Плоды на ветках спеют, тяжелеют, И песни зяблика, малиновки, дрозда Звенят, звенят, Чтобы стихи могли родиться, Как пурпур лепестков, как щебетанье птицы, Как золото плода, - Прозрачны, чисты, свежи и лучисты. Неспешным шагом ты выходишь в сад, Сидишь в тени, по солнцу бродишь, Я на тебя смотрю, но взгляд Ты от меня отводишь, Чтоб весь я мог отдаться власти слов Вот этих добрых и простых стихов. Перевод Э. Линецкой Той, что живет близ меня Лобзанья мертвые годов минувших Оставили печать на дорогих чертах; Поблекло много роз и на твоих щеках Под строгим ветром лет мелькнувших; Твои уста и ясные глаза Не блещут больше молнией летучей, И над твоим челом не виснет тучей Твоя густая черная коса; И руки милые, с задумчивым мерцаньем На пальцах, никогда уже не льнут ко мне, Чтоб целовать мой лоб в минутном сне, Как утро мхи целует с трепетаньем; И тело юное, то тело, что мечтой Я украшал с волнением когда-то, Уже не дышит свежестью и мятой, И плечи не сравню я с ивой молодой. Все гибнет и - увы! - все блекнет миг за мигом, И даже голос твой как будто изменен. Как зрелый мак, твой стройный стан склонен, И юность поддалась невидимым веригам! И все ж моя душа, верна, твердит тебе: Что мне до бега лет, назначенных судьбе! Я знаю, что никто во всей вселенной Не изменит восторженной мечты, И для любви, глубокой, неизменной, Не значат ничего прикрасы красоты! Перевод В. Брюсова x x x Я покидаю сна густую сень, Тебя оставив неохотно, Под сводами листвы, беззвучной и дремотной, Куда не проникает буйный день. Пришла пора цвести и мальвам, и пионам, Но я иду, не глядя на цветы, Мечтая о стихах прозрачной чистоты С кристально-ясным звоном. Потом я вдруг бегу домой С таким волненьем и такой тоской, Что мысль моя, желанием гонима, Опередив меня, летит неудержимо, Чтоб ветки сна раздвинуть, разомкнуть И разбудить тебя, опять к себе вернуть. И вот он, наконец, наш дом уютный, Где тишина и сумрак смутный, И щедро, горячо целуя грудь твою, Я словно песню в честь зари пою. Перевод Э. Линецкой Вечерние часы x x x Нет, жить тобой душа не уставала! Ты некогда в июне мне сказала: "Когда бы, друг, однажды я узнала, Что я тебе мешаю, тяжела, - С печалью в сердце, тихом и усталом, Куда неведомо, но я б ушла". И тихо лбом к моим губам припала. И потом: "Дарит разлука радости живые, И нужды нет в сцепленье золотом, Что свяжет, как у пристани, кольцом Две наши тихие ладьи земные". И слезы у тебя я увидал впервые. И ты сказала, Ты еще сказала: "Расстанемся во что бы то ни стало! Так лучше, чем спускаться с вышины Туда, где будням мы обречены". И убегала ты, и убегала, И вновь в моих объятьях трепетала. Нет, жить тобой душа не уставала. Перевод А. Гатова x x x Касаньем старых рук откинув прядь седую Со лба, когда ты спишь и черен наш очаг, Я трепет, что всегда живет в твоих очах И под ресницами теперь, целую. О, нежность без конца в часы заката! Прожитых лет перед глазами круг. И ты, прекрасная, в нем возникаешь вдруг, И трепетом моя душа объята. И как во времена, когда нас обручили, Склониться я хочу перед тобой И сердце нежное почувствовать рукой - Душой и пальцами светлее белых лилий. Перевод А. Гатова x x x Когда мои глаза закроешь ты навек, Коснись их долгим-долгим поцелуем - Тебе расскажет взгляд последний, чем волнуем Безмерно любящий пред смертью человек. И светит надо мной пусть факел гробовой. Склони твои черты печальные. Нет силы, Чтоб их стереть во мне. И в сумраке могилы Я в сердце сохраню прекрасный образ твой. И я хочу пред тем, как заколотят гроб, С тобою быть, клонясь к подушкам белым. И ты в последний раз прильнешь ко мне всем телом И поцелуешь мой усталый лоб. И после, отойдя в далекие концы, Я унесу с собой любовь живую, И даже через лед, через кору земную Почувствуют огонь другие мертвецы. Перевод А. Гатова Волнующиеся нивы Сельский диалог АНТУАН Чтоб научить марать бумагу, Все нынче в школу шлют веселую ватагу Своих детей, А старики - должны мы с хворостиной Пасти вдоль полевых извилистых путей Скотину. Вновь каждый вынужден заняться тем трудом, Который делал он когда-то малышом. ГИЛЬОМ Я помню, лет с восьми, - вот как, подумай, рано, - Уже работал я, с поляны на поляну Наш черный с рыжим скот бичом своим гоня. Тогда-то я познал науку, Как разводить костер и печь орешки бука, И за старание хвалил отец меня. АНТУАН Теперь крестьянство уж не то. Не чувствует опасности никто, Которая грозит, но кажется нам милой. Из нас уж не растят людей особой силы, Упорных, крепких, как кулак. Все развалилось, все не так. Уходят лучшие, и нет их. Так сквозь сито, Уже дырявое, текут овес и жито. ГИЛЬОМ Недавно из солдат Мой старший сын пришел назад С башкой, набитой до отказа Словами новыми, которые звучат Так дико, так длинны они, что сразу Не может он произнести их вслух: У болтуна захватывает дух. И внук, глава моих владений, Ступая за отцом своим, Уж носит в сердце корни заблуждений. Я дорог был ему, порой необходим, А если нынче мы заговорим, Он выслушает мой совет горячий, Чтоб промолчать и поступить иначе, Не так, как мною решено. Вот вздумалось продать недавно парню Все с поля снятое зерно Не по старинке, пекарю в пекарню, Как наши делали отцы, А в ближний городок надумал он тащиться, Где платят хитрые купцы Одну лишь цену всем за всякую пшеницу. АНТУАН Ну как тут не рассердишься, когда Их руки стали избегать труда, Ослабли кулаки, не гнутся больше спины, Когда работают какие-то машины На адском пламени, которым все равно, Какое ни засыпь зерно: Овес, пшеницу, рожь. Не труд - одна умора! Известно богу, от каких причин Вдруг загораются то рига, то овин, И искры мчатся в ночь, в зловещие просторы. ГИЛЬОМ Все эти городом нам посланы напасти. Огромен, жаден, горд, но низок перед властью, Издалека, как зверь, готовит он прыжок, И вот уж он в лугах, где веет ветерок. Перекрестись тайком, как от нечистой силы, Когда заговоришь о том, что послужило Величью города и горести полей. Где старые следы извилистых колей Вдоль тихого пруда и родового поля? Его железный путь разрезал на две доли, И выстроен вокзал, чей грохот, шум и гам Селенья мирные пугает по ночам; Дорога из огня, железа, гари, дыма Сквозь яблоневый сад прошла неумолимо, И в дальние леса, внезапны и резки, Бегущих поездов врываются гудки. АНТУАН Пройдусь ли вечерком к околице, что это? До неба вдалеке восходят волны света, - То город пламенем рассеивает мрак; И, показав ему издалека кулак, Я громкие во тьму кричу ему упреки: Ты, одновременно унылый и жестокий, Объятый лживостью, пороком, нищетой, О, если б вспыхнул ты, сгорел, как сухостой, Кровавого огня охвачен вихрем алым! Анафема твоим палатам и подвалам! Хотел бы для борьбы иметь я сотню рук, Но телом стал я хил, согнул меня недуг, И так бессмысленны, бессильны слов потоки. ГИЛЬОМ Да, в мудрости своей с тобой мы одиноки. Хоть рухни небеса, нет, не согласен я, Что все мои слова - одна галиматья. Ведь то слова отцов, благие их заветы. Что станется с землей, как мы уйдем со света? АНТУАН О нас вспомянут так: упрямы и крепки, То были истые, до кости, мужики, И оба лишь тогда сошли они в могилу, Когда безумие их землю погубило. Перевод В. Давиденковой Несколько деревенских песен Башмачник "Скорей коленопреклоненно Зажгите свечи пред мадонной! Ваш муж - башмачник - в этот час Навеки покидает нас". А школьников сабо у школы Отщелкивают марш веселый, И повторяет тротуар Стук черных пар и белых пар. "Мальчишки, полно баловаться, Стучать подошвами, смеяться, Когда тут честный человек Кончает свой тяжелый век!" "Жена, зачем на них сердиться В тот час, как должно нам проститься: Пусть повторяет тротуар Стук белых пар и черных пар". "Коль каждый так шумит бездельник, Мы не услышим, как священник Под нашим явится окном С дарами и пономарем!" "Жена, таких сабо немало Я сделал для ребят квартала. Пусть повторяет тротуар Стук белых пар и черных пар!" "Но как же голосом спокойным Молитву прочитать достойно, Как бог приказывает нам, Под этот дикий визг и гам?" "Пускай повеселятся дети С моей душой, со всем на свете. Пусть повторяет тротуар Стук белых пар и черных пар!" "Когда на улице так шумно, И стук сабо и крик безумный, - Не станут ангелы, скорбя, Петь аллилуйю для тебя!" "Чтоб веселей ребятам было, На небе кружатся светила. Так пусть сабо - мой скромный дар - Стучат, стучат о тротуар!" Перевод Вс. Рождественского Покойник Усопших к месту погребенья Всегда проносят вдоль селенья. Уже мальчишки тут как тут: "Гляди, покойника несут!" Глаза рукой прикрыв от солнца, Старуха смотрит из оконца. Столяр бросает свой верстак, - В гробах он смыслит как-никак. А лавочник расставил ноги И курит трубку на пороге. От взоров досками укрыт, Покойник в ящике лежит. Без тюфяка он, без подушки, - Под ним солома лишь да стружки, А гроб из четырех досок Не в меру узок и высок. Носильщики идут не в ногу, Кляня разбитую дорогу. Злой ветер возле "Трех дубов" Срывает гробовой покров. Шершавым доскам будто стыдно, Что всем теперь их стало видно. Холодный ветер валит с ног; Все думают: "Мертвец продрог". Все знают: спит он, бездыханный, В одной рубахе домотканной. И в день, когда своих рабов Господь поднимет из гробов, Дрожа, в смущении великом, Он будет наг пред божьим ликом. Процессии дать надо крюк, Чтоб обогнуть общинный луг. По той полоске, рядом с лугом. Покойный шел весной за плугом. Он тут в погожий летний день Косил пшеницу и ячмень. Всем сердцем был он в жизни трудной Привязан к этой почве скудной. Под вечер, выбившись из сил, Он с ней любовно говорил. Вон там, где тянется тропинка, Он комья подбирал суглинка, И после трудового дня, С соседом сидя у огня, Он землю в пальцах мял, смекая, Какого ждать им урожая. Вот кладбище; как свечки, в ряд Три кипариса там стоят. Сплеча могильщик бородатый Орудует своей лопатой: Его, не побоясь греха, Забыла разбудить сноха. Вон гроб уже у поворота, А не закончена работа. На мертвеца могильщик зол За то, что тот его подвел, - Нашел же времечко, постылый, - И он плюет на дно могилы. А гроб все близится, и вот - Он у кладбищенских ворот. Толпа в ограду повалила, Перед покойником - могила. Неистов ветер, даль черна. Как эта яма холодна! Могильщик с силой и сноровкой Подхватывает гроб веревкой, И скрип ее о край доски - Как одинокий стон тоски. Безмолвна скорбь, и сухи веки. Гроб опускается навеки В глухую темень забытья, В объятия небытия. Перевод М. Донского Алые крылья войны Герои Льежа Клятвопреступная смертельная война Прошла вдоль наших нив и побережий, И не забудет ввек под солнцем ни одна Душа - о тех, кто чашу пил до дна Там, в Льеже. Была суровая пора. Как некая идущая гора, Все сокрушая глыбами обвала, Германия громадой наступала На нас... То был трагический и безнадежный час. Бежали все к безвестному в смятенье. И только Льеж был в этот час готов, Подставив грудь, сдержать движенье Людей, и пушек, и штыков. Он ведал, Что рок ему в то время предал Судьбу И всей Британии, и Франции прекрасной, Что должен до конца он продолжать борьбу И после страстных битв вновь жаждать битвы страстной, В сознанье, что победы ждать - напрасно! Пусть там была Лишь горсть людей в тот час глухой и темный, Пред силами империи огромной, Пред ратью без числа. Все ж днем и ночью, напролет все сутки, Герои пламенно противились врагу, Давая битвы в промежутке И убивая на бегу. Их каждый шаг был кровью обозначен, И падал за снарядами снаряд Вокруг, что град; Но полночью, когда, таинственен и мрачен, На дымных небесах являлся цеппелин, Об отступлении не думал ни один, Бросались дружно все в одном порыве яром Вперед, Чтоб тут же под безжалостным ударом Склониться долу в свой черед... Когда велись атаки на окопы, Борцы бесстрашные, тот авангард Европы, Сомкнув свои ряды, как плотную мишень Для быстрых, ровных молний пулемета, Стояли твердо целый день И снова падали без счета, И над телами их смыкалась мирно тень... Лонсен, Бонсель, Баршон и Шофонтен Стонали, мужество свое утроив; Века лежали на плечах героев, Но не было для павших смен! В траншеях, под открытым небом, Они вдыхали едкий дым; Когда же с пивом или хлебом Туда являлись дети к ним, - Они с веселостью солдатской неизменной Рассказывали, вспоминая бой, О подвигах, свершенных с простотой, - Но в душах пламя тлело сокровенно, Был каждый - гнев, гроза, вражда: И не бывало никогда Полков столь яростных и стойких во вселенной! Весь город словно опьянел, Привыкнув видеть смерть во взорах; Был воздух полон славных дел, И их вдыхали там, как порох; Светились каждые глаза Величьем нового сознанья, И возвышали чудеса Там каждое существованье, Все чем-то сверхземным и дивным осеня... Вы, люди завтрашнего дня! Быть может, все сметет вдоль наших побережий Клятвопреступная смертельная война, Но не забудет ввек под солнцем ни одна Душа - о тех, кто чашу пил до дна Там, в Льеже! Перевод В. Брюсова Поэмы и легенды Фландрии и Брабанта Пиршество гезов Сиянье кубков золотых, Сиянье лиц и гул беседы, Сиянье гордое победы, Сплотившей знатных и простых!.. И этот блеск в согласных звонах Переходил в конце концов Со лба безумцев распаленных На лоб степенных мудрецов. Но кто-то слово или фразу Произносил - и вдруг с лица Слетало ликованье сразу, И красный уголь жег сердца. В ту пору недоверье зрело, Дойдя с низов до королей, - Оно на дне души горело, И каждый становился злей. Повсюду распадалась вера, Как молнией разбитый храм, И грозовая атмосфера Текла к застенкам и кострам. На севере монах германский Душил сердца, давил умы, И был порядок лютеранский Чернее самой черной тьмы. А за стеною пиренейской Король Испании служил Щитом для Рима - и злодейской, Кровавой ролью дорожил. Общались гости на пиру высоком, И радость озаряла лица их, И каждый виноградным буйным соком Соседей потчевал своих. Одни из них себя считали строго Апостолами праведного бога. Другие звали подлою игрой Костры, которые Филипп Второй Воздвиг у набожного трона, Как троны ужаса - дабы корона Латинским блеском озаряла мир. Они кричали, что король-вампир Не может быть христианином, Что веру не спасти огнем единым, Сплошной завесою огня, Который будет жечь, покой гоня, Пока весь горизонт на небе темном Не вспыхнет заревом огромным. Граф Мансфельд, кубок свой подняв И в тишине минутной встав Над прочими гостями, Взывал к согласью твердыми устами, Хваля престиж, которого достиг Вильгельм Оранский гением интриг И щедрыми монаршими дарами, - А не безумными кострами. Словечки добрые и шуток рой Порхали над игрой, Которой занялись иные гости: Они швыряли кости, Не зная меж собой преград. И каждый был другому брат, Когда властительно и смело, Победой наполняя дух и тело, Гремело имя Ламораль, Граф Эгмонт - грозное, как сталь. В порыве воодушевленья Их жизнь была прекрасна и горда. Ее желанья и веленья Входили в память навсегда. В алмазной люстре хрустали сквозили Огромной радости под стать. По залу виночерпии скользили - Кувшинов проплыла лебяжья стать. Блестели блюда, отражая Витые кубки, перстни и шелка, Волшебно их преображая В лучах, летящих с потолка. И вот, на гребне высшего накала, Где так взыграла жажда братских уз, Что можно было заключить союз Хоть против солнца, посредине зала Поднялся граф Анри де Бредерод И громко крикнул: "Мы - народ!" - И мигом по его сигналу Горшков и мисок поплыла по залу Армада, нагруженная едой. Тянул к ней руку и сеньор седой, И полинявший воин за свободу, Пивавший чаще не вино, а воду. Под радугою витражей, Среди серебряных ножей, В минуту чуда, Затмила жалкая посуда Сверкающие жарко блюда. А сам вельможный Бредерод, Подсев к вассалу своему, Надев холщовую суму И перелив полжбана в графский рот, Воскликнул гордо, безо всякой позы: "Мы - гезы! Мы - нищие! Нас обозвали так - Пусть так и будет! Мы - вожди бродяг! Нас не страшат ни битвы, ни угрозы! Мы - гезы! Гезы!! Гезы!!!" И слово полетело рикошетом Из уст в уста, И молнию зажгло при этом, Какой не знали здешние места. Оно несло в своем полете грозном Султан багровый на ветру морозном. Оно казалось мощным и нагим, Трагическим и самым дорогим; И приняли его знатнейшие сеньоры, Как меч, рассечь способный горы. Оно надежду их насытило сполна. Оно несло их удивленье С бравадой пополам - явленье Обычное в те времена. Их грубый, острый ум подвластен был капризам, Но слово стало их девизом И делом стало, наконец, Прогретым яростью сердец. Они друг другу пожимали руки И обнимались, дав обет Идти на смертный бой, на плаху и на муки, Во имя лучших лет. Они твердили "Не нарушу!" Вдесятером, как и вдвоем, И преданность им обнажала душу, Прекрасная в бесстрашии своем. И хлеб и соль они в вино бросали, И лихорадка их была Такою жаркой, что слова плясали Порой без смысла. Но любовь звала На гордый подвиг. Людям было ясно, Что в миг безумья, страшный, молодой, Чреватый горем и бедой, Ничто в конечном счете не напрасно. Что ими узел рассечен Самой судьбы, самих времен; Что им теперь в пылу борьбы упрямой Дано уже до смерти самой Струю крепчайшего вина Пить залпом, до конца, до дна. Перевод Ю. Александрова "Русский" Верхарн Верхарн, само собой разумеется, - поэт бельгийский. Однако предлагаемое читателю издание его стихотворений на французском и русском языках - не обычная попытка показать оригинальные сочинения и их переводческую транскрипцию. На своей родине Верхарн особой популярности не приобрел, разделив тем самым участь всех значительных бельгийских писателей: незадолго до того, как начался творческий путь Верхарна, бедным и безвестным умер Шарль Де Костер, создатель "национальной Библии", великого романа "Легенда об Уленшпигеле". Французы имели обыкновение присоединять бельгийскую франкоязычную литературу к французской, "парижской". Но Верхарн этой чести удостаивался редко. Отчасти потому, что на творчестве Верхарна лежит слишком заметная печать его бельгийской, фламандской принадлежности (отсюда курьезные пожелания самих французов перевести стихи Верхарна на французский язык). Отчасти по той же причине, по какой Верхарн необыкновенную популярность снискал именно в России, которая и обусловила появление, так сказать, "русского" Верхарна - писателя, ответившего на запросы и потребности общественного сознания шедшей к революции России, оказавшегося родственно близким русским литераторам, которые в ту эпоху искали пути познания новой реальности, реальности XX века. Н. К. Крупская вспоминала, что "в самые тяжелые дни эмиграции" В. И. Ленин в бессонные ночи "зачитывался Верхарном" {В. И. Ленин. О литературе и искусстве. М., Гослитиздат, 1957, с. 555.}. Мы можем позволить себе предполагать, что именно в Верхарне увлекало В. И. Ленина. Тогда же, когда Ленин "зачитывался Верхарном", он писал о Толстом как о "зеркале русской революции". Верхарн - не Толстой, само собой разумеется. Но он тоже великий художник, и он тоже отразил революцию, приближение революции, ее неизбежность. "Толстой отразил накипевшую ненависть, созревшее стремление к лучшему, желание избавиться от прошлого, - и незрелость мечтательности..." {В. И. Ленин. Полное собр. соч., т. 17, с. 212.}. Эту ленинскую характеристику можно приложить и к Верхарну. Горький называл Верхарна великим поэтом, Брюсов - "величайшим из поэтов современности". Совершенно ясно, чем привлекал Верхарн Брюсова. "Данте современности" - таким русский поэт видел поэта бельгийского. "Данте" - в силу своей современности и в силу своей универсальности. "Как поэма Данте, лирика Верхарна должна охватить всю нашу современность, со всеми ее трагическими и смешными, благородными и низменными чертами, с великодушными стремлениями к благу всех и неустанной, алчной погоней за наживой, с ее упорными исканиями истины... В лирике Верхарна живет, движется, буйственно стремится и радостно трепещет наша современность, ставшая более понятной и более осмысленной для нас через откровение поэта, - все наше настоящее, из которого, в великих содроганиях, готово родиться наше будущее" {В. Брюсов. Собр. соч. в 7 томах, т. 6, М., "Художественная литература", 1975, с. 416.}. Была еще одна причина увлечения Верхарном Брюсова, да и других русских поэтов. В статье "Эмиль Верхарн как человек и как поэт" Брюсов писал: "Верхарн принадлежит к числу писателей, именем которых означаются целые эпохи". Верхарн замечателен, по убеждению Брюсова, тем, что "раздвинул пределы поэзии так широко, что вместил в нее весь мир". А это означало преобразование поэзии, возникновение истинно современного, свободного стиха: "...во власти Верхарна столько же ритмов, сколько мыслей" {Эмиль Верхарн. Стихи о современности в переводе В. Брюсова. М., 1906, с. 15.}. Понятия необъятности, современности, свободы приложимы не только к содержанию поэзии Верхарна, но и к ее форме. Поэт приводил стих в соответствие с грандиозной задачей поэтического воссоздания мира, всего мира. Свобода стиха Верхарна - в динамизме формы, в подвижности ритмов, соответствующих идее. Валерию Брюсову принадлежит честь открытия Верхарна русскому читателю - первая и очень яркая страница "русского Верхарна" написана Брюсовым. Он считал Верхарна своим учителем. Увлекся Верхарном он еще в начале 90-х годов и тотчас же занялся переводами. Между русским и бельгийским поэтами завязалась переписка, в 1908 г. Брюсов навестил Верхарна в Бельгии. В 1906 г. в Москве были опубликованы "Стихи о современности в переводе В. Брюсова" с замечательной его статьей "Эмиль Верхарн как человек и поэт". В 1909 г. Брюсов перевел и издал пьесу Верхарна "Елена Спартанская" - на французском языке она была опубликована лишь в 1912 г. В начале века переводами Верхарна занялся другой его почитатель - Максимилиан Волошин. В 1919 г. он издал в Москве книгу "Верхарн. Судьба. Творчество. Переводы". Популярность Верхарна и его заметная роль в истории русской культуры начала века наглядно выявились во время пребывания поэта в России осенью 1913 г. "Первое самостоятельное выступление пролетписателей было... в связи с приездом Верхарна в Россию. Верхарн открыто посещает "Правду". Группе пролетарских писателей хотелось показать свое существование Верхарну. У нас возникла мысль издать сборник стихотворений... Удалось выпустить два небольших выпуска "Наши песни" с надписью: "Посвящается Эмилю Верхарну". Тираж около 2000. До конфискации сборника полицией мы сумели его распространить и передать экземпляры Верхарну" {A. Maширов-Самобытник. История пролеткульта (1905-1917). "Вопросы литературы", 1958, Э 1.}. Газета "За правду" сообщала 26 ноября 1913 г., что о Верхарне в России "пишут все газеты", "все хотят записаться в почитатели поэта, который воодушевлялся великой борьбой пролетариата". Верхарн оказал сильное влияние на русскую пролетарскую поэзию. "Нам думается, городская пролетарская поэзия будет в дальнейшем все глубже разрабатывать новую поэтику с ее свободным стихом, завещанным Эмилем Верхарном" {В. Львов-Рогачевский. Поэзия новой России. Поэты полей и городских окраин. М., 1919, с. 165.}. В своем отклике на смерть Верхарна (напечатано в "Русской мысли", 1917, книга I), Брюсов писал: "Характерной чертой Верхарна была ненасытная любознательность... Те, кто имел случай сопровождать Верхарна в его прогулках по Москве и Петрограду, припомнят, с каким упорством стремился бельгийский поэт ближе ознакомиться с подробностями русской жизни... После нашего сближения Верхарн засыпал меня просьбами - ознакомить его с русским искусством..." Сам Верхарн признавался: "Никогда ни один город не влек меня к себе с такой силой, как Москва..." (Из "Московских воспоминаний" Верхарна, опубл. в "Русских ведомостях", перепечатано в журнале "Москва", 1964, Э 11). Верхарн с глубочайшей симпатией писал о русских людях, сознаваясь в своей им близости. Братские чувства воодушевляют Верхарна в большом стихотворении "Россия". Опубликовано оно было в 1916 г. (год гибели поэта) в сборнике "Алые крылья войны". Расценить эти чувства как союзнические невозможно - в том же сборнике опубликовано стихотворение "Англия", в котором действительно содержится высокая оценка действий союзника в войне с Германией и ничего больше. "Россия" - не комментарий к внешней политике союзной державы, а ода русской душе, загадочному и в высшей степени привлекательному русскому характеру. Верхарн с восторгом открывает эту "пылающую душу", способность гореть во имя идеала, идти на смерть ради идеи. Суровый пейзаж севера оттеняет для Верхарна теплоту, сердечность, человечность русских людей. Вера в человека, которую обнаруживает поэт на скованных холодом просторах России, заставляет его предполагать, что Россию ожидает особенное, высокое назначение. Верхарн был среди наиболее почитаемых Советской Россией писателей, среди тех, "кому пролетариат ставит памятники" (в серии книг под таким названием в Москве в 1919 г. была издана книга Фриче о Верхарне). 7 ноября 1920 г. в Москве постановкой пьесы Верхарна "Зори" открылся Театр РСФСР Первый (впоследствии театр им. Вс. Мейерхольда). Спектакль вызвал оживленную дискуссию. Позже, на обсуждении постановки гоголевского "Ревизора" в том же театре, Маяковский говорил: "Если бы Мейерхольд не ставил "Зорь", если бы Мейерхольд не ставил "Мистерии-буфф", не ставил "Рычи, Китай!", - не было бы режиссера на территории нашей, который взялся бы за современный, за революционный спектакль" {В. Маяковский. Полное собр. соч. в тринадцати томах, т. 12, М., "Художественная литература", 1959, с. 311.}. В СССР Верхарн издавался много раз, его поэзия привлекала к себе все новых и новых переводчиков. К нашему времени сложилась почти вековая традиция переводов его произведений на русский язык, почти вековая традиция его интерпретации в России, что делает необыкновенно интересным и поучительным издание "русского" Верхарна в подборке наиболее показательных переводов. К нашим дням сложилась в отечественной науке внушительная традиция исследования творчества Верхарна как феномена бельгийской культуры и как узловой фигуры мировой культуры. Верхарн во многом определяет наше понимание XX столетия и путей развития искусства современности. Однако о прямом влиянии Верхарна на современную поэзию говорить все труднее. С излишней категоричностью Маяковский объяснил это в своем выступлении по поводу первой постановки верхарновских "Зорь": "вам ближе взятие Перекопа, чем весь этот Верхарн". Не "весь", конечно. Тот же Маяковский высочайшим образом оценил революционное значение "Зорь", оценил реализм и новаторство Верхарна. Революционная поэзия шла от Верхарна к Маяковскому. Верхарн был самым выдающимся поэтом, отразившим в своем творчестве своеобразие того этапа всемирной истории, который В. И. Ленин называл "кануном социальной революции пролетариата". Маяковский стал олицетворением следующего этапа, "эпохи Перекопа", эпохи свершившейся революции. Маяковский мог сказать - "моя революция". У Верхарна "своей" революции не было - он вынужден был ее домысливать. Советская поэзия осваивала после 1917 года действительность пролетарской революции и реальность строительства социализма; естественно, что с позиций реальной революции кое-что в творчестве Верхарна могло показаться "ветхим". Это "кое-что" - отходившее в прошлое условно-символическое, романтическое изображение "зорь" грядущей революции, декларативное воссоздание будущего. Но Верхарн в прошлое не ушел. "Нет сомнения, что Эмиль Верхарн был самым стойким, самым мужественным, самым ширококультурным поэтом того времени... Я очень рекомендую читать его. Верхарн - не совсем пролетарский, он стоит на границе, но это самый близкий к нам из великих поэтов Запада" {А. В. Луначарский. Собр. соч. в 8 томах, т. 4, М., Гослитиздат, 1964, с. 355.}. "Самый близкий к нам". Близость Верхарна к нам выявляется даже в том, что, на первый взгляд, отдаляет поэта от иных художественных традиций - его открытой, афишированной принадлежностью Фландрии. Верхарн родился в 1855 г. Его формирование совпало с тем моментом истории Бельгии, когда происходило интенсивное становление ее культуры. "Быть собой" - вот лозунг, одушевлявший общественное и литературное движение Бельгии. Этим пафосом был захвачен и Верхарн. Самопознание бельгийской литературы нашло в его поэзии наиболее последовательное и высокое выражение. "Мы любим запах нашей земли", - писал Верхарн. В 1883 г. он опубликовал свой первый сборник стихотворений -"Фламандки", в 1886 г. вышли "Монахи". Поэт начинал с национальной тематики, с традиций своей родины и ее искусства, с ее своеобразных характеров (и показательно - к Фландрии Верхарн вернулся, написав накануне мировой войны пять циклов стихотворений под названием "Вся Фландрия"). К общему, всечеловеческому Верхарн шел через конкретное, национальн