читься И случилось: педикюр ему сделали крысы. У нас на корвете крыс - тишкина прорва. Они у помощника даже ботинки съели. Те стояли у него под умывальником задумчиво задниками наружу, и когда помощник их поправить собрался, коровий племянник, и на себя потянул, то оказалось, что только задники у него и остались. А у старпома, который забыл яблоко в кармане кителя, они сожрали весь китель, в смысле нижнюю его часть, пройдя насквозь от кармана до кармана. Ну, а заму сделали педикюр. В тропиках у нас все ходят в трусах и сандалиях на босую ногу. А у зама пятки, видимо, свисали со стоптанных сандалет и касались пола, пропитанного всякими ароматами. Особенно на камбузе, где зам любил у котлов задержаться, можно было многое на них насобирать. Сами понимаете, зам у нас ног не моет. А спит он у нас очень сладко. Собственно говоря, как всякий зам. Вот ему крысы ноги-то и помыли, а заодно и соскоблили нежно Он даже не проснулся. А когда проснулся, то обнаружил, что кожа на подошвах стала тоньше папиросной бумаги и ходить больно. Смотрим, зам выползает на верхнюю палубу в белых носках и ходит как то странно - все на цыпочках, на цыпочках. А Вовка Драчиков как увидел это безобразие, так нам и говорит: - Давно я мечтал, дети, чтоб наш зам сошел с ума и в безумье своем сплясал танец маленьких лебедей. ВОТ ОНИ Вот они - последствия полового голода. Втиснули меня в автобус. Меня - офицера с двумя сетками пищи и воды. Втиснули и сжали со всех сторон. А тут еще фуражку сзади с головы толкнули, и она полезла у меня вперед. Ни черта не видно, и сделать ничего не могу, потому что руки у меня внизу, вместе с сетками. Я ее глазами, несомненно, поднимаю, а она ни в какую. А правая рука упирается какой-то девушке в лобок, и она начинает об нее тереться. И у меня сейчас же Герасим встал. Я ему говорю про себя: "Гера-сим! Ге-ра-сим!" - а он становится все упорней. А впереди ощущается зад мужчины, и он чувствует, что там у меня происходит, и ерзает, ерзает, чтобы обернуться ко мне возмущенно, но ничего у него не получается. А у меня фуражка на глазах. Можно, конечно, ему сказать: "Мужик, это потому, что я ничего не вижу", - но это будет не вся правда. Потому я ему шепчу: "Это не на тебя! Это не на тебя". ДЕЖУРНОЕ ТЕЛО НА СТАРТЕ Ах, какие у меня были бицепсы в моей лейтенантской юности, бицепсы, трицепсы, большая мужская мышца спины, и все это на месте, и все это вовремя упаковано в мануфактуру, а где надо - выпирало-вылезало-обнажалось и играло рельефно с золотистым загаром в окружающей полировке и в стеклах витрин. Но спорт на флоте - тема печальная. Сейчас расскажу вам две истории, в которых я выступал дежурным телом на старте, и вам все станет ясно. История первая. Как только я попал на флот, старпом подозрительно уставился на мои выпуклости и выдал сакраментальное: - Спортсмен, что ли? Надо же так влет угадать! Весело: - Так точно! - Лучше б ты алкоголиком был. Лучше иметь двух алкоголиков, чем одного спортсмена. - Почему, товарищ капитан второго ранга? - Потому что я за тебя служить буду, а ты будешь на сборах ряшку отъедать. Каким видом -то хоть занимался? - Всеми подряд. - Уйди, - скривился старпом, - убью! Он знал, о чем говорит. Через два часа после моего легендарного прибытия на флот меня уже отыскал врио флагманского физкультурника - временный флагманский "мускул". - Плаваешь? - спросил он. - Да! - ответил я. - Только честно, а то тут один тоже сказал ''да''. Я его поставил на четыреста метров, так еле потом уловили с баграми. Значит, так! Будешь участвовать в офицерском многоборье, там плаванье, бег полторы тысячи, стрельба и гимнастика. - А что там по гимнастике надо делать? - Я где-то ватерполист и к гимнастике подхожу бережно. - Да, ерунда! Перекладина, на махе вперед выход в упор в разножку, потом перехват, ну и потом по инерции, сам увидишь по ходу дела. - А потренироваться? - Какие тренировки? Ты же из училища, здоровый как бык! Как твоя фамилия? Записываю! Потренироваться ему нужно, хе-х! На флоте не тренируются! - И все? - Что "все"? - По гимнастике, перекладина и все? - А- а... ну, брусья, там, через коня, по-моему, прыгнуть придется. - А через коня как? - Ну, ты даешь! Что, в школе никогда не прыгал? - Прыгал, - сказал я и застеснялся и подумал: "Ну, прыгну как-нибудь там". Проплыть я проплыл. На перекладине на махе вперед по инерции я сделал что-то такое обезьянье разухабистое, что судьи по-перхнулись, а один - так глубоко, что чуть не умер. - Переходите к коню, - сказали мне хрипло, когда откашлялись, и я перешел. Через коня перед нами прыгали совсем маленькие девочки: сальто-мортале там всякие, с поворотами, а за конем простиралось огромное зеркало, создающее иллюзию бесконечности нашего спортивного зала. Мостик отодвинули. Я подсчитал: три метра до коня, конь - метра два будет - итого пять метров по воздуху Ничего себе лететь! Первым полетел волосатый грузин. Он до прыжка все разминался, смеялся и говорил мне "генацвали". Он разбежался как-то не по-человечески мелко, оттолкнулся от мостика, прыгнул и не долетел, и со всего размаху - зад выше головы - в разножку, чвакнув, сел на коня. И запрыгал по нему, и запрыгал. Молча. Голос у него отнялся. Второй, видя, что произошло с первым, но уже разбежавшись не остановить, споткнулся о мостик и, падая, на подгибающихся ногах домчался до коня и протаранил его головой. Наши офицерские старты называют почему-то веселыми. Не знаю почему. Потом прыгал я. Имея перед собой два таких замечательных героических примера, я разбежался, как только мог, оттолкнулся и полетел. Летел я так здорово, что дельтаплан в сравнении со мной выглядел бы жалким летающим кутенком. И приземлился я очень удачно. Прогнувшись, с целым копчиком. - Все хорошо, - сказали мне с уважением, пораженные моим полетом, - только о козла обязательно нужно руками ударить и, раскрывшись, оттолкнуться и соскочить. Давай еще разочек. И на всякий случай поставили на той стороне коня, куда я должен был прилететь, двух страхующих - суровых ребят, старых капитанов, с челюстями бейсболистов, чтоб я в зеркало не улетел. Настроение у меня отличное, опять разбегаюсь - получилось еще сильнее, чем в прошлый раз, оттолкнулся, лечу и все время думаю, чтоб двумя ручонками об кончик коня шлепнуть и раскрыться, долетаю, об кончик - шлеп! - двумя ручками и, прогнувшись, приземлился, раскрылся и... сгреб обоих бейсболистов. Я остался на месте, а они улетели в зеркало, создающее иллюзию бесконечности нашего спортивного зала. Звук от этого дела был такой, как будто хрящ разгрызли. И осели они, оставляя на зеркале мутные потоки мозговой жидкости. - А я еще на брусьях могу, - сказал я в наступившей тишине, чтоб хоть как-то скрасить изображение обстановки. - Не надо, - сказали мне, когда очнулись, - и без тебя будет кому брусья развалить, - и сняли меня с соревнования, до стрельбы из пистолета меня не допустили. Наверное, боялись, что я им чемпионов перестреляю. История вторая. - А вам приказываю метать на лыжи! Это мой старпом, спешите видеть. Мысль о том, что я с юга, что там снега не бывает и что я не умею стоять на лыжах, показалась ему идиотской. То, что я спортсмен, старпома непрестанно раздражало, и тут вдруг не умею ходить на лыжах, когда приказывают ходить - саботаж! Бежать нужно было всем экипажем. Десять километров. Сдача зимних норм ВСК. Весь экипаж собрался у ДОФа, разобрал эти лыжные дрова - широчайшие лыжи "турист", - и вот тут выяснилось, что я вообще не могу стоять на лыжах. - А что на них "уметь стоять"? Да я вам глаз высосу! Встать на лыжи, я кому сказал! Да я тебя с дерьмом сожру! Насчет дерьма вы можете быть абсолютно спокойны - наш старпом сожрет и не такое, а уж если отдаст приказание, то будет жать, пока лоб не треснет, в смысле, мой, конечно, а не его, у него там монолит. - Повторите приказание! - Есть встать на лыжи! А можно я с ними на плече пробегу, товарищ капитан второго ранга? Ну, ей-богу, не могу! - Нет, вы послушайте его! Лейтенант разговаривает! Говорящий лейтенант! Он хочет, чтоб я рехнулся! Вы что, перегрелись? А? Пещеры принцессы Савской! Что вы мне тут вешаете яйца на забор?! Я приказал встать на лыжи! - Есть! - Вот так! Ты меня выведешь из себя! Я тебе... Одевай лыжи немедленно! - Есть! - И репетуйте, товарищ лейтенант, репетуйте команды, приумайтесь! Получили приказание - репетуйте: "Есть! Встать! На лыжи!" Встал - соответственно доложил; ''Встал на лыжи!'' Взял в руки палки - доложил: ''Взял палки!'' Воткнул их в землю -доложил! Привыкайте, товарищ лейтенант! Вы на флоте! На флоте!!! А не у мамы за пазухой, вправо от вкусной сиси! И начал я вспоминать, как там в телевизоре у лыжников на лыжах получалось плавно. В общем, я встал, взял, воткнул, отрепетовал, оттолкнулся, доложил и упал, ноги сами разошлись, и получился шпагат. Ну, шпагат-то я делать тогда умел, я себе ничего там не порвал, только штаны, меня собрали, поставили и под локотки, по приказанию старпома, понесли на старт. Несут, хохочут, потом отпустили меня, а там горка, и я с горки покатился, а навстречу - самосвал с воином-строителем из Казахстана. Воин-строитель, он умеет ехать только прямо, свернуть он не может, его посадили за руль, где-чего-надо нажали, включили, и он поехал. Это я знал. Чувствую, что мы с ним непременно встретимся. Пришлось мне падать вбок. Подняли меня, донесли наконец до старта и поставили там. - Ладно, Ромен Роллан, - говорит старпом, - слазь, верю. - Не могу, - говорю, - у меня, товарищ капитан второго ранга, уже возникло чувство дистанции. Лыжи отберете - так побегу. Не могу я теперь - дрожу от нетерпенья! - Черт с тобой! - говорит старпом. - Держись лыжни. Что такое лыжня - понимаешь? Это колея, ясно? Я кивнул. - Там еще флажки будут. Давай! На десять километров отводится час, я гулял три. Перед каждой горкой я снимал лыжи и шел в нее пешком. Все давно уже убежали вперед, а я держался колеи, и вдруг она разошлась веером, а спросить не у кого. Я выбрал самую жирную колею и пошел по ней. Колея вела, вела и довела до обрыва. Метров восемьдесят. Внизу - залив. А за мной увязался такой же, как и я, южанин, но какой-то безропотный: ему сказали иди - он молча встал на лыжи и пошел. - Что делать будем? - спросил безропотный затравленно, - Как что, прыгать будем! - и не успел я так пошутить, как он горестно вздохнул и прыгнул. Я охнул, и мои лыжи вместе со мной сами поехали за ним в пропасть. Как мы до земли долетели, я не знаю. Я глаза закрыл, где-то там спружинил.. Я потом водил всех к этому обрыву и показывал, у всех слюна пересыхала. Выбирались мы долго, тут еще пурга разыгралась. Старпом никого не распускал, пока мы не найдемся Он посылал группы поиска и захвата, но они возвращались ни с чем. Наконец кто-то увидел нас в объятьях пурги. - Вон они! Эти козлы! - Где? Где? - заволновался народ. Все-таки в народе нашем не развито чувство сострадания. Двадцать минут народ говорил про нас разные громкие слова, потом старпом всех распустил по домам и сам ушел, оставив одного замерзающего лейтенанта дожидаться нас. Когда мы, раскрасневшиеся и свежие, подошли к ДОФу, там стояло это жалкое подобие. - Ну как дела? - спросил я его. - Нор-маль-но, - выговорил он и тут же замерз. О КОЗЫРЬКЕ Только не о козырьке от фуражки, о другом козырьке. Видели, как дерьмо замерзает в унитазе? Наверное, не видели? Где ж вам видеть, если вы там никогда не были. Это бывает на севере во время великих холодов. Правда, оно замерзает не совсем в унитазе, оно замерзает на улице, в канализации, а в унитазе оно потом скапливается, и еще оно скапливается в ванне, особенно если квартира на первом этаже, а все остальные этажи срут по-прежнему, невзирая на то, что канализация замерзла, и ты бегаешь снизу-вверх и говоришь им: не срите, а они все равно срут, и в ванне у тебя пребывает. От этого можно свихнуться. Я имею в виду то обстоятельство, что можно свихнуться от собственного бессилия У нас старпом мчался как вихрь по всем этажам и стучал во все двери, которые либо не открывали, либо открывали и говорили, что мы, дескать, не срем, а сами срали самым наглым образом, и старпом прибегал и смотрел в ванну, где копилось дерьмо, и впоследствии, от расстройства, разумеется, он напился вусмерть и, что совсем уже непонятно, вывалился из окна на лестнице пятого этажа. Но упал он не вниз головой, как водится, а в полете, с каждым метром трезвея, сообразил - головой нельзя, спиной нельзя, ногами, животом тоже нельзя - поджал ножки и грянулся задницей о козырек над парадной и сломал его совершенно. Козырек просто вдребезги разлетелся. И хорошо еще, что в нем было так мало цемента, просто совсем его не было, может быть, там все клеилось и не цементом вовсе, а слюной мидий, я не знаю, вполне возможно, и еще хорошо, что в нем совершенно отсутствовала железная арматура, хотя она должна была там быть. Старпом только смещение двух позвонков себе заработал, а все из-за того, что дерьмо замерзло в унитазе на первом этаже. ПО ПОВОДУ ПРЕДЫДУЩЕГО РАССКАЗА Тут недавно мне начали говорить, что все это выдумка, что, мол, не мог старпом упасть на козырек. А я им говорю: чистая правда. Мне самому когда рассказали, что старпом двести шестнадцатой упал на козырек, я сразу же спросил "Фуражки?" - оказалось, не фуражки. И в "скорой помощи", куда немедленно позвонили насчет того, что старпом упал на козырек, тоже спросили: "Фуражки?!" А им говорят: "Нет, не фуражки! Он упал на козырек!" - а они опять: "Фуражки!" - "Да нет же! Не фуражки! Он упал на козырек!!! - "Фу -ражки!!!'' - ''Блядь! Да не фуражки же!!! Не фу - ра - ж - ки!!'' - и так пятнадцать раз подряд, потому что в те мгновения от волнения никто не мог сообразить, что бывает другой козырек. Не от фуражки. И насчет того, что тот козырек, который не от фуражки, был сделан без арматуры, тоже были всяческие недоверчивые выражения - мол, так уж точно не бывает, а я им напомнил, как в сто пятом доме забыли один лестничный пролет вовремя вставить и потом наружную стенку ломали, а у соседей на первом этаже общую трубу канализации со всего дома вывели посреди спальни. Она у них выходила из потолка и уходила в пол рядом с подушкой. Пришлось им выкрасить ее в белый цвет и черную крапушку, под березку. Два года жили рядом с Ниагарским водопадом. И еще относительно козырька, чтоб окончательно рассеять все сомнения: у Коти Лаптева, когда его назначили старшим над жилым домом в городке, в трех подъездах козырьки были, а в одном не было, и там все время в период дождей скапливалась вода, которая затем текла в подвал. И Котьке командующий лично приказал восстановить над подъездом козырек, и, когда Котька спросил его: "Из чего мне его сделать?" - командующий ему сказал: "Из собственных утренних испражнений". И тогда Котя совершенно опечалился, и, видя такое его плачевное состояние, один из матросиков, в прошлом неплохой штукатур, ему предложил: "Товарищ лейтенант, да бросьте вы переживать. Вы мне найдите немного цемента и песка. Я из дранки сплету навес, привинчу его над подъездом, а потом оштукатурю. Ни одна собака не подкопается. Два года простоит, а потом это будут уже не ваши проблемы". Так и сделали, и простоял тот навес ровно два года. Потом рухнул. От скопившегося снега. На комиссию из Москвы. Кстати, и все прочие части предыдущего рассказика также подвергались различным сомнения! В одном только никто не сомневался - в том, что дерьмо замерзло в унитазе. КАЮТА -... а потом ты ей вдул, да? - Ну что за выражение, Саня, яростные английские маркитантки. "Вдул". Я не вдул, я пальцами, пальцами открыл для себя нежнейшую область, в которой сейчас же обнаружил томительнейшую, стыдливейшую сырость, куда точнейшими ударами и направил своего Гаврюшу. - Да, и никак иначе. Мы с Саней Юркиным лежим в каюте. Он на верхней полке, я на нижней. Уже тридцатые сутки автономки, и я рассказываю ему о бабах. - Она была тигрица. Клеопатра. Она меня царапала, кусала, сосала, лизала, как конфету. Она брала мое лицо и с силой водила им по груди, по груди, животу и ниже, заталкивала меня носом в пах, а потом возвращала меня наверх, хватала губами мои губы, а языком... что только она не делала своим языком... Она задыхалась. Ее сердце птичкой колотилось в маленьком тельце, и я слышал этот ужасный, сумасшедший бой. Спутанные, мокрые копны мелких кудрей, влажные, скользкие груди, пахнущие свежим сеном, жаркое опустошенное лицо и скачка. Она скакала на мне, как ковбой. Ее зад поднимался вверх с судорогой, со страданием, она почти отрывалась от моих направляющих, вернее, от одного направляющего, и тут же с силой опускалась - трах!-трах-тебедух! - О-о... - Она говорила: "Не заморить ли нам червячка?" И она замаривала его. Червячок просто валился с ног, падал без сил. Она его дергала, массировала, мяла, трепала. Дай ей волю, она б его оторвала. А потом она тащила меня в ванну, где опускалась на колени и вновь поедала его, и он, казалось бы, совершенно безжизненный, немедленно оживал, опоясанный жилами, в нем нарастало безжалостное давление, а она словно чувствовала это его состояние, и сейчас же в ней обнаруживалось сострадание, материнская нежность, участие. Она лишь слегка удерживала его, предлагая передохнуть, но как только он поддавался на эти ее уговоры и успокаивался, она вновь набрасывалась на него, и он, несчастный, бежал от нее, но все это ему только казалось, потому что этакое его бегство входило в ее планы и направлялось ею же... - А-а... - И он, понявший это слишком уж поздно, забился, сначала сильно, а потом все слабее и слабее, покоряясь неизбежному, и наконец грянули струи, и она вынула его и оросила свое лицо, и особенно глаза... - А-а.. Тут я кончил, Саня по-моему, тоже. БЕГЕМОТ повесть Эй вы, бродяги заскорузлые, инвалиды ума! Именно вам мое повествование предназначается, хотя кому как не мне следовало бы знать, что вам, в сущности, на него наплевать. На самом-то деле вам бы, конечно, хотелось выкушать бидончик вина и, в чудеснейшем настроении, ухватив ближайшую тетку за танкерную часть, потерять на некоторое время малую толику своего соколиного зрения и на ощупь проверить, все ли там у нее в наличии и на прежних местах. Ах вы черти полосатые! Нельзя ни на минуту оставить вас без присмотра! Обязательно залезете даме в ее макроме. Между прочим, должен вам сообщить, что Бог придумал для человека очень смешной способ размножения: существует, видите ли, некоторый шарик, который, при известных обстоятельствах, накачивается - не воздухом, конечно, а жидкостью. Шарик, в обычное время висящий мокренькой тряпочкой, можно сказать, сейчас же встает и даже тянется к небу, видимо возносит к нему свои желания, и в этот момент изо всех сил работает насосик-сердце, которое тюкает-тюкает, бедняжечка, и накачивает этот шарик, поддерживая его вертикальную жизнь. А потом человек сует его во всякие дыры, всячески пытаясь сломать. И при этом все мы офицеры флота! (Черви в мошонку!) И только и делаем, что печемся о процветании Отчизны милой! Вагинические пещеры и бесформенные куски сиракузятины! Конечно же о процветании, о чем же еще! Сливки различных достоинств и жупелы чести! Истинные кабальеро! В сущности, мы еще даже не начали наше повествование, но мы его начнем, после небольшого вступления о маме-Родине. Мама-Родина представляется мне в виде огромной, растрепанной, меланхолически настроенной, совершенно голой бабы, которая, разбросав свои рубенсовские ноги, сидит на весеннем черноземе, а вокруг нее бегают ее бесчисленные дети, которых она только-только нарожала в несметных количествах А она пустой кастрюлей - хлоп! - по башке пробегающему ребятенку; он - брык! - и она сейчас же наготовила из него свежего холодца с квасом, чтоб накормить остальных. Фу ты, пропасть какая! Ну что за видения, в самом-то деле! Ну почему так всегда: вот только подумаешь о Великом, как тут же какие-то несметные тучи всяческой дряни вокруг этого Великого немедленно нарастут! Нет уж! Лучше думать о чем-нибудь личном, не затрагивая этой удивительной территории, более всего напоминающей тунгусское болото, кишмя кишащее всякой малообразованной тварью, куда только кинешь камень с каким-нибудь новым, пока еще редким названием кого-либо или чего-либо, и тотчас же вонючие газы-метаны после - бултых! - вырвутся наружу, а потом кружки-кружочки, и все затянулось аккуратненько по-прежнему. И можно идти и идти по этой территории через одиннадцать часовых поясов, и хохотать во все горло, и закончить хохотать где-то в Магадане, сорвавшись со скалы на виду у всего птичьего базара. Нет, друзья мои, лучше о мелком, о личном, о частном, не трогая общих закономерностей, потому что к чему? Зачем? Ну что с того? Лучше вспомнить о чем-нибудь. Вспомню ли я во всех подробностях и наисладчайших деталях те достославные времена, когда мы с Бегемотом оказались на обочине своей собственной прошлой жизни. Помереть мне на месте, именно там - на обочине. Проще говоря - нас выперли. Вернее, уволили в запас с воинской службы. В общем, открыли форточку - "кто хочет наружу?!", и мы переглянулись - сейчас или никогда! - и вылетели в три окна, как два осла, временно снабженные перепончатыми крыльями. И то, что снаружи, нас оглушило. Точнее, нас оглушила свобода: можно было петь, орать, скакать и сосать свои собственные пальцы. Потому что снаружи была жизнь. И жизнь нас уже поджидала. И жизнь немедленно поперла на нас, как двадцать взбесившихся трамваев, через гам, лай и вой клаксонов на перекрестках и шлепки дождя по седому асфальту. И мы к этому уже были готовы. То есть мы вдыхали этот восхитительный, этот прохладный, как стакан газировки, этот живительный, с иголочки, воздух. То есть мы хотели тебя - жизнь, и ты, как мерещилось, хотела нас. Правда, прошлая жизнь, все еще оскалившись, хватала нас за штанину, но мы ее палкой по зубам - "сгинь, подлая!" - и она убралась восвояси ко всем чертям, и имела она при этом вид начальника отдела кадров капитана третьего ранга Прочухленко по кличке Стригунок, которого бы я лично в чистом виде с аппетитом удавил и который при нашем увольнении в запас так суетился, паразит, чтоб нам где-нибудь нагадить, то есть чтоб нам на пенсию не хватило одного процента, а лучше целых трех (сука-тифлисская-была-его-мама-моча-опоссума-ему-на-завтрак). А наш дедушка адмирал, провонявший в подмышках, на прощанье призвал нас и спросил, чем же мы думаем заниматься на гражданке. И я сказал ему: "Фаянсом". Я специально выбрал такое слово, чтоб после не было никаких дополнительных вопросов. И если в фарфоре наш могучий патриарх еще мог что-нибудь этакое мохнатое вставить, то слово "фаянс" повергло его в исступление, как если бы я ему предложил немедленно переталмудить все мысли Конфуция со свежекомандирского сразу же на старочухонский. Но справедливости ради следует отметить, что он тут же совершенно справился с собой и кивнул с пониманием, после чего он перевел свой взгляд на Бегемота. Тот, в добродушии своем, просиял и доложил нашему выдающемуся стратегу, что он будет разводить кроликов. - Кроликов?! - Казалось, папу нашего посетил шестикрылый серафим. - Кроликов?! - Он налился дурной венозной кровью - сейчас умрет. - ...Ка... ких кроликов?! - Рогатых! - хотел вставить я, чтобы перевести разговор в энтомологический или в крайнем случае в психологический пласт, но постеснялся, тем более что Бегемот сказал; "Домашних". Что было потом, описать не берусь. Вернее, опишу, конечно, но боюсь, красот метафорических не хватит. Очень бледно все выглядело следующим образом: наш славный дед схватился за собственные щеки и застонал, а потом зарычал, завизжал, закривлялся. - Боевые офицеры! - верещал он. - Выращивают кроликов! Почему?! Почему я не умер на сносях! При родах! В зародыше! Больше я ничего не помню, потому что все происходило как в дыму сражений, когда от волненья видишь только чьи-то дырявые подошвы и нет для тебя интересней зрелища. Говорят, папа потом два дня останавливал всех подряд и говорил, что боевые офицеры теперь выращивают кроликов, а потом его с почечными коликами увезли в наш замечательный госпиталь, где врачи довели ему это дело до обширных метастаз только затем, чтобы потом его прах развеять над Северным Полюсом. Леживал я в этом госпитале, господа, леживал. Это такая, я вам скажу, засада - крысы, матросы, вечно скользкий гальюн. Там все заново проходили курс молодого бойца. Там командиры дивизий, седые в холке, после того как их одевали в ватный халат, из которого торчала их тонкая, как у страуса, шея и голова, немедленно обращались в полный хлам, и перед ними грудастые медсестры ставили трехлитровую банку со словами: "За сутки наполнить!'' - и он в первые секунды стеснялся даже спросить, чем наполнить, мочой или александрийским калом, а потом - "мочой, конечно, вы что, совсем уже?'' - и он, томясь, жене по телефону: "Ле-ноч-ка-а... привези, пожалуйста, два арбуза, здесь нужно мочой..." - а мы ему: "Михалыч, не волнуйся! Давай мы тебе немедленно нассым полведра..'' - а в углу лежал заслуженный адмирал, весь утыканный трубками, как дикобраз иглами, по одним в него дерьмо наливалось, по другим - выливалось, который, утирая слезы, говорил: "Ка-на-ус, едри его мать! Я уже не могу, сейчас от смеха все трубки оборву!". А в другом углу лежала личность, которая во всех отношениях казалась нормальным человеком, если только дело не касалось бирок и его личного здоровья. Личность харкала в баночку, специально для этой процедуры припасенную, а потом рисовала на бирочке: "Харкнуто таким-то тогда-то", а у меня, знаете ли, руки чесались от желания приписать: "В присутствии такого-то". "Почему александрийским? Потому что хозяина зовут Александром, а если б его звали Степаном, был бы степанийский. Педикулез, в общем! То есть я хочу сказать, что каждый надув -шийся гондон мнит себя дирижаблем! Вот почему мы с Бегемотом решили оставить воинскую службу. А оставить ее можно было только после показного учения по выходу в ракетную атаку. Нам так и сказали: "А вы как думали?!" А мы с Бегемотом и не думали. Я вообще не помню, чтоб мы с ним когда-либо думали. Если вы посмотрите пристально на Бегемота, то увидите только глаза-пуговки, вздернутый нос и отчаянно всклокоченные космы, и вот тогда-то вы поймете, что думать Бегемот не может, у него для этого времени нет. Он может только действовать, причем очень решительно. Его однажды заволокла к себе какая-то баба, и когда Бегемот вошел в прихожую, то обнаружилось, что его не за того приняли, что его приняли за человека с деньгами и теперь, впятером, пытаются ограбить и прежде всего раздеть. Бегемот первым делом вышиб бабе все ее зубы, а потом, пробежав на кухню, выпрыгнул со второго этажа вместе с оконной рамой. Так что если на улицу можно попасть только после ракетной атаки, то мы ее вам, будьте любезны, устроим в один момент. Мы к этому учению полгода готовились. Теперь самое время сообщить, чем же мы, в сущности, с Бегемотом занимаемся. В сущности, мы с Бегемотом готовим мичманов - эту нашу русскую надежду на профессиональную армию - к ракетной атаке. Полгода ни черта не делали, кроме как учили ракетную атаку. Всех этих наших олухов выдрессировали, как мартышек. Те у нас чуть чего - прыг на тумбочку - и лают в нужном направлении, а на стенде в эти незабываемые мгновения лампочки загораются: "Начата предстартовая подготовка", "Открыты крыши шахт", "Стартует первая" - красота, одним словом. И вдруг какому - то умнику из вышестоящих пришло в голову, что в самый ответственный моменту нас шееры залипнут. - Так не залипали ж никогда! - А вдруг залипнут? Ну нет! Это адмиральская стрельба! Вы просто не понимаете ситуации. Давайте внутрь пульта Кузьмича с отверткой посадим. Он, по-моему, единственный из вас кто соображает. Если шеер залипнет, Кузьмич воткнет отвертку куда надо и замкнет что следует, и атака не захлебнется Нужно мыслить в комплексе проблемы. Тут мы не нашлись чем возразить. Кузьмич здоровый, как слон, и как он, бедняга, туда внутрь влез, как таракан в будильник, никто не знает. Но! Организацию предусмотрели, сводили его пописать и дырочку просверлили, чтоб он видел происходящее, через которую он даже покурил два раза, потому что мы ему с этой стороны сигарету вставили. И вот прибыла московская комиссия с адмиралом во главе - принимать у нас ракетную атаку. Сели (Кузьмич на месте, потому что глаз из дырочки торчит), проорали "Ракетная атака!", и те удивительные, знаете ли, события сами по себе стали разворачиваться. Сначала все идет как по маслу: команды следуют одна за другой, мичмана вопят, как недорезанные дюгони, и лампочки, как им и положено, загораются. И тут вдруг вроде дымком запахло, вроде мясо на сале жарится, но все делают вид, что почудилось, и я сейчас же замечаю, что у Бегемота волосы на жопе встали от предчувствия. То есть я хотел сказать, что они у него встали на голове, но у него, у Бегемота, такая странная особенность наличествует, что если встали на голове, то обязательно и на жопе тоже - короче, ментальность у него, у Бегемота, таким образом проявляется. А у меня прыщики в носу появляются. Нос сначала чешется вроде, а потом краснотой наливается. Бугорочки на глазах просто зреют и внутри их ощущается давление, и кожа становится упругой, блестящей, так и тянет почесать, огладить. Как опасность - так и наливаются. Я Бегемоту говорю: "Посмотри, пожалуйста, у меня нос наливается?" - а он мне: "Заткнись!" - а сам смотрит на пульт. Это оттуда дым валит, и мало того, что валит, так он еще и разговаривает и вздыхает: "Ой!" (дым сильнее, и голос с каждым разом истончается, в нем появляется все больше беременных нот). "Ой, мама!'' - и пульт колышется, вроде как дышит грудью вперед;' 'Ой, елки!'' - и наконец с криком: "Ой, бля'' - пульт падает вперед и на него вываливается наш Кузьмин с дымящейся задницей. Скорее всего, он там пока сидел с отверткой и следил за шеером, жопой замкнул совершенно посторонний шеер и терпел, по-скольку человек-то он у нас добропорядочный, пока у него мясо тлеть не начало. И тотчас же все забегали: "Где огнетушители?! Огнетушители где?!" А огнетушители у нас в коридоре через каждые полметра стоят, но все они не работают, потому что перед самой комиссией их покрасили и ту дырочку, через которую они пеной ссут, от усердия замазали. В общем, поливали кузьмичевскую задницу заваркой из чайника, и при этом, наклонившись, пинцетом все пытались зачем-то отделить горелые штаны от кожи. Для чего это делалось, не знаю, но Кузьмин в это время на весь коридор орал: "Фа-шис-ы!!!". Именно в такие секунды мне в голову лезут китайские стихи: Монах и певичка Ночь провели В любовных утехах Без сна. И я вам даже не могу сказать, почему это со мной случается. А Бегемот потом, когда мы уже за здоровье кузьмичевской многострадальной задницы выпили и закусили, говорил мне: - Саня, я знаю, как разбогатеть. И я смотрел на него и думал, что вообще-то самое замечательное место на лице человека - это глаза. Их плутовская жизнь оживляет уголки глазных впадин - там появляются лучики морщин, они разбегаются, как водомерки, затем приходит в движение носогубная, передающая эстафету уголкам рта, потом лицо, ставшее необычайно рельефным, вдруг округляется запорошенное пушком, может быть, даже младенческой мягкости, что ли. - Природа-блядь! Когда б таких людей ты изредка не посылала б миру.. Прервали. Возник очередной тост, прославляющий нашего Кузьмича и его долготерпение относительно задницы. После чего все полезли друг друга целовать, потому что на воинской службе, понятное дело, не хватает нежности. - Гниение не остановить! - это мой непосредственный начальник. Он как выпьет, так сразу же превращается в философа с космическим пониманием всего. - Гниение не остановить, - повторил он, вцепившись мне в плечо. - Ведь все вокруг, небо, цветы, шакалы - все результат гниения. Жизнь - это гниение. Так что не остановить. - Нельзя быть настоящим мудрецом, - продолжил он без всякой связи настоящего с предшествующим, - имея внутри кишечник, наполненный дерьмом. Это удивительно: человек мыслит и гадит, мыслит и гадит. Но, слава Богу, отрезками. Отрезками мыслит, отрезками гадит. А то что бы мы имели - завалы мыслей и дерьма. Мой начальник остановился и вперил свой орлиный взгляд в правый угол комнаты. Требовалось срочно сообщить его могучему разуму новое направление. - Александр Евгеньич! Знаете первый признак лучевой болезни? Хочется спать, жрать, и кажется, что мало платят. - Вот! - отстал он от меня. - Люди! Какие вы мелкие!.. И меня снова перехватил Бегемот. Тот все бредил о кроликах. - Видишь ли, Саня, устройство желудка у них таково, что это животное непрерывного питания Учти! Кролик ест очень мало, но часто, и если его не кормить постоянно, а только три-четыре раза в день, то он переедает и подыхает. Нужна клетка с непрерывной подачей пищи и автоматическим отводом кала, который по наклонной плоскости попадает в курятник, и там его куры поедают, то есть экономится корм и для тех, и для других. Знаете, иногда мне все же кажется, что Бегемот, как и всякий военный человек, не совсем нормален. Но потом, незаметненько для себя, я увлекаюсь и на полном серьезе начинаю с ним обсуждать организацию разведения пчел, мидий и перепелов на подоконникак Особенно часто такое со мной случается, если речь идет о вещах экзотических - о добывании косиической пыли или выпаривании золота из списанных приборов. А недавно мы с ним долгое время говорили о вытравливании застарелой проказы с помощью нафтеновых кислот. Мы потратили на это часа полтора, и он меня почти убедил, что после применения этой дряни оставшиеся в живых избавятся от проказы навсегда. Здесь следует остановиться. Я люблю вот так посреди разговора о проказе остановиться и внимательнейшим образом осмотреть свои пальцы. Все-таки пальцы гения. То, что я - гений, я заметил давно. Потому что выдержать напор Бегемота в деле поливания язв кислотами, может только гений. Ему мозг буравят, а он - хлобысь! - и уже полетел, лия рулады, в поэтические дали, где имеется Амур-задрыга и голый Плутон недр. После этого уже безболезненно для себя возвращаешься назад в свое тело, чтобы выслушать очередное: "А давайте из списанных подводных лодок сделаем танкера, чтоб, пройдя подо льдами, снабжать горючим районы отсталого Севера. Но нужна государственная поддержка. И я даже знаю, кто это поддержит. Есть такой человек в правительстве. А при всплытии пятиметровый лед придется рвать боевыми торпедами, и в случае возникновения пожара под водой горящее помещение немедленно заполняется фреонами 112, 118!" Все! Не могу! Хочется освободить чукчей навсегда. - Чук-чи! - хочется сказать им. - Вы свободны навсегда! И от топлива тоже. Лучше все это пусть опять зарастет вечной мерзлотой, а мы будем у вас устраивать сафари и стрелять ваших полярных гусей среди девственной, экологически чистой природы чистыми керамическими пулями. Заседлайте мне оленей, чукчи, чум вас побери! Между прочим, если пристально посмотреть на карту, где-то там, между торосами, затерялся уникальный совхоз по выращиванию племенных быков. Совхоз находился в заведовании у военно-морского флота, потому что так всегда: если кругом ни хрена нет, то все это находится в заведовании у военно-морского флота. А потом сперму быков, выращенных рядом с белыми медведями, доставляли в Киргизию и там уже закачивали киргизским телкам, а приплод женского пола доставляли по железной дороге в Беловежскую пущу, где он длительно насиловался с помощью зубров, и на выходе получался такой живой вагон с рогами, что он даже в сарай не помещался. Корми его хоть ветошью отечественной, а он все равно вырастает с вагон. Потом, конечно, когда все вокруг уже разрушили, никак не могли найти, кому следует перекачивать эту сперму, которой много скопилось, и через подставных лиц звонили Бегемоту из Нарьян-Мара. И Бегемот, воодушевленный таким количеством беспризорных телок, предлагал ее всем подряд. Звонил и говорил: - Сперма нужна? Пристроили ее потом в Южную Корею для участия в ежегодном фестивале корейских масок. А однажды быков вместе с возбуждающими их телками перевозили военными вертолетами с пастбища на пастбище. И часть пути нужно было лететь над водной гладью. И тут одна телка отвязалась и, очумев от болтанки, принялась всех безжалостно бодать. Так ее просто выпустили. Открыли дверь, и она сиганула вниз. А внизу сейнер плавал. И попала она точно в сейнер. Корова пробила его насквозь, и он мгновенно затонул. Спаслась только кокша-кухарка, которая вылезла на верхнюю палубу и, задрав голову вверх, пыталась рассмотреть, откуда это сверху несется такое катастрофическое мычание. Бац! - и кокша сейчас же в воде с блестящими глазами западносибирской кабарги. И она ничего потом не могла объяснить: как это - му! - а потом сразу вода. Ее спрашивали, а она, досадой сотрясаемая, все твердила: "Му - и вода! Му - и вода!" "О, это невыносимое пение сирен, льющееся из клиники туберкулеза", - как сказал бы один очень известный поэт. Не уверен, что в этих выражениях можно описать все вибрации, исходящие от плавающей кухарки, но уверен в том, что это хорошо, холера заразная, это лирично, это красиво, черт побери! А красота, как правильно учат нас другие поэты, имеет право звучать как попало, где придется. Отзвучала - и люди, пораженные всеми этими звуками, должны замереть и подумать о своем высоком предназначении. Вот я, к примеру, когда слышу все эти красоты, сразу замираю и думаю о чем-то клетчатом. И когда я слышу: "А давайте с помощью архимедова винта поднимем подводную лодку", - я тоже замираю с головы до жопы и внимаю тому, как лимфа бухает своими детскими кулачками в лимфатические узлы, неутомимая как молодые бараны. Тин-тили-дон! Тин-тили-дон! - а это уже слезы весны. Видимо, слезы радости. А еще хорошо слушать, как шепчутся божьи коровки и милуются клопы и стаффорширские слоники где-то там, на листе за окном, и сейчас же стихи, да-да, конечно стихи, сначала шорох, щелчки какие-то, неясное турули - а потом стихи, того и гляди падут невозвратно, как капля борща на ступеньки собора, если их немедленно не записать: Глафира, Глафира, хахаха-хаха! Вчера я нашел во дворе петуха! Издох! От любви, я надеюсь, почил, Не так он точило свое поточил, Но я же, Глафира, ле-бе-дю-де-дю! По этому поводу всячески бдю! Не бойся! Не мойся! Кстати, мне сейчас пришло в голову, что с помощью этих стихов можно будет объяснить некоторые особенности военного человека В частности, болезненные состояния его ума. Видите ли, военнослужащий очень часто превращается в идиота. И не всегда удается сразу распознать, что это превращение уже произошло. Оно всегда неожиданно. Ни с того, ни с сего. Ты с ним говоришь, а он уже превратился. Оттого-то и приходится много страдать. И я думаю, что все это происходит потому, что в какой-то эвдемонистический период своего развития военнослужащий переполняется всякой чушью и на время теряет способно