урн, а то и вовсе не получили бюллетеней. Другие же, понастырнее и половчее, умудрились проголосовать за своего избранника двенадцать-тринадцать раз. А как пытались спасти положение деятели из Народного фронта, отчаявшись придать выборам должную пристойность и законность! В некоторых городских районах результаты голосования не соответствовали ориентирам, намеченным партией повсеместно (точнее, в Западном крыле). Ночью в такие избирательные участки наведывались партийные активисты и "помогали" комиссиям считать голоса. И вмиг все становилось на свои места. На улицах перед "провинившимися" участниками собирались толпы истинных демократов, у многих в руках факелы (очевидно чтобы окончательно "просветить" незадачливые счетные комиссии). Толпы не расходились до рассвета, люди скандированием поторапливали счетчиков. И вот к утру огласили волеизъявление народа, и Искандер одержал убедительную и безоговорочную победу, завоевав для своей партии абсолютное большинство мест, отведенных Западному крылу в Национальной ассамблее. ХОТЯ И БЛАГОДАРЯ ПРОИЗВОЛУ, СПРАВЕДЛИВОСТЬ ВСЕ ЖЕ ВОСТОРЖЕСТВОВАЛА, вспоминает Арджуманд. С крылом Восточным забот и хлопот выпало куда больше. Болото-- оно и есть болото. Живут там одни дикари, разводят ни на что не пригодных диких кроликов, выращивают рис да джут, режут друг дружку почем зря, потворствуя наушничеству и наветам. Вот оно, вероломство Востока: Народному фронту не удалось получить там ни одного места, зато какая-то жалкая Лига народа -- местная партия буржуазной оппозиции, ведомая известным, но бесталанным шейхом Бисмиллой(1 Имя не только вымышленное, но искусственное, оно означает: "Во имя Аллаха".),-- одержала столь неоспоримую победу, что получила мест в ассамблее еще больше, чем Искандер, победивший на западе страны. ДАЙТЕ ЛЮДЯМ ДЕМОКРАТИЮ И ПОСМОТРИТЕ, ЧТО ОНИ С НЕЙ СДЕЛАЮТ. Итак, Народный фронт приуныл, ведь на одном крыле далеко не улетишь, будущее страшило: чего доброго, придется уступить формирование правительства этим болотным дикарям, смуглым коротышкам, и говорят-то они на тарабарском языке -- гласные проглатывают, согласные жуют, точно кашу. Если и не иностранцы, то уж чужаки-то явные. Пришлось президенту Пуделю, ахая и охая, послать огромную армию, чтобы не очень-то это Восточное крыло возносилось. О войне, которая последовала за этим, Арджуманд вспоминала скупо. Разве что отметила: страна идолопоклонников, вклинившаяся между двух крыльев, поддерживала восточную болотную нечисть изо всех сил, являя былую политику "разделяй и властвуй". Ужасная война! На западе обстрелу безбожников подверглись нефтеочистительные заводы, аэропорты, дома богобоязненных горожан. К поражению Западного крыла, несомненно, приложили руку зарубежные силы: идолопоклонники-соседи и треклятые заморские янки. В результате была пересмотрена конституция, и Восточное крыло получило автономию (ВОТ СМЕХ-ТО!). Шуму было на весь белый свет. Председатель Хараппа нанес визит в Организацию Объединенных Наций и во всем своем блеске и неистовстве выступил на Генеральной Ассамблее, наорав на это собрание бесплодных скопцов. -- Пока я жив, вам не уничтожить нашу страну! Весь народ внимает мне! Ноги моей не будет здесь, в этом гареме шлюх в мужском платье. Он возвратился домой и взял бразды правления остатками земли Господней. А шейх Бисмилла, инициатор раскола, стал заправлять на востоке, в краю джунглей. Позже на его дворец было совершено нападение, его со всей семьей изрешетили пулями. Этого следовало ожидать. Дикари и есть дикари. Но вот незадача: в течение всей войны по радио ежечасно передавали сводки о славных победах войск Западного крыла в восточных топях. В последний день, в одиннадцать часов пополудни, радио огласило самую живописную сводку о победе отечественного оружия. А в полдень народ известили о, казалось бы, невозможном: о безоговорочной, постыднейшей капитуляции, о страшном поражении. Замерло движение на городских улицах, по всей стране и думать забыли об обеде. В деревнях остался некормленным скот, неполитой земля, хотя стоял зной. Председатель Искандер Хараппа, став премьер-министром, правильно посчитал, что народ отнесется к немыслимому поражению с праведным негодованием, подогретым стыдом. Какая беда столь внезапно свалилась на армию, подкосив ее под корень? Какие силы обратили победу в поражение буквально в одночасье? -- Ответственность за этот роковой час лежит по праву на руководителе страны,-- провозгласил Искандер Хараппа. Не прошло и пятнадцати минут, как полицейские с собаками окружили дом теперь уже бывшего президента Пуделя. Самого его препроводили в тюрьму -- дожидаться приговора за военные преступления. Однако, поразмыслив, Искандер решил, что народ, раздосадованный поражением, жаждет поскорее заключить мир, не докапываясь долее до корней стыда. И премьер-министр предложил Пуделю прощение при условии, что тот останется под домашним арестом. -- Вы у нас точно грязное белье,-- скажите спасибо, что вас на камушке не раскатали и не потрепали хорошенько,-- сказал Искандер несостоятельному вояке. Нашлись циники, посмеявшиеся над прощением президента. Собственно, и упоминать-то об этом не стоило -- ведь у каждого народа есть свои нигилисты. Такие-то людишки и заявили, что Искандеру Хараппе гражданская война, разодравшая страну, была, как никому, на руку. Они распускали слухи о его прямой причастности к печальным событиям. -- А Пудель всегда у Хараппы в любимцах ходил,-- злопыхали они из своих жалких щелей,-- совсем ручной был, только что из рук Хараппы не ел. Такие вот вечно всем недовольные типы -- уродливая действительность нашей жизни. Председатель Хараппа жаловал их только презрением. На двухмиллионном митинге он вдруг распахнул рубашку. -- Мне нечего скрывать! -- крикнул он.-- Говорят, война мне была на руку. А меж тем я безвозвратно потерял половину родины. Так где ж моя нажива? Где выгода? Где удача? Народ мой, твое сердце кровоточит от боли! Вот, смотрите, в моем сердце те же раны.-- И Искандер рванул на груди рубаху, разорвал ее надвое, выставив на обозрение плачущего, кричащего люда свою безволосую грудь. (Нечто подобное сделал когда-то на экране молодой Ричард Бертон в фильме "Александр Великий". Солдаты полюбили Македонского за то, что он показал им свои боевые шрамы.) Некоторые личности столь велики, что развенчать их под силу только им самим. Разбитой армии нужен новый командир. Отправив в отставку опозорившегося старого вояку, Искандер поставил Резу Хайдара во главе армии. -- Он будет работать на меня. Себя он уже скомпрометировал,-- решил Искандер, этой единственной ошибки хватило, чтобы покончить с самым толковым правителем за всю историю страны, которой так не везло на лидеров -- будто над ней довлело проклятье. ОН ВЫЗЫВАЛ ВСЕОБЩУЮ ЛЮБОВЬ, ЧАРОВАЛ, И ЭТОГО ЕМУ НЕ ПРОСТИЛИ. В Мохенджо Арджуманд переполняли воспоминания, и услужливая память переплавляла их в золотые магические образы. Во время избирательной кампании к Искандеру, не таясь от дочери и жены, приходили женщины и признавались в любви. Древние старухи в деревнях вскарабкивались на деревья и кричали проходившему мимо кумиру: "Эх, сбросить бы мне годков тридцать!" Мужчины, не стыдясь, целовали ему ноги. Почему Искандера так любили? -- Я -- их надежда,-- объяснял он дочери. Наша любовь непременно откликается (так или иначе) в сердцах. И люди видели, как полнится любовью душа Искандера, как, переливаясь через край, она омывает и очищает их души. Откуда у председателя столько любви? Уж Арджуманд-то знала, как знала и мать. Искандер, воздвигнув дамбу на пути к Дюймовочке Аурангзеб, пустил свои чувства по новому руслу, изменил их течение. Поначалу Арджуманд даже нанимала фотографов, чтобы те незаметно снимали Дюймовочку: то в саду -- она опирается на палку, то на базаре -- с ощипанной курицей, то под душем -- нагая, она походила на длинный сушеный финик. Арджуманд оставляла фотографии на виду у отца. -- Всемогущий Боже, да ты посмотри, ей пятьдесят, а на вид -- все сто! Ну уж никак не меньше семидесяти! И что в ней привлекательного? Одутловатое лицо, синие -- точно шрамы -- вены на ногах, редкие, седые, неухоженные волосы. -- Перестань подсовывать мне эти снимки! -- кричал Искандер на дочь (она запомнила это хорошо, ведь отец никогда не повышал на нее голос).-- Всему виной -- я, думаешь, не понимаю?! КОСНИСЬ ТЕБЯ ВЕЛИКИЙ ЧЕЛОВЕК, И ТЫ БЫСТРО СОСТАРИШЬСЯ, НО ЖИТЬ ЕЩЕ ДОЛГО, А НА ДУШЕ ПУСТО. У Искандера Хараппы была удивительная способность: он убыстрял бег времени для всех знакомых женщин. Дюймовочке исполнилось пятьдесят, она была уже совсем не та, что во времена индюшачьего погрома; пожалуй, даже воспоминаний о своей красоте у нее не сохранилось. Изменили страдания и Рани, но не так разительно -- ведь она видела Искандера куда реже. Правда, все долгие годы она жила надеждой, и вот стало ясно, что она вновь нужна мужу, но нужна только затем, чтобы стоять рядом на предвыборных митингах, и былого не вернуть. Тогда она смиренно возвратилась в Мохенджо; видно, ее любовь нужна лишь павлинам да домашней птице, ее удел -- спать в одинокой постели да любоваться юными белыми деревенскими женами -- бадминтонистсками. Она уже не живая душа, а часть усадьбы, ее кроткий и привычный всем дух, древний и поросший паутиной, как и сам дом. Да и для Арджуманд время проносилось чересчур быстро: она рано повзрослела, поумнела, набралась прозорливости. -- Нам не вынести твоей любви. Она нас раньше тебя в могилу сведет,-- говаривала она отцу. Но, как выяснилось, и жене и дочери суждено пережить Искандера. С Дюймовочкой он более не виделся, не звонил, не писал писем, не упоминал ее имени, на глаза попадались лишь фотографии, которые подсовывала дочь, и больше ничего. А вся любовь стала изливаться на людей, пока в один прекрасный день генерал Хайдар не лишил их этого источника. Пила из источника и Арджуманд, пила вдосталь. Вместе с отцом она переехала в новую столицу на севере, где располагалась резиденция премьер-министра. Некоторое время с ней переписывалась мать, предлагала женихов, даже присылала их фотографии. Но Арджуманд рвала в клочья и письма, и снимки и отправляла обратно. Так расправлялась дева Кованые Трусы с вероятными женихами не один год, мать потеряла всякую надежду и предоставила дочери идти избранным путем. Когда Искандер стал премьер-министром, дочери исполнилось двадцать три года; однако выглядела она старше, и несмотря на все еще яркую красоту, к ее радости, с годами замужество грозило ей все меньше, пока искатели ее сердца не перевелись совсем. Не выясняла она отношений и с Гаруном. ОН ДАВНО МНЕ ДУШУ В КЛОЧЬЯ РАЗОРВАЛ. Арджуманд Хараппа, выучившись на юриста, не щадила сил для молодой революции: выгоняла из дворцов богачей-заминдаров, открывала застенки, нежданно-негаданно наведывалась на виллы кинозвезд и лично вспарывала обоюдоострым длинным ножом матрацы, откуда сыпались многочисленные купюры, сокрытые меж пружин и нажитые отнюдь не праведно. В суде она выносила обвинения врагам государства с выверенной жестокостью, из-за чего ее прозвище приобрело далеко не шутливый оттенок. Однажды, приехав в свою адвокатскую контору, она обнаружила, что ночью какой-то шутник проник в комнату и оставил забавный подарок -- старинные, ржавые рыцарские латы, точнее, их нижнюю часть, то есть две железные ноги, стоявшие "пятки вместе, носки врозь". На ковре в середине комнаты. А внутрь был аккуратно вложен железный пояс с висячим замком. Арджуманд Хараппа -- Кованые Трусы! Она сидела на полу в Искандеровом кабинете и, уронив голову на отцовские колени, жаловалась сквозь слезы: -- Меня ненавидят. Искандер встряхнул дочь так, что обильные слезы высохли у нее на лице, сменившись изумлением. -- Вот спроси себя: кто может тебя ненавидеть? Мои враги -- это твои враги. А наши враги -- это враги народа. Так нужно ли стыдиться ненависти подонков? Тогда она поняла, как любовь может породить и взрастить ненависть. А отец спокойно продолжал: -- Я строю нашу страну, как мужчина строит семью. Для этого нужны сила и ласка. И если мы и впрямь хотим принести пользу, нельзя тратить время на слезы. Дочь вытерла глаза и улыбнулась. -- Тебе б только семьи строить! Какой же ты старомодный в душе! -- Она легонько хлопнула его по ноге.-- Тебе б целого гарема не хватило! И это современный мужчина, с ума сойти! -- Господин Хараппа,-- пытает английский телекомментатор,-- многие мои коллеги поддерживают широко бытующее мнение, которое смыкается с утверждением ваших политических противников, разделяемым некоторыми общественными группировками, что, как бы это сказать, вы в некотором роде, точнее, ваши методы правления могут быть истолкованы в определенной степени... -- Да, вот каких несмышленышей присылают брать у меня интервью,-- прерывает его Искандер. Комментатор покрывается испариной. Телекамера тактично отворачивается. Зато Арджуманд запечатлевает в памяти все. -- ...как антинародные, диктаторские, нетерпимые и репрессивные,-- заканчивает наконец журналист. Искандер Хараппа улыбается, поудобнее устраивается в кресле эпохи Людовика XV, делает глоток из хрустального бокала и отвечает: -- Вы б еще сказали, что я нетерпим к дуракам. Но, как видите, терплю. В Мохенджо Арджуманд снова и снова просматривает отцовские видеокассеты. Она сидит в той же комнате, где проходила эта беседа. Девушка потрясена: электронное устройство с дистанционным управлением воскресило отца. Да, он терпел дураков. Имя его запечатлено в истории золотыми пылающими буквами -- что ему до всяких наглецов. Вот они тоже на экране, с радостью поверяют западному журналисту всю клевету, всю мерзкую грязь, которую не погнушались собрать. Он меня пытал, а в меня стреляли, а меня в тюрьму бросил, едва спасся -- верещат они. Ах, разлюбезное телевидение, оно умеет представить наших вождей глупцами и дикарями, несмотря на их западное образование и модную одежду. Да, телевидение всегда делает ставку на ропщущих и недовольных. Он не любил спорить. Либо делай как велено и не мешкай, либо -- катись на все четыре стороны. Так и должно быть. А с кем ему приходилось работать! Взять хотя бы министров: вероломные, алчные, беспринципные -- все до одного. А раз им нет веры, то Искандер учредил Отдел Государственной Безопасности, поставив во главе Тальвар уль-Хака. "Информация свету подобна", -- говаривал премьер-министр. Ясновидение очень пригодилось Тальвар уль-Хаку: он составил исчерпывающее досье на взяточников, заговорщиков, налоговых "зайцев", любителей застольных "опасных" речей, гомосексуалистов; значились там и студенческие группировки, и прочие гнездилища измены. Ясновидец творил чудеса: он хватал злодея еще до того, как тот вершил свое черное дело, и тем самым спасал тому жизнь. Конечно, ОГБ подвергался нападкам -- нашлись недовольные, которые с радостью бы потушили великий, очищающий общество свет. Таких, конечно же, сажали в тюрьму -- самое место для мятежников. Некогда с ними миндальничать: все заняты возрождением страны. -- У нашего народа есть один непревзойденный талант -- к самоуничтожению. Мы сами себя пожираем, не щадим детей, низвергаем авторитеты. Но мы все ж таки выживем! Должны выжить! -- говорил он как-то Арджуманд. А теперь бесплотный Хараппа говорит с такой же электронной тенью журналиста-ангреза на экране. -- Меня никому не свалить! Ни "денежным мешкам", ни американцам, ни даже вам. Потому что я -- воплощение народной любви. Итак, извечный конфликт: "народные массы в пику отдельным классам"(1 Выражение заимствовано у Уильяма Гладстона (1809 --1898), видного английского политического деятеля, премьер-министра (1868 -- 1885, 1886, 1892 --1894). В ливерпульской речи 28 июня 1886 года он сказал: "В любом уголке земли я всегда буду поддерживать народные массы в пику отдельным классам".). Так кто же любил Искандера? "Народ"--это не просто красивое, возвышенное понятие. Народ -- это разум, способный выделить тех, кто ему лучше служит. Так кто же любил Искандера? Дюймовочка, Аурангзеб, Рани, Арджуманд, Тальвар, Гарун. Но какие же раздоры бушевали в этом квинтете меж женой и любовницей, меж матерью и дочерью, меж обманутой Арджуманд и обманувшим ее надежды Гаруном, меж обманутым Гаруном и посягнувшим на его права Таль-варом. И Арджуманд пришла к выводу, что в падении Искандера повинны те, кто его любил. Их ряды были разрозненны, и враги нанесли разящий удар. ВРАГИ. "Денежные мешки", контрабандисты, духовенство. Городская знать не забыла его скандальной молодости и не могла смириться с тем, что из такого гадкого утенка выросла птица столь высокого полета. К врагам относились и владельцы фабрик. Доселе они больше внимания и заботы уделяли дорогим зарубежным станкам, нежели рабочим, а тут на тебе -- их понуждают к неслыханному: признать профсоюзы. К врагам Искандера можно причислить и ростовщиков, и мошенников, и банкиров. А еще -- американского посла. О послах нужно сказать особо: за шесть лет правления Искандера Хараппы сменилось девять американских послов, пять английских и три главы советского дипломатического представительства. Арджуманд заключала с отцом пари: сколько продержится очередной посол. И Искандер, как малыш, получивший новую игрушку, принимался травить новеньких. Неделями не давал им аудиенций, обрывал их на полуслове, отказывал им в разрешении на охоту. На приемах устраивал так, что русского дипломата потчевали супом из птичьих гнезд и уткой по-пекински, а американца -- борщом с блинами. С женами дипломатов не любезничал. С английским послом держался так, точно вчера из деревни приехал, говорил на малопонятном, редком диалекте. А с американцем избирал совсем иную тактику, изъясняясь на изысканном, витиеватом французском. То и дело в посольствах отключали электричество. Искандер не гнушался вскрывать дипломатический багаж и лично делал возмутительнейшие приписки к посольским отчетам. Так, русского дипломата отозвали на родину с тем, чтобы он объяснил свои более чем смелые предположения о родословной некоторых членов политбюро. Он так и не вернулся. Однажды в юмористическом разделе одной американской газеты было предано огласке письмо американского посла при дворе Искандера. Дипломат недвусмысленно намекал, что уже долго испытывает страстное половое влечение к государственному секретарю Генри Киссинджеру. На этом его карьера и закончилась. -- Да, пришлось мне повозиться, пока дело на лад пошло,-- признался Искандер дочери.-- Но уж как заладилось, я этим пройдохам спуску не давал. Он велел спарить посольские телефоны так, чтобы дипломаты вынужденно подслушивали друг друга. Так, советский консул, стоило ему поднять трубку, слышал беспрестанные здравицы в честь вождя, а американский дипломат познал всю премудрость председателя Мао. Британскому посланнику Искандер Хараппа потихоньку направлял красивых мальчиков, отчего жена дипломата поначалу пришла в ужас, а потом даже обрадовалась: теперь ей можно было пораньше уединяться в своей комнате, так сказать, от греха подальше. Искандер высылал из страны советников по вопросам культур человеческих и культур полевых; он вызывал послов в три часа ночи и до зари орал на них, обвиняя в сговоре с религиозными фанатиками и нелояльными текстильными магнатами. Он проверял их почту, лишая англичан журналов по конному спорту, русских -- насыщенного эротикой "Плейбоя", а американцев вообще оставил без почты. Последний американский посол продержался лишь два месяца и умер от инфаркта за два дня до путча, низвергнувшего Искандера и покончившего с его игрищами. "Случись мне править долго,-- думал Искандер,-- может, вообще удастся нынешнюю дипломатическую систему во всем мире развалить. Пока у меня иссякнут силы, у них иссякнут послы". Да, великий человек пришел к власти в пятнадцатом веке. Да, он казался всемогущим, да, он вертел как хотел послами крупнейших стран. И ничего-то вы со мной не поделаете, руки коротки, дразнил он. Бессмертный, неуязвимый Хараппа! Он возвращал народу гордость. Десятый американский посол прибыл уже после ареста Искандера, и на лице его читались блаженство и облегчение. Вручая свои верительные грамоты Резе Хайдару, посол тихо проговорил: -- Простите, сэр, но надеюсь, вы не унаследовали шутливость вашего предшественника. -- Стабильность в стране -- дело нешуточное,-- ответил Реза. Однажды Арджуманд навестила отца в его камере, больше похожей на преисподнюю. Искандер, весь в синяках, опустошенный, мучимый дизентерией, все ж таки заставил себя улыбнуться: -- Похоже, этот десятый посол -- сука, каких поискать. Жаль, что второй десяток мне разменять не удалось. В пятнадцатом веке... Впрочем, как бы ни убеждали яркие плакаты, новый век еще не наступил с приходом Искандера к власти. Он наступит чуть позже. Но так заворожил всех и вся Искандер, что когда веку пятнадцатому и впрямь подошла пора и 1399-й год сменился 1400-м, его встретили едва ли не разочарованно. Великий Хараппа опередил великое время. НОВОМУ ВЕКУ -- НОВЫЙ ЧЕЛОВЕК... Да, Искандер возвестил новую эпоху, он обогнал Время. Но оно отыгралось, отомстило сполна. Повесили его в полночь, потом обрезали веревку, сняли тело, завернули, отдали Тальвар уль-Хаку. Тот погрузил его в самолет и вылетел в Мохенджо, где под домашним арестом дожидались две женщины. Когда тело выгрузили, пилот и штурман отказались выйти из самолета. Так и стоял он на взлетной полосе в Мохенджо, поджидая Тальвар уль-Хака, нетерпеливо пофыркивая дымком, словно негодовал из-за каждой лишней минуты в этом ужасном месте. Рани и Арджуманд на штабной машине проехали в Синадру -- там за усадьбой было семейное кладбище -- и увидели среди белых мраморных надгробий, похожих на зонтики, черную зияющую яму. У тела, завернутого в белое, застыл по стойке "смирно" Тальвар уль-Хак. Рани, уже совсем седая -- ни дать ни взять двойник Дюймовочки, не обронила к слезинки. -- Так, значит, это он,-- только и сказал она. Тальвар ответил поклоном, кивнуть он не мог -- не гнулась шея. -- Покажите, Откройте лицо мужа. -- Пожалейте себя! -- воскликнул Тальвар.-- Ведь его же повесили. -- Спокойно!-- оборвала его Рани.-- Откиньте покрывало. -- Весьма сожалению,-- снова поклонился Тальвар,-- но у меня приказ. -- Какой еще приказ?-- Рани даже не повысила голос.-- Кто мне может запретить? Но Тальвар лишь повторил: -- Искренне сожалею, но...-- И все же потупился, каинова душа. Тальвар и Реза, полицейский и солдат. И тот и другой служили Искандеру. -- Значит, что-то неладное с телом,-- заключила Рани. Тальвар замер, напрягся и отрывисто сказал: -- Ваш муж мертв. Что сейчас может с ним быть "неладное"? -- Ну, позвольте хоть сквозь покрывало его поцеловать,-- прошептала Рани и склонилась над спеленутым телом. Тальвар не остановил ее, а когда сообразил, в чем дело, было уже поздно: острыми ногтями Рани разодрала покрывало и из большой прорехи на нее уставились немигающие глаза мужа на пепельно-сером лице. -- Что ж глаза ему не закрыли?-- впервые подала голос Арджуманд. Мать же молча, сосредоточенно всматривалась в пухлые губы, серебристо-седые волосы. Пришлось силой оттаскивать ее от тела. -- Я все видела. Теперь можно. Идите, хороните свидетельство вашего позора. Искандера предали земле, когда солнце спряталось за горизонтом. Уже в машине Рани Хараппа сухо заявила: -- Когда человека вешают, у него выпучиваются глаза. Лицо синеет. И язык вываливается. -- Мама, ради Бога, прекрати! -- Опоражнивается кишечник, впрочем, они могли все подчистить, запах какой-то больничный. -- Слышать не могу! -- Да и лицо, согласна, можно в порядок привести: отрезать язык, чтобы рот закрылся, грим наложить. Арджуманд Хараппа заткнула уши. -- Одного только ничем не поправить. На шее у висельника всегда след от веревки остается, а у Искандера на шее -- чисто. -- Мерзость какая! Меня сейчас стошнит! -- Неужто не понимаешь!-- крикнула дочери Рани.-- Если от веревки отметины нет, значит, он умер раньше! Ну, ясно теперь? Они мертвого повесили! Арджуманд уронила руки на колени. -- Какой ужас! Смерть не оставила своей визитной карточки -- отметины на шее. Едва не теряя разум, Арджуманд воскликнула: -- Мама, а откуда ты все знаешь? Откуда тебе знать, как вешают? -- Ты, должно быть, забыла,-- почти ласково напомнила она дочери,-- я видела Миира-Меньшого. В тот день Рани Хараппа в самый последний раз попыталась дозвониться до своей старой подруги, Билькис Хайдар. -- Извините, но Хайдар-бегум не может сейчас подойти к телефону. "Что ж, значит, он и бедняжку Билькис под замок посадил",-- подумала Рани. Под домашним арестом Рани и Арджуманд провели ровно шесть лет (два года до казни Искандера и четыре -- после). За это время они окончательно убедились, что им не сблизиться -- уж слишком неравнозначны были их воспоминания об отце. Одинаково они лишь встретили смерть Иски -- ни та, ни другая не уронила ни слезинки. И причиной тому -- маленькое палаточное взгорье, словно после землетрясения выросшее на том самом дворе, где некогда привязал себя к колышку Реза Хайдар. Жили в этих палатках солдаты, жили, так сказать, на захваченной территории. Разве могли женщины плакать на глазах у захватчиков? Главным надзирателем был капитан Иджаз, молодой здоровяк с жесткими, как щетина у зубной щетки, волосами и пушком на верхней губе, который упрямо не желал превращаться в усы. Он-то поначалу и пытался пристыдить жестокосердных. -- Бог знает, что вы за женщины! Все толстосумы -- выродки! Глава семьи мертв, вам бы рыдать да рыдать у него на могиле. Но Рани Хараппа на провокацию не поддалась. -- Вы правы,-- ответила она.-- Бог, конечно, знает. И какие вы солдаты, тоже знает. Под мундиром черную душу не скроешь. Так, год за годом, под недоверчивыми взглядами солдат и холодными, точно северный ветер,-- дочери-затворницы, Рани Хараппа по-прежнему изукрашивала вышивкой шаль за шалью. -- Моя-то жизнь почти не изменилась под домашним арестом,-- призналась она капитану Иджазу вначале.-- Разве что новые лица вижу, есть с кем словом изредка перекинуться. -- Не воображайте, что я вам друг! -- заорал Иджаз, на пушистой верхней губе выступил пот.-- Раз убили этого подонка, так и усадьбу конфискуем! И все ваше золото, серебро, все эти чужеземные картины с голыми бабами да мужиками, что наполовину кони. Стыдоба! Все отнимем! -- Начинайте с картин в моей спальне,-- посоветовала Рани.-- Там самые дорогие. И если нужно, позовите, помогу вам серебро от мельхиора отличить. Когда капитана Иджаза прислали в Мохенджо, ему не исполнилось еще и девятнадцати. По молодости и горячности он бросался в крайности: то верх брала бравада (порожденная смущением: как-никак ему доверили сторожить таких известных дам), то юношеская застенчивость. Когда Рани предложила помочь в разорении собственной усадьбы, искра, высеченная огнивом стыда, воспламенила фитиль его гордости: враз приказал он солдатам собрать все ценные вещи в кучу перед верандой, где сидела Рани и невозмутимо вышивала. Бабур Шакиль тоже, помнится, за свою недолгую молодость сжег огромную кучу старья. Капитан слыхом не слыхивал о юноше, ангелом вознесшемся на небо, но устроил такой же костер в Мохенджо -- дабы в нем сгорело все тягостное прошлое. И весь день Рани руководила разошедшимися вояками: следила, чтоб в огонь попала самая лучшая мебель, самые замечательные картины. Через два дня Иджаз пришел к Рани -- та, как всегда, сидела в кресле-качалке -- и грубовато-неумело извинился на свое безрассудство. -- Отчего же,-- возразила Рани.-- Вы это хорошо придумали. Я старую рухлядь терпеть не могла, но и выбросить не смела -- Иски с ума бы сошел. После учиненного пожаром разора Иджаз проникся к Рани уважением и к концу шестого года почитал ее как мать, ведь он же рос у нее на глазах. Иджаз был лишен как семейной жизни, так и солдатского казарменного братства; потому он изливал душу перед Рани, поверял ей свои еще смутные мечты о женщинах, о маленькой ферме на севере. "Во мне хотят видеть мать -- наверное, так угодно судьбе",-- думала Рани. Вспомнилось ей, что даже Искандер в конце жизни стал относиться к ней по-сыновнему уважительно: последний раз в Мохенджо он склонился и поцеловал ей ноги. Мать и дочь отомстили-таки своему тюремщику. Рани добилась того, что, полюбив ее, он возненавидел себя; а Арджуманд принялась вытворять такое, чего от нее не видывали за всю жизнь. Она стала носить умопомрачительные наряды, стала ходить, покачивая бедрами и виляя задом, строила глазки всем без разбора солдатам, но особенно пыталась обольстить юного капитана. Последствия оказались самыми плачевными: в крошечных палаточных Гималаях разыгрывались кровавые драки, пускались в ход ножи, выбитых зубов было не счесть. А как мучился сам Иджаз! Прямо лопался от неутоленной страсти, так лопается радужный мыльный пузырь. Однажды, когда Рани спала, он подкараулил Арджуманд в укромном уголке. -- Думаешь, не понимаю, к чему вы с матерью клоните?!--грозно проговорил он.-- Хоть с миллионами, а все шлюхи! Думаешь, вам все позволено? Да у нас в деревне за такое поведение девчонку бы камнями забили. Ни стыда, ни совести! -- Ну, так прикажи забить меня камнями, -- не растерялась Арджуманд.-- Попробуй! Через месяц Иджаз снова заговорил с ней. -- Дождешься, ребята тебя изнасилуют. Я по лицам вижу. Зачем мне их сдерживать? Возьму и разрешу. Ты ж сама позор на свою голову навлекаешь!-- в бессильной ярости кричал он. -- Возьми да разреши. Непременно скажи, чтобы приходили. Но первым будешь ты! -- Шлюха!-- в бессильной ярости выругался он.-- Неужто не понимаешь: и ты, и мать твоя у нас в руках. Что захотим, то с вами и сделаем. Заступаться за вас некому, всем на вас наплевать. -- Понимаю,-- спокойно ответила Арджуманд. К концу шестилетнего заточения капитан Иджаз стараниями Арджуманд попал за решетку, его пытали, отчего он и сошел в могилу двадцати четырех лет от роду. Волосы у него, как и у покойного Искандера Хараппы, были белы, ровно снег. Когда его привели в камеру для пыток, он произнес всего одну фразу: -- Ну, что еще меня ждет? А потом лишь кричал. Рани Хараппа сидит в качалке на веранде. За шесть лет она изукрасила вышивкой восемнадцать шалей, пожалуй, непревзойденных по мастерству. Но вместо того, чтобы похвастать ими перед дочерью или солдатами, она, закончив работу, убирала свои творения в большой кованый сундук, пропахший нафталином, и запирала на замок. Из всех ключей ей оставили лишь от сундука. Остальные капитан Иджаз носил на большом кольце у пояса, чем очень напоминал Рани ее подругу -- Билькис Хайдар. Было время, когда та не терпела открытых дверей, опасаясь полуденного суховея. Бедняжка Билькис! Рани недоставало их прежних телефонных разговоров. Из-за вражды мужей оборвалась и ниточка, связывавшая жен. То Билькис поддерживала Рани добрым словом, потом пришел черед Рани утешать подругу. И неслись по телефонным нервам слова привета. НИЧЕГО НЕ ПОПРАВИТЬ. Рани равнодушно покрывает тончайшим узором шали. Поначалу капитан пробовал было отобрать иголки с нитками, но Рани нашлась чем пристыдить его: -- Не думай, парень, что из-за тебя я лишу себя жизни этой иглой! Или, может, ты воображаешь, что я из ниток петлю скручу да повешусь? Спокойствие жены Искандера (в ту пору он был еще жив) подействовало. Иджаз даже согласился принести ей мотки пряжи из военной лавки (цвет и количество Рани указала). И снова принялась она за работу. На шали, как на поле, стали всходить и набирать силу ростки ее колдовского искусства. Они распускались яркими цветами, дарили волшебными плодами. Вот в сундуке уже восемнадцать шалей. Так Рани по-своему увековечила воспоминания. А в памяти дочери Искандер продолжал жить -- мучеником, полубожеством. Воспоминания об одном и том же у людей никогда не сходятся... Рани долгие годы никому не показывала своей работы, а потом отослала сундук в подарок дочери. Никто не заглядывал через плечо, пока она работала. Ни солдат, ни дочь не занимало: что-то там вышивает госпожа Хараппа? Как-то коротает свой долгий досуг? Эпитафия, вышитая цветной шерстью. Восемнадцать шалей с воспоминаниями. Художник вправе дать имя своему творению, и Рани, прежде чем послать сундук дочери, набравшей немалую силу, сунула внутрь клочок бумаги с названием: "Бесстыдство Искандера Великого" и неожиданной подписью: Рани Хумаюн. Так, среди нафталинных комочков прошлого вдруг отыскалась ее девичья фамилия. Так что же было вышито на восемнадцати шалях? В сундуках лежали свидетельницы времен, о которых никто и слышать не желал. Вот шаль "Бадминтон": на лимонно-зеленом фоне в изящном обрамлении из ракеток, воланов и кружевных панталончиков возлежит нагишом сам Великий. Вокруг резвятся розовотелые девушки-наложницы, едва прикрытые спортивными одеждами; как искусно изображена каждая складочка; так и видишь -- вот ветерок играет легкой тканью; как удачно и тонко наложены светотени. Девушек, очевидно, панцирем сковывает одежда, и они сбрасывают белые рубашки, лифчики, тапочки. А Искандер возлежит на левом боку, подперев голову рукой