лова? Да-а... молодец. Были бы мозги, точно б вылетели. Садись сюда... О, Господи. СПИШЬ, СОБАКА! Военнослужащего бьют, когда он спит. Так лучше всего. И по голове - лучше всего. Тяжелым - лучше всего. Раз - и готово! Фамилия у него была - Чан, а звали, как Чехова, - Антон Палыч. Наверное, когда называли, хотели нового Чехова. Он был строен и красив, как болт: большая голова шестьдесят последнего размера, плоская сверху; розовая аккуратная лысина, сбегающая взад и вперед, украшенная родинками, как поляна грибами; седые лохмотья, обмотав уши, залезали на уложенный грядкой затылок; в глазах - потухшая пустыня. Герой-подводник. К тому же боцман. Двадцать календарей. Ненасытный герой. Он все время спал. Даже на рулях. Каждую вахту. Он спал, а командир ходил и ныл - пританцовывая, как художник без кисти: так ему хотелось дать чем-нибудь по этому спящему великолепию. Не было чем. Везде эта лысина. Она его встречала, водила по центральному и нахально блестела в спину. Штурман появился из штурманской рубки, шлепнув дверью. Под мышкой у него был зажат огромный синий квадратный метр - атлас морей и океанов, - Стой! Дай-ка сюда эту штуку. Штурман протянул командиру атлас. Командир легко подбросил тяжелый том. - Тяжела жисть морского летчика! - пропел командир в верхней точке, бросив взгляд в подволок. Лысина спело покачивалась и пришепетывала. Атлас, набрав побольше энергии, замер - язык набок, и, привстав, командир срубил ее, давно ждущую своего часа. Атлас смахнул ее, как муху. Икнув и разметав руки, Чан улетел в прибор, звонко шлепнулся и осел, хватаясь в минуту опасности за рули - единственный источник своих благосостояний. Рули так здорово переложились на погружение, что сразу же заклинили. Лодка ринулась вниз. Кто стоял - побежал головой в переборку; кто сидел - вылетел с изяществом пробки; в каютах падали с коек. - ПОЛНЫЙ НАЗАД! ПУЗЫРЬ В НОС! - орал по-боевому ошалевший командир. Долго и мучительно выбирались из зовущей бездны. Долго и мучительно, замирая, вздрагивая вместе с лодкой, глотая воздух. С тех пор, чуть чего, командир просто выбивал пальчиками по лысине Антон Палыча, как по крышке рояля, музыкальную дробь. - Ан-то-ша, - осторожно наклонялся он к самому его уху, чтоб ничего больше не получилось. - Спи-шь? Спишь, собака... ОЗДОРОВЛЕНИЕ Как ноготь на большом пальце правой ноги старпома может внезапно оздоровить весь экипаж? А вот как! От долгого сидения на жестком "железе" толстый, желтый, словно прокуренный ноготь на большом пальце правой ноги старпома впился ему в тело. Это легендарное событие было совмещено со смешками в гальюне и рекомендациями чаще мыть ноги и резать ногти. Кают-компания ехидничала: - Монтигомо Ястребиный Коготь. - Григорий Гаврилович до того загружен предъядерной возней, что ему даже ногти постричь некогда. - И некому это сделать за него. - А по уставу начальник обязан ежедневно осматривать на ночь ноги подчиненного личного состава. - Командир совсем забросил старпома. Не осматривает его ноги. А когда командир забрасывает свой любимый личный состав, личный состав загнивает. И поехало. Чем дальше, тем больше. Улыбкам не было конца. Старпом кожей чувствовал - ржут, сволочи. Он прохромал еще два дня и пошел сдаваться в госпиталь. Медики у нас на флоте устроены очень просто: они просто взяли и вырвали ему ноготь; ногу, поскольку она осталась на месте, привязали к тапочку и выпустили старпома на свободу - гуляй. Но от служебных обязанностей у нас освобождают не медики, а командир. Командир не освободил старпома. - А на кого вы собираетесь бросить корабль? - спросил он его. Старпом вообще-то собирался бросить корабль на командира, и поэтому он почернел лицом и остался на борту. Болел он в каюте. С тех пор никто никогда не получал у него никаких освобождений. - Что?! - говорил он, когда корабельный врач спрашивал у него разрешения освободить от службы того или этого. - Что?! Постельный режим? Дома? Я вас правильно понял? Поразительно! Температура? А жена что, жаропонижающее? Вы меня удивляете, доктор! Болеть здесь. Так ему и передайте. На корабле болеть. У нас все условия. Санаторий с профилакторием, ядрена мама. А профилактику я ему сделаю. Обязательно. Засандалю по самый пищевод. Что? Температура тридцать девять? Ну и что, доктор? Ну и что?! Вы доктор или хрен в пальто! Вот и лечите. Что вы тут мечетесь, демонстрируя тупость? Несите сюда этот ваш градусник. Я ему сам измерю. Ни хрена! Офицер так просто не умирает. А я сказал, не сдохнет! Что вам не ясно? Положите его у себя в амбулатории, а сами - рядышком. И сидеть, чтоб не сбежал. И кормить его таблетками. Я проверю. И потом, почему у вас есть больные? Это ж минусы в вашей работе. Где у вас профилактика на ранних стадиях? А? Мне он нужен живьем через три дня. На ногах чтоб стоял, ясно? Три дня даю, доктор. Чтоб встал. Хоть на подпорках. Хоть сами подпирайте. Запрещаю вам сход на берег, пока он не выздоровеет. Вот так! Пропуск ваш из зоны сюда, ко мне в сейф. Немедленно. Ваша матчасть - люди. Усвойте вы наконец. Люди. Какое вы имеете моральное право на сход с корабля, если у вас матчасть не в строю? Все! Идите! И вводите в строй. Вот так-то! С тех пор на корабле никто не болел. Все были здоровы, ядрена вошь! А если кто и дергался из офицеров и мичманов, то непосредственный начальник говорил ему, подражая голосу старпома: - Болен? Поразительно! В рот, сука, градусник и закусить. Жалуйтесь. Пересу де Куялеру, ядрена мама! А матросов вообще лечили лопатой и на канаве. Трудотерапия. Профессьон де фуа, короче говоря. Вот так-то. Ядрена мама! В ЗАСАДЕ ОУС - отдел устройства службы - призван следить, чтоб все мы были единообразные. Единообразие - закон жизни для русского воинства. Но единообразие не исключает своеобразия. Капитан первого ранга из отдела устройства сидел в засаде. Капитаны первого ранга вообще испытывают сильную склонность к засаде, особенно из отдела устройства службы. Капитан первого ранга сидел рядышком с дверью КПП - нашего контрольно-пропускного пункта. Дверь открывалась, и он пополнял список нарушителей. (Ну, то есть он записывал туда тех, у кого имеются нарушения в форме одежды: в прическах, в ботинках, в носках и в отдании воинской чести.) Список с нарушителями должен был к вечеру лечь на стол к командующему. О, это очень серьезно, если нужно лечь на стол к командующему. Лучше уж вместо этого заново пройти все стадии овуляции. Дверь КПП распахнулась в тридцатый раз, и в нее вывалился капитан третьего ранга (нет-нет-нет! он был совершенно трезв, просто поскользнулся на обледенелых ступеньках) - вывалился и приземлился на свой геморрой, и, как только он, с крылатыми выражениями, начал подниматься и ощупывать через разрез на шинели сзади свой геморрой, к нему шагнул капитан первого ранга из засады. - Товарищ капитан третьего ранга, - сказал он, - а почему вы не отдаете воинскую честь старшему по званию? - сказал и заглянул в глаза геморроидальному капитану. В глазах у геморроидальных капитанов есть на что посмотреть, но этот смотрел как-то совсем по-птичьи; заострив лицо и собрав глаза в могучую кучку у переносицы. Капитан первого ранга потом вспоминал, что в тот самый момент, когда он заглянул в глаза тому капитану, в душе у него, где-то там внутри, на самом кончике, что-то отстегнулось, а из глубины (души) потянуло подвальной сыростью и холодным беспокойством) так бывало в детстве, когда в темноте чердачной чувствовалось чье-то скользкое присутствие. Они смотрели друг на друга секунд двадцать. Кроме глаз у капитана и в лице тоже было что-то нехорошее, не наше, насквозь больное, так смотрит только юродивый, ненормальный, наконец. Неожиданно капитан качнулся и стал медленно оседать в снег. - Ой-ой-ой, мамочки! - шептал он и, сидя на корточках, смотрел в живот капитану первого ранга. Лицо и плечи у блаженного капитана немедленно задергались, руки вместе с ногами затряслись, голова, отломившись, замоталась; бессмысленное лицо, бессмысленный рот, нижняя челюсть! все это, сидя, подскакивало, подрагивало, подшлепывало, открывало-закрывало, выбивало дробь и продолжалось целую вечность. Капитан первого ранга из отдела устройства службы даже не замечал, что он давно уже сидит на корточках рядом с несчастным капитаном, заглядывает ему в рот, невольно повторяя за ним каждое идиотское движение; он вдруг почувствовал, что этот чахоточный придурок сейчас умрет у него на руках, а рядом никого нет и потом ты никому ничего не докажешь. - Черт меня дернул! - воскликнул капитан первого ранга из отдела устройства службы, и он подхватил чокнутого капитана под мышки и помог ему затвердеть на ногах. Тронутый потихоньку светлел, синюшность пропадала пятнами, глазам возвращалась мысль, дыханию - свежесть. - Простите! - прохрипел он, все еще нет-нет да и повисая на капразе и малахольно махая ему головой. - Простите! - приставал он. - Я вам сейчас отдам честь! Я вам сейчас отдам! - а капитан первого ранга из засады говорил только: "Да-да-да, хорошо-хорошо" - и мечтал кому-нибудь его вручить. Сзади загрохотало, и они одновременно повернули туда свои головы: еще один капитан третьего ранга пролетел через дверь, поскользнувшись на тех же ступеньках. Капитан первого ранга из отдела устройства службы не стал дожидаться, когда этот новый капитан найдет через разрез на шинели сзади свой копчик и наощупь внимательно его изучит. - Эй! - закричал он, калеча свой голос, тому, новому капитану. - Сюда! Ко мне! Скорей! - Вот! - сказал он, передавая ему малохольного капитана. - Вот! Возьмите его! Ему плохо! От имени командующего прошу вас довести его домой. Ну, если "от имени командующего", тогда конечно. - Тебе правда нехорошо? - спросил второй капитан у первого, когда они подальше отошли. - Правда, - сказал тот и улыбнулся. Они еще долго ковыляли вдаль, все ковыляли и ковыляли, а капитан первого ранга из отдела устройства службы все смотрел им вслед, все смотрел, благодарно вздыхал, улыбался и радостно отхаркивался в снег. Сзади загрохотало, он обернулся и достал свой список - это прилетел очередной капитан третьего ранга, поскользнулся и приземлился на свой геморрой. ТОРПЕДНАЯ АТАКА ЧАСТЬ ПЕРВАЯ "Не пли! Не пли!" Торпедная атака! Это венец боевой подготовки! Это сгусток нервов! Это нутро в кулаки! Торпедная атака! Это сплав человека-металла, И на всех одна душа, И ее на куски! А ты чувствуешь, чувствуешь Спиной, затылком, загривком Дрожь ретивого корпуса! А вокруг боевая тишина, А вокруг искаженные лица. "Пятый, шестой аппараты товсь!" - Визжит товарищ центральный. "Есть, товсь!" - Мочеточки втянулись и сжались в комочки!!! И секунды текут, как капли цикуты в рану, "Пли!!!" - И упоенье, упоенье... "Ой, не пли, не пли!" - приседает горько старпом, Забывший ввести какую-то "омегу", Подкирпичили! И столько нервов! Сгустки! По палубе! Белый стих - торпедная атака! Я не знаю, что в последнее время творится с нашей торпедной стрельбой. То торпеды всплывут в точке залпа, то там же утонут, то с обеспечивающим не договоришься, а то удираешь от своей же собственной торпеды. Выпустишь ее, послушаешь - и во все лопатки чешешь от нее, ловко маневрируя, уклоняясь, отрабатывая винтами, потому что она взяла и на крутом вираже пошла обратно. Да-а-а... А недавно, только мы в море вышли и все вроде нормально - и тут акустики докладывают: "Справа двадцать, слышим шум винтов торпеды". - "Какая торпеда?!" - кричит наш любимый старший помощник. "Не знаем, - говорят акустики, - но только пеленг не меняется". - "Как не меняется?!!" - кричит снова старпом. "А так", - отвечают акустики. И тут командир старпому: "Ворочай! Ворочай! Скорей ворочай" - и мы ворочаем! ворочаем! ворочаем! Просто чудеса. "Интересно, - говорили потом в кают-компании, - кто ж это по нам так стрельнул? Старпом чуть не обгадился". - Кто написал эту гадость?! - зам держал двумя пальчиками за угол исписанный боевой листок. (Кают-компания. Обед второй боевой смены.) - Им все шуточки! Мичману такое не написать. Нет. Не сообразит. Тут офицерье постаралось. Это уж точно! - Николай Степанович! (Голос старпома.) - Я же еще и извиняюсь! Вот, товарищи! (Товарищи от сочувствия перестали жевать.) Как некоторые наши офицеры расписывают наши выходы на торпедные стрельбы! У нас идет срыв за срывом боевой задачи, а им смешно! Они забавляются. А я-то все думаю, и куда это у меня деваются бланки боевых листков. Из-под матраса! Один за другим все исчезают и исчезают! Писал, гаденыш, старался! Сразу-то, видно, не получалось! - ерничает зам. - Николай Степанович. (Старпом.) - О вас там, кстати, тоже написали. Мне все это на дверь каюты приклеили. Восемьдесят восьмым клеем! Еле отодрал! Все матросы уже эту галиматью читали, не говоря об офицерах и мичманах! А я сплю и не подозреваю! Найду, убью живьем! Мочеточки у него втянулись в комочки! Сучара!! - Николай Степанович. - Сукин кот. ЧАСТЬ ВТОРАЯ (изложенная в боевом листке, повешенном на стенке в кают-компании на следующий день) Командира БЧ-5 нашего подводного ракетно-торпедного корабля зовут Траляляичем! Если вы нарисуете себе в воображении нос картошкой, рот от уха до уха и никогда не чесанные волосы, вы поймете, кому Родина доверила боевую часть пять! Она доверила ее большому философу. Во всех случаях жизни он тихонечко напевает: "Тра-ля-ля" - особенно во время нахлобучек. Вышли мы в очередной раз на торпедную стрельбу. (Надо же когда-то и торпедами выстрелить!) Изготовились... - Боевая тревога! Торпедная атака! - Тра-ля-ля, - поет Траляляич, - тра-ля-ля, боевая часть пять к торпедной атаке готова, тра-ля-ля. - Пятый, шестой аппараты товсь! ( - Тра-ля-ля!) - Есть, товсь! Тишина. Даже Траляляич молчит. - Иди!!! И шум воздуха раздается в "каштане". Есть, пли! Общий вздох. Выпихнули! На-к-конец-то!! - Товарищ командир, - доложили командиру, - торпеды вышли. - Тра-ля-ля, - поет Траляляич. - тра-ля-ля! - Бип, акустики, слышу шум винтов торпеды... - Тра-ля-ля... С корабля-мишени доложили: - Цель поражена. Но первое, что обнаружилось по приходе в базу в пятом и шестом аппарате, так это торпеды! Оказывается, никуда они не уходили! Что же слышали наши акустики? Чем же шумело в "каштане"? Что же так поразило нашу мишень? - Тра-ля-ля, - пел целый день Траляляич, которого целый день таскали за волосья из кабинета в кабинет. В конце дня у него украли восемьдесят восьмой клей, а у зама из-под матраса в который раз свистнули боевые листки. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ (Эпилог, который легко мог бы быть и прологом) - Сучара! Кто это опять мне приклеил?! Вахта! Вахтенный! Где наша вахта?! Вот сучок! И не отодрать! Вычислю - убью! РАЗНОС Подводная лодка стоит в доке, в заводе, в приличном, с точки зрения вина и женщин, городе. В 20.00 на проходной палубе третьего отсека встречаются командир ракетоносца - он только что из города - и капитан-лейтенант Козлов (двенадцать лет на "железе"). Последний, по случаю начавшегося организационного периода и запрещения схода с корабля, пьян в сиську. Командир слегка "подшофе" (они скушали литра полтора). У командира оторвался козырек на фуражке. Видимо, кто-то сильно ему ее нахлобучил. Между козырьком и фуражкой образовалась прорезь, как на шлеме у рыцаря, в которую он и наблюдает Козлова. Тот силится принять строевую стойку и открыть пошире глаза. Между командиром и Козловым происходит следующий разговор: - Коз-ззз-лов! Е-дре-на вош-шь! - Тащ-щ ко-мн-дир! - Коз-ззз-лов! Е-д-р-е-н-а в-о-ш-ь! - Тащ-щ... ко-мн-дир!.. - Коз-ззз-лов! Ел-ки-и!.. Выговаривая "едрена вошь" и "елки", командир всякий раз, наклонившись всем корпусом, хватается за трубопроводы гидравлики, проходящие по подволоку, иначе ему не выговорить. Всем проходящим ясно, что один из собеседников сурово спрашивает, а другой осознает свое безобразие. Проходящие стараются проскользнуть, не попадаясь на глаза командиру. Подходит зам и берет командира за локоток: - Товарищ командир. Командир медленно разворачивается, выдирает свой локоть и смотрит на зама через прорезь. Лицо его принимает выражение "ах ты, ах ты!". Сейчас он скажет заму все, что он о нем думает. Все, что у него накипело. - Товарищ командир, - говорит зам, - у вас козырек оторвался. Глаза у командира тухнут. - Мда-а?.. - говорит он, скользя взглядом в сторону. - Хорошо... - и тут его взгляд снова попадает в Козлова. Тот силится принять строевую стойку. - Козлов!!! - приходит в неистовство командир. - Коз-ззз-лов!!! Е-д-р-е-н-а в-о-ш-ь!! - Тащ-щ... ко-мн-дир... ПРАВДУ В ГЛАЗА Назначили к нам на экипаж нового зама. Пришел он к нам в первый день и сказал: - Давайте говорить правду в глаза. В центре уже давно говорят правду в глаза. Давайте и мы тоже будем говорить. И начали мы говорить правду в глаза: первым рубанули командира - выбросили его из партбюро за пьянство - взяли и выкинули, а вдогонку еще и по лысине треснули - выговор воткнули, но и этого показалось мало - догнали и еще ему навтыкали, пока он не успел опомниться - переделали выговор на строгий выговор. Потом его потащили за чуприну на парткомиссию, и парткомиссия до того от перестройки в беспамятство впала, что утвердила ему не просто строгий выговор, а еще и с занесением. Командир сначала от всех этих потрясений дара речи лишился и всю эту процедуру продержался в каком-то небывалом отупении. Потом он себе замочил мозги на сутки в настое радиолы розовой, пришел в себя и заорал на пирсе: - Ме-ня-яяя!!! Как ссс-ра-но-го ко-тааа!!! Этот пидор македонский! Этот перестройщик ушастый! ГАНДОН ШТОПАНЫЙ!!! И-я-я-я! Дни и ночи-ии! Напролет... как проститутка-ааа! В одной и той же позе-еее! ...Не ме-ня-я бе-ль-яя! Насиловали все кому не лень! Брали за уши и... Я не спал... не жрал... У меня кожа на роже стала, как на жжжжо-пе у кррроко-дила! Откуда он взялся на мою лысую голову?! Откуда?! Где нашли это чудо природы?! Где он был, когда я автономил? Где?! Я ВАМ ЧТО!!! После этого два дня было тихо. Потом от нас зама убрали. ЧЕРНЫЙ ПЕСЕЦ Есть такой на флоте зверь - "черный песец", и водится он в удивительных количествах. Появляется он всегда внезапно, и тогда говорят: "Это "черный песец" - военно-морской зверь". ...Первый час ночи; лодка только с контрольного выхода, еще не успели как следует приткнуться, привязаться, принять концы питания с берега, а уже звонками всех вызвали на пирс, построили и объявили, что завтра, а вернее, уже сегодня, в десять утра, на корабль прибывает не просто так, а вице-президент Академии наук СССР вместе с командующим, а посему - прибытие личного состава на корабль в пять утра, большая приборка до девяти часов, а затем на корабле должны остаться: вахта, командиры отсеков и боевых частей, для предъявления. В общем, смотрины, и поэтому кто-то сразу отправился домой к женам, кто-то остался на вахте и на выводе нашей главной энергетической установки, а кто-то, с тоски, лег в каюте в коечку и тут же... кто сказал "подох"? - тут же уснул, чтоб далеко не ходить. К девяти утра сделали приборку, и корабль обезлюдел; в центральном в кресле уселся командир, рядом - механик, комдив три, и остальные-прочие из табеля комплектации центрального поста; весь этот человеческий материал разместился по-штатному и предался ожиданию. Волнение, поначалу способствующее оживлению рецепторов кожи, потихоньку улеглось, состояние устоялось, и сознание из сплошного сделалось проблесковым. Вице-президента не было ни в десять, ни в одиннадцать, где-то в полдвенадцатого обстановку оживил вызов "каштана", резкий, как зубная боль, - все подскочили. Матрос Аллахвердиев Тимуртаз запросил "добро" на продувание гальюна третьего отсека. - Комдив три! - сказал командир с раздражением. - Есть! - Уймите свой личный состав, уймите, ведь до инфаркта доведут! - Есть! - И научите их обращаться с "каштаном"! Это боевая трансляция. Научите, проинструктируйте, наконец, а то ведь утопят когда-нибудь нас, запросят вот так "добро" и утопят! - Есть! Трюмный Аллахвердиев Тимуртаз был в свое время послан на корабль самим небом. Проинструктировали его не только по поводу обращения с "каштаном", но и по поводу продувания гальюна. Происходило это так: - Эй, там внизу, "баш уста", ты где там? - Я здэс, таш мычман! - Ты знаешь, где там чего открывать-то, ходячее недоразумение? - Так точно! - Смотри мне, сын великого народа, бортовые клапана не забудь открыть! Да, и крышку унитаза прижми, а то там заходка не пашет, так обделаешься - до ДМБ не отмоешься, мама не узнает! - Ест... - А ну, докладывай, каким давлением давить будешь? - Э-э... все нормално будет. - Я те дам "все нормално", знаем мы: смотри, если будет, как в прошлый раз, обрез из тебя сделаю. - Ест... Бортовые клапана Тимуртаз перепутал: он открыл, конечно, но не те. Потом он тщательно закрыл крышку унитаза, встал на нее сверху и вдул в баллон гальюна сорок пять кило вместо двух: он подумал, что так быстрее будет. Поскольку "идти" баллону гальюна было некуда, а Тимуртаз все давил и давил, то баллон потужился-потужился, а потом труба по шву лопнула и содержимое баллона гальюна - двести килограммов смешных какашек - принялись сифонить в отсек, по дороге под давлением превращаясь в едучий туман. Наконец баллон облегченно вздохнул. Туман лениво затопил трюм. Тимуртаз, наблюдая по манометрам за процессом, решил, наконец, что все у него из баллона вышло, перекрыл воздух, спрыгнул с крышки унитаза и отправился в трюм, чтоб перекрыть бортовые клапана. При подходе к люку, ведущему в трюм, Тимуртаз что-то почувствовал, он подбежал к отверстию, встал на четвереньки, свесил туда голову и сказал только: "Вай, Аллах!" Прошло минут двадцать, за это время в центральном успели забыть напрочь, что у них когда-то продували гальюн. Туман, заполнив трюм по самые закоулки, заполнил затем нижнюю палубу и, нерешительно постояв перед трапом, задумчиво полез на среднюю, расположенную непосредственно под центральным постом. Центральный пребывал в святом неведении: - Что у нас с вентиляцией, дежурный? - Отключена, товарищ командир. - Включите, тянет откуда-то... Дежурный послал кого-то. Прошло минут пять. - Чем это у нас пованивает? - думал вслух командир. - Комдив три! - Есть! - Пошлите кого-нибудь разобраться. Старшина команды трюмных нырнул из центрального головой вниз и пропал. Прошла минута - никаких докладов. - Комдив три! - Есть! - В чем дело?! Что происходит?! - Есть, товарищ командир! - Что "есть"? Разберитесь сначала! Комдив три прямо с трапа ведущего вниз исчез и... тишина! Командир ворочался в кресле. Прошла еще минута. - Черти что! - возмущался командир. - Черти что! Туман остановился перед трапом в центральный и заволновался. В нем что-то происходило. Видно, правда, ничего не было, но жизнь чувствовалась. - Черт знает что! - возмущался командир. - Воняет чем-то. Почти дерьмом несет, и никого не найдешь! - командир даже встал и прошелся по центральному, потом он сел: - Командир БЧ-5! - обратился он к механику. - Есть! - Что "есть"?! Все мне говорят "есть", а говном продолжает нести! Где эти трюмные, мать их уети! Разберитесь наконец! Командир БЧ-5 встал и вышел. Командиру не сиделось, он опять вскочил: - Старпом! - Я!!! - Что у вас творится в центральном?! Где организация?! Где все?! Куда все делись?! Старпом сказал: "Есть!" - и тоже пропал. Наступила тишина, которая была гораздо тишинее той, прошлой тишины. Туман полез в центральный, и тут, опережая его, в центральный ввалился комдив три и, ни слова не говоря, с безумным взором, вывалил к ногам командира груду дезодорантов, одеколонов, лосьонов и освежителей. - Сейчас! - сказал он горячечно. - Сейчас, товарищ командир! Все устраним! Все устраним! - Что!!! - заорал командир, все еще не понимающий. - Что вы устраните?! Что?! - Аллахвердиев!.. - Что Аллахвердиев?! - Он... - Ну?! - Гальюн в трюм продул... зараза!.. - А-а-а... а вытяжной... вытяжной пустили?! - Сейчас... сейчас пустим, товарищ командир, не волнуйтесь!.. - Не волнуйтесь?! - и тут командир вспомнил про Академию наук, правда, несколько не в той форме: - Я тебе "пущу" вытяжной! Ты у меня уйдешь в академию! Все документы вернуть! В прочный корпус тебе нужно, академик, гальюны продувать... вместе с твоим толстожопым механиком! Сами будете продувать, пока всех своих киргизов не обучите! Всех раком поставлю! Всех! И в этом ракообразном состоянии... - командир еще долго бы говорил и говорил о "киргизах" и о "ракообразном состоянии", но тут центральный вызвал на связь верхний вахтенный. - Есть, центральный! - На корабль спускается командующий и... и (вахтенный забыл это слово). - Ну?! - ...и вице-президент Академии наук СССР... И наступил "черный песец". Командир, как укушенный, подскочил к люку, сунул в него голову и посерел: на центральный надвигалась необъятная задница. То была задница Академии наук! Командир задергался, заметался, потом остановился, и вдруг в прыжке он схватил с палубы дезодоранты и освежители и начал ими поливать и поливать, прямо в надвигающийся зад академику, и поливал он до тех пор, пока тот не слез. Академик слез, повернулся, а за ним слез командующий, а командир успел пнуть ногой под пульт одеколоны и дезодоранты и представиться. Академик потянул носом воздух и пожевал: - М-м... да... э-э... а у вас всегда так... м-м... Э-э... пахнет?.. - Так точно! - отчеканил командир. - Э-э... что-то не додумали наши ученые... с очисткой... мда, не додумали... - покачал головой академик. Командующий был невозмутим. Он тоже покачал головой, мол, да, действительно, что-то не додумали, и проводил академика до переборки во второй отсек. Командир следовал за ними, соблюдая уставную дистанцию, как верная собака. Он был застегнут, подтянут, готов к исполнению. У переборки, когда зад академика мелькнул во второй раз, командующий повернулся к командиру и тихо заметил: - Я вам додумаю. Я вам всем додумаю. Я вам так додумаю, что месяц на задницу сесть будет страшно. Потому что больно будет сесть... Слезьми... все у меня изойдете... слезьми... ФЛОТСКАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ Жили-были в Севастополе два крейсера; крейсер "Крым" и крейсер "Кавказ". Они постоянно соревновались в организации службы. Подъем флага и прочие регалии происходили на них секунда в секунду, а посыльные катера отходили ну просто тютелька в тютельку, на хорошей скорости, пеня носом, по красивой дуге. Командиры обоих кораблей приветствовали друг друга с той порцией теплоты и сердечности, которая только подчеркивала высокое различие. Команды крейсеров, можно сказать, дружили, но во всем, даже в снимании женщин и в легком питии, хорошим тоном считалась равная скорость. Время было послевоенное, голодное, и отдельным женщинам, проще говоря, теткам, разрешалось забирать остатки с камбуза. Ровно в 14.00 они вместе с ведрами загружались в оба катера и отправлялись забирать на оба крейсера. Катера никогда не опаздывали - 14.00 и баста. И вот однажды свезли на берег двух шифровальщиков. Те направились прямо в штаб и надолго там застряли. Стрелка подползала к 14-ти часам, и командир одного из крейсеров, дожидаясь отправления, жестоко страдал. Скоро 14.00, а этих двух лахудр не наблюдается. Тяжелое это дело - ожидание подчиненных, просто невыносимое. Командир неотрывно смотрел на дорогу, поминутно обращаясь к часам. Оставалось пять минут до возникновения непредсказуемой ситуации, и тут вдалеке показались эти два урода - шифровальщики. Они шли в легком променаде и болтали, а перед ними, шагов за десять, в том же направлении шлепали и болтали две тетки с ведрами под камбузную баланду. - И-и-из-ззза-д-ву-х-бли-иии-де-й! - тонко закричал командир шифровальщикам, передавая в голосе все свое непростое страдание, - нарушается флотская организация! Тетки, приняв крик на свой счет, прибавили шагу, а за ними и шифровальщики. - Быстрей! - возмутился командир. - Бегом, я сказал! Тетки побежали, а за ними и шифровальщики. Их скорость не влезала ни в какие ворота, стрелка подкрадывалась к 14 ти часам. - Антилопистей, суки, антилопистей!!! - заорал командир, время отхода мог спасти только отборнейший мат. - Вы-де-ру! - бесновался командир. - Всех выдеру! Громыхая ведрами, высоко вскидывая коленями юбки, мчались, мчались несчастные тетки, а за ними и шифровальщики, тяжело дыша. "Кавалькада" неслась наперегонки с секундной стрелкой. В эту гонку вмешались все: кто-то смотрел на бегущих, кто-то на стрелку, кто-то шептал: "Давай! Давай!" Все! Первыми свалились с причала тетки, за ними загремели шифровальщики - каждый в свой катер, и ровно а 14.00, тютелька в тютельку, катера отвалили и на хорошей скорости, пеня носом, разошлись, направляясь к крейсерам по красивой дуге. Я ВСЕ ЕЩЕ МОГУ... Я ВСЕ ЕЩЕ МОГУ... Я все еще могу отравить колодец, напустить на врага зараженных сусликов, надеть противогаз за две секунды. Я могу запустить установку, вырабатывающую ядовитые дымы, отличить по виду и запаху адамсит от фосгена, иприт от зомана, Си-Эс от хлорацетофенона. Я знаю "свойства", "поражающие факторы" и "способы". Я могу не спать трое суток, или просыпаться через каждый час, или спать сидя, стоя; могу так суток десять. Могу не пить, столько же не есть, столько же бежать или следовать марш-бросками по двадцать четыре километра, в полной выкладке, выполнив команду "Газы!", то есть в противогазе, в защитной одежде; вот только иногда нужно будет сливать из-под маски противогаза пот - наши маски не приспособлены к тому, чтоб он сливался автоматически, - особенно если его наберется столько, что он начинает хлюпать под маской и лезть в ноздри. Я хорошо вижу ночью, переношу обмерзание и жару. Я не пугаюсь, если зубы начинают шататься, а десны болеть и из-под них, при надавливании языком, появляется кровь. Я знаю, что делать. Я знаю съедобные травы, листья; я знаю, что если долго жевать, то усваивается даже ягель. Я могу плыть - в штиль или в шторм, по течению или против, в ластах и не в ластах, в костюме с подогревом или вовсе без костюма. Я долго так могу плыть. Я могу на несколько месяцев разлучаться с семьей, могу выступить "на защиту интересов", собраться, бросив все, и вылететь черт-те куда. Могу жить по десять человек в одной комнате, в мороз, могу вместе с женами - своей, чужими - отогреваясь под одеялами собственным дыханием, надев водолазные свитера. Могу стрелять - в жару, когда ствол раскаляется, и - в холод, когда пальцы приклеиваются к металлу. Могу разместить на крыше дома пулеметы так, чтобы простреливался целый квартал, могу разработать план захвата или нападения, могу бросить гранату или убить человека с одного удара - человека так легко убить. Я все это еще могу... ПИДЖАК Его взяли на флот из торпедного института; из того самого института, где создаются наши военно-морские торпеды. Его взяли и сделали из него офицера. На три года. Не знаю, зачем. Юный ученый-торпедист; вот такая огромная, в смысле мозгов, башка, очки с толстыми линзами, беспомощное лицо и взгляд потусторонний. Он был и в самом деле не от мира сего, он был от мира того, от мира науки. Он читал электронные схемы, потом паял, опять читал и опять паял, вместо того чтобы взять прибор и потрясти его, чтоб он заработал. И профессия у него была секретная, а кроме нее, он ничего не знал, ничего не любил и ни о чем не говорил. И с женщинами ему не везло. Он не умел смешить женщину, а женщину нужно постоянно смешить, иначе она тебя бросит. Женщины его бросали, и он ужасно расстраивался. Когда на него надели форму, то она на нем сидела, как коза на заборе. Форма на настоящем офицере сидит по-особенному. Офицер как бы слит с формой; а слит он потому, что сам по себе офицер довольно необычное биологическое формирование. Офицер служит. И служит так, как почти невозможно служить. Офицер даже во сне - служит. Офицер берет в руки то, что руками обычно не берется, и несет это "то" куда-то неизвестно куда; там он садится на то, что ни в коем случае не должно плавать, а должно тут же утонуть, и плывет на нем, плывет долго, годами плывет, потому как он - офицер флота. Офицер ест, пьет, сидит, встает, идет - не как все люди. Офицер страдает, мечтает, надеется и не задает при этом вопросов. Офицер... А это был не офицер. Но главная сложность состояла в том, что он не прошел училище, а это прекрасная школа. После этой прекрасной школы ничему не удивляешься, а он удивлялся. Он удивлялся всему и задавал вопросы. - А зачем это? - спрашивал он, и ему объясняли. - Неужели такое возможно? - говорил он, и ему говорили, что возможно. - Как же так? - терялся он, и ему говорили: а вот так. - Не может быть! - восклицал он, и ему говорили, что может. Словом, он был похож на ручную белую крысу, которую взяли и временно бросили в садок к помоечным пасюкам. Другими словами, это был гражданский пиджак; он был пиджак из тех пиджаков, которые после первого ядерного удара, после паники в обозе и взаимного уничтожения, придут, во всем разберутся и сразу же победят. Ну, во время войны - понятно, а сейчас куда его деть? Куда деть на флоте молодого ученого с башкой, не приспособленного ни к чему? Что ему можно доверить? Ему можно доверить дежурство по камбузу, патруль, канаву старшим копать, грузить старшим чего-нибудь не очень ценное и подметать веником. Нет, пожалуй, камбуз нельзя ему доверить: у него там все свистнут - и все люди разбегутся. Патруль? В патруль тоже нельзя: там на одних рефлексах иногда приходится действовать, а у него рефлексов нет. Нет! Только грузить и только подметать! А канаву копать? - А вот тут надо подумать. На сколько он у нас? - На три года. - Ох уж эти ученые, академики. Нет, на канаву нельзя. Там соображать надо. Нет, только грузить картошку и подметать. Все! Хватит ему на три-то года. Жил он в гостинице с длинными коридорами и номерами-бойницами по обеим сторонам. При посещении "того пристанища почему-то вспоминался пивной ларек с липким прилавком, коммунальная кухня и лавка старьевщика; от нее веяло непроходящей тоской. Его прозвали "квартирным Колей", потому что он приходил к кому-нибудь в гости, садился и начинал говорить, говорить, общаться начинал, и его было потом не выгнать. Через два с половиной года он снимал пенсне с линзами, тер себе то место, где был лоб, и говорил всюду: - Я - тупой. Его все еще презирали, но уже утешали. На сборищах он резво напивался и говорил, улыбаясь, кому попало: - Я заезжал в отпуске в институт. Они мне предложили начальника отдела и тему на выбор. Представляете? - хватался он за окружающих. Окружающие представляли, но смутно - никому не было до него дела. И тут он начинал хохотать в одиночку. Он хохотал, как безумный, задыхаясь и плача: - Они... там... ох-хо-хо... дума...ют... ха-ха-ха, ой, мама... думают... что я... здесь... ой, не могу... вырос... над собой... ох... что я здесь... на флоте... обо...га...тился... хи-хи-хих... не могу... х-х-х... Потом он резко делал серьезную рожу и говорил: - Вообще-то после флота я на начальника отдела потяну. Раньше бы не потянул, а теперь я все могу. - Я придумаю новую торпеду, - начинал он опять хохотать, - я знаю какую. Это что-то круглое должно быть, чтоб руками можно было катить, но не легкое, чтоб домой не отволокли. Должно снега не бояться и ночевать под открытым небом. Чтоб только откопали - сразу же работало. Чтоб с крыши падало и не билось. Чтоб внутрь заливалась не горючая, не выпиваемая дрянь. Чтоб эта дрянь не нужна была для "Жигулей". Чтоб эта торпеда по команде тонула, по команде - всплывала, чтоб бежала и поражала. Ждите, скоро пришлю. А то и с проверкой приеду. Вот посмеемся! - Да, и лопату, - тут он совсем загибался от смеха, - лопату... лопа... хх... ту... ей... хо-хо... ой, не могу... лопату... ей... при... де... ла.. ю... сбо.. ку... при... со... ба... чу... ой, мама, - сипел он остатками воздуха, - и ме.. т... лу... мет... лу... ей сза...ди... вотк... ну... поме... ло... встав... лю... И все начинали смеяться вместе с ним. МАФИЯ В коридоре, за дверью, слышалась возня и грохот сапог. Оттуда тянулся портяночный запах растревоженной казармы. Вот и утро. "Народ" наш еще спит, проснулся только я. В каюте у нас три койки: две подряд и одна с краю. На ближней к двери спит СМР (читать надо так - Сэ-Мэ-эР, у него такие инициалы), на следующей - я, а на той, что в стороне, развалился Лоб. Обычно курсантские клички - точный слепок с человека, но почему меня называют Папулей, я понятия не имею. Вот Лоб - это Лоб. Длинный, лохматый, тощий; целых два метра и сверху гнется. Вот он, собака, дышит. Опять не постирал носки. Чтоб постоянно выводить его из себя, достаточно хотя бы раз в сутки, лучше в одно и то же время, примерно в 22 часа, спрашивать у него: "Лоб, носки постирал?" А еще лучше разбудить и спросить. СМР дышит так, что не поймешь, дышит ли он вообще. Если б в сутках было бы двадцать пять часов, СМР проспал бы двадцать шесть. Он всегда умудряется проспать на один час больше того, что физически возможно. СМР - вдохновенный изобретатель поз для сна. Он может охватить голову левой рукой и, воткнув подбородок в сгиб локтя, зафиксировать ее вертикально. Не вынимая ручки из правой руки, он втыкает ее в конспект и так спит на лекциях. В мои обязанности в таких случаях входит подталкивание его при подходе преподавателя. Тогда первой просыпается ручка, сначала она чертит неровную кривую, а потом появляются буквы. СМР с детства плешив. Когда его спрашивают, как это с ним случилось, он с удовольствием перечисляет: пять лет по лагерям (по пионерским, родители отправляли его на три смены, не вынимая); три года колонии для малолетних преступников (он закончил Нахимовское училище); и пять лет южной ссылки (как неисправимый троечник, он был направлен в Каспийское училище вместо Ленинградского). Правда, если его спросить: "Слушай, а отчего ты так много спишь?" - он, не балуя разнообразием, затянет; "Пять лет по лагерям..." Шесть часов утра. Мы живем в казарме. У нас отдельная каюта. Замок мы сменили, а дырку от ключа закрыли наклеенными со стороны каюты газетами. Так что найти нас или достать - невозможно. Не жизнь, а конфета. Вообще-то уже две недели как мы на практике, на атомных ракетоносцах. По-моему, ракетоносцы об этом даже не подозревают. Встаем мы в восемь, идем на завтрак, потом сон до обеда, обед, сон до ужина, ужин и кино. И так две недели. Колоссально. Правда, лично я уже смотрю на койку как на утомительный снаряд - все тело болит. Раздается ужасный грохот: кто-то барабанит в нашу дверь. СМР вытаскивается из одеяла: "Ну, чего надо?". "Народ" наш проснулся, но вставать лень. Стучит наверняка дежурный. Вот придурок (дежурными