тарпому, и старпом "дал" еще раз: обвязавшись страховочным концом, он бросился в воду. На противоположном конце этого конца как по-волшебному возникла швартовная команда. Швартовщики готовы были тянуть в любую секунду Старпом подплыл к черепахе и, вцепившись ей в панцирь, принялся ногами отрабатывать задний ход. Зрелище было чудесное. - Тя-ни-те! - крикнул он, повернув покрасневшее от натуги лицо. Неизвестно, кто услышал команду первым, только старпом, дрыгнув ногами в последний раз, погрузился в воду вместе с нырнувшей двухсоткилограммовой черепахой Необычная прилипала ей совсем не мешала. Швартовщики дружно потянули. Они готовы были порвать старпома пополам, но не уступить. Казалось, старпома тянули бесконечно долго. Вахтенный офицер, засекавший время для истории, потом клялся, что старпом пробыл под водой целых четыре минуты. Когда швартовщики достали старпома непорванным на борт, в руках он судорожно сжимал обрывки черепаховых водорослей. Старпом очень сильно таращился и широко разевал рот. Его спросили: - Ну как там? На это он только слабо махнул рукой. Жаль, жаль, что супа не получилось, но зато хоть старпома достали, а это по нынешним временам уже немало. КОМБАТ И ДИМА Лейтенант Каблуков Дима был редкая сволочь в сочетании с политработником. Его только что назначили в роту отдельного батальона воинов-строителей замполитом, но майор-комбат его ни в грош не ставил и в упор не видел. Вот и в этот понедельник он отменил Димины политзанятия и погнал личный состав на хозработы, нелестно выразившись насчет Димы лично и всяких там попов обалдевших, и их отупевшей от безделья поповщины. - Надо работать, а не языками чесать! - орал майор. - Задолбали в смерть! Ля-ля-ля, ля-ля-ля! Чего вылупился, прыщ на теле государства, ты думаешь, мы на твоей болтовне в светлое будущее попадем? Прислали тут на мою голову, выучили... Дима не стал дальше слушать, кто там и на чью голову выучился, и тут же, при нем и при дежурном по части, покрутил ручку телефона и попросил соединить его с начпо. Обычно это трудно сделать: дозвониться во Владивосток, там пять с половиной часов езды по нашей железной дороге, но тут соединили на удивление быстро, и Дима сказанул в трубку буквально следующее: - Товарищ адмирал! Здравия желаю! Докладывает лейтенант Каблуков, замполит роты. Товарищ адмирал, тут у меня комбат совсем чокнулся. Отменил политзанятия и погнал людей на работы. Нехорошо отзывался о политработниках, товарищ адмирал. Но партия и политотдел для того и существуют, чтоб таких вот Чапаевых ставить в строй. Вы нам сами об этом говорили, товарищ адмирал. Комбата к вам? На беседу? Завтра в пятнадцать часов? Есть, товарищ адмирал! Разрешите положить трубку! Дима с видимым удовольствием положил трубку, повернулся к комбату и вежливо сказал: - Свистуйте в политотдел, товарищ майор. Начпо вас вызывает завтра к пятнадцати часам. После этого он ушел проводить политзанятия. Дежурный по части окобурел. Майор-комбат - тоже. Такого подлежа от этого щенка он не ожидал Майор напрягся, пытаясь извлечь из себя что-либо приличное моменту, зверски расковырял себе ум, но ничего не придумал - так силен был удар, - он сказал только: - Ах ты, погань! - и пошел готовить себя к начпо. Весь день у комбата все валилось из рук. Ночью он не сомкнул глаз. В шесть утра комбат сел в утренний поезд. Пять с половиной часов езды до города Владивостока он посвятил напряженным думам: как вывернуться, что врать? О лютости и человеконенавистничестве начпо он был наслышан и хорошо знал, что чем ничтожнее повод, тем тяжелее могут быть последствия. Выйдя из поезда, комбат окончательно пал духом. Не помня как, он добрался до штаба и три часа болтался под окнами. В пятнадцать часов он прошел в приемную начпо. Выждав длинную очередь различных просителей, он зашел в кабинет и представился - Товарищ контр-адмирал, майор такой-то по вашему приказанию прибыл. Начпо оторвал от бумаг злые глаза и взглянул на комбата своим знаменитым пронизывающим взглядом, под которым человек сразу же вспоминает все свои грязные делишки, вплоть до первого класса средней школы, и холодно промолвил: - А я вас и не вызывал, товарищ майор. Пятясь задом, комбат исчез из кабинета и несколько минут в приемной думал только одну думу: как все это понимать? Скоро до него дошло. - У, сукин кот! Убью, гадом буду, убью!.. - и далее комбат, обратясь к египетской мифологии, снабдил Диму такими родственниками, что и в кошмарном сне не привидятся. Всю обратную дорогу комбат посвятил идиотизму сложившейся ситуации. Он собрал весь свой лоб в горсть и принялся думать: как при всем идиотизме сохранить себе лицо. Через пять с половиной часов он вышел из вагона с болью. От сильных раздумий он вывихнул себе разум. Он ничего не придумал. И не сохранил себе лицо: вся часть ржала неделю, стоя на ушах ГРОБЫ Молодой лейтенант-медик прибыл к нам на железо, когда мы в заводе стояли. Как раз шла приемка корабля отзаводчан: вертелось, крутилось, в спешке, в пылюке; все носились как угорелые: каждый принимал свое. Медик тоже должен что-то принимать. Ничему не научив, его сразу включили в работу. - Лий-ти-нант!!! - заорал старпом, когда впервые его увидел. - Я ждал тебя, как маму! Так, давай включайся. Там у тебя еще конь не валялся. Черт ногу сломит. Ни хрена не понятно с твоей медициной. Давай принимай, разберись. И лейтенант включился в работу. Для того чтобы принять корабль или хотя бы боевую часть, нужно знать ведомость поставки, соображать в чертежах, в размещении, в табеле, в снабжении, в аттестате и еще черт-те в чем. И медику тоже нужно соображать. Лейтенант ходил с потерянным видом двое суток: все включался. Вокруг него бегали, ставили, волокли, протягивали, поднимали, спускали а он только существовал, причем в другом временном измерении. Однажды он забрел на пульт главной энергетической установки в поисках отсечной аптечки. - Слышь, доктор, - взяли его в оборот пультовые зубры, старые капитаны - обормоты, - а ты гробы принял? Нашел их уже? - Какие гробы? - не понял лейтенант, - Так у нас же гробы есть, - сказали ему, - ты что, их никогда не видел? - Нет. - Ну, ты даешь. Пора бы знать. - Да откуда он знает?! Это же по двадцать четвертой ведомости, где все железки: ведра там разные и остальная мелочевка; в разделе обитаемости, по-моему. Короче, доктор, нам положено на борт два разборных гроба. Для командира и замполита. Остальных так кладут, а этих - сам понимаешь. В девятом отсеке, в районе дейдвудного сальника, шхера есть, бойцы ее одиннадцатым отсеком называют. Я их там сутки назад на дежурстве видел. Лейтенант явился в десятый отсек. На него любо-дорого было посмотреть; это был уже не тот потерянный лейтенант, который ни черта не знал: быстрый, решительный, с деловым видом, он спросил у вахтенного: - Где тут шхера в районе дейдвудного сальника, одиннадцатый отсек, короче, откусить ему кочерыжку?! Вахтенный подвел его и показал: вот. Лейтенант полез в шхеру. За полчаса он облазил ее всю: исползался, измазался - гробов не было. - Товарищ лейтенант, - спросил его.вахтенный, - а чего вы там ищете, может, я знаю? - Да нет, ты не знаешь, - страдал лейтенант, - здесь гробы должны быть. Две штуки. Не видел? На лицо вахтенного в тот момент стоило посмотреть: он вытаращил и во все глаза смотрел на лейтенанта, как ненормальный. - Гробы??? - Да, гробы, разборные такие гробики, не знаешь? Две штуки. Работяги, наверное, свистнули. Они ж из нержавейки, вещь, короче, и собираются в две секунды: на замках. Своим уверенным видом лейтенант доконал матроса, тот подумал: "А кто его знает, на замках..." Еще полчаса они шарили вместе; проползли все: гробов не было. На докладе командир спросил лейтенанта: - Ну что, доктор, врастаешь? Как идет приемка? Лейтенант вскочил, покраснел и, от волнения спотыкаясь, зачастил - Принято на шестьдесят процентов. Пока не хватает только гробов. - Не понял, доктор, чего тебе не хватает? - спросил командир. - Гробов, товарищ командир. Они по двадцать четвертой ведомости, разборные такие, они в десятом отсеке позавчера в шхере лежали, в районе дейдвудного сальника. - Что за черт, - оторопел командир, - чьи гробы? - Ваши, товарищ командир, с замполитом. Остальных так кладут, а вас с замполитом - сами понимаете. В районе дейдвудного сальника. - Понимаю, - сказал командир, - ты сядь, лейтенант. Командир повернулся к механику: - Все ясно. Это твои пультовики, больше некому. Ну, дивные козыри, я им жопу развальцую!.. СЕКРЕТНОЕ ОРУЖИЕ Лейтенант Саня Котин жил спокойно до тех пор, пока его квартирной хозяйке, глубокой старушке, не захотелось зарезать свою корову. Почему-то наше гражданское население уверено, что лейтенант русского флота может зарезать кого угодно. Даже корову. Старушка обложила Саню по всем правилам классического измора: она не давала ему ни спать, ни жрать, ходила за ним по пятам, ворковала в спину, и деться Сане было некуда; путь у него был один - к корове. - Ми-ла-й, - шептала она ему страстно, - а я тебе и печеночку зажарю, и котлетки сделаю, а ты уж уважь, завали родииую. Лейтенант Саня не испытывал ни малейшего желания "завалить родимую", да и не мог испытывать. Он даже муху на стекле не способен был завалить, не то что корову. Однако однажды на очередное старушечье обхаживание он как-то неожиданно для себя кивнул и сказал: - Ладно, завалим. На корабле Саня места себе не находил до тех пор, пока не поделился кровожадными старушкиными наклонностями со своим лучшим другом минером Петей. - А бутылку она поставит? - спросил быстро Петя. - Поставит, - ответил Саня. Стоит заметить, что минер Петя за бутылку мог брата родного завалить. - Вместе ее сделаем, - заявил в возбуждении Петя и тут же для тренировки схватил кортик и принялся тыкать им в дверь, разжигая в себе убойные страсти. - Слушай, - остановился он вдруг, - а где у коровы сердце? Справа по курсу или слева? - Слева... наверное... - Так, значит, слева, - задумчиво вычислял что-то Петя, отводя руку и нацеливаясь. - Ну да, - сказал он, соображая - конечно же, слева.. Если поставить ее на задние лапы.. это будет слева... м - да.. А рога у нее есть? - Есть. - А вот это нехорошо, - сказал Петя и заметно охладел к кортику, - так дело не пойдет. Надо что-то другое придумать. - Ладно - сказал он после непродолжительного молчания, - мы ее по-другому кокнем, собирайся, пошли печенку жрать. Жду у трапа через пять минут. Дома у старушки Петя хамски предложил ей сперва выставить бутылку, мотивируя свое желание поскорее с ней встретиться тем, что перед убийством всегда нужно слегка тяпнуть. Старушка на радостях выставила не одну бутылку, а целых две. Друзья слегка тяпнули, посидели и совсем уже было отправились спать, когда бдительная старушка напомнила им, что хорошо бы приступить к корове. - Ах, да, - сказал Петя, полностью сохранивший совесть и память, - сейчас мы ее... это... кокнем... Где-то у нас тут было... секретное оружие?.. - с этими словами Петя, покопавшись в портфеле, выудил оттуда ПТ-3. ПТ-3 - это патрон, содержащий два с половиной килограмма морской взрывной смеси. Им у нас плавучие мины подрывают. Друзья захватили патрон и отправились в сарай. К корове. Сначала они пытались вставить ей патрон... гм... в район хвоста, чтоб взрывной волной (глубокое Петино убеждение) ее развалило на две равные половины. Вставить не удалось не только потому, что корова возражала, но и потому, что отверстие было расположено слишком неудобно, даже для такого энтузиаста своего дела, как Петя Против того, чтобы привязать патрон к коровьему хвосту, неожиданно энергично принялся возражать Саня, у которого к двум часам ночи открылось второе дыхание. Пристроили патрон на рогах. Петя уверял, что и таким макаром идея развала буренки на две равные семядоли реализуется полностью. Вскоре сарай заполнился шипеньем бикфордова шнура на фоне меланхолических вздохов благородного животного. Друзья покинули сарай тогда, когда убедились, что все идет хорошо. Взрыв потряс галактику. С дома старушки, как по волшебству, снесло крышу; от сарая осталась одна только дверь, а от коровы - четыре копыта. Мясо же ее, распавшись на мелкие молекулы, засеяло целый гектар. ГЕНА-ЯНЫЧАР Гена - янычар... Он был командиром атомной лодки - атомохода. Небольшого роста, толстенький, он все время прихрамывал. До конца жизни его мучил тромбофлебит. И еще у него была ишемическая болезнь сердца. Он задыхался при недостатке кислорода. - Химик, - говорил он мне, - у тебя не двадцать процентов во втором, а девятнадцать, врет твой газоанализатор. Я проверял, и - точно: газоанализатор врал. Это был артист своего дела. Маг и волшебник. Сейчас все еще существует категория командиров, которые только в автономках видят смысл своей жизни. Когда он заступал на вахту, дежурным по дивизии, на разводе начинался цирк. Он инструктировал развод ровно столько, чтоб успеть изречь: - Я прошел сложный путь от сперматозоида до капитана первого ранга и посему буду краток. Помните: чуть чего - за пицунду и на кукан! Замов он терпеть не мог. И делал он это в лоб, открыто. Как-то наш зам вошел в центральный и сказал: - Вы знаете, товарищ командир, сейчас самый большой конкурс в политическое училище, по семнадцать человек на одно место. - Конечно! - заерзал в кресле Янычар. - Каждый хочет иметь свой кусок хлеба с маслом и ни хрена не делать. После этого в центральном наступила вакуумная пауза, когда каждый молча и тихо занимался своим делом. Гена - янычар... Он чувствовал корабль каждой своей клеткой. Он даже угадывал начало аварийной тревоги - перед каждым возгоранием в электросети являлся в центральный пост. Это была мистика какая-то. А плавал он лихо. Он менял по своему капризу проливы, глубины и скорости перехода, и мы - то крались вдоль береговой черты, то - неслись напролом, на всех парах, в полосе шторма и под водой нас мотало так, как мотает только морской тральщик. Он мог форсировать противолодочный рубеж на полном ходу, ночью, чуть ли не в надводном положении, и ему все сходило. Он рисковал, плавал на глазок, по наитию, на ощупь, в нарушение всего. В его решениях порой не было ни логики, ни смысла. Но он всегда выигрывал, и мы всегда приходили из автономки необнаруженными, а для лодки это даже важней, чем удачная стрельба. После похода, на разборе, за такие тактические фокусы ему тут же ставили два шара - и он обижался. - Да идите вы... - говорил он своим однокашникам, которые давно стали орденоносными адмиралами. После такого "разбора полетов" он всегда приходил на корабль, устало спускался вниз, предупреждал дежурного: - Меня ни для кого нет, будить только в случае ядерного нападения, - запирался в каюте и в одиночку напивался. Его извлекали из недр каюты, привлекали к какой-то ответственности, наказывали или только журили, прощали в конце концов и отправляли в море. И море все списывало.. Он здорово ходил в море, Гена - янычар... "МАРШАЛ ЧОЙБАЛСАН" Крейсер лежал на рейде, как большое серое привязанное животное. День догорал. На крейсере сдавалась вахта. Старый лейтенант сдавал молодому лейтенанту. Впереди было воскресенье, и капитан улыбался. Его ждали любовь и жаркое. - Ну, салага, - сказал он лейтенанту, направляясь к поспеднему на сегодня катеру, - смотри, не позорь меня, служи, как пудель. Тебе служить еще, как медному котелку. Ох, - капитан закатил глаза и вздохнул, - если бы все сначала и я опять лейтенант, повесился бы. - Да, совсем забыл, - вспомнил он уже на трапе, - завтра не забудь организовать встречу "маршала Чойбалсана". "Маршалом Чойбалсаном" на Тихоокеанском флоте называли баранину из Монголии. Ее подвозила портовая шаланда. Молодой лейтенант о таком названии баранины не знал - Не беспокойтесь, - кричал он капитану на отходящий катер, - все будет нормально. После того как катер отошел, лейтенант прозрел. - Чего ж я стою? Скоро ж драть начнут. Надо начальство завязать на это дело, маршал прибывает. К счастью, лейтенант был начисто лишен изнеженности и впечатлительности. Это был крепкий троечник, только что из училища и сразу же сдавший на самостоятельное управление. Его не жрал с хвоста комплекс неполноценности. Наоборот, в компенсацию за такие условные потери, как изнеженность и впечатлительность, он был с избытком награжден решительностью. Такие нужны на флоте: суровые и решительные, творцы нового тактического опыта, влюбленные в железо и море. Именно решительность избавила лейтенанта от разбрасывания фекалий пропеллерными движениями копчика в первый же момент поступления такой лихой вводной о маршале Чойбалсане. Вводную нужно было отдать, и лейтенант отправился к старпому. - Разрешите? - втиснулся он в дверь. - Да, - старпом был, как ни странно, трезв. - Ну? - воззрился он на мнущегося лейтенанта. Услышав о завтрашнем посещении корабля маршалом Чойбапсаном, старпом на мгновение почувствовал во рту залах горького миндаля - Лейтенант, - скривился он, - ты когда говоришь что-нибудь, ты думай, о чем ты только что сказал. У меня такое чувство... что ты когда-нибудь укараулишь меня со спущенными штанами в районе унитаза и объявишь, вот с такой же счастливой рожей, войну Японии. Я укакаюсь когда-нибудь от ваших вводных, товарищ лейтенант. - Товарищ капитан второго ранга, - заспешил лейтенант, - я здесь ни при чем, по вахте передали, с берега передали, - присочинил он. - Кто передал? - По вахте... - Кто с берега передал? Притертый к стенке лейтенант мечтал уйти невредимым. - Командир... видимо... - выдавил он. - Хе, - видимо, - хмыкнул старпом. "Вот командир, - подумал он, - салага, сынок с мохнатой лапой, вот так всегда: исподтишка позвонит, и на крыло. Все я, все везде я. А награды? Одних выговоров семь штук. Так, ладно". Старпом сидел в старпомах уже семь лет и был по крайней мере на пять лет старше командира. "Чойбалсан же умер", - подумал старпом. "Черт их знает в этой Монголии, - подумал он еще, - сколько у них там этих Чойбалсанов". - Так, ладно, - принял он волевое решение, - большая приборка по подготовке к встрече. Завтра на подъеме флага форма два. Офицеры в белых манишках и с кортиками. Всех наших "албанцев" сейчас расставить, понял? Кровь из носа! Я сейчас буду. Красить, красить, красить, понял? Если что найду, размножалки оборву. Дежурный исчез, а старпом отправился обрадовать зама. Он представил себе физиономию зама и улыбнулся. Старпом любил нагадить заму прямо на праздничное настроение. "Сейчас он у меня лозунг родит", - радовался старпом. Собственные мучения представлялись ему теперь мелочью по сравнению с муками зама. Старпом толкнул дверь, зам сидел спиной к двери и писал. "Бумагу пачкает, речью исходит, - с удовольствием отметил старпом, - сейчас он у меня напряжется". - Сергеич, - начал он прямо в острый замовский затылок, - дышите глубже, вы взволнованы. Сейчас я тебя обрадую. Только что с берега передали. К нам завтра на борт прибывает маршал Чойбалсан со своей сворой. Так что пишите лозунги о дружбе между нашими флотами. Кстати, твои "козлы" умеют играть монгольский гимн? "Козлами" старпом называл корабельный духовой оркестр. С лица зама немедленно сползло вдохновение, уступив место обычному выражению. Он вскочил, заметался, засуетился и опрокинул стул. Старпом физически ощущал, как на его незаживающие раны каплет бальзам. - Я в политотдел, - попал наконец в дверь зам. - Михалыч, - кричал он уже на бегу, - собери этих "козлов", пусть гимн вспоминают. Зам прыгнул в катер и уплыл, помогая руками. Через несколько минут взъерошенный оркестр на юте уже пытался сыграть монгольский гимн на память. Выходило плохо, что-то среднее между вальсом "Амурские волны" и "На сопках Маньчжурии". На корабле тем временем поднялась кутерьма. Мыли, драили, прятали грязь и сверху красили, красили, красили. Старпом был везде. Он ходил, нагибался, нюхал воздух, обещал всем все оборвать, выгребал мусор крючком из труднодоступных мест и тыкал носом Зам вернулся с лозунгами и гимном. Всю ночь оркестр разучивал его. Утром корабль сиял. За одну ночь сделали то, что не могли сделать за месяц. На подъем флага построились в белых форменках. Офицеры - в кортиках Вошедший на палубу командир не узнал свою палубу. - Товарищ командир, - доложил старпом, маскируя торжество равнодушием, - корабль к встрече маршала Чойбалсана готов. Старпом застыл с таким видом, будто он через день встречает какого-нибудь Чойбалсана. Командир, с поднятой кверху рукой, секунд десять изучал довольное лицо старпома. - Старпом, какой к такой-то матери Чойбалсан? Вы что, совсем уже, что ли? Распустить всех, и по распорядку дня. В эту минуту на корабль прибыли два представителя из политуправления для оказания помощи по встрече маршала Чойбалсана. У командира вмиг отпали все сомнения. Он бросился в катер и умчался к командующему. - Товарищ командующий, - ворвался он к начальству, - ну что я всегда последним узнаю? Сейчас ко мне прибывает Чойбалсан со своей сворой, а я вообще как белый лист бумаги. Эти... из политуправления уже прискакали... Что же это такое, товарищ командующий? - Не волнуйся сейчас разберемся... Какой Чойбалсан? - подскочил в кресле командующий. Через пять минут белый катер командующего, задрав нос, уже мчался на всех парах к крейсеру. По дороге он обогнал шлепающую пьяным галсом в том же направлении портовую шаланду. Старпом увидел подлетающий катер и оглянулся вокруг с плакатным лицом. Вот едут, наступил его час. "Все время я, - застонал он про себя, - вот где этот недоносок? Кто сейчас этого члена монгольского встречать будет? Опять я?" - Играй, - махнул он "козлам", и "козлы" задудели. Вместо "захождения" они сыграли подходящему катеру командующего гимн Монголии. - Что это? - спросил командующий у командира крейсера. - А.. Чойбалсан уже на борту... видимо, - обреченно ответил тот. Винтом по трапу, и командующий на палубе. - Где Чойбалсан? Шагнувший к нему дрожащий от нетерпения старпом едва сдержался, чтобы не сказать что-нибудь монгольское. Недоумение еще висело над палубой, когда из-за борта послышалось тоном, равняющим испанского гранда с портовой сукой: - Эй, на крейсере, принимай "Чойбалсана". И на помытое тело крейсера полетели куски потной баранины. Шаланда встала под разгрузку. ЧУДОВИЩЕ В мичмане Саахове было шестьдесят килограмм живого веса при росте от пола один метр тридцать четыре сантиметра. Были люди в экипаже, которые мечтали его или убить, или сдать живьем в кунсткамеру Петра Первого. Своими малюсенькими руками он мог совершить на лодке любую доступную человечеству аварию. К работе он допускался только под наблюдением. Без наблюдения что-нибудь происходило. С начала межпоходового ремонта он брал в руки гнутую трубу и ходил с нею везде и всюду до конца ремонта. Так он был безопасен. - Где сейчас чудовище? - В первом. Там редуктор ВВД травит. - Он что, там один, что ли? - Да.. - С ума все посходили. Он же сейчас убьется или пол-лодки разнесет. - Да что он, совсем дурной?.. Чудовище отловили в тот момент, когда оно, прикусив язык, с вожделением откручивало предохранительный клапан редуктора высокого давления - редуктора ВВД осторожное, как на минном поле, миллиметр за миллиметром оно крутило, останавливалось, прислушивалось ухом и опять крутило, внимательно наблюдая за всем этим своими малюсенькими, остренькими человеческими глазенками, С той стороны его караулило четыреста килограмм. - ПАРАЗИТИНА!!! Так никто из людей еще не орал. Старшина команды дал ему грандиозную затрещину и тут же влет, как по футбольному мячу, стукнул ногой по заду. Любому другому затрещина такой величины оторвала бы голову, а удар по заду оторвал бы зад. -Убить меня хочешь?! - орал старшина - Зарезать?! В тюрьму посадить?! Мозги захотел на переборку?! Ну, ладно тебя, дурака, убьет, черт с ним, но я-то за что страдаю?! Через минуту старшина уже сделал редуктор и успокоился. - Слушай, Серега, - сказал он, - лучше б тебя убило. Я вот так подумал, честное слово, ну сдал бы я эту несчастную десятку на погребение и успокоился навсегда. Сидел бы дома и знал, что все на свете хорошо: лодка не утонула, ты в гробу. Серега в этот момент сокрушался В этом он был большой мастер, большой специалист. Вешал голову и сокрушался. Лучше него никто не сокрушался. Но иногда... иногда в нем, как болезнь, просыпалась первобытная жажда труда, и тогда он удирал от всех, он исчезал из поля зрения и приходил в свой отсек. Он ходил по пустому отсеку хозяином, человеком, властелином металла; он ходил по отсеку и подходил к работе; он подходил к работе, как скрипач к скрипке перед извлечением из нее божественных звуков; он брался за работу, делал ее и... взрывался. Однажды взорвался компрессор: блок осушки веером разнесло в мелочь; на палубе выгородки на каждом квадратном сантиметре лежал маленький рваный осколок. Блок осушки рванул у Сереги в руках, но на нем не было ни единой царапины: Серега был целенький, как в свой первый день. Лодку встряхнуло. Из центрального и из других отсеков в первый бежали все кто мог. - Где чудовище? - спрашивали на бегу. - В первом! - отвечали и молотили сильнее. Навстречу им через переборку, как слоненок из слона, вылезал Серега. Он встал наконец и затрясся курдючным задом. Когда Серега отошел от потрясения, он рассказал, как это все произошло в его ловких ручонках При этом он пользовался только тремя словами - "я", "оно" и "вот". - Я - вот, - говорил он, и глаза его вылезали из орбит от пережитого, - а оно - вот! Я - вот! А оно - вот!!! В конце концов его продали на берег. Ходили продавать всем экипажем. Сначала предлагали всем подряд за бутылку спирта, но из-за такой маленькой посуды его никто не брал. В конце концов сговорились за ведро. А потом еще добавили. Чудовище, покорно сменив хозяев, вздохнуло и, обмякшее, осталось на берегу. А все остальные вздохнули и ушли в автономку. ПОРОСЯТА Свинья Машка с образцового подсобного хозяйства, предназначенная в конце концов для улучшения стола личного состава, бе-лесо взирала на вылезших из "газика" людей. Через всю спину у Машки шла надпись: "Северный флот". Надпись была нанесена несмываемой зеленой краской. Надпись осталась после очередного переназначения Машки: в свое время Машку пометили, она должна была добавить в дыхание прибывшей комиссии Северного флота запах перевариваемых отбивных и помочь ей, комиссии, правильно оценить сложившуюся кругом ситуацию. Но в случившемся ажиотаже, среди мата и судорожных приготовлений, тогда все перепутали, отловили другую свинью, и Машка отпраздновала свое совершеннолетие, а когда пришло время доложить: "Северный флот" опоросился'', - присутствующим не нужно было объяснять, где искать эти сладкие попочки. Солнце весело играло на вершине навозного холма. Машка втянула воздух и хрюкнула навстречу очередной комиссии. Этот волшебный звук в переводе со свинячьего означал "становись", и рядом с Машкой мгновенно обозначились двенадцать нетерпеливых поросячьих хвостиков. В один момент Машка оказалась на земле, и поросята, завизжав и на ходу перестроившись в две шеренги, бросились к ее соскам. После небольшой трехсекундной давки, которую можно было бы сравнить только с вбрасыванием в общественный транспорт, обе шеренги упрямо трудились. Перед начпо и комбригом, прибывшими обозреть образцовое подсобное хозяйство, открылась широкая мирная сосательная картина. Комбриг улыбнулся. Начпо улыбнулся вслед за комбригом. Улыбка начальства передалась по эстафете и украсила полусогнутый личный состав подсобного хозяйства. - Хороши! - сказал комбриг и ткнул пальцем. - Этого. - Да, - сказал начпо и тоже ткнул. - И этого. Светлее майского дня сделалось лицо заведующего, когда он оторвал и поднес начальству двух визжащих поросят для утверждения принятого начальством решения. - Самые быстрые, - неуемно расцветая, резвился заведующий. - Пометить! - сказал он матросу и передал ему двух поросят после утверждения принятого решения, и кисть художника замахала вслед убывающему начальству. На одной розовой спинке появилась надпись "Комбриг", на другой - "Начпо". Со стороны казалось, что помеченные принялись сосать Машку - "Северный флот" - гораздо исправнее. Когда через несколько дней на свинарнике появилась очередная комиссия, на этот раз народного контроля, двенадцатисосковая Машка вновь уставилась на посетителей. Потом она понюхала воздух, хрюкнула и рухнула как подкошенная. Со всех сторон к ней бросились исполнительные поросята. Раньше всех успели "Комбриг" и "Начпо". На глазах у изумленной комиссии поросята "Комбриг" и "Начпо", а за ними и все остальные мощно и взахлеб сосали Машку - "Северный флот". ХОРОШО Хорошо, все-таки! Ох, как хорошо! Здесь асфальт, фонари, светофоры, люди ходят. А у нас там пурга - перед лицом пелена, ни черта не видно. Идешь по дороге наощупь, прикрывая ладонью лицо. И так километрами. В сторону ступил - провалился по колено. Приходишь в поселок в четыре утра, а до ПКЗ еще сорок минут идти, а подъем в семь. Или росомаха. Она из семейства куньих. Бежит по дороге, как собака на трех ногах - с подскоком. Подбегает ближе, и ты видишь, что это не собака. У нее медвежьи лапы. Она идет за тобой, соблюдая дистанцию. А ты не выдерживаешь, поворачиваешь и пошел на нее все быстрей и быстрей. Она отбегает в сторону, останавливается и какое-то время вы стоите друг напротив друга - человек и зверь. Ты смотришь на нее в упор, она отводит взгляд в сторону. Ты пошел, она, словно нехотя - следом. Так повторяется несколько раз. Потом, как-то незаметно, она пропадает. А у вас хорошо. Я тут каждый день улыбаюсь. ФОНТАННАЯ ЧАСТЬ. ПОЭМА Ах, если б вам не лететь за дикими гусями, а сразу сбиться с пути - так, чуть-чуть в сторону, в сторону, - то тогда, промчавшись над Мурманском, а потом еще над несколькими столь же благими местами, вы в конце концов приземлитесь на одной из крыш нашего военного городка - сухопутного пристанища земноводных душ - и сейчас же с этой крыши, полководца среди крыш, все осмотрите кругом. Ах, какую радость для любителей плоскостопного пейзажа принесет повесть о том, что для того, чтобы поместить среди величавых и плешивых от времени сопок сотню-другую этих многоглазых многомерзких бетонных нашлепок - страшилищ домов, - понадобилось засыпать пыльным щебнем торфяные озера, вода в которых столь же тиха и глубока, сколь и нетороплива, будто бы самим существованием окружающих говорливых ручейков и скромнейших болот она убеждена в том, что вечна, как вечен сам воздух, изнемогающий от собственной свежести и от гула целой кучи комаров - этого вольного цеха бурильщиков человеческой кожи. Сверху сразу видно все. Вот и серая дорога, по ней как-нибудь с завыванием привезут всякую дребедень - то ли песок, то ли дополнительный щебень - и, просыпав везде, свалят где-нибудь. Но сейчас дорога еще не разбужена, лежит, словно в обмороке, и кажется: только тронь ее - и она тотчас же убежит еще дальше за сопки и, возможно, там уже заденет за небеса, такие низкие порой, порой такие голубые. На этом лирическая часть нашего повествования заканчивается, хватит, пожалуй, а то еще подумают обо мне не Бог весть что, - и начинается прозаическая ее часть. А я знаю, где вы находитесь. Вы на крыше 48 го дома: он стоит на пригорке нашего поселка, и с него начинается здесь цивилизация, если идти со службы, и им же она заканчивается, если двигаться назад: стекла выбиты, двери вынуты, кое-где на этажах кое-кто еще живет, а в подвале течет, а при входе в парадное - электрический щит, весь растерзанный в середине, - ослепительная дуга и днем, и ночью, потому что как же, холодно, батареи-то не работают, вот и обогреваются электронагревателями, вот щиты и не выдерживают, и вот кто-то нашел рельс и его там пришпандорил, и теперь автомат не вышибает от перегрузок - его просто нет, этого автомата, а есть дуга в 48-м доме, где обитают, как уже говорилось, подводники, или их семьи, или то, что осталось от их семей, или бомжи, или калики перехожие. Вызовут, бывало, из комендатуры патруль в тот дом усмирять мужа, пытавшегося кортиком к новогоднему столу заколоть жену, - и входишь в подъезд с опаской: все-то мнится тебе, что сейчас по башке трубой треснут или крыса, находящаяся в интересном положении, на ногах, завизжав, разродится. Сколько мыслей при этом появляется. И все о ней, о жизни. "Сюда я больше не ездец!" - как я думаю, воскликнули бы классики, или "не ездун", как сказали бы мои друзья А жаль, черт побери! Походил бы по разным дорожкам - они так и кружат по волнам моей памяти - вокруг госпиталя, магазина, домов, а вот и площадь с лозунгами, плакатами и всякой ерундой, и ДОФ с библиотекой, буфетом, вечерним университетом марксизма-ленинизма, зимним садом и прочей невероятной глупостью. А в центре - озеро с искусственными деревянными лебедями и такими же сказочными богатырями, выходящими из воды, по которым пьяные жители столько раз из ружей палили по ночам, а вокруг него дорожка, чтобы в трезвом виде люди там гуляли или бегали бегом. Про начпо. Наш начпо каждое утро выбегал и галопировал вокруг этого озера с высоким подниманием бедра под музыку Брамса, конечно, звучавшую в моем сердце тогда, когда я всю эту патефонию из окошка наблюдал, или нет - лучше под музыку Грига - та-та-татарам! - названия, конечно, не помню, дивная музыка, или все-таки под музыку Дунаевского, ну конечно, Дунаевского, из фильма "Дети капитана Гранта" - там-там-тарарам-тарарарам-тарарарарара-ам! (хорошо!); в общем, он бегал, а потом приезжал на камбуз в полном одиночестве, потому что к тому времени все уже на лодке вовсю заняты проворотом оружия и технических средств, сжирал на столах все буквально, и еще ему заворачивали с собой в газету кусок колбасы, очень напоминающий сушеный фаллос осла: так называемый "второй завтрак"; он говорил всегда дежурному. "Заверните мне второй завтрак", - и ему заворачивали и вручали - фаллос осла, и он его поедал. И это ежедневное поглощение сухого - все эти упражнения с ним - сообщало его взору задумчивость и, я бы даже сказал, судьбоносность, потому что во взоре у него ощущался кол хрустальный, который его, видимо, беспокоил, отчего, должен вам доложить, воздух в помещении выглядел ужасающе спертым. После этого можно было читать только постановления ЦК, и ничего кроме этих постановлений, разве что еще "решения" или всякие там "обращения", в которых никто не петрил, но взор имели. Или можно было забавляться сверкающей, как полуденная змея на солнце, военной мыслью. "Читайте "Военную мысль", - говорил он. - Это лучше, чем Проспер Мериме". (И я думал: "Бедный Проспер. Не дотянул до "Военной мысли"). После чего он, несчастный, вдохновлялся, вставал, если перед тем он проводил свою жизнь сидя, и смотрел так, будто перед ним были не мы, а толпы жаждущих политического слова, и у него ноздри развевались, то есть раздувались, я хотел сказать, и внутри них - ноздрей, разумеется, - если заглянуть туда поглубже, конечно если будет позволено, разрешено, что-то клокотало-колотилось и болталось-бормоталось, и волосы на его голове, которые не до конца еще развеял вихрь удовольствий, тоже шевелились в такт ноздрям. Любил он прекрасный пол. А что делать? Любил всех этих жен лейтенантов, которые приехали и им негде было жить. А он их голубил. Да и как их было не голубить, едрена Матрена, если они сами голубились, причмандорившись игриво, попку с ходу приготовив и чулочки приспустив! Как их было не лопапить и не конопитить (триста пьяных головастиков!), если все к тому буквально располагало. И я считаю прежде всего, что все это расположение возникало из-за той колбасы, которую он поедал, то есть я хотел сказать, из-за того фаллоса, который ему заворачивали, и еще все это, возможно, возникало из-за вертикально расположенных баллистических ракет, напоминающих снявший шляпу вставший член. Даже подводники, по утрам стынущие в строю (много-много человек), из окна кабинета тоже напоминают вы догадываетесь что, если смотреть на них сверху, потягиваясь и зевая от восторга. Может быть, когда это лезет на глаза каждый день, а другого ничего не лезет, и возрастает известная активность? Как вы считаете? А? Ведь у нас и памятники все до одного похожи или на космонавтов в шлеме, или на наш замечательный половой орган со счастливой головкой и надпись под ним: "Посвящается тебе" - и дальше буквы отвалились, а в соседней губе было ровно пятьдесят статуй напряженного бетона, которые, словно рог носорога, являлись символом оцепеневшего нетерпения, за что животное и страдает до сих пор, и пионеры в дни торжеств обкладывали их цветами. И когда все это все время на тебя отовсюду прет, то что же в конце концов с тобой получается? Ты возбуждаешься. И не только ты. Это удивительно, до чего у нас в поселке любили половые отношения. Во всяком случае, жены начальников искали лейтенантов, и лейтенанты кормили их морковью, лили им воду на мельницу, крутили им жернова и мылили их всячески, столпившись вокруг одной норки, опускали туда свои мармышки и, сощерившись, выдергивали, опускали и выдергивали, а начальники потакали женам лейтенантов и открывали перед ними грандиозные сексуальные дали, отчего впоследствии совершенно забывали о собственных женах, которых запирали, уходя, на ключ на втором этаже на два дня и которые вылезали из окна по веревкам, и их внизу подхватывали на мохнатые руки и несли до ближайшего подвала, где они мясисто отплясывали на столах (ией-ух!), заливаясь серебристым многодневным смехом, и отдавались всем подряд, а потом они делали друг другу аборт и, чтоб скрыть выбритые места, приклеивали там куски шиньона, которые отваливались, когда муж входил в комнату. Скороговорка. Остальные занимались скотоложством. Я считаю, от полноты жизни. Отчего же еще занимаются скотоложством? Только от полноты. Для чего лучше всего подходили собаки. Кошки тоже подходили, но они царапались. Да и с кошками занимались молодые матросы. Да и то, когда их старослужащие заставляли. Кур не было, а то бы занимались и с курами. Так что лучше всего подходили собаки. Словом, так. Одна, можно сказать, супруга ежедневно растравляла себя совершенно со своим кобелем - аппетитной величины была овчарка, даже вспомнить жутко. Однажды не получилось у них гармонии, не сложилось, видите ли, я бы сказал, не вышло, и кобель, заменяющий раскоряченного папу, принялся кусаться, а она давай лягаться и орать, и прибежал сосед с топором и простым лицом и порешил обоих, то есть только кобеля, я хотел сказать, а потом их на носилках - в госпиталь и только там расчипиздрили, то есть разлучили, я хотел сказать. Нет! Все было не так. Все было по-другому. Сосед привел к соседке сучку на случку. С собаками такое бывает. И пока собаки не теряли времени в одном углу квартиры, хозяева не теряли - в другом. А потом кто-то кого-то укусил - теперь уже не упомнишь, - и все разом завопили, и прибежал другой сосед, который с топором в руках заранее караулил все виды скотоложства, и всех с хряком уложил, вернее, он нарубил собак на волосяные котлеты, а тот тип, что пришел с сучкой, посчитав, что это муж из похода явился, поскольку он его никогда до этого в светлое время