ели пишут: "Раздался ужасный крик". Но зря вы про нас думаете плохо: весь кубрик бросился на помощь. Если у нас на флоте с товарищем случается неприятность подобного рода, все бросаются ему на помощь, все как один человек. Над Серегой, в конце концов потерявшим сознание, сгрудилась толпа. Что делают на флоте, если у товарища, я извиняюсь, сзади торчит что-то длиной в полтора метра? На флоте тянут. Пять человек схватили Серегу, остальные - его швабру и стали тянуть. Если сразу не вынимается осторожными рывками, то силу рывков необходимо увеличить. От этих рывков Серега еще глубже терял сознание. Наконец палку решили отпилить; самые глупые пытались ее сначала сломать о колено. Палку отпилили и Серегу вместе с тем, что у него осталось торчать, положили на простынь и отнесли в санчасть. Дежурная медсестра Сонечка сидела и плакала изумрудными глазами. Дежурный врач ушел на обед, и Сонечка осталась единственной на всю санчасть прислужницей милосердия. Перед ней лежал платок, куда, побродив по щекам, стекали слезы. Сонечка шумно тянула носом, отчего влага на щеках ее шла рябью, изменяя направление. Эпизодически Сонечка вздыхала ц оглушительно сморкалась на весь коридор. Она оплакивала любовь. Сонечка не сразу смогла понять, что от нее хотят, когда перед ней на белой простыне, как рождественский кабан, появился Серега с палкой. Сонечка потрогала пальчиком палку и удивилась. Ей наперебой начали объяснять, что личный состав кубрика здесь не при чем, что стояла где-то палка и рука судьбы взяла Серегу за шиворот и надела его на эту палку, и вот теперь он здесь с нетерпением ожидает, когда же он будет без палки. Сонечка еще раз потрогала палку и еще раз ничего не поняла. Трудно от своих переживаний с ходу перейти к чужим. В задних рядах испытывали нетерпение. - Давай вынимай! - кричали в задних рядах. - Человеку же больно! Тому, кто поставил палку и крикнул "Прыгай!" давно набили рожу, и теперь, с набитой рожей, он суетился больше всех. "Лечи!" - кричал он. Пришел дежурный врач, выгнал всех и расспросил Сонечку. И Сонечка поведала ему, что личный состав кубрика здесь не при чем, что стояла где-то палка... "Скорая помощь" пришла всего-то через часок. В госпитале еще два часа искали хирургов: они куда-то исчезли. В это время Серега лежал под простыней, а шофер "скорой помощи" выравнивал живую очередь, идущую к телу, и объяснял, что личный состав кубрика, самое смешное, здесь не при чем... Все подходили, смотрели, трогали палку и удивлялись, как это она прошла через штаны. Палку потрогало минимум сто рук. (Некоторые трогали двумя руками.) Сереге вырезали полтора метра кишок и уволили в запас. - Почему в запас? - спросите вы, может быть. Потому что то количество кишок, которое было рассчитано на двадцать пять лет безупречной службы, ему выдернули за один раз. ОХ, УЖ ЭТИ РУССКИЕ! Нашему командиру дали задание: в походе сфотографировать американский фрегат, для чего его снабдили фотоаппаратом с метровым объективом и научили, как им владеть. Командир вызвал начальника РТС и обучил его, чтоб самому не забыть. Начальник РТС вызвал старшину команды и, чтоб где-то отложилось, провел с ним тренировку. Старшина команды вызвал моряка и провел с ним занятие, чтоб закрепить полученные навыки. Словом, все было готово: люди, лодка, пленка. И фрегат где-то рядом был. Как-то днем всплыли. Средиземное море. Духотища. Солнце жарит в затылок. В глазах круги. И вдруг американский фрегат, черт возьми, вот же он, собака, взял и пошел на сближение. Командир с мостика заорал: - Аппарат наверх! Жива! Фрегат приближался исключительно быстро. Аппарат притащили. - Сейчас мы его нарисуем, - сказал командир и припал к аппарату. Видно было, конечно, но все-таки лучше бы повыше. - Как РДП, старпом? - В строю, как всегда, товарищ командир. - Знаю я ваше "как всегда". Давай его наверх. Я сяду на поплавок, а вы медленно поднимайте. И скажешь там этим... сынам восходящего солнца, если они меня уронят, я им башку оторву. РДП - это наше выдвижное устройство. Оно удлиняет наши возможности, и без того колоссальные. Это большущая труба. А сверху на ней поплавок, там действительно человека можно поднять. Такого Средиземное море еще не видело: наш голый худющий командир, с высосанной грудью с метровым аппаратом на шее, медленно плывущий вверх. - Хватит - крикнул командир, и движение застопорилось. Фрегат был уже совсем рядом, и командир снова припал к аппарату. - Давай вниз, - крикнул командир через две минуты. Что-то не получилось вниз. Заклинило что-то. - Смазан же гад, ездил же вчера, - чуть не плакал старпом. Фрегат уже давно умчался, а наш полуголый командир все еще торчал высоко поднятый над морской гладью, размахивая аппаратом и вопя что есть силы. На следующий день итальянские газеты вышли с огромной фотографией. На ней была наша лодка с поднятым РДП, а на нем наш мечущийся командир с высосанной грудью; на шее у командира висело чудо техники - фотоаппарат с метровым объективом. Отдельно была помещена вопящая командирская физиономия. Надпись под ней гласила: "Ох, уж эти непонятные русские". А вот наши снимки не получились, впопыхах забыли в аппарат вложить пленку. ПЕНООБРАЗОВАТЕЛЬ Настоящий офицер легко теряет ботинки. Выходит из дома в ботинках, а потом, смотришь, уже карабкается, уже ползет в коленнолоктевом преклоненном суставе, без ботинок, в одних носках. У меня командир любил без ботинок лазить по торцу здания. Скинет ботиночки - и полез. Сейчас он уже адмирал. Должен же кто-то служить в жутких условиях вечного безмолвия. Вот и служит, а чтоб сам лучше служил да еще и других заставлял, - адмирала дали. Все его считали балбесом. Он ни бельмеса ни в чем не понимал. Даже за оскорбление считал что-то понимать, но мог потребовать со всей строгостью, привлечь, понимаешь, мог к ответственности. Кличка у него была - Пенообразователь. Когда он вырывался на трибуну речь говорить, то из всего сказанного, кроме "ядрена вошь!", ничего не было понятно. Но зато все первые ряды были усеяны слюнями и пену он ронял буйными хлопьями, как хороший волкодав. Скажет речь, коснется падения нравов с основным упором на безобразном отношении, завопит на трибуне: "Ядрена вошь!!!" - забьется, слюнями изойдет, погрозит народу, потычет, взбодрит, а сам, смотришь, в два часа ночи уже готов, уже пополз на свежем воздухе, как по ниточке, на одном мозжечке. Дотянет на автомате до торца здания и начинает подниматься, поднимается и падает, ползет-ползет и падает. Инстинкт у него такой был, у балбеса, рефлекс. И дополз. Теперь адмирал в скотских условиях вечного безмолвия... Ой, что будет! Ой, что будет, если адмиралы этот мой рассказик прочитают. Отловят они меня и начнут, как всегда, орать: "Кто вы такой?! Кто вам дал право?! Вон отсюда!" И я выйду вон. Я так здорово умею выходить вон, мой дорогой читатель, что, наверное, никто в мире лучше меня это делать не умеет. УМЛ УМЛ - это университет миллионов. Университет марксизма-ленинизма. И занимались мы этим делом по ночам. То есть по вечерам, я хотел сказать. А действительно, чего не заняться, если все остальные в это время чапают в бидон? То есть в подводную лодку, я хотел сказать. Но самое сладкое в этом моменте - это сон в понедельник до обеда. Хрюкаешь - просто стекла резонируют. Народ с утра корячится на галере, а ты занимаешься самоподготовкой. Колоссально хорошо! Правда, расплата все равно будет, но сначала она где-то там, на горизонте. Когда меня сватали в этот УМЛ уродов, я серьезно хотел обогатить свой внутренний мир, или там развить свой духовный потенциал и вооружить себя самой передовой, поступательно-наступательной идеологией, но через пару занятий я уже видел, что уровень преподавания не выше уровня моря и приближается к "устному народному творчеству". Утомило меня это деревянное зодчество, честно говоря, такая зубная боль, я не знаю. Раскатывают мозг в папиросную бумагу, пудрят его пылью. Ну, невозможно же! Захотелось сохранить себя. Не ходил я туда. Университет для миллионов, а среди миллионов легко потеряться. Потерялся я до экзаменов. И вот экзамены. Все наши ходят с толстыми конспектами первоисточников и делают из конских рож умные лица, а у меня даже конспекта нет. Не написал я его... еще. А тут квартиру у меня залило из прорвавшейся батареи, все мое барахло погибло, и под этот залив я решил списать все спои конспекты. На стихийное бедствие. И тут начпо флотилии позвонил начпо нашей дивизии: - У вас там есть такой Петров, так вот он занятия в УМЛе не посещает и экзамены не сдает. - Петров? - переспросил наш НачПо. - Сейчас разберемся и доложим. А НачПо у нас вечно был рассеянный, несобранный, вечно у него что-то терялось, торчало, что-то он все время не помнил. Ни одного подводника он в лицо не знал, ни одна фамилия у него не откладывалась. К офицерам он обращался "Эй, вы!", а к мичманам - "Эй, ты". Вот он меня и вызвал. Запасся я наглостью, захожу к нему, а он в это время стоя разговаривает по телефону. - Да, да, да, - говорит он в трубку, поворачивается ко мне и кивает, мол, давай, заходи быстрей, - да, да, да, я его сейчас к вам прямо и направляю скоренько, да... - Потом прикрывает трубку рукой и говорит мне шепотом: - Пет-ров, ты почему УМЛ не посещаешь? А я ему тоже шепотом: - Потому что конспектов нет. И он в трубку громко: - Потому что конспектов нет. Да, да, да... И тут до него самого доходит, и он мне возмущенно опять шепотом: - А почему это у тебя их нет? - Потому что утопли. Он в трубку быстро: - Потому что утопли... да... - Как это "утопли"? - видимо, спрашивают его там. - Как это "утопли"? - спрашивает он у меня. - А так, - говорю, - батарею прорвало и все залило, и все конспекты развалились. - Батарею у него прорвало, - торопится он в трубку, - и все конспекты залило, и они развалились. - А как они развалились? - спрашивает он у меня. - А совсем, - делаю я брезгливую рожу, - в кашу. Он делает точно такую же рожу в телефон. - А совсем, - говорит он, - в кашу... да... ага... ага... так я вам его посылаю? - Ну давай, - говорит он мне, - пулей туда, ждут. Вздохнул я и пошел туда пулей, мечтая по дороге, чтоб кто-нибудь там сдох. Но не дошел я. Меня отловили и в тот же день отправили в автономку. На три месяца. Правда, не совсем отловили, я сам отловился: зашел к флагману и узнал, не нужно ли вместо кого-нибудь в автономку сходить. Оказалось, нужно. Экзамены я потом сдал, естественно, задним числом, чтоб окончательно не задолбали, а вот за дипломом так и не явился. Некогда было. Начальник этого вечернего сборища придурков и наш НачПо просто рыдали непотребно. На каждом собрании меня клеймили. Просто удила грызли, честное слово. Так и пропал мой диплом. Сожгли его. Да и пес с ним, на кой он мне... МЕТОДИЧЕСКИ НЕВЕРНО Продать человека трудно. Это раньше можно было продать. Несешь его на базар - и все! Золотое было время. Теперь все сложно в нашем мире бушующем. Его звали Петей. По фамилии - Громадный. Петя Громадный. Он выговаривал через "х" и без последней - "Хромадны" - и вытягивал шею вперед, как черепаха Тортила, жрущая целлофановый пакет. "Ну-у, чаво там", - говорил он. Лучше б "му-у", так ближе к биологии вида. Он был радиоэлектронщик и жвачное одновременно. А еще он был мичманом. Наемным убийцей. Он говорил "мыкросхэма" - и тут же засыпал наповал. Так мелко он не понимал. А командир группы общекорабельных систем - группман - все проводил с ним занятия, все проводил. Оглянулся - спит! Чем бы его? Журналом в кило по голове - раз! - Ты что, спишь, что ли?! - Я-та?.. - Ты-та... - Не-е... - Ах ты... - Все! Не могу! - группман сверкал глазами перед командиром БЧ-5 и сочно тянул при этом носом. - Хоть режьте, не могу я проводить с ним занятия. - Ну как это? - А так! Не могу. - Значит, не так учишь! Неправильно. Методически неверно. Вот тебе "Волгу" ГАЗ-24 дай за него - наверное, тогда бы выучил. И потом он жалуется, что вы его за человека не считаете. Оскорбляете его человеческое достоинство. Ну, это вообще... методически неверно. - Ме-то-ди-чес-ки?!. - группман заикался не от рожденья, не с детства заикался. Дальше он шипел носом, как кипятильник перед взрывом. Одним носом. Ртом уже больше не мог. - Да. Методически. Вот давайте его сюда, я вам покажу, как проводится занятие. Целый час бэчепятый бился-бился и разбился, как яйца об дверь, и тогда в центральном заорало: - Идиот, сука, идиот! Ну, твердый! Ну, чалдон! Чайник! Ну, вощ-ще! Дерево! Дуремар! Ты что ж, думаешь! Петя моргал и смотрел в глаза. - Презерватив всмятку, если лодку набить таким деревом, как ты, она не утонет?! А?! Ну, страна дураков! Поле чудес! Ведро!!! Не женским местом тебя родило!!! Родине нужны герои, а... родит дураков! - бэчепятый плеснул руками, как доярка, и повернулся к группману. - Ведро даю. Спирта. Ректификата. Чтоб продал его. - Он ткнул Петю в грудь: - Продать! За неделю. Я в море ухожу. Чтоб я пришел и было продано! Куда хочешь! Кому хочешь! Как хочешь! Продать дерево. Хоть кубометрами. Вон!!! До Петиной щекастой рожи долетели его теплые брызги. - Вон!!! На корабль с настоящего момента не пускать! Ни ногой. Стрелять, если полезет. Проберется - стрелять! Была б лицензия на отстрел кабана - сам бы уложил! Уйди, убью!!! - (Слюни - просто кипяток.) - Ну, сука, ну, сука, ну, сука... - бэчепятый кончался по затухающей, в конце он опять отыскал глазами группмана: - Ну я - старый дурак, а твои глаза где были, когда его на корабль брали? Чего хлопаешь? Откуда его вообще откопали? Это ж мамонт. Ископаемое. Сука, жираф! Канавы ему рыть! Воду носить! Дерьмо копать! Но к матчасти его нельзя допускать! Поймите вы! Нельзя! Это ж камикадзе!.. - Я же докладывал... - зашевелился группман. - "Я же - я жо"... жопа, докладывал он... Петю сразу не продали. Некогда было. В автономку собирались. Но в автономку его не взяли. Костьми легли, а не взяли. - Петя, ты чего не в море? - Та вот... в отпуск выгнали... Он ждал на пирсе, как верный пес. Деньги у него кончились. После автономки наклевывался Северодвинск. Постановка в завод с потерей в зарплате. С корабля бежали, как от нищеты. Группман сам подошел к командиру: - Товарищ командир, отпустите Громадного. - Шиш ему. Чтоб здесь остался и деньги греб? Вот ему! Пусть пойдет. Подрастратится. Вот ему ... а не деньги! - Товарищ командир! Это единственная возможность! По-другому от него не избавиться. Хотите, я на колени встану?! Группман встал: - Товарищ командир! Я сам все буду делать! Замечаний в группе вообще не будет! - А-а... черт... В центральный группман вошел с просветленным лицом. Петя ждал его, как корова автопоилку. Даже встал и повел ушами. - Три дня даю. - сказал ему группман, - три дня. Ищи себе место. Командир дал добро. Через три дня группмана нашел однокашник; - Слушай, у тебя есть такой Громадный? Группман облегченно вздохнул, но тут же спохватился. Осторожный, как старик из моря, Хемингуэя. 3абирает. Так клюет только большая рыба. - Ну, нет! - возмутился группман для видимости. - Все разбегаются. Единственный мужик нормальный. Специалист. Не курит, не пьет, на службу не опаздывает. Нет, нет... - и прислушался, не сильно ли? Да нет, вроде нормально... Петю встречали: - Петя, ты, говорят, от нас уходишь? - А чаво я в энтом Северодвинске не видел? Чаво я там забыл? За человека не считают! Скоро они встретились: группман и однокашник. - Ну, Андрюха, вот это ты дал! Вот это подложил! Ну, спасибо! Куда я его теперь дену? - А ты его продай кому-нибудь. Я как купил - в мешке, так и продал. - Ну да. Я его теперь за вагон не продам. Все уже знают: "не курит, не пьет, на службу не опаздывает"... Мда... теперь продать человека трудно. Это раньше можно было продать: на базар - и все. Золотое было время. БОМЖИ (собрание офицеров, не имеющих жилья; в конспективном изложении) Офицеры, не имеющие жилья в России, собраны в актовом зале для совершения акта. Входит адмирал. Подается команда: - Товарищи офицеры! Возникает звук встающих стульев. Адмирал: - Товарищи офицеры. (Звук садящихся стульев.) Затем следует адмиральское оглядывание зала (оно у адмирала такое, будто перед ним Куликово поле), потом: - Вы! (Куда-то вглубь, может быть, поля.) Вы! Вот вы! Да... да, вы! Нет, не вы! Вы сядьте! А вот вы! Да, именно вы, рыжий, встаньте! Почему в таком виде... прибываете на совещание?.. Не-на-до на себя смотреть так, будто вы только что себя увидели. Почему не стрижен? Что? А где ваши медали? Что вы смотрите себе на грудь? Я вас спрашиваю, почему у вас одна медаль? Где остальные? Это с какого экипажа? Безобразие! Где ваши начальники?.. Это ваш офицер? а? Вы что, не узнаете своего офицера?.. Что? Допштатник? Ну и что, что допштатник? Он что, не офицер?.. Или его некому привести в чувство?.. Разберитесь... Потом мне доклад... Потом доложите, я сказал... И по каждому человеку... пофамильно... Ну, это отдельный разговор... Я вижу, вы не понимаете... После роспуска строя... ко мне... Я вам объясню, если вы не понимаете. Так! Товарищи! Для чего мы, в сущности, вас собрали? Да! Что у нас складывается с квартирами... Вопрос сложный... положение непростое... недопоставки... трубы... сложная обстановка... Нам недодано (много-много цифр) метров квадратных... Но! Мы - офицеры! (Едрена вошь!) Все знали, на что шли! (Маму пополам!..) Тяготы и лишения! (Ы-ы!) Стойко переносить! (Ы-ых!) И чтоб ваши жены больше не ходили! (Мда...) Тут не детский сад... Так! С квартирами все ясно! Квартир нет и не будет... в ближайшее время... Но!.. Списки очередности... Всем проверить фамилии своих офицеров... Чтоб... Никто не забыт! Кроме квартир ко мне вопросы есть? Нет? Так, все свободны. Командование прошу задержаться. - Товарищи офицеры! Звук встающих стульев. СВИНЬЯ! Утро. Сейчас наш командир начнет делить те яйца, которые мы снесли за ночь. Вчера было увольнение. Отличился Попов. За ним пьяный дебош и бегство от дежурного по училищу по кустам шиповника. - Разрешите войти? Курсант Попов... Во рту лошади ночевали, в глазах - слизь, рожа опухла так, будто ею молотили по ступенькам. Безнадежно болен. Это не замаскировать. Попов волнуется, то есть находится в том состоянии, которое курсанты называют "не наложить бы". Он виноват, виноват, осознал... - Попов!!! - И-я-я! - Вы пили? Вопрос кажется Попову до того нелепым - по роже же видно, - что он хихикает, кашляет и говорит неожиданно: "Не пил". От этого дикого ответа он еще раз хихикает и замолкает, с беспокойством ожидая. - Нехорошо, Попов! И тут вместо мата, вместо обычного "к херам из списков" Попов выслушивает повесть о том, что вредно пить, как потом приходишь домой и жена не разговаривает, дети шарахаются и вообще, вообще... Командир внезапно вдохновляется и, заломив руки своему воображению, говорит долго, ярко, красочно, сочно. Картины, истинные картины встают перед Поповым. Он смотрит удивленно, а затем и влюбленно. Души. Души командира и подчиненного взлетают и парят, парят... воедино... И звучат, звучат... вместе... Они готовы слиться - сливаются. Как два желтка. Оба растроганы. - Попов... Попов... - звучит командир. Слезы... Они готовы пролиться (и затечь в яловые ботинки). Проливаются... - Попов... Попов... Горло... его перехватывает. Да. Кончилось. Необычно, непривычно. Мда. Попов чувствует себя обновленным. Ему как-то хорошо. Пьянит как-то. Ему даже кажется, что за пережитое, за ожидание он достоин поощрения, награды. - А в увольнение можно? - повернулся язык у Попова, к удивлению самого Попова. - Можно, - вдруг кивает командир, - скажите старшине. Все удивляются. Попов не чувствует под собой ног. А ночью дебош, и дежурный по училищу, и кусты... Строй замер. Строй щурится. По нему бродит солнце, закатав штаны, как сказал бы настоящий поэт. Командир, покрытый злыми оспинами, проходит вдоль. На траверсе Попова он останавливается и буравит его двумя кинжалами. Попов смотрит перед собой: подбородок высоко и прямо, плечи развернуты, грудь приподнята, живот подобран, тело напряжено и слегка вперед. Пятки вместе - носки врозь. Чуть-чуть приподняться на носки... замереть! - Попов! Истошно, по уставу: - И-я-я!!! - Вы свинья-я- я!!! Занавес. Из-под занавеса сдавленное: - Сученыш-ш-ш!!! ЧАЙНИК При уходе и переводе с флота принято воровать что-нибудь на память: какой-нибудь кусочек сувенирного краеугольного кирпича могучего исполина, именуемого - "флот", кусочек чудовища... Командир Криволапов - а такие еще встречаются среди командиров - готовился к переводу со своего ракетного подводного крейсера, то есть: лихорадочно воровал. Он уже украл себе домой: холодильник "Морозко" с отвалившейся дверцей, лучшее украшение радиосвалки проигрыватель "Аккорд", бухточку провода и простынь дерматинового покрытия, которым в доме всегда найдется что покрыть. Он утащил с корабля, потея от восторга, банки с воблой, компоты, сухофрукты, доски, шкафчики, нержавеющие трубы и наших дырявых тапочек двадцать пар. Детские бульканья с пузырями вызывало в нем желание подчиненных помочь ему в этом ночном грабеже. - Стой! - говорил он командиру боевой части, встречая его недалеко от лодки на снегу. - Что-то я хотел тебе поручить, что-то хотел... какое-то задание... - мучился он. - У меня уже есть задание, - старался командир БЧ, - списываю прибор... - При чем здесь прибор? - досадливо махал рукой командир, как Диоген, которому мешали изобретать формулу счастья. - Да, - вспоминал он наконец, - отправляйся сейчас на корабль и оторви мне там две железные полоски. Вот такие! - Угольники? - участвовал командир БЧ в командирских исканиях. - И угольники тоже, а это - вот такие! - и в воздухе рисовался чертеж очередной жертвы клептомании. Прости, природа: когда ты создавала некоторых капитанов первого ранга, командиров лодок, ты вложила в них столько почек, что, распустись они все, - и можно было бы легко заблудиться в листве командирской души. Пока мы отвлеклись, он увидел чайник. Тот стоял на палубе дебаркадера, перед дверью: крупный, никелированный, великолепный экземпляр. Гордость племени чайников: носик, крышка, зеркальные бока, гнездо под розетку - три литра внутрь, и можно ставить хоть на олимпийский огонь. - Так! - сказал командир Криволапов, чувствуя желание немедленно обнять зазевавшийся чайник. - Эй, кто там?! - крикнул он, обернувшись. На этот зов откуда-то вылез матрос. - Так, - сказал командир Криволапов, - возьмешь его - и ко мне в каюту! Матрос подхватил беспризорника, а командир помчался дальше, навстречу восходящим лучам восходящей военной славы. - Стой! - раздалось из потустороннего мира. - Куда! Грязно-серая дверь дебаркадера открылась, и оттуда вылез грязно-серый работяга. Мать природа одела его в ватник, сапоги и кроличью шапку и, прежде чем пихнуть его в спину, подарила ему вечную щетину, мешки под глаза и жажду. - Куда, говорю! - схватил он проходящий мимо чайник. - Товарищ командир! - заверещал матрос. - Я, как вы сказали, так и сделал! Товарищ командир! Командир Криволапов медленно повернулся спиной к серебристым лучам восходящей военной славы; на лбу его обозначились ребра жесткости, и лицо начало отчаянно принимать командирское решение. - Ах, енто ты, значить? - прогундосил работяга... Опустим занавес над этой душераздирающей картиной; занавес темный, с кистями, как цыганская шаль. Пусть наступит ночь и все затопит. Не будем рассказывать, как работяга, держа одной рукой чайник, а другой - командира за пуговицу, докладывал ему, в идиоматических выражениях, одну библейскую притчу. Работяга был огромный-огромный, а командир такой маленький, мокренький, в шапке с ручкой... За что, природа? КАК СТАНОВЯТСЯ ИДИОТАМИ Шла у нас приемопередача. Не понимаете? Ну, передавали нам корабль: лодку мы принимали от экипажа Долгушина. Передача была срочная: мы на этой лодке через неделю в автономку должны были идти. И вот, чтоб мы быстренько, без выгибонов приняли корабль, посадили нас - оба экипажа - на борт и отощали лодку подальше; встали там на якорь и начали приемопередачу. Поскольку всем хотелось домой, то приняли мы ее - как и намечалось, без кривлянья; часа за четыре. Командир наш очень торопился в базу, чтоб к "ночному колпаку" успеть. "Ночной колпак" - это литровый поток на ночь: командир у нас пил только в базе. Тронулись мы в базу, а нас не пускают - не дает "таможня" "добро". В 18 часов добро не дали, и в 20 - не дали, и в 21 - - не дали: буксиров нет. В 22 часа командир издергался до того, что решил идти в базу самостоятельно: без буксиров. Только мы пошли, как посты наблюдения и связи - эти враги рода человеческого - начали стучать о нас наверх. Наверху всполошились и заорали: - Восемьсот пятьдесят пятый бортовой! Куда вы движетесь? "Куда, куда"... в дунькину кику, "куда". В базу движемся, ядрена мама! Командир шипел радистам: - Молчите! Не отвечайте, потом разберемся! Ну и ладно. Идем мы сами, идем - и проходим в базу. А оперативный, затаив дыхание, за нами наблюдает; интересно ему: как же эти придурки без буксиров швартоваться будут. - Ничего, - говорил командир на мостике, - ошвартуемся как-нибудь... И начали мы швартоваться "как-нибудь" - на одном междометии, то есть на одном своем дизеле: парусность у лодки приличная; дизель молотит, не справляется; лодку сносит; командир непрерывно курит и наблюдает, как нас несет на дизелюхи: их там три дизельных лодки с левого борта у пирса стояло; правая часть пирса голая, а с левой - три дизелюхи торчат, и нас ветром на них тащит, а мы упираемся - ножонки растопырили - ничего не выходит. На дизелюхах все это уже заметили: повылезали все наверх и интересуются: когда мы им врежем? Эти дизелюхи через неделю тоже в автономку собирались. Ужас! Сейчас кокнемся! Сто метров остается... пятьдесят... двадцать пять... а нас все несет и несет... Командир в бабьем предродовом поту руки ломает и причитает: - Ну, все... все... все... с командиров снимут... из партии выкинут... академия накрылась... медным тазом... под суд отдадут... и в лагерь, пионервожатым... на лесоповал... в полосатом купальнике... И тут лодка замирает на месте... зависает... до дизелюх - метров двенадцать... - Назад, - бормочет командир в безумье своем, - назад, давай, милая... давай... по-тихому... давай, родная... ну... милая, ну... давай... И лодка почему-то останавливается и сантиметр за сантиметром каким-то чудом разворачивается, тащится, сначала вперед, а потом она останавливается, ее сносит и прижимает к пирсу. Все! Прилипли! - Фу! - говорит командир, утирая пот. - Фу ты... ну ты, проклять какая... горло перехватило... мешком ее задави... Фуууу... Вот так и становятся идиотами... Отпустило... даже не знаю... Никак не отдышаться... Ну, я вообще... чуть не напустил под себя... керосину... даааа... Пойду... приму на грудь. Что-то сердце раззвонилось... Пошел командир наш и принял на грудь. Одним литровым глотком. ПЯТЬ РАЗ ПОДРЯД Северный ветер - аквилон - развернул на шинели сзади большие срамные губы и ворвался туда. угрожая предстательной железе. Не ходите в патруль, и у вас будет все в полном порядке с предстательной железой: она доживет до глубокой старости и помрет своей собственной смертью. Лейтенант Сидоров Вова справился с ветром в хвостовой своей части, вернул полы шинели на место и, обернув ими себе ноги, продолжил путь во мгле. Снежинки, твердые, как алмазная крошка, отскакивали от задубевшего лица и противно скрипели на шее. Лейтенант Вова шел домой из патруля. Два часа ночи. Его патрульные, отпущенные ночевать в казарму, уже минут десять месят снег в нужном направлении, мечтая о вонючей подушке, а вот Вову ждет постель, супружеское ложе. Все-таки хорошо стоять в патруле: хоть в два часа ночи, а жена под боком. Вова улыбнулся поземке и поправил тяжелую портупею. В ней лежал "пистоль". Она оттянула весь бок уже сегодня, то ли будет завтра. Вот именно - завтра. Флотское завтра. Как много оно может с собой принести, это наше "завтра". Его караулит сомнительный друг подводника - случай, этот верный пес лентяйки Фортуны. "Человек - электрохимическая система. Ей нужны пиления напряжения. Испытав эти падения, человек вырабатывает устойчивые состояния для своих атомов. Эти состояния он передаст потомству". Вот какие мысли пришли к Вове посреди полярной ночи; Вова с малолетства был философом. Но философов не любит Фортуна: кому же понравится, если мешаются под ногами и все время подглядывают. Лучшие, самые крупные куски напряжений Фортуна бережет для философов. Вова вошел в пятиэтажную железобетонную времянку, поднялся на четвертый этаж и, осторожно открыв дверь, вдохнул сразу двести пятьдесят органических составляющих, которые принято считать "теплом домашнего очага". Стараясь не загреметь, он зажег свет в микроскопической передней и, не раздеваясь, вошел в комнатку, чтоб обнаружить и поцеловать теплую жену. Глаза вскоре привыкли к темноте, но на вожделенной подушке они увидели сразу две головы. Женщины тоже не любят философов. Философов никто не любит. Разглагольствования хороши только в начале той затяжной драки, которую называют супружеством. Вова остолбенел. Рухни сейчас пятиэтажное бунгало, он и не заметил бы: внутренний грохот оглушил Вову; упали высокие мечты - пять тонн хрусталя с высоты километра. Вова чисто машинально, слепыми движениями вынул свой верный "пистоль" и, как говорили в древности, "сильно посыпал пороху на полку". Он поймал в прорезь прицела подушку, зажмурился и нажал на курок. Оглохший заранее Вова ничего не услышал; "пистоль" пулял и пулял, как во сне, в скачущую, издыхающую, издающую ржанье кровать... А потом Вова тихо вышел и пошел... в никуда... В комендатуре, под стеклом, вместе с настольной лампой, физиономией наружу сидел старый капитан, дежурный по гарнизону. Военная физиономия всегда решалась в широком ракурсе: от некоторой неподвижной опрокинутости или свежайшей отшлепанности до суровой решительности лба в полпальца величиной. У дежурного капитана все было в порядке со лбом: надбровные дуги образовывали такие надолбы, что не страшна никакая лобовая атака. Капитан впадал в коматозное состояние, обычное для дежурной службы и для двух часов ночи. Чтоб голова при падении не раздробила стол, он подложил под нее стопку засаленных дежурных журналов; устроившись сверху, он засопел, разметав по обложкам влажные губы и оставив бодрствовать лишь одну сторожевую точку в спинном мозгу. Через двадцать минут точка затеребила остальной организм: кто-то вошел и сел. Капитан, видимо, почувствовал спиной инфракрасное излучение, потому что он моментально поднял голову и открыл глаза. Через тридцать секунд он проснулся, а еще через двадцать к нему вернулось сознание: перед ним сидел Вова, а перед Вовой лежал "пистоль". - Я убил человека... и даже двух человек... вдребезги, - сказал Вова, простой как правда, и кивнул на "пистоль". - Чтооо?!! - капитан взвился вверх и влет ткнул увязавшийся за ним табурет. Через секунду он уже рысью исступленно бежал по адресу: дом 55, квартира 90 - и на бегу рисовал себе одну картину за другой. И что самое трагичное, хреновое, - что все это на его дежурстве, черт! От расстройства капитан птичкой взлетел на четвертый. Дверь была открыта. Капитан осторожно вошел: не наступить бы на трупы. В комнате стоял запах расстрелянного унитаза, целой стаей летали меркаптаны** Меркаптаны - химические соединения, которые сообщают фекалиям их неповторимый запах. и, летая, поражали обоняние, зрение и воображение. От волнения капитан не зажег свет и шарил впотьмах. В комнате царил беспорядок. В подушке (наощупь) сидело пять пуль. Трупы исчезли. Посреди комнаты, вытянувшись, лежали две огромные лужи. Они тянулись от кровати до порога и были затоптаны босыми ногами. Кровь! Капитан опустился на четвереньки, торопливо макнул палец в лужу и осторожно поднес его к лицу: это была не кровь; меркаптаны взлетали именно отсюда. Счастливый капитан легко засмеялся, как в чирикающем детстве, поднялся на ноги и вытер палец об обои. Вова промахнулся. Пять раз подряд... Командующий, когда ему обо всем доложили, сначала испытал сильнейший удар под дых, потом, придя в себя, он тут же объявил Вове десять суток ареста с содержанием на гарнизонной гауптвахте. Чуть позже командующий подумал, и, успокоившись, он приказал каждый день водить Вову на стрельбище, чтоб научился стрелять. Вот такое у нас "флотское завтра". Кто же на истинном флоте в нем уверен? Разве что тот сосущий вкусную грудь лентяйки Фортуны. Но на флоте ли он? И из нашей ли он песочницы?.. СТАС Стас меня утомил. Всю плешь проел, пока шли. Есть три темы, которые будут волновать старых каптри, пока существует подводный флот: сволочи-начальники и личное здоровье, перевод и демобилизация. Причем все темы плавно перетекают одна в другую, пока дело не дойдет до демобилизации, и дальше - сплошные розовые слюни. - Если я опять пролечу с переводом, как фанера над Парижем, тогда рапорт и дембель, - слышится у уха Стас. Ходит он шаркающей походкой, и голос у него гнусный-прегнусный; прикосновение тех звуков; которые он издает, для окружающих барабанных перепонок губительно. Его как-то заслали читать лекции по гражданской обороне директорам заводов. В первом же перерыве директора собрались в кучу, выбрали старшего, и тот, рыдая в голос, помчался и добился у начальства, чтоб Стаса убрали. Сколько помню Стаса, он все время находится в состоянии перевода, то есть он все время ходит, канючит и у всех спрашивает: не слышал ли кто-нибудь о том, что он куда-нибудь переводится. Ему нужна должность, Ленинград и оклад. Ни много ни мало! В отделе кадров ему сказали: "За Уралом все ваше", - на что он заявил, что "за Уралом для офицера земли нет". Он был старше меня лет на десять и в подводниках просидел уже лет двадцать. Представляете, что это был за ужас! Эта рептилия мезозойской эры, уцелевшая под ногами у мамонтов, надоела своим вечным плачем не только мне - она надоела всем своим родственникам, себе и природе. Боже, сохрани нас от бессмертия! - Ты понимаешь, в чем, собственно говоря, дело? - гундосил Стас, а я кивал и кивал. Шли мы после обеда на построение, и он портил мне то, что с таким превеликим трудом растворило мой желудочный сок. Витамины мои находились под угрозой исчезновения. Стас своей рожей напоминает лошадь. "Ах ты, - думал я, предварительно выделив ему полуха, чтоб кивать впопад, - чучело галапагосское! Надо же было нам встретиться!" В общении со Стасом должно быть одно железное правило: увидел его - беги. Стас не может без слушателя. Обязательно вцепится. Хватка у него железная: вцепится и повиснет, и вместе с ним повиснут на тебе все его заботы, мысли, горести, неудачи, переводы, и через пять минут ты уже ощущаешь, как тяжело тебе идти и жить. После автономки Стаса лучше не встречать: тогда он бывает в тридцать раз разговорчивей. - А может, мне написать в ЦК?.. еще раз, а? Я же национальный кадр! "Господу Богу напиши! Во вселенский совет. Детеныш диплодока!" - чуть не подумал я вслух, но спохватился и сказал только: - Конечно, напиши. Стас, по-моему, не писал о своем переводе только Саманте Смит, остальные уже в курсе. Например, он уже давно не дает безмятежно жить Совету Национальностей. Спокойно слушать Стаса невозможно, все тянет дать ему в ухо. Когда он стоял вместе с лодкой в ремонте, то тамошний флагманский даже приставил к нему специального лейтенанта, чтобы тот вместо него, флагманского, слушал Стаса. Обалдевший лейтенант ходил за ним, как Эккерман за Гете, и записывал его мысли в блокнот. - ...и запишите! - талдычил Стас, и лейтенант, потеряв всякую сопротивляемость, записывал. Настоящее имя Стаса - Генрих-Мария-Леонардо-сын-Леонардо. Матросы называют его Машкин Леопардо, а офицеры - почему-то Стасом. Он из прибалтийских немцев или что-то вроде этого, но, по-моему, на его генеалогическое дерево влезло несколько пьяных испанских конкистадоров, и влезли они не одни - прихватили еще с собой и итальянских бандитов. Стаса никто не любит. Однажды он одолжил кому-то прибор, и его обманули, не вернули. (Офицеру вообще верить нельзя. Способный офицер способен на все.) И вот лодка собирается в завод, идет приготовление корабля "к бою и походу", на пирсе появляется Стас, он явился за прибором; приготовление, "швартовные команды наверх!", беготня, последние ящики с продовольствием, что-то еще не списано, акты летают по воздуху, аттестаты, все снуют туда-сюда - появляется Стас и говорит в "каштан": - Где мой прибор? - Что такое? - слышится из "каштана". - Почему "каштан" верхнего вахтенного на месте? Связисты! До каких пор?! Немедленно убрать "каштан"! - Отдайте прибор! - не отстает Стас, но его уже никто не слышит, команды так и сыпятся: - От-дать! Концы! - Перестаньте отдавать концы! Отдайте прибор! - не унимается Стас. - Стас! - кричит с рубки командир. - Двух автоматчиков наверх! Отогнать его короткими очередями! Свой собственный экипаж Стаса единодушно ненавидит. Стас - зануда, он способен кого хочешь достать. У них в экипаже давно существует группа, которая поклялась донимать Стаса. В автономке кто-то из этой банды посоветовал Стасу сухую мойку головы - Стаса с рожденья одолевает перхоть, и волосы, облезая, обнаруживают под собой ребристый остов. И вот, чтобы они не облезали и не обнаруживали, нужно посыпать их - волосы - мукой и потом (чтоб вы думали?) вычесывать их гребешком. Французское патентованное средство. Стас сел на затылок интенданту и не слез с него, пока не добыл муку. Вычесыванием он занимался на ночной вахте перед зеркалом, что висит над умывальником. Мука летела в умывальник, где-то там, далеко в трубопроводе, превращалась в тесто и забивала трубу. Прибегали трюмные, отворачивали трубу, пробивали-продували и ругали Стаса площадно, как водопроводчики не ругают ни одно живое существо. После всех этих скандалов Стас стал вычесывать свою мукомольную голову в огромную банку из-под сухарей. Садился, обхватив ее руками и ногами, и, опустив в нее башку, чесал все это часа четыре. Через месяц такой интеллектуальной работы у него созрела одна-единственная мысль: помыть голову. Он взял ее и помыл, и получилось тесто, из которого трудно было достать даже оставшиеся волосы. С такой головой среди ночи Стас явился в безмятежно хрюмивший в глубинах Атлантики центральный пост и, удивив его насмерть, потребовал доктора. Голову побрили, но группа по уничтожению Стаса не успокоилась и, когда все улеглось, предложила Стасу японское патентованное средство: чеснок, настоенный на спирте. Все это льется опять на башку, и волосы растут как бешеные. Стас развел чеснок в трехлитровой банке со спиртом и стал его лить на себя кружками. Лечение должно было продлиться целый месяц. С