миналось их знакомство в столь далеком Красном форте, запруженном беженцами. Тогда она была вся на виду -- нагая; теперь же ее не разглядеть -- все скрыла одежда. Так и ее жизнь, подумалось ему, это путь от света к мраку, от девичьей открытости к старческой затаенности. -- Эх, Билькис,-- прошептал он,-- что ж мы с тобой наделали? -- Поплакать захотелось? -- чуть не в крик ответила она.-- Ну, поплачь, поплачь над загубленной жизнью. Ты ее загубил! Стыд тебе и позор! Да, она давно уже не прежняя ясноликая девушка, в которую он влюбился. Словно видение из другого мира. Теперь ее разум померк. И в разгар похорон Реза приказал полковнику Шудже отвезти ее домой. Порой ему чудится, что стены дрожат, словно судороги дергают бетонные влажные плиты. Тогда он закрывает глаза, веки тяжело опускаются, отгораживая, будто железными щитами, от всего вокруг. Можно наконец вспомнить, кто он такой. И, облачившись в светонепроницаемую броню, он произносит: я Искандер Хараппа, премьер-министр, Председатель партии Народный фронт, муж Рани, отец Арджуманд, верный любовник... Он не помнит, как звали ту женщину, заставляет себя открыть глаза, пальцами поднимает веки -- стены по-прежнему вибрируют. Ему на голову валятся огромные тараканы, он смахивает их на пол, давит ногой, они хрустят, словно ореховая скорлупа. Барабаном ухает в голове. Сколько места занимает смерть, если камера смертника три метра в длину, два в ширину, два с половиной в высоту? И в этих метрах заключена его жизнь, его смерть. За дверью его ждет тюремный двор, последняя сигара и... безмолвие. Я НЕПРЕМЕННО ПОПРОШУ ГАВАНСКУЮ. "РОМЕО И ДЖУЛЬЕТТУ". У НИХ ТОЖЕ ВСЕ КОНЧИЛОСЬ СМЕРТЬЮ... Его заключение называют одиночным, но он не один: по ступням ползают мухи и беззастенчиво совокупляются; комары, устроившись на запястьях (откуда можно высосать побольше крови), запасают ее впрок, скоро она уже никому не пригодится; в коридоре сторожат четверо часовых. Одним словом, грех жаловаться на одиночество. Иногда даже пускают к нему адвокатов. Дверь из железных брусьев не задерживает вонь из сортира. Зимой Искандер хоть и дрожит от холода, зато не страдает от зловония. Летом же кажется, что испражнениями наполнена вся камера, они пузырятся, расползаются, обволакивают его, залезают в нос, выталкивают из орбит глаза, хотя слез в них давным-давно нет. Искандер объявляет голодовку в знак протеста, и когда сил больше нет даже двигаться, его мучители завешивают сортир одеялами и включают вентилятор. Но стоит ему попросить воды, ему приносят чуть ли не кипяток и долго приходится ждать, пока она остынет. Болит грудь. Он харкает кровью. Случается, течет кровь и из носа. От свержения до виселицы -- два года, проведенных в застенке бок о бок со смертью. Сначала в лахорской тюрьме, потом в столичной, откуда, случись ему попасть в камеру с окном, можно увидеть дворец, в котором он некогда властвовал. Когда из первой "одиночки" его перевели в следующую, он, как ни странно, не почувствовал никакой перемены. Как будто ему нарочно накидывали на голову мешок, тычками понуждали куда-то идти, везли (возможно, и самолетом) -- все лишь для того, чтобы нарушить его представление о пространстве и времени,-- и возвращали на прежнее место, к начальному или скорее, наоборот: к конечному пункту. Две камеры как две капли воды походили друг на друга, и Искандер не верил, что его перевезли в столицу, пока его не убедили допущенные к нему адвокаты. На ногах у него денно и нощно кандалы. Стоит во сне резко повернуться -- и сталь бередит лодыжки. Лишь на один час в сутки (чтобы погулять и опорожниться) снимают с него оковы. -- Духом я силен,-- уверяет он адвокатов.-- Я не из того дерева сделан, что легко горит. Камера смертников: как она мала, но как много вмещает. Память его жадно вбирает все осязаемое, все конкретное. Мухи, комары да тараканы -- друзья ему, он знает их наперечет, их можно потрогать, раздавить, посадить на себя. Дверь его узилища из шести брусьев. Да еще жалкий матрац -- пять месяцев вытребывал его Искандер -- пожалуй, это последняя его победа. Еще есть оковы, кувшин с водой -- до него не дотронуться -- обожжешься. Но должно быть и что-то еще, непременно должно, ведь в камере-одиночке сокрыт ключ к тайне смерти. Но где ж искать его? Хоть бы кто нацарапал подсказку на стене. А что, если это сон? (Иногда приходит и такая бредовая мысль.) Но тогда этот сон видит кто-то другой, и сам он -- действующее лицо в этом сне, иначе он не смог бы потрогать мух и тараканов, и вода не обжигала бы... значит, он сам кому-то снится. Но кому? Всевышнему? Нет. Искандер силится вспомнить лицо Резы Хайдара. Незадолго до конца наступает просветление. Он, Хараппа, вывел нынешнего главу государства из мрака запустения на свет. Глава -- вездесущая, всепожирающая. А эта маленькая, зарешеченная клеть -- клеточка в страшной Главе. Реза Хайдар -- это и есть Смерть! ИЗ МРАКА --ВО СВЕТ; ОТ НИЧТОЖНОСТИ -- К МОГУЩЕСТВУ; Я СОЗДАЛ ЕГО, Я -- ЕГО ОТЕЦ, ОН -- МОЕ СЕМЯ. И ВОТ Я СТАЛ МЕНЬШЕ ЕГО. ГАРУНА ХАРАППУ ОБВИНЯЮТ В УБИЙСТВЕ ОТЦА, А НЕ ОТЦЕУБИЙЦА ЛИ САМ ХАЙДАР? ВЕДЬ ОН ЛИШАЕТ МЕНЯ ЖИЗНИ. И еще один шаг к истине, после чего мелочи уже не докучают. Отец должен стоять выше сына. Но я сейчас принижен, а он -- возвышен. Все наоборот: отец становится ребенком. Реза обращает меня в своего сына. А сын у него родился мертвым, и пуповина -- петлей на шее. Значит, и моя судьба -- петля. Ему вдруг открывается суть камеры-одиночки, и дрожащих стен, и вони, и барабанного ритма страшного сердца. Он -- во чреве у Смерти, во чреве, которое выталкивает не в жизнь, а в небытие, вот его тащит по влагалищу времени и выплевывает во мрак с петлей (уж не пуповиной) на шее и отходят не материнские воды, а его собственные испражнения. Он покинет чрево Смерти в свой день и час. Проделает последний путь, и его крепко прихватит петля. Адвокаты все-таки уговорили Искандера Хараппу подать прошение о пересмотре приговора Верховного Суда. Прошение рассматривалось в новой столице семерыми судьями. Когда решение было принято, прошли уже полтора года искандерова заточения. А еще через полгода тело бывшего премьер-министра доставили в Мохенджо. Привез его Тальвар уль-Хак, к тому времени он уже вернулся к полицейской службе. Выборы так и не состоялись. Реза Хайдар самовольно занял президентский пост, об этом знает каждый. А как там Суфия Зинобия? Снова повернем время вспять. Итак, сегодня выборы, повсюду жгут костры. Реза Хайдар развеивает пепел из окна машины. Искандер Хараппа еще и не подозревает о грядущей расправе. А Омар-Хайам пребывает в глубочайшем унынии. Прогнали айю Шахбану, няньку-огнепоклонницу, и Омар-Хайаму стало страшно: привидения юности вторгаются в жизнь сегодняшнюю. От него понесла еще одна девушка-огнепоклонница, еще одна мать растила бы ребенка без отца. Неужто всю жизнь будет повторяться одно и то же? Эта мысль раскаленными тисками сдавила голову, даже дышать трудно. Беспокоило его и другое: как-то поведет себя теперь Реза Хайдар? Шахбану уличена в преступной связи, и -- шила в мешке не утаишь -- ясно, к кому она наведывалась каждую ночь. Итак, на глазах у всех благоверных он совершил тягчайший грех: изменил жене в доме ее отца! Жестокое предательство! Но Резу Хайдара волновало совсем другое, если и предательство, то не омарово. После того как он сжег окровавленное покрывало, его не покидала мысль: а не переигрывает ли Тальвар уль-Хак в роли примерного зятя? Ведь ему чуть не перегрызли горло; его спортивная карьера жестоко оборвалась. Не исключено, что он просто дожидается удобной минуты, чтобы отомстить. -- Какой же я дурак! -- отчитывал себя Реза.-- Мне б догадаться, отдать покрывало на анализ крови. Вдруг козья. Теперь все в прах обратилось! Ах, как понятны отцовские чувства, как не хочется ему признавать одержимость дочери. Обратились в прах не только улики, но и вера фактам, чувство долга и ответственности. Реза Хайдар уже подумывал, а не предать ли забвению эту страшную историю... но в ту же ночь ему во сне явился святой старец Дауд и наорал на генерала: когда ж он, в конце концов, поверит, что в дочь его вселился дьявол и испытание это послано Вседержителем, чтобы проверить, насколько крепка вера Резы. Так что пусть выбирает: либо жизнь дочери, либо вечная Господня любовь. Очевидно, и после смерти Дауд продолжал дряхлеть, ибо предстал перед Резой как никогда похожим на мумию. Он довольно нелюбезно (но из добрых побуждений) предупредил, что улучшения не предвидится, выходки Суфии Зинобии будут все ужаснее, что в конце концов из-за них оборвется и карьера Резы. Проснувшись, Реза ударился в слезы, ибо во сне он предстал таким как есть, то есть готовым ради Создателя пожертвовать даже родной дочерью. "Вспомни Авраама",-- утешил он себя и вытер глаза. Итак, в то утро и Реза Хайдар, и Омар-Хайам Шакиль были немало огорчены: жизнь их, закусив удила, неслась куда-то вопреки их воле, и правила ею цепкая десница Судьбы. Реза понял: выхода нет -- нужно обо всем рассказать мужу Суфии Зинобии. А на его шалости с нянькой придется закрыть глаза. Сейчас дело куда серьезнее, и негоже скрывать от зятя. Когда генеральский адъютант заявился к Омар-Хайаму Шакилю и уныло, с некоторым даже смущением известил того, что главнокомандующему требуется сопровождающий врач на предстоящей рыбалке, душа у Омар-Хайама ушла в пятки. Какое важное дело вынудило Хайдара на целый день уединиться с ним, Омар-Хайамом, в то время как по всему городу дождем сыплются праздничные фейерверки, знаменующие окончание выборов. "Вот и влип,-- мрачно подумал он.-- Удружила мне айя Шахбану!" Его повезли в горы Багирагали, в пути он боялся и слово вымолвить. Реза Хайдар сказал, что они будут рыбачить на горной речке, известной своими красотами, лесистыми берегами и преданием: в реке жил водяной, который терпеть не мог рыбу и всячески ее изводил. Поэтому жирная форель, чей путь пролегал через эту речку, с большим удовольствием лезла на крючок даже к самому незадачливому и нерасторопному рыбаку. Впрочем, в тот день ни Реза, ни Омар-Хайам не поймали ни рыбины. Отвернулась от них форель, да и только. Почему ж не было клева? Неужто эти два почтенных мужа досадили форели больше, чем водяной? Не в силах проследить ход форельей мысли, рискну выдвинуть собственное (не более логичное) предположение. Рыба -- вольно или невольно -- доверяется крючку, хватает его и верит в неотвратимость такого исхода. Рыбная ловля -- это борьба умов. Человек посредством удочки и лески поверяет рыбе свои замыслы, а та их разгадывает. На этот раз маленькие бедолаги предпочли козни своего водяного ужасным людским задумкам... Хотите -- принимайте мое объяснение, хотите -- не принимайте, только факты говорят сами за себя. Целый день простояли тесть и зять, не снимая высоких рыбацких сапог, в горной речушке, а садки так и остались пустыми. Вот какой строгий приговор вынесла форель рыбакам! А говорили они о делах прямо-таки кошмарных. Вокруг шумят сосны, порхают бабочки, и тем страшнее и невероятнее кажутся слова. Реза Хайдар одержим мыслью, что все замышляют ему отомстить, и холодеет от ужаса: ведь сейчас он вверяет свою судьбу в руки человека, чьего брата он, по сути дела, расстрелял. Ох уж эти зятья, того и гляди погубят. Немудрено, что сомнения и тревоги Хайдара распугали всю рыбу. Как бы ни верил висельник Хараппа, что человек всю жизнь может готовиться к отмщению, как бы ни потворствовал я этой проклятой теории, заразив ею Хайдара, все одно: я ни за что не соглашусь изобразить моего героя (то бишь Омар-Хайама) расчетливым мстителем, который терпеливо дожидается своего часа. Я даже предположил, что он вполне искренне увлекся Суфией Зинобией. И вообще (а может, и из-за этой последней частности) я не собираюсь сдавать авторских позиций. Прошло столько лет, а Омар-Хайам ни словом, ни делом не дал ни малейшего повода подозревать его в грядущей страшной мести. По-моему, он совершенно определенно предпочел семейство Хайдар своему собственному; ни на Омаре-муже, ни на Омаре-зяте давным-давно не почивает тень Омара-брата, слезами омывающего память брата Бабура, которого он и в глаза не видел, который для него темнейшая из темных лошадок, и ставка на нее еще не сделана. Писателю нелегко: он всегда видит больше, чем его подслеповатые герои. Да помогут мне три омаровы матушки! Что касается Резы, то вряд ли он очень трагично принимал свалившуюся на него беду, иначе не рассказал бы Омар-Хайаму все без утайки: и про обезглавленных мальчишек, и про следы спермы, и про окровавленное покрывало. Ну, а коль скоро для Резы горе --не беда, не след горевать и нам. Стоят два рыбака в быстрой горной речушке, а над их головами собираются грозовые тучи: людскому глазу они пока неприметны, а вот рыбий народец их почуял. В животе у Омар-Хайама заныло от страха: теперь он страшится не столько Резы Хайдара (ясно, что тот не попрекнет его связью с Шахбану), сколько Суфии Зинобии. Страшно и то, к чему подталкивает его тесть. Реза упомянул Авраама, из любви к Богу пожертвовавшего сыном. Сейчас все проще: один безболезненный укол--и жертва забудется вечным сном. По щекам Хайдара катились слезы, падали в реку, а соль отпугивала и без того недоверчивую форель. -- Вы -- врач,-- заключил Хайдар.-- Вам и карты в руки. Вот еще пример того, как душа воздействует на тело. В гипнотическом забытьи человек может обрести колоссальную силу. Он не чувствует боли, руки наливаются стальной мощью, ноги несут точно ветер. Все это -- явления из ряда вон выходящие. Суфия Зинобия, казалось, без всякой посторонней помощи впадала в такое состояние. Так, может, и вылечить ее удастся гипнозом? Надо найти, откуда бьет ключом ее ярость, засыпать этот ключ, похоронить. Надо выяснить, что питает ее злобу, и умирить ее. Помните? Некогда Омар-Хайам был медицинским светилом, именно профессиональный интерес связал его много лет назад с Суфией Зинобией. И вот еще раз можно доказать свое мастерство. И Реза, и Омар-Хайам в ту пору как бы проверялись: один -- Всевышним, другой -- наукой. Мужчины подобного склада никогда не устоят перед соблазном лишний раз доказать свою силу. -- Я тщательно ее обследую,-- пообещал Омар-Хайам.-- Попробуем ее вылечить. Бессмысленно искать единственную причину каждому нашему деянию. Можно ли поверить, что Омар-Хайам, доселе не ведавший стыда, вдруг преисполнился решимости и отваги из-за угрызений совести? Что его слова "попробуем ее вылечить" продиктованы стыдом из-за Шахбану? И что именно стыд подвигнул его рисковать собственной жизнью? Впрочем, неоспоримо и другое (что я и не берусь оспаривать) : Омар-Хайам явил мужество. Это не такой частый гость в нашей жизни, как, скажем, зло. Что ж, воздадим Омар-Хайаму должное.А вот генерал Хайдар отнесся к решению зятя по-иному: -- Дурак, ты дурак! Если в ней снова проснется дьявол, твоей же глупой голове не поздоровится! От рассуждений к делу: несколько дней Омар-Хайам наблюдал за Суфией дома. Вот она играет с неисчислимыми детишками, учит их прыгать со скакалкой, лущит им орешки. Болезнь ее явно прогрессирует. Если раньше организм сопротивлялся пробуждавшимся силам зла, то теперь -- никаких последствий, иммунная система больше не страдала, глубокое обморочное забытье не повторялось. Суфия Зинобия мало-помалу свыклась со своей двойственностью, с ужасом думал Омар. В любой момент приступ может повториться, а в доме полным-полно детей. Да, он научился замечать близящуюся опасность: вот загораются огоньки у нее в глазах, нет-нет да и мелькнут желтые искорки. Он очень внимательно присматривался к Суфие Зинобии и видел то, что другие не замечали: в жене его все больше и больше проступал Зверь; в ней боролись два существа, одинаковые по форме и безнадежно противоположные по содержанию. По искоркам в ее глазах он понял, что научно ее поведение не объяснить. Он отрицал одержимость человека дьяволом, ибо таким образом люди снимают с себя ответственность за свои же поступки; он не особенно верил в Бога. Но забыть глаза Суфии Зинобии он тоже не мог: они горели огнем, который не увидишь в глазах людей, то разгоралось пожарище, затеянное Зверем. А подле Суфии Зинобии резвились ее маленькие племянницы и племянники. "Сейчас или никогда!" -- решил он и обратился к ней, как встарь обращались мужья к женам: -- Будь ласка, женушка, иди за мной в мои покои. Она поднялась и покорно двинулась за ним. Зверь в ту минуту еще не проснулся. Но когда они вошли в спальню, Омар совершил ошибку -- приказал ей лечь в постель, не объяснив, что и не думает ни брать ее силой, ни взывать к ее супружескому долгу. Она, конечно, неверно истолковала его слова, и враз у нее в глазах вспыхнуло пламя, она соскочила с постели и пошла на него, нацелив руки смертоносными крючьями. Омар-Хайам открыл рот и хотел было закричать, но вид жены был столь ужасен, что он поперхнулся собственным криком. Он неотрывно смотрел в ее зрачки -- в них разверзался ад -- и, как рыба без воды, беспомощно шевелил губами. А Суфия Зинобия рухнула на пол, ее крутило и ломало, язык вывалился, на губах вспучилась розовая пена. Очевидно, Суфия Зинобия отчаянно боролась со Зверем, бедная девушка отдавала последние силы, чтобы защитить мужа от самой себя. Потому и уцелел Омар-Хайам, хотя и заглянул в глаза Зверя, порожденного Стыдом. Хотя и оцепенел он от бесовского пламени, но Суфия Зинобия долго сопротивлялась Зверю, и Омар-Хайаму все же удалось стряхнуть с себя его чары. А Суфия каталась по полу, отчаянно билась и с такой силой ударилась об изножие постели, что разбила его в щепы. Омар, улучив момент, схватил свою сумку, достал шприц и ампулу с успокоительным, и в самое последнее мгновение, когда Зверь уже брал верх -- сникнув, Суфия Зинобия обратилась в тихое, дремлющее дитя --и готовился изничтожить ее навсегда, Омар-Хайам глубоко воткнул шприц ей в крестец, не удосужась обезболить укол, и до конца нажал на поршень. Суфия Зинобия вздохнула и забылась. В доме, построенном архитекторами-ангрезами, конечно же, был чердак. Ночью, когда прислуга уже спала, Реза Хайдар и Омар-Хайам перенесли бесчувственное тело Суфии Зинобии наверх. Возможно (во тьме не разглядеть), они завернули ее в ковер. Омар-Хайам наотрез отказался сделать укол, оказавшийся бы последним в жизни Суфии. Я НЕ СТАНУ ЕЕ УБИВАТЬ. ОНА СПАСЛА МНЕ ЖИЗНЬ. А КОГДА-ТО И Я СПАС ЕЕ. Но в излечение он больше не верил -- достаточно вспомнить огненный взор самого великого на свете гипнотизера. И не убить, и не излечить. Хайдар с Шакилем договорились, что до поры Суфие Зинобии лучше пребывать во сне. Ее ожидала жизнь в бесчувствии. Хайдар принес длинные цепи, и девушку привязали к стропилам. Ночь за ночью они приходили на чердак, заложили кирпичами чердачное окно, приделали огромные засовы на двери. Два раза в сутки Омар-Хайам незаметно проникал в темную комнату (чем не темница для смертников), доставал шприц и вводил в щуплое тельце на тонком ковре питательные вещества и снотворное, так что девушка из одной сказки перекочевала в другую: из "Красавицы и Зверя" в "Спящую красавицу". -- А что делать? -- беспомощно пожимал плечами Хайдар.-- Ты же понимаешь, у меня тоже рука не поднимется. Родным растолковали, что у каждого рыльце в пушку, все ответственны за Суфию Зинобию. А потому тайну не разглашали. "Фальшивое чудо" просто исчезло. Раз -- и нет! Вот так! Когда объявили, что Верховный Суд оставил в силе смертный приговор Искандеру Хараппе, но мнения судей разошлись (четверо поддержали приговор, трое выступили против), адвокаты уверили Хараппу, что помилование обеспечено. -- Не волнуйтесь. Раз нет единодушия, нельзя человека на виселицу отправлять. Один из судей, проголосовавший за помилование Хараппы, даже сказал: -- Ну вот, все хорошо, что хорошо кончается. Искандеру также сказали, ссылаясь на прецедент, что глава государства в таких случаях должен проявить акт милосердия. -- Увидим,-- бросил защитникам Искандер. Прошло полгода. Узник все томился в одиночной камере, когда его навестил извечно печальный полковник Шуджа. -- Я принес вам сигару "Ромео и Джульетта", кажется, ваши любимые. Выкурив сигару, Хараппа решил, что настал его смертный час, и начал молиться на изысканном арабском. -- Простите, сэр, вы, видно, не так поняли,-- прервал его Шуджа. Он объяснил, что пришел совсем по иному поводу: от Хараппы требовалось полностью признать свою вину и удостоверить это своей подписью. Тогда вопрос о помиловании будет решен положительно. Услышав такое, Искандер Хараппа собрал остатки сил и обрушился с бранью на грустнолицего офицера, чья афганская кровь взыграла от оскорбительных слов. Искандеру Хараппе они сулили одно -- смерть. Непристойности его кололи как никогда, и Шуджа болезненно воспринимал каждый укол; он понял, какому унижению подвергся два года назад в Багирагали Реза Хайдар, и с трудом сдерживал накипавшую ярость. Но долго терпеть унижение не хватило сил, и когда Искандер Хараппа обозвал его педрилой и посоветовал отсосать у собственного внука, Шуджа, хотя по возрасту и не годился еще в деды, медленно поднялся и выстрелил бывшему премьер-министру прямо в сердце. Зверь многолик. И некоторые его личины печальны. Ночью мертвеца повесили на тюремном дворе. Заключенные выли и стенали, колотили жестяными кружками, пели, поминая Искандера. Палача после той ночи никто не видел. Не спрашивайте меня, что с ним сталось. Я не всеведущ. Палач просто исчез. Раз -- и нет! А тело сняли с эшафота, самолетом отправили в Мохенджо, там-то Рани и разорвала у него на лице полотняный покров. Грудь его она так и не увидела. Его похоронили как мученика, и у его могилы, прикоснувшись к надгробию, исцелялись хромые и прокаженные. Особо отмечали, что мученик весьма способствовал врачеванию зубной боли. А о последовавшем за его смертью самоубийстве Дюймовочки сказать больше нечего. Повторяться не хочу, дух покойной никого из живых не тревожил. В ту ночь, когда на тюремном дворе вешали Хараппу, президенту Резе Хайдару вспомнились слова Билькис о ракете, от которой отваливается ступень за ступенью. Дауд обрел свою Мекку, Билькис и Суфия сокрылись каждая под своей чадрой, Благовесточка и Искандер обрели вечный покой, болтаясь в висельной петле. Находящимся подле него зятьям Хайдар не доверял и мало-помалу чувствовал, как вокруг него смыкается вселенская пустота. Искандер Хараппа уже болтался в петле с мешком на голове, а Резе Хайдару все слышался его голос: -- Ничего, старина, от меня так просто не отделаешься. Я, ох какой упрямый, когда захочу. Звонким золотым колокольчиком звенел голос висельника в ушах Резы. Тот, испугавшись, даже вскрикнул: -- Сукин сын! Неужто жив?! Брань президента ошеломила палача (он еще не успел бесследно исчезнуть), но и в его ухо пропел насмешливый голос: -- Чего, глупый, шарахаешься? Будто невдомек, что тут творится? Ох уж этот нескончаемый монолог висельника! Он преследовал Резу со дня искандеровой смерти до последнего утра собственной жизни. Насмешливый, напевный, холодный голос то советовал (например, не гнать адъютанта, потому что тот непременно расскажет всем страшную правду), то дразнил. ("Ах, господин президент, вам еще учиться да учиться управлять этим балаганом"). Слова, точно в китайской пытке, капля за каплей били по голове и днем, и даже ночью. То они напоминали с издевкой о былом (о малых певчих птичках, о колышке, к которому кто-то себя привязывал), то понуждали думать о будущем ("А сколько, Реза, думаешь протянуть, а? Год? Два?"). Резу Хайдара мучил не только Искандеров голос. Мы уже видели, что его однажды навестил и призрак боголюбца Дауда. Скоро он снова объявился, уселся на правое президентское плечо и начал нашептывать. Итак, справа -- Бог, слева -- Дьявол, такова незримая истина о правлении президента Резака-Резвака. Два противоборствующих Голоса завладели президентским умом. Оттого-то за время своего правления Реза Хайдар брал то влево, то вправо, то снова влево, то снова вправо. В пьесе русского писателя Николая Эрдмана "Самоубийца" есть слова: "То, что может подумать живой, может высказать только мертвый". Мертвые появляются вновь, но, чтобы не нарушать равновесия, исчезают живые: палач исчез (раз -- и нет), ушла из жизни Дюймовочка Аурангзеб. И самое неприятное известие я приберег на конец. В ту ночь, когда повесили Искандера Хараппу, Омар-Хайам обнаружил, что исчезла его жена, дочь Резы Хайдара -- Суфия Зинобия. Чердак пуст. Цепи порваны, стропила сломаны. А в окне, заложенном кирпичами, зияет огромная пробоина, очертаниями напоминающая человеческий силуэт. -- Господи, помоги,-- воззвал Омар-Хайам, лишенный в детстве благословения, обривания и обрезания. Видно, чутье подсказало ему, что пора Вседержителю вмешаться в ход событий. Глава двенадцатая. Твердым курсом Великий французский революционер Дантон, которому в годину террора суждено было лишиться головы, с грустью замечает: "...все же Робеспьер и народ добродетельны". Говорит он это со сцены лондонского театра, точнее, не сам, а актер, и не свои слова, а драматурга Георга Бюхнера в английском переводе, и говорится это не в те времена, а сегодня. Не берусь судить, родились ли эти слова на французском, немецком или английском, но сама мысль на удивление малоубедительна, потому что подразумевает, что весь народ подобен Робеспьеру. Дантон, возможно, и герой революции, но и ему знакомы пороки: он любит вино, красивую одежду, женщин. Эти-то пороки (в чем незамедлительно убеждаются зрители) и позволили Робеспьеру (хорошему актеру в зеленом камзоле) ниспровергнуть его. И когда Дантона отправляют на свидание со старинной подругой, мадам Гильотиной, собирательницей голов, нам уже внушили, что это вовсе не из-за политических интриг. Голову ему отсекают (на диво правдоподобно) за его страсти и страстишки. Сластолюбие губительно. А народ, как и Робеспьер, добродетелен, ему тоже подозрительно эпикурейство. Пьеса учит нас, что истинный конфликт в Истории -- извечное противоборство эпикурейцев и пуритан. Забудьте о всяких там левых и правых, социалистах и капиталистах, белых и черных. Сражаются Добродетель с Пороком, Воздержание с Развратом, Бог с Дьяволом -- так устроен мир. Мадам, мсье -- делайте же ставки! Я смотрел эту пьесу в большом театре, заполненном на треть. Мало в старом Лондоне любителей политических спектаклей. Да и те, кто пришел, отзывались потом о пьесе неодобрительно. Беда ее, несомненно, в том, что в ней слишком много о гуляке Дантоне и мало -- о суровом мстителе Робеспьере. О чем и сожалели зрители. -- Мне больше понравился греховодник,-- вздохнула одна дама. Спутники с ней согласились. Со мной пьесу смотрели три гостя из Пакистана. Они остались очень довольны. -- Хорошо тебе,-- позавидовали они,-- тут у вас вон какие спектакли ставят! И рассказали, как недавно в университете города П. пытались поставить "Юлия Цезаря". Власти встревожились, узнав, что пьеса призывает к убийству главы государства. И еще того хуже: героев собирались одеть в современную одежду. В момент убийства генерал Цезарь представал в мундире при всех регалиях. На университет оказали отчаянное давление, дабы воспрепятствовать постановке. Благородные люди науки хотели защитить древнего автора (хотя и с очень "военным" именем) от нападок военных цензоров. Те предложили компромисс: пусть университет ставит пьесу как есть, но исключит одну-единственную, совершенно неудобоваримую сцену убийства. Уж так ли она необходима? Наконец, режиссер пришел к гениальному, поистине Соломонову решению: он пригласил на роль Цезаря известного английского дипломата, облачил его в полную военную форму (колониальную, разумеется). Армейские чины враз успокоились. Пьесу поставили. Отыграли премьеру и, когда зажегся свет, увидели в первом ряду одних генералов! Они неистово хлопали в ладоши, приветствуя столь патриотическую постановку: как-никак освободительное движение Рима покончило с засильем империализма. Уверяю вас, все это я не придумал. Мне на ум приходят слова супруги некоего британского дипломата -- о ней я уже упоминал. Сейчас ее вопрос мог прозвучать бы так: "А почему бы римлянам не убрать Цезаря? Ну, вы сами понимаете, как это делается..." Однако я отвлекся от Бюхнера. Нам с друзьями понравилась "Смерть Дантона". В эпоху Хомейни такая пьеса как нельзя кстати. Но дантоновы (или бюхнеровы?) слова о народе нас обеспокоили. Ибо если народ подобен Робеспьеру, то как оказался в героях Дантон? Почему его так приветствовали на суде? -- Дело в том,-- высказался мой друг,-- что оппозиция всегда существует, но в данном случае оба противоборствующих лагеря -- в каждом человеке. Мы все подобны не только Робеспьеру, но и Дантону, то есть мы Робестоны и Данпьеры. И несоответствия уживаются. Сколько порой несовместимых и разноречивых мнений бок о бок соседствуют в моей голове! Думаю, и у остальных людей -- так же. Искандер Хараппа -- отнюдь не Дантон. Реза Хайдар -- не Робеспьер от пяток до макушки. Искандер Хараппа, спору нет, репутацию гуляки и повесы оправдал, но ведь этот сластолюбец считал, что он всегда и неоспоримо прав. А восемнадцать шалей свидетельствуют, что и террор был ему не чужд. А участь арестанта-смертника, выпавшую ему, он сам уготовил многим и многим людям. Это штрих немаловажный. А с другой стороны, если нам не безразлична судьба пострадавших от террора, значит, мы должны (даже если не хотим) сострадать и Хараппе. Ну, а Реза Хайдар? Разве можно поверить, будто он делал все без желания, что не ставил свою волю во главу угла, хотя и утверждал, что старается во имя Создателя? Искандер и Реза тоже -- Данпьер и Робестон. И это многое объясняет, но никоим образом не извиняет. Когда Омар-Хайам увидел в кирпичной кладке на чердаке брешь, очертаниями напоминавшую силуэт жены, он решил, что Суфия Зинобия мертва. Нет, он не ожидал найти ее бездыханное тело на лужайке под окном. Он понял, что чудовище -- этот жар и пламень, что снедали Суфию,-- наконец-то дотла спалили ее душу (так выгорают дома и от них остаются лишь стены). Судьба отказала девушке в росте, и та умалилась донельзя, просто исчезла. А то, что сейчас ходит-бродит по ничего не подозревающему городу, не имеет ничего общего с Суфией Зинобией, то вырвалось на волю зло, уже ничем не сдерживаемый Зверь пошел вершить страшное дело. -- К черту все! -- выругался про себя Омар-Хайам.-- Похоже, весь белый свет рехнулся. Жила-была мужнина жена. Два раза в день муж делал ей уколы снотворного. Два года пролежала она на ковре, как спящая красавица, чей беспробудный сон прервет лишь поцелуй высокородного принца. Однако судьба отказала красавице в поцелуях. И колдовская сила снотворных лекарств победила. Но в душе девушки жил Зверь, и его-то было не усыпить. Некогда его породил Стыд, а сейчас злобное чудище, скрываясь под личиной девушки, жило своей, обособленной жизнью. Оно воевало со снотворным, неторопливо, мало-помалу, клеточка за клеточкой подчиняло себе девичье тело, заполняя его злом, и удержу этому злу нет, ибо Зверь, отведавший крови, не прельстится травой. Лекарственные силы сломлены, Зверь поднимается и рвет цепи... Выпустила Пандора беды из своего ящика и сама ж от них пострадала. Даже из-за опущенных век бьет желтое пламя, от кончиков пальцев до корней волос -- все в огне. Конечно, Суфия Зинобия мертва, я в этом не сомневаюсь. От нее ничего не осталось, все поглотило адское пламя. На погребальном костре тело корчится, дергается, мертвец то вдруг сядет, то задергает ногами, то улыбнется. Огонь -- точно кукольник марионеткой -- управляет трупом, дергая за нервы-ниточки. И в костре рождается страшная иллюзорная жизнь... Жил-был Зверь. Набрал он силу, улучил минуту и, пробив кирпичную стену, выпрыгнул на волю. В последующие четыре года (то есть в период правления Резы Хайдара) к Омар-Хайаму пришла старость. Никто этого поначалу не заметил, ведь поседел доктор уже давным-давно. Но стукнуло ему шестьдесят, и ноги, носившие столько лет непомерную тяжесть, взбунтовались. После того как ушла айя Шахбану, никто уже не потчевал Омар-Хайама мятным чаем и ласками. И он снова растолстел. От пояса брюк начали отскакивать пуговицы. Тут-то и забастовали его ноги. Каждый шаг давался с муками, не помогала и верная трость (с сокрытым кинжалом) -- он не расставался с ней с той поры, когда еще пил и гулял в компании Искандера Хараппы. Часами напролет просиживал он в камышовом кресле на чердаке -- в бывшем узилище Суфии Зинобии,-- уставившись на брешь в кирпичной стене, единственное напоминание о покинувшей его супруге. Он больше не работал в престижной больнице и почти всю пенсию отсылал в старый дом в приграничном городке К. Там все еще жили три старухи-вековухи и никак не давались в лапы смерти, не в пример Бариамме: та тихо и скромно почила вечным сном, обложенная со всех сторон подушками. Лишь к вечеру в доме поняли, что случилось... Еще Омар-Хайам посылал деньги одной бывшей няньке-огне-поклоннице, а сам жил-поживал под кровом Резы Хайдара, грыз орешки и смотрел из чердачного окна, будто провожал кого взглядом, хотя на улице -- ни души. Из книг он знал, что подверженность гипнозу свидетельствует о развитом воображении человека, в гипнотическом состоянии у него раскрываются дремлющие творческие способности, и он как бы перерождается сам и преобразует окружающую жизнь по своим меркам. Порой Омар-Хайаму казалось, что перемены в Суфии Зинобии -- суть ее желания, ибо даже сам себе человек не может внушить то, чего не хочет. Значит, она сама, своим воображением выпестовала Зверя. В таком случае, рассуждал Омар-Хайам, набив рот орешками, вся история Суфии Зинобии -- нагляднейший пример, сколь опасно необузданное воображение. Буйство, время от времени накатывавшее на Суфию Зинобию, порождено не чем иным, как буйным же ее воображением. -- Стыд на мою голову,-- сообщил Омар птахе, притулившейся на подоконнике -- сижу, болтаю, думаю, бог знает что, а сам пальцем о палец не ударю. "Стыд на мою голову",-- думал и Реза Хайдар. С тех пор как пропала дочь, мысли о ней терзали его. Ее детски слабое тело, неуверенная походка одно время стали даже раздражать его. ДОЧЬ ЕДВА РАНЬШЕ ОТЦА НЕ УМЕРЛА. НО И ЭТОГО МАЛО ОКАЗАЛОСЬ. А в голове наперебой звенели голоса: то Искандера, то Дауда, то Искандера, то Дауда. Собственных мыслей не слышно. А теперь беглянка начнет мстить. И в один прекрасный день утащит его в преисподнюю. Если он сам дочь раньше не сыщет. Но кого послать на розыски, кому поверить тайну? "Моя идиотка-дочь после менингита совсем рехнулась, вообразила себя гильотиной и давай людям головы с плеч обрывать. Вот ее фотография* Нужно доставить ее живой или мертвой за приличное вознаграждение". Нет, это невозможно. Не под силу. Ах, как бессильны сильные мира сего! Президент утешает себя: образумься, да она ж погибнет, может, уже погибла, ничего о ней не слышно. Нет никаких известий -- это уже приятное известие. А если она где и объявится, ее можно будет утихомирить. Но иногда мелькало в его сознании лицо маленькой девочки с правильными, но суровыми чертами, оно укоряло... а в ушах звенело и дребезжало: Искандер и Дауд шептали, спорили. И Реза метался то влево, то вправо. Так докучали ему и мертвые и живые. Взгляд у него сделался дикий и загнанный. Как и Омар-Хайам, президент Реза Хайдар пристрастился к орешкам и поедал их в огромном количестве. Когда-то их очень любила Суфия Зинобия, она часами сосредоточенно и с удовольствием лущила их -- тоже своего рода психоз: сил тратишь много, а орешек мал -- и вкуса не почувствуешь. -- Генерал Хайдар,-- обращается к Резе английский телекомментатор,-- опираясь на мнение осведомленных источников, наблюдателей, многие из наших зрителей интересуются, как вы опровергнете суждение и каково ваше мнение относительно утверждения, что введение исконно мусульманских наказаний, как порка и отсекание рук, может быть истолковано, в какой-то степени, с определенной долей истины, согласно некоторым высказываниям, как, простите за выражение, варварство? Реза Хайдар улыбается камере, это улыбка человека вежливого, хорошо воспитанного и искушенного в правилах этикета. -- Это не варварство,-- отвечает он.-- Почему? Вот вам три довода.-- Он начинает считать, загибая пальцы.-- Первое: согласитесь, закон сам по себе не зло и не добро. Важно, кто закон применяет. В данном случае -- я, Реза Хайдар, поэтому ни о каком варварстве и речи быть не может. Второе: вы, сэр, согласитесь, что мы не дикари, не вчера с деревьев слезли, верно? Мы же не выстраиваем людей, не приказываем: "Руки вперед!" -- не рубим их топором мясника. Ни в коем случае! Вся процедура будет происходить при соблюдении правил гигиены, под наблюдением врачей, с использованием обезболивающих средств и тому подобное. И третье: все эти законы, мой дорогой друг, мы не из пальца высосали. Они -- в священных, божественных словах, запечатлены в Писании. А раз это слова Божьи, могут ли они нести варварство? Ни в коем случае! Несомненно, что-то иное. Он решил не переселяться в президентский дворец в новой столице; ему больше нравилось в резиденции главнокомандующего, и это несмотря на то, что по коридорам стаями носились орущие, воюющие с няньками дети. Поначалу, правда, пришлось переночевать раз-другой в президентских покоях -- в те дни проходила всеисламская конференция, и со всего света в столицу съехались главы мусульманских государств, причем каждый привез с собой мать. И началось светопреставление. Собравшись вместе на женской половине дворца, старухи тут же затеяли свару, отчаянно борясь за первенство. Они без конца слали сыновьям срочные депеши, прерывали заседания, жалуясь на то, что их честь и доброе имя порочат и смертельно оскорбляют. Из-за чего главы правительств чуть не с кулаками набрасывались на коллег-обидчиков, иной раз едва не доходило до объявления войны. У Резы Хайдара матери не было, некому его и оконфузить. Впрочем, и без этого ему хватало волнений. В первый же вечер конференции, находясь в своем дворце -- этом огромном зале ожидания,-- он не слышал ничего, кроме всезаглушающего голоса Искандера Хараппы. На этот раз назойливый висельник решил, видно, дать своему преемнику несколько добрых советов. Голос призрака, раздражающе-напевный, начал с весьма общих и вольных цитат (лишь много позже Реза Хайдар выяснил, что цитировал бесплотный дух из книг безбожника и чужеземца Никколо Макиавелли). Всю ночь Реза не сомкнул глаз, а в ушах неотступно жужжало и жужжало. -- Покорив страну,-- наставлял Хараппа,-- завоеватель должен свершить все жестокости не медля и разом. Горькие пилюли лучше глотать не жуя, тогда и не так горько будет. Реза Хайдар не удержался и заорал: -- Да замолчи ты! Заткнись! На президентский крик тут же сбежалась охрана, предполагая, что спальня подверглась вторжению жалобщиц-матерей. Резе пришлось, превозмогая стыд, соврать: -- Ничего, ничего. Все в порядке. Просто сон нехороший, только и всего. -- Прости, Реза,-- прошептал ему в ухо Искандер,-- я ведь хотел помочь. Закончилась конференция, склочные старухи больше не докучали, и Реза тут же перебрался в старый дом, там он чувствовал себя спокойно, да и голос святого старца Дауда в правом ухе преобладал над бархатным шепотом Искандера в л