сть отделить реальность от своих мыслей о ней. Таким образом он мимикрирует, то есть заслоняется от реальносги, то есть сохраняет себя. Вот наш командующий. Тот всегда думал вслух. Выскажется - и все сейчас же бросаются исполнять, овеществлять это высказывание, а он и не рассчитывал вовсе, не предполагал, не хотел - и получается кавардак. Но порой что-то с хрящевым хрустом втемяшивалось ему в его башку, что-то, как всегда, оригинальное, с перьями, и все в этом непременно участвуют, напрягаются, чтоб повернуть вспять, то есть раком, все законы логики, динамики и бытия и поворачивают, и опять получается ерунда. Словом, ерунда у нас получается в любом случае: и когда он просто мыслил, и когда те мысли воплощались. Вот уперли у распорядительного дежурного два пистолета из сейфа. Всю базу подняли по тревоге на уши и искали два дня без продыху. Но с каждым часом все с меньшим накалом. - Они же не ищут! - возмущался командующий, когда собрал в кабинете всех начальников. - И я вам докажу, что не ищут! Начальник плавзавода! Немедленно изготовить двадцать деревянных пистолетов, покрасить и разбросать в намеченных местах. И мы посмотрим, как их найдут! И начальник плавзавода, нерешительно приподнимаясь со своего места во время такого приказания, вначале напоминает человека нормального, повстречавшего человека не совсем в себе, но потом, словно озаренье какое-то, просветлев лицом: "Да,товарищ командующий! Есть, товарищ командующий! Правильно, товарищ командующий! Я и сам уже хотел, товарищ командующий!" - и нервно бросается в дверь делать эти пистолеты, которые потом разбросали где попало и которые потом искали всем гамбузом наряду с настоящими, чтоб доказать, что ничего не ищется, да так и не нашли: ни натуральных, ни поддельных. То есть, как и предполагалось, прав был командующий, а кто же сомневался, - никто ни черта не делает! И вот поэтому, желая сохранить в себе способность отделять зерна от плевел, мух от котлет и фантастику от неслыханных потуг бытия, мы с Бегемотом и решили уйти с военной службы. К червонной матери. Хотя, пожалуй, порой мне даже кажется, что этой способности удивлять окружающий мир мы с ним еще не скоро лишимся, потому что только недавно жена Бегемота, сдувавшая пыль с его орденов, обнаружила в нагрудном кармане его тужурки непочатый презерватив и спросила: ''Сереженька, это что?'' - ''Это приказ, - сказал Бегемот ничуть не смущаясь. - Вокруг СПИД - продолжил он с профессорско-преподавательским видом, расширив глазенки, - вокруг зараза. Поэтому всем военнослужащим, независимо от должности, приказано иметь при себе презервативы, чтобы противостоять заразе!" - Слушай, - позвонила мне его жена, не называя ни имени моего, ни чего-либо другого, в двадцать пятом часу ночи, - а правда, что есть приказ иметь при себе нераспечатанные презервативы для предотвращения проникновения заразы в войска? - Правда, - сказал я, горестно про себя вздохнув и посмотрев на часы ради истории, - приказ номер один от такого-то. Всем иметь в нагрудном кармане рядом с носовым платком отечественные презервативы. И на смотрах проверяют. Вместе с документами. Даже команда такая есть: презервативы-ы пока-зать! - и все сейчас же выхватывают двумя пальцами правой руки из левого нагрудного кармана и показывают. У кого нет презервативов, два шага вперед. -А затем следует команда: пре-зер-ва-ти-вы на-адеть! - сказал я уже самому себе, залезая под одеяло. Сволочь Бегемот - вот что я думаю. Толстая безобразная скотина. На четвереньках должен ползать перед этой печально невинной женщиной, И целовать ее тонкие пальцы. Но на ногах. А потом, сквозь уже дремучую дремоту, я вспомнил все эти смотры, осмотры, запросы-опросы-выпросы и то, как я выхватывал (не презервативы, конечно) платок, который от долгого лежания в кармане обрастал грязью на сгибах, и ты его сгибаешь в другую сторону, чтобы показать чистые участки, а на следующем смотре - вообще-то ты серьезный, здравомыслящий человек - опять старательно ищешь на нем свежие места и радостно находишь, а в конце года развернул тот платок, а он - как шахматная доска, черные и белые квадраты. Господи! Все-таки здорово, что мы с Бегемотом уходим со службы к дремлющей матери. Потому что я лично уже не могу. Господа! Не могу я смеяться каждый день, я скоро заикой стану. Да, вот еще что. Перед самым уходом нам вдруг заявили: - Ничего не знаем, но уходя вы должны еще сдать экзамены по кандидатскому минимуму. - По какому минимуму? - По философскому. Что, что вы на меня так смотрите, не помните что ли? - Ах, да-да-да... - А то вы слиняете, а нам разбираться. Понимаете, какое-то время тому назад, сдуру, естественно, мы с Бегемотом решили писать диссертацию на тему "Ракетный двигатель - это нечто...'' - и все для того, чтоб получить продвиженье по службе. У нас же всегда так: то не двигаешься годами, а потом вдруг - бах! - и выясняется, что не двигаешься из-за того, что диссертации нет, хотя того, что у тебя внутри накоплено в виде натурального внутреннего опыта, хватило бы на десять таких диссертаций, и ты это чувствуешь, чувствуешь, и эти чувства не проходят даром, и какое-то время ты действительно увлечен этой идеей, и даже хочешь написать диссертацию, но только вот как же все это оттуда достать, то, что у тебя внутри схоронено, как извлечь, не повредив. Извлечь, изъять, показать, предъявить, и все остальные чтоб тоже поняли, что ты - ходячая энциклопедия - вот это самое сложное - но, черт с ним, по дороге что-нибудь придумается - и ты уже приступаешь к извлечению этих твоих нутряных знаний, уже нервничаешь по поводу того, что у тебя из всего этого получится, но тут опять - бах! - и ты увольняешься в запас, потому что предложили, потому что больше никогда не предложат и потому что нужно скорей, а то опять все передумают, перепутают, ушлют тебя куда-нибудь к совершенно другой матери, вот только экзамены по кандидатскому минимуму надо сдать, это посещали занятия в рабочее время. Нехорошо Да. Занятия-то мы посещали, но только я почему-то где-то глубоко внутри был убежден, что нам все это никогда не потребуется, не говоря уже о Бегемоте - тот у нас вообще круглый балбес по поводу всех этих декартовых глупостей. А я вот помню только первый закон, чуть не сказал Ньютона: материя первична, сознание - вторично, - и все, но, слава Богу, это все-таки основной закон нашей философии, остальные законы, по-моему, возникают из тщательно подобранной комбинации этих четырех слов. Так что выкрутимся, надеюсь. Как-нибудь. И отправились мы на экзамен. Я вызвался первым сдавать, потому что терять, собственно говоря, нечего. Открываю билет - а там, как заказывали, первый закон. - Можно без подготовки? - Пожалуйста - Материя, - говорю я философу с легким небрежением, - первична, а сознание, как это ни странно, вторично! - Хорошо, - говорит он мне, - а как звучит вторая часть первого закона? Я подумал, что он меня не понял, и повторил еще более вразумительно: - Ма-те-ри-я пер-вич-на, а сознание... - Но вторая, вторая часть... - Вторая часть, - говорю я ему, а сам чувствую, как меня заклинивает, - первого закона выглядит так: соз-на-ние.. вто-рично (главное не перепутать)... а мате-рия... первична... И тут он замечает по документам, что я восемь лет как уже капитан третьего ранга, и это его несколько успокаивает относительно оригинальности моего мышления. - Ну, хорошо, - говорит он, - переходите ко второму вопросу. А второй вопрос у нас был: "Социальные аспекты, рассматриваемые в материалах XXVII съезда КПСС". Видите ли, вся трагедия моего положения заключена в том, что я с детства не понимаю слова "социальное", а мне все время кажется, что это вроде как "общественное", и больше я к этому добавить ничего не в силах, я могу бредить полчаса в родительном падеже - "социальном", "социального", могу склонять: "я - социальное, они - социальные", - а объяснить ну никак не получается у меня. Поэтому я заявил: - Практически все аспекты, рассматриваемые в материалах XXVII съезда КПСС, так или иначе связаны с социальными сферами человеческого поведения.. И тут он начинает понимать, что для меня ''социальное'' - тайна за семью печатями. - А что такое "социальное", как вы это понимаете? - Социальное? - Да. - Ну, это как общественное. - Ну а все-таки, что такое "социальные вопросы"? Вот, к примеру, о чем вы думаете постоянно? Что вас постоянно заботит? Не дает вам спать? - Постоянно? - Да. И тут я, может быть, первый раз в жизни, покрываюсь жгучим потом и говорю медленно, чтоб не ошибиться: - Меня постоянно заботит... идея торжества социализма во всем мире.. Инструктор политотдела рядом сидел, так он с головой ушел в пепельницу с окурками, отрыгивая пепел и охнарики. Так смеялся, что не мог в себя прийти. Оказывается, "социальное" - это сады, ясли, квартиры, зарплаты... - вот что меня должно постоянно заботить, вот от чего я должен не спать ночами. - Сколько тебе надо? - спросили меня. - Три балла, - ответил я и получил свою тройку. А Бегемоту тут же поставили два шара, потому что он старший лейтенант и у него налицо способности к росту. - Слушай, - подошел я к философу, - поставь парню три балла, а то его из-за этой двойки еще со службы уволят, не приведи Господь. Ну хочешь, я вместо него еще раз тебе это все сдам? - Не хочу, - сказал философ, и Бегемот получил "удовлетворительно". После чего мы и оказались на улице Как все-таки там хорошо! Вот идет по улице человек, а на нем ядовито синяя болоньевая куртка, а под ней донашиваются черные флотские брюки и ботинки, и он улыбается. Это наш человек. Это человек флота, недавно выставленный за дверь. Он выставлен без ничего. Он голым попал в этот неуютный, неприветливый, колючий, вообще-то говоря, мир, но он улыбается, потому что видит то, чего не видят остальные, он видит свое прекрасное будущее. Некоторые из тех, что тоже выставлены за дверь, не видят сво -его прекрасного будущего. Некоторые не ходят на улицу. Они хотят назад (не будем называть это место). Им страшно. А нам с Бегемотом ни черта не страшно. Достаточно один раз посмотреть на Бегемота, чтоб сказать: это животное страха не ведает. И с ним хорошо мечтать. О том, что пойдем туда, сделаем то, заработаем кучу денег и станем знаменитыми до боли в чреслах. У вас никогда не болели чресла оттого, что вы знамениты? Еще будут болеть. И главное, мечты - все без конца и без края. И одна мечта порождает другую, другая - третью, третья ловит за хвост четвертую, та - крепко держит пятую, пятая - шестую... И взгляд твой затуманивается, увлажняется от предвкушений, и возникают видения, и ты, увлекаемый ими, идешь, идешь простой, как ромашка, не ведая стыда... Кстати, небольшое, но лирическое отступление о военном стыде. Военный стыд - это как что? Военный стыд как философская категория - это как то, чего нет и никогда не было. Потому что стыд как чувство нуждается прежде всего в прививке, а у нас даже то место, на которое нужно прививать, отсутствует, не предусмотрено. Так что мы, уволившись в запас, все делаем без стыда: воруем-торгуем-обмениваем-продаем. "КамАЗы". В те времена вся страна продавала "КамАЗы". И мы с Бегемотом, временно оставив в покое кроликов и фаянс, ринулись продавать "КамАЗы". Я даже знал их названия и номера. Бегемот звонил по ночам мне, а я - Бегемоту, и вместе мы звонили еще куда-то, все время в разные места, продираясь сквозь чащу посредников, плотным войлоком окутавших страну, щедро раздавая по три процента направо, налево, тут же входя в долю и обещая еще. Можно было видеть людей, которые ходили и шептали: "Три процента, три процента... полпроцента...'' - и мы с Бегемотом ходили среди них И у всех была одна улыбка. И у всех было одно выражение лица, будто безжизненной, красной пустыней встает огромное желтое солнце, и вокруг оживает красота, а ты издали наблюдаешь эту красоту. Это было глубокое поражение психики. И в груди от этого поражения становилось тепло и уютно, там-то и возникало то нечто, что сообщало душе толчок, с помощью которого можно было преодолеть расстояние между мечтами, если они отстояли друг от друга далеко. Мы входили с Бегемотом в квартиру, хозяина которой то ли убили, то ли уморили огромным количеством спирта, мы входили, аккуратненько, чтоб не замараться, толкнув дверь, когда-то обитую чем-то издали напоминающим кожу, а теперь - со следами зубов существа мелкого, но ужасно кусачего, и попадали на кухню, где, похоже, кормилось сразу несколько дремучих бродяг, и путь наш был отмечен скелетами селедок. И можно было обойти всю квартиру по кругу, потому что так соединялись все комнаты, и выйти через унитаз, потому что он стоял на дороге последним. Просто стоял, не подсоединенный ни к чему, потому что это был чешский унитаз, а все остальное было советским и давно сгнило. Там, в одной из комнат, распяленный на лавке, все время спал какой-то шофер, а рядом стоял недавно распакованный компьютер, который был связан со всеми камазодержателями, а в другой комнате сидел человек, который, в зависимости от условий, то скупал "КамАЗы", то продавал, а в промежутках он пытался продать, еще не купив, и еще ему нужны были холодильники "Цусима", которые только что разгрузились во Владивостоке и которые он брал за любые деньги, но в пределах разумного. - У вас никого нет во Владивостокском порту? - спросил он нас, даже не поинтересовавшись, откуда мы возникли. - У нас есть все во Владивостокском порту, - сказал Бегемот, и я посмотрел на него с уважением, - Но нужны гарантии. - У нас есть гарантии. Меня всегда восхищала способность Бегемота сначала сказать: "Да! Я это могу с гарантией!" - а потом, уже не торопясь, без суеты, часа полтора осознавать, что же он такого наобещал. Но, слава Богу, русский бизнес в те времена отличало то, что на следующий день после сделки, пусть даже она была оформлена документально, можно было не водиться с этим человеком вовсе, ничего из обещанного ему не поставлять, все порвать, затереть и забыть, потому что прежде всего он о тебе забыл, запамятовал, и ему с самого начала нужно было все объяснять. А еще он мог сам назначить встречу, но накануне у него был тяжелый день, в конце которого он сходил в баню, напился, кинулся в прорубь и всплыл уже с амнезией, в ходе которой он помнил только слово "мама" (или "мать"), и теперь, когда ты пришел, у них кутерьма, потому что с платежками нужно ехать в банк, а на них нужна подпись, которую он не может теперь даже подделать, просто забыл, как он расписывается, и печать, которую он в проруби потерял, хотя перед этим он надел ее на шею, чтоб потом куда-нибудь не задевать И вот у таких людей мы покупали "КамАЗы" и какие - то восстановленные газовые плиты, по поводу которых звонили в Днепрогэс, чтоб выяснить, какие нужны - на две конфорки или на четыре. И таким людям, с частично утраченным самосознанием, мы доставали других людей, с непрестанно угасающей самооценкой, которые к тому же обладали гипнотическим влиянием на весь Владивостокский порт, и Бегемоту звонили ночью, но было плохо слышно, а потому он тоже звонил и в конце концов дозвонился до того ненормального Владивостока и спросил, чего они хотели у него спросить, и оказалось, что они спрашивали: "А наши проценты будут?" - на что Бегемот защебетал в трубку таким воробушком, как будто пришла весна и отовсюду просо подвезли: - Ка-неч-но же бу-дут! - положил трубку и расхохотался дьявольским смехом, но это нам все равно не помогло, потому что тот, кому это предназначалось, кинулся в прорубь и при встрече с водой лишился ума. Ума нет - считай, калека. И никто не виноват. Вот. И проценты погибли, Бегемот потом звонил во Владивосток и говорил: "Человек сошел с ума, так что не рассчитывайте", - а там и не рассчитывали, потому что там тоже чего-то случилось, и те люди, с которыми он договаривался, куда-то подевались, и теперь там другие люди, полные грандиозных надежд. Армяне. С армянами нас многое связывает. И не потому, что у нас нос, крупные губы, уши и глаза - вылупосики. А потому что все свои идеи мы сперва испытываем на них. Вот, к примеру, возникает какая-нибудь очередная странная, но великолепная идея, и я сразу говорю Бегемоту волшебное слово: "Армяне!" - и он, выделив в непомерных количествах муцины - эти замечательные и вместе с тем очень слизистые вещества из группы гликопротеинов, образующие вязкость слюны, - звонит дяде Боре в Ереван (потому что для нас слово "армяне'' рождает в душе нечто детское, мягкое, как уши гиппопотама, как будто кто-то крикнул: "Цирк!" или "Клоуны приехали!"). А дядя Боря в Ереване до сих пор самый главный человек - он пошлет кого надо и проверит где следует: нужна ли армянам эта идея, и если нужна, то в нашу сторону немедленно выедет кто-нибудь, точно так, как это было в случае с "Нисанами", с которых, собственно, и начались наши отношения. Как-то армянам потребовались машины "Нисан-Патруль", и они позвонили Бегемоту: - Скажи, это не вы случайно продаете "Нисан-Патруль"? Конечно же, Бегемот сразу стал продавать "Нисан - Патруль". В те минуты у него было такое выражение лица, что неприлично было бы даже предположить, что он не продает "Нисан - Патруль", потому что верхняя часть оного у него выражала скорбь, а нижняя - удаль. И головой он встряхивал так, что кудри летели в разные стороны, как будто он пианист на последнем издыхании и играет "Кипящее море" Грига. И Бегемот, прихватив меня для четного количества, немедленно помчался в то место, где ему уже три недели подряд предлагали "Нисаны" с патрулями - надоедали, плакали, просили, чтоб он непременно звонил. Это место называлось "Русский национальный центр", и там обитали русские националисты, то есть люди, которые далеко не чужды были идеи соборности и духовности. Я давно пытаюсь выяснить у кого-нибудь, .что же такое "соборность" и "духовность". И чем, например, "соборность" отличается от "шалашовности", а "духовность" от "духовитости". Но у меня ни черта не выходит. Все говорят: "Соборность - это..." -и глаза закатывают, точно в тот самый момент получили шпиль в задницу. И теперь, когда я слышу о "соборности", мне сейчас же хочется выкрикнуть петушиное слово "рококо" и объявить во всеуслышанье, что мне известны пути повышения "фалловитости". Но ближе к русскому национализму как к явлению. Беглого взгляда на этих людей было достаточно, чтоб понять, что в прошлой жизни все они были аскаридами, а их предводитель в бесконечной цепи превращений только что миновал стадию - свиной цепень. Было в них что-то сосущее, какой-то сердечный трепет, колотье и пот в перстах, словом, присутствовало некоторое "весеннее возмездие" (эротический термин), когда речь заходила о способах расчетов с посредниками. А посредниками в этом деле были все, кроме армян, и русские националисты, и мы с Бегемотом, и все хотели ухватить кусок, по возможности более могучий, раз уж возникла тема: "Нисан-Патруль". Как раз тогда-то и появилось это мерзкое слово - "тема". Например, "тема: "Нисан-Патруль" или "тема: березовые обрубки". "Мы финнам - березовые обрубки, а они нам...'' - и так до бесконечности. И теперь, когда я слышу слово "тема", я начинаю давиться хохотать, вскрикиваю только: "Березовые обрубки! Березовые обрубки!.." - и опять не могу остановиться, всхлипываю и плачу, к примеру, животом. Потом тщательно вытираю нос, лоб и красные щеки и жду, когда внутри улягутся все, знаете ли, звуки, после чего тщательно высмаркиваюсь. Да-а! Россия... Но вернемся к армянам, которые все еще ждут свои "Нисан-Патрули"! - Ар-мя-не! - хочется сказать им. - Ар-мя-не! - хочется им заметить. - Ар...мя...не... - Ве... да... че... эээ... Последние несколько слов, а вернее букв, символизируют армянское недоумение, проще говоря, оторопь, которая приключилась с ними после общения с русскими националистами, позорными червями в печальном далеко. Те говорили: - Покажите деньги. А эти им: - Покажите "Нисан". Оказалось, ни у кого ничего нет. Предусмотрительный дядя Боря прислал армян на разведку, чтоб их сразу не обобрали. Армян звали: Кимо, Самвел и Араик. Араик был самый молодой. Кимо в первый раз в жизни надел пальто, а Самвел всеми своими повадками напоминал животное. И смотрел он на место, откуда, по его разумению, должен был появится "Нисан-Патруль", так, как только китаец смотрит на яшмовые врата, прежде чем сунуть туда свой нефритовый стебель. А вокруг он - китаец, разумеется - уже разложил следующие обязательные предметы большой любви: свисток неистребимого желания, крючок страсти, колпачок возбуждения зажим нежности, бородавку утомления, серное кольцо Вечной Похоти, татарский любовный колокольчик и фамильный мастурбатор. И уже изготовился. Сейчас приступит. С трудом войдет в "беседку удовольствий''. А пока только предварительно разглядывает. И от напряжения при разглядывании даже слезы на глаза выступили. Все последующее (методологически) напоминает мне некоторые садомазохистические картинки. И будто в них участвую я: голышом надеваю роликовые коньки, и стройная женщина в черных крагах возит меня кругами по концертному залу, крепко держась за мой тоненький пенис Во всяком случае только я начинаю вспоминать, чем же там у нас закончилось дело с этими "Нисан-Патрулями", как тут же эти видения вытесняют из моего сознания все остальные воспоминания. Помню только, что потом мы дружно встали на защиту армян, за что и заслужили их любовь и получили возможность немного погодя впихивать им остальные идеи. На прощанье они пожимали нам руки, обнимали и говорили: - Приезжайте к нам в Ереван. А моя жена, воспользовавшись случаем, бросилась в комнату, нашла, прибежала назад и вручила им мои новые туфли, которые она в свое время приобрела по случаю в Ереване на улице Комитаса в маленьком магазинчике, и которые нужно было там же срочно обменять, потому что один туфель оказался на полтора размера короче другого. И эти армяне уехали от нас навсегда, сжимая от счастья в руках вместо "Нисана" мои дефективные башмаки. Правда, мы потом много раз перезванивались, поскольку Араику нужны были игровые автоматы - "однорукие бандиты", и он звонил нам, а мы ему, с трудом добираясь до этого непрерывно отползающего в те времена от России Еревана, с которым то нет связи, то на том конце никто по-русски не понимает ("Подождите, я Гамлета позову, он по-русски понимает, а я говорю, но не понимаю"). Наконец нашли мы ему эти автоматы, но нужно было в последний раз уточнить: такие-то они или сякие-то, и я еще раз дозвонился - Але, але, это Ереван? Позовите Араика. Араик? Это Араик? - Нет, нет, это не Араик, это его жена. Араик в лифте застрял. И тут я сошел с ума, потому что долго дозванивался, потому что когда еще до них доберешься. - Побегите к нему, - говорю я ей, - уточните, такие-то ему нужны автоматы "однорукие бандиты" или сякие-то? И она побежала - слышно, что по дороге что-то упало, - и долго там выясняла у Араика, сидящего в лифте, какие ему нужны автоматы, а потом прибежала и переврала все до неузнаваемости, потому что очень волновалась и все по дороге забыла. Мама моя! Как меня успокаивает, если я, после всяких таких вот событий, открываю автора, настоящего певца печали, на любой странице и читаю: "... Чувство! Лежит в основе. Это точка опоры. Она не сводится к понятию, исключая то краткое (можно сказать) мгновение, когда чувство выносит приговор Вселенной. Затем чувство либо умирает, либо сохраняется..." - и все, захлопываю. Настоящих авторов, лохань их побери, никогда не следует читать вдоволь (чуть не сказал-вдоль), тогда это успокаивает и помогает сохранять равновесие. Хотя иногда руки опускаются. И у Бегемота тоже. Видели бы вы, как они у него опускаются: он - крупный, белый, а они медленно так поползли, поползли и достигли пола. О, хрустнувшая хризантема моей души! - говорю я ему в такие минуты. - Знаешь ли ты, что величаво-спокойное, проще говоря, лирично-эпическое повествование более подходит твоему невыразимому отчаянию. Кстати, в такие минуты я почему-то представляю тебя старым, толстым и на одной ноге. Вторая у тебя смачно оторвана на службе короля Георга. Но ты опираешься на плечи молодых своих собратьев и орешь им: "Сарданапалы! Мухины дети! Все очком будете у меня воду пить! И им же верблюжьи колючки носить с места на место!'' - а потом ты успокаиваешься и рассказываешь им о пулях-штормах-парусах и о том, как ты водил по морям отечественные тральщики, и на глазах у них блестят романтические слезы, каждая величиной с австралийскую виноградину. И сейчас же руки у Бегемота возвращаются на прежнее место. И в глазах появляется блеск, который я считаю совершенно нормальным для современного военнослужащего: будто вскрыли старинный сундук, а там - "пиастры! пиастры!". Это ли не повод вспомнить о душе? Душе военного, я разумею. То-то весело было бы для какого-нибудь исследователя ее отыскать, обнаружив при этом незначительные ее размеры в сочетании с несомненными ее качествами, - наивностью, невинностью, светлостью. Душа военнослужащего - это то, что растет у него всю жизнь. И в конце жизни значительную часть ее составляет честь и совесть или то, что он вкладывает в эти понятия. Исключение составляют генералы, которые всю жизнь существовали при чем-нибудь вкусненьком. Им в душе отказано. Бирюза. - О, озарение святое, снизойди! - молили певцы и поэты древней Месопотамии, и озаренье снизошло - все они остались без штанов, потому что озарение - один из способов освещения мрака: всем в одночасье становится ясно, куда идти, но при этом все чего-то лишаются - одни невинности, другие - благов и благости. И на нас с Бегемотом снизошло озарение. (Я, кстати, тут же поинтересовался относительно штанов ) Оно снизошло утром в пятницу, и душу сразу так затомило-затомило, потому что мысль озаряющая пока еще не до конца состоялась и какое-то время существовала в виде бледновато-клочковатом, но потом сразу раз - и мы поняли, что не можем жить без бирюзы. - Бирюза! - вскричал Бегемот. - Бирюза! - Говорил ли я тебе, Саня, - обратился он ко мне тут же, от возбуждения сжимая до боли мой случайно оказавшийся рядом с ним большой палец правой руки, - что теперь мы будем заниматься исключительно бирюзой - этим благороднейшим из каменьев, измеряемых в каратах. Знаешь ли ты, что у меня есть технология производства бирюзы в несметных количествах. И мы прежде всего, конечно же, снабдим всю Армению этим богатством. У нас все армяне будут ходить с бирюзой. Они спать будут с бирюзой. Они жрать будут с бирюзой. Я бы даже на улицу запретил бы им выходить без бирюзы. Помчались! Опять помчались! Вы не знаете, почему русские люди всегда куда-то бегут, мчатся, распуская по воздуху слюни? И почему русскому человеку можно пообещать что-нибудь, но не сделать, а потом пообещать ему еще что-то, еще более значительное, чтоб у него глаза на лоб полезли, и он опять поверит? И опять побежит. Почему в России нельзя спокойно сесть и положить в рот кусок варенной на пару лососины в белом соусе и, обратившись в глубины своего существа, наблюдать за тем, как она непринужденно растворяется, уверенно теряет свои первоначальные очертания, и в ней образуются плешины, промоины, легко ощущаются волоконца; и во взоре твоем благодарном от всей этой ерунды сейчас же появится масло и то глубинное успокоение, какое свойственно разве что только кустам бузины после дождя? Почему у нас всегда так - только отправил кусок за щеку, как рядом обязательно оказывается некий запаршивевший от невзгод козел, доверху напичканный радиомусором, который говорит безо всякого умолку о налогах, бюджете, думе, парламентаризме, перемежая все это - "вам, конечно, будет небезынтересно" и "но мы-то с вами понимаем?". Как хочется выловить в тарелке дробиночку перца и, придвинувшись к нему вплотную, -"простите!" - щелчком направить ему ее в глаз, лучше в правый, и с удовольствием необычайным по своей полноте наблюдать, как он задохнется от слез, заплюется, закашляет, а лучше забить ему в грызло обмылок или этот, как его, который разбухает, как груша, и заполняет, надеюсь, все помещение, как кляп какой-нибудь, и будет еще не раз то разбухать, то опадать, то разбухать, то опадать, пока не изольется душной Амазонией. Я думаю, что это все из-за пассионарности. То есть, я хочу сказать, из-за склонности этой страны к пассионарности. Периодически встречаются тут несколько мудаков-пассионариев, и весь этот бардак начинается заново. Все это - как шляпа по кочкам - пронеслось в моей голове, пока мы с Бегемотом бежали за бирюзой, и если с высоты птичьего полета посмотреть на то, как мы бежали, то многое, наверное, на этом свете нам должно проститься: столько в этом беге было наивной веры и надежды, а также - волглости, смачности, сочности. И у Бегемота работали на лице все его мускулы, а взор его глаз - бесстыже чистых - был обращен чуть вверх, словно он наблюдает сошедшую с небес лепоту или зарю на вершинах деревьев. Порой он прищелкивал языком, как вампир, порой улыбался, как дервиш, который уже видит танцующих гурий, а то вдруг останавливался и начинал говорить. - Бирюза, - говорил он, - это соединение меди голубоватого и зеленоватого цвета, и ее можно варить из медного купороса или, лучше всего, из сливных вод, которые образуются как продукт различных производств. Подумай только, мы еще очистим город от тяжелых металлов! А потом все выпаривается и прессуется, а затем шлифуется. У меня есть такие шлифовальщики, которые даже из каловых камней сделают ожерелье! И я смотрел на Бегемота, и уже видел на нем ожерелье из каловых камней, и вспоминал цитаты. Я, знаете ли, неожиданно могу вспомнить цитаты. Например: "Во время полового акта она имела обыкновение смеяться так бурно, что выталкивала член из влагалища". Или: "Они жили долго и кончали преимущественно в один день". Или: "Вместо рта взяла в глаз - еле выморгалась!" Я не знаю, из каких они произведений, но считаю, что их нужно запретить. Из соображений выспренней нравственности. Именно выспренней! Потому что у нас нравственность особого рода. И поэтому ее нужно охранять. А если ее оставить без присмотра, то она скоро полностью переродится в блуд и паскудство. И когда я смотрю на Бегемота, мне все время приходит в голову мысль об охране нравственности. И еще, куриные челюсти, в некоторые периоды своей жизни лицо Бегемота, срамота щенячья, вызывало в моей памяти лицо коменданта того славного военного городка, с которого и началась моя необыкновенная карьера. Что-то в них было общее, какая-то помесь ответственности с вихрем непредсказуемости. Фамилия коменданта была Извергов. Кстати, не помню ни одного коменданта с фамилией Цветиков, Розанов, Хризантемов. Обязательно - Извергов, Самохвалов, Спиногрызов. Я впервые увидел его при заступлении в патруль. Он нас инструктировал. Там было на что посмотреть: у него, прежде всего, надувалась шея, как у лягушки-быка перед вступлением в половые отношения, и голос, низкий, хриплый, казалось, легко извлекался из области вспомогательного таза. Телом мал. Лицом красен. Взором отважен. И в движениях быстр, как краб на отмели. Он говорил: - Квадрат "Е" - еее! - и никто не посмел бы заявить, что он не знаком с этим квадратом. И еще он говорил: - Именно тут ожидаю появления множества самовольно шатающихся воинов-строителей. Они должны быть здесь! В камере! И если они не будут сидеть, то сидеть будете вы! - и никто не посмел возразить. Он говорил: - Гэ-о-мет-рия! Укладывать гробики! - и это означало, что снег с дороги следует располагать вдоль обочины аккуратными параллелепипедами, проще говоря, гробиками, по всем законам геометрии. Вот так, расчудроны чудаковатые, а вы думали, армия у нас пальцами где попало ковыряет? Нет! Армия у нас снег вдоль дороги укладывает и старается при этом, чтоб снег был белый, а не грязный, то есть затемненные места следует еще сверху свеженьким снежком припорошить. Да-ааа... жизнь... Как-то комендант стоял в ДОФе и ждал, когда ему позвонят - там у дежурного по ДОФу есть телефон - и сообщат, что послали бульдозер для того, чтобы убрать с центральной площади гигантскую кучу колотого льда, которую соорудил в середине предыдущий бульдозер. Коменданту должны были позвонить с минуты на минуту, и он ужасно нервничал, дергался всеми своими чувствительными членами одновременно и поминутно обращался к дороге, а если звонил телефон у дежурной, успевал подскочить, до нее ухватиться за трубку и гаркнуть в нее: - Ка-мен-дан-т!!! - Ой! - говорили там. - Извините... - Гм... - говорил он, - трубку бросают... - а там просто хотели у дежурной поинтересоваться, какой, фильм в ДОФе идет, и только трубка оказывалась на месте, как снова раздавался звонок: - Ка-мен-дант!!! И опять: - Ой! Извините... Так повторялось множество раз, пока он наконец не увидел, что где-то с горы к площади движется бульдозер, и он не выдержал и, пульсируя на ходу, побежал, скользя, спотыкаясь, навстречу этому бульдозеру, размахивая руками и горланя по дороге какую-то песнь горилы-самца. А бульдозерист, заметив издалека, что на него бежит одичавший от переживаний комендант, от страха бросил бульдозер и удрал, утопая по пояс, в снежные сопки. И теперь бульдозер сам шел на площадь, и, когда комендант добежал до него и обнаружил, что внутри никого нет, он принялся прыгать вокруг и орать уже бульдозеру: - Стой, еб-т! Стой, блядь! Как же здесь нажимается а? Эй! Кто-нибудь! Но никого не потребовалось. Тот бульдозер остановился только тогда, когда уперся в эту гору льда, сделанную предыдущим бульдозером. Там он и заглох, железное чудовище. А еще мы видели коменданта на парадах и на строевых прогулках. Весна воскресенье, солнце, теплынь - а у нас строевая прогулка Мы идем строями - экипаж за экипажем - в поселок, чтоб там походить кругами по дорожкам, создавая своим строевым шагом строевую красоту, а впереди нашего строя на машине с тремя мегафонами наверху едет комендант. Он таким образом очищает перед нами путь. А очищать не от кого, поскольку утром в поселке еще никого нет - никто не проснулся, улицы пусты. И для кого мы тут ходим, непонятно, а дорога идет под горочку - справа кювет, слева - откос, и тут из-за дома вылетает на трехколесном велосипедике крошечный мальчуган и, отчаянно крутя педали, пристраивается перед машиной коменданта, и теперь все мы, и машина коменданта в том числе, приобретаем скорость движения этого крохотного велосипедика. Какое-то время так и движемся, а потом комендант начинает очищать нам дорогу: - Мальчик! - говорит он сразу в три мегафона так, что просыпаются горы. - Ма-ль-чик! Принять в сторону! А парнишка уже понял, что он сделал что-то не так, и отчаянно крутит педали, но от страха не может свернуть в сторону и по-прежнему едет впереди нашей процессии. - Мальчик! - не выдерживает комендант. - Мальчик! Ма-ль-чик, еб твою мать! И тогда мальчишка резко выворачивает руль и летит под откос - мальчик-велосипед-мальчик-велосипед - пока не достигает дна канавы, после чего ничто уже не мешает красоте нашего строевого движения. Ах!.. А 23 февраля мы с утра до вечера тоже что-нибудь делали. Только в середине дня нас отпустили домой часа на три яйца погладить, а потом опять, переодевшись в парадную тужурку с медалями, следовало прибыть в ДОФ и, отметившись на входе у старпома, пройти в зал на торжественное собрание, а ускользнуть невозможно - все дырки заделаны (я сам все проверил), даже окно в туалете закрыто решеткой, и после этой проверки, ослепительно стройные, уже не торопясь, направляемся на торжественное собрание. Умные пришли в ДОФ без шинелей: они разделись у друзей, живущих рядом, и шли метров двадцать - тридцать без шапок среди пурги. Глупые пришли в шинелях и разделись в гардеробе. И вот когда кончилось торжественное собрание... - Объявляется перерыв! И все как-то быстренько заторопились к выходу. - А после перерыва всем опять собраться в зале на концерт художественной самодеятельности! И все заторопились сильней. - Уйдут, - выдыхает капитан первого ранга, распорядитель торжеств, - нужно закрыть гардероб. Скажите там, чтоб закрыли гардероб! - Движение масс еще более усиливается. - Шинели! Шинели не выдавать! Люди побежали, по дороге кто-то упал. Дверь в гардеробе разбили сразу же, но всех она все равно не вместила, поэтому рядом сломали фанерную стенку и оттуда стали просто выбрасывать шинели наружу, на пол, там по ним ходили, потом поднимали и по обнаруженным в кармане пропускам устанавливали "кто-чья". - Закройте входную дверь! То-ва-ри-щи офицеры! - Комендант! Вызовите коменданта! И приехал комендант! "Всех в тюрьму!!!" - орал он перед дверью гардероба. Конечно! Я в эти мгновенья был внутри. Я не хотел надевать чужую шинель. Я хотел найти свою, и, когда в гардероб ворвался комендант, я всего только успел завернуться в ближайшую шинель, висящую на вешалке, и остался стоять, а рядом со мной Гудоня - маленький, щуплый лейтенант - тоже завернулся, но от страха он еще и подпрыгнул, поджав ноги. Он висел ровно столько, сколько требовалось для того, чтобы вешалка на шинели оторвалась, и тогда он упал, и на него еще сверху легло шинелей пять-шесть. Шум привлек коменданта, он пробежал мимо меня, бросился, разрыл, достал и потом уже вышел, держа в одной руке потерявшего человеческое обличье Гудоню. "Не помня вашу сексуальную ориентацию, - как говорил наш старпом, - на всякий случай целую вас в клитор!'' И еще он говорил: "Как я тронута вашим вниманием, и особенно выниманием". И еще он любил стихи. "Буря мглою небо кроет, Груди белые крутя". Нет, ребятки! Лучше все-таки бежать за бирюзой. Бежать, бежать и видеть перед собой широчайшую спину бедняги Бегемота, и думать о том, какой ты все-таки дурак, что бежишь неизвестно куда. И это хорошо, потому что ты сам дурак, самостоятельно, без каких бы то ни было побочных дураков. И это прекрасно. Я даже своего тестя - золотые его руки - решил приспособить к производству бирюзы, для чего из Киева, под видом пресса, нам прислали два противотанковых домкрата, и мы, напрягая себе шеи, сломав по дороге телегу, даже дотащили до него - золотые его руки - эти совершенно неподъемные железяки, которые впоследствии так никогда и не превратились в пресс - золотая его мать, - потому что не хватало еще кучи всяческих деталей. Бог с ним, штамповали на стороне. А бирюзу нам варил Витя. Витя был гений. И, как всякий натуральный гений, он мыслил вслух. Это был фейерверк. Это был какой-то ослепительный кошмар. Он все время говорил. Он звенел, как мелочь в оцинкованном ведре, и мы легко тонули в обилии свободных радикалов. Витя мог все. С помощью индикаторных трубок на что угодно. Я помню только индикаторные трубки на окись углерода и озон, на аммиак и ацетон, на углеводы и раннюю идиотию - трубку следовало вложить в рот раннему идиоту и через какое-то время вынуть с уже готовым анализом. Трубок было до чертовой пропасти. Кроме того, Витя мог заразить весь воздух, всю воду, всю землю и еще три метра под землей трудноразличимыми ядами. Во времена Клеопатры он наслал бы мор на легионы Антония. Во времена династии Ц