лаза, что Югов совершенно не считался с Живковым. В одно прекрасное утро и Югов, наподобие Червенкова, был ликвидирован без шума и треска. Мы так и не узнали причины его устранения, но можем догадаться. Он, по всей видимости, был против Живкова, т.е. против Хрущева. Одним словом, он, должно быть, выступал против колонизации Болгарии хрущевским Советским Союзом, против утраты независимости и суверенитета Болгарии. Югов, по всей вероятности, не был и не стал, как Живков, марионеткой в руках хрущевцев. Наряду с положительными чертами, которыми был наделен Югов, как руководитель и как личность, он, на мой взгляд, имел и недостатки. Его основным недостатком было высокомерие, проявлявшееся в восхвалениях и выражениях, которые он употреблял с целью возвышать себя и свою работу. Я разъезжал с ним по Болгарии, он "сопровождал меня в города, поля, сельскохозяйственные кооперативы, исторические места, на фабрики, художественные представления и т.п. Я восхищался красотами страны, был доволен любовью болгарского народа и болгарских коммунистов к нашему народу и нашей партии. Компания с Юговым всегда была приятной и весьма поучительной. Однако везде в нем давала себя знать тенденция самовосхваления. Мы ехали на автомобиле, проезжали по деревням, и Югов не упускал случая указывать мне не только название каждого кооператива, но и количество земли, коров и лошадей и даже поголовья коз. которыми они располагали, не говоря уже о виноградниках, сорте винограда, количестве плодовых деревьев. Все по статистике! Ну ладно, но ведь и сами статистики ошибаются! А он, Югов, нет, "за словом в карман не лез", как будто хотел говорить мне: "да вот, я в курсе всего". Когда устраивали для нас народные представления, он вскакивал на ноги, танцевал и пел. Он был весельчаком. Тем не менее, Югов был добрым человеком, и я храню хорошие воспоминания о нем. Полагаю, что он не переродился политически и идеологически. Его устранением Хрущев окрестил руководителем Болгарии, вернее, "приказчиком" советских в Болгарии, Тодора Живкова. Насколько высоко поднял Димитров престиж Болгарской коммунистической партии и Болгарии, настолько же низко опустил этот престиж Тодор Живков. Этот человек без личности всплыл на поверхность с помощью Хрущева и стал его послушным лакеем. Когда я встречался с Димитровым, даже и не видел где-нибудь Живкова. Позднее, при Червенкове, я видел его раза два. Один раз он пытался объяснить мне положение болгарского сельского хозяйства, а другой раз сопровождал меня куда-то, за Софию, на земляничную плантацию. Когда он рассказывал мне о сельском хозяйстве, видно было, что говорила не голова Живкова, а его тетрадка. Он был противоположностью Югова. В книжку с алфавитом ои заносил цифры обо всем, начиная с населения страны и вплоть до низок табака. Другими словами, он целый час морочил мне голову цифрами без выводов. Другой товарищ, который был с ним, рассказывал намного лучше о болгарской экономике вообще, о промышленности - в частности. Живкова я позабыл совсем, однако, позднее, когда был снят Червенков, он был выдвинут на пост первого секретаря (!). Мы удивились, хотя нечего было удивляться. Я узнал его и на этой должности! Он был тем же самым, за исключением одного только изменения; чтобы отличаться от прошлого, он принял несколько иной вид; больше не вынимал книжки, губы у него часто растягивались в улыбку, носил кепку и говорил "понародному". Да и после этого я не имел с ним ни одной серьезной беседы. Мы неоднократно ели вместе с товарищами из болгарского руководства, Живков возил нас из одного дворца царя Бориса в другой, из Софийского в Эксиноградский в Варне, но он ничего толком не говорил, кроме какой-нибудь пустой беседы, лишь бы время скоротать. Метаморфозы с Живковым происходили по мере воспитания его Хрущевым. Лейтмотивом Живкова стал: "Навеки с Советским Союзом!". Хрущеву удалось полностью подчинить его себе. Живко принадлежит заслуга в том, что он "состряпал" и выдвинул идею "сверять часы с часами Хрущева". Живков воспринял тактические приемы Хрущева в отношениях с коммунистическими и рабочими партиями: сегодня он говорил против Тито, завтра - в пользу его, сегодня открывал границы для ярмарок с югославами, завтра -закрывал их, сегодня рекламировал Македонию, завтра обходил ее молчанием. Следуя пути и "советам" Хрущева, Живков стал "деятелем", и хрущевские ревизионисты, подняв его "личность" прибрали к своим рукам всю Болгарию. Этой страной, всеми областями ее жизни руководят советские люди. Формально существуют болгарское правительство, болгарская партия и болгарская администрация, но фактически всем правят советские. Хрущевцы превратили Болгарию в опасный арсенал. Болгария стала плацдармом русских социал-империалистов против нашей страны и других балканских стран. Это дело рук Живко и его группы, которые пожирают харчи Болгарии и услуживают советскому социал-империализму. Как показывают исторические факты, Деж и компания также были и остались сателлитами Хрущева. Они держали нос по ветру. Тесная дружба между Тито и Хрущевым знает и ссоры, вызванные венгерским, польским вопросами и т.д., значит, ссоры и помолвки, за которыми следовали примирение и лобзания друзей. Деж же утратил всякое политическое достоинство, окончательно пустил себя в водоворот предательской антимарксистской деятельности Хрущева, подхватывавший и бросавший его куда ему угодно и как ему угодно. На том, что произошло в 1960 году в Бухаресте и Москве я остановлюсь ниже, а здесь мне хочется лишь отметить, что Деж в этих событиях еще раз обнаружил свое неизменное нутро человека, которому ничего не стоило поднимать и опускать любой флаг. Имеются некоторые ключевые моменты в жизни и деятельности человека, которые, взятые в целом, рисуют его портрет. Вот портрет Деж: в 1948 и 1949 годах он выступал решительным и усердным антиревизионистом и антититовцем; после 1954 года - страстным и усердным проревизионистом и протитовцем; в 1960 году - прохрущевцем первой руки; позднее же стало очевидно; что и этот флаг он закачал, с тем чтобы маневрировать одновременно двумя-тремя флажками. Короче говоря, он был политиканом конъюнктурных пируэтов, проводившим линию "и туда и сюда", и с Тито, и с Хрущевым, и с Мао Цзэдуном, а его преемники - и с американским империализмом. Он и его преемники за любого могли стоять и стояли, но только за последовательный марксизм-ленинизм не стояли и не могли стоять. Мы были свидетелями как периода расцвета дружбы между Деж и Хрущевым, так и периода трещин в этой дружбе. Хрущев считал, что Деж сидел у него в жилетном кармане, как ножик из слоновой кости, который он вынимал и играл им на совещаниях. Он думал использовать Деж так, как использовал и свой ножик. Расценив ситуацию подходящей, Хрущев после 1960 года выдвинул аннексионистский план - план экономического присоединения всей территории от Бухарестской области вплоть до границ с Советским Союзом к Советской Украине в виде "сельскохозяйственно-промышленного комплекса". Подобная идея была очень глупой. Деж на многие удочки попадал, но на этот раз воспротивился. Только тогда, когда Хрущев наступил Румынии на мозоль, Дсж прекратил открытые выпады против нас. Однако Деж никогда, и после этого, не набрался ни капельки гражданской, не говоря уже о марксистско-ленинской смелости выступать хотя бы с малейшей самокритикой перед нашей партией за все то, чего он наделал и наговорил на нас. Этот ревизионист, который поцеловал руку у Тито, не попросил извинения у нашей партии. Говорили, что Деж умер от рака. Мы, в знак дружбы с румынским народом, направили делегацию на его похороны. Там Чаушеску, сменивший Деж, только руку подал нашей делегации. И мы отплатили той же монетой этому новоиспеченному ревизионисту, который, с тех пор как пришел к власти, своим неизменным девизом сделал политику сделок со всеми ревизионистскими и империалистическими лидерами: с Брежневым, Тито, Мао, Никсоном, со всей мировой реакцией. Этот человек, который был маленьким холопом Деж, захватив власть, основательно изобличил Деж и, закрепляя свои позиции, бьется стать "мировым", как Тито и даже занять ему место в силу некоторого сопротивления якобы скрытому давлению советских. И после возникновения противоречий между румынами и советскими, государственные отношения между нами остались в прежнем положении - холодными, черствыми, безвкусными отношениями. Партийных отношений с румынской партией мы не поддерживали и не будем поддерживать, покуда она во всеуслышание не признает ошибки, допущенные по отношению к нашей партии. Мы, конечно, очень сожалеем о том, что Румыния превратилась в капиталистическую страну, наподобие Югославии, Советского Союза и др.; только одна слава, что она социалистическая. Все эти дежи, живковы, чаушеску и др., которых Хрущев и хрущевцы использовали и используют в своих целях, являются порождением ревизионизма. Марксистско-ленинское доверие и марксистско-ленинскую дружбу советские хрущевцы подменили господством великой "социалистической" державы с целью создания "социалистической семьи", "социалистического содружества", где ныне вершит закон железная рука Брежнева и советских маршалов, которые над головой каждого "заблудшего сьна" семьи размахивают палицей Варшавского Договора. Хрущев с компанией не терпели никакой критики и никаких замечаний, они выступали против всякого взаимного контроля и дисциплины, как бы они ни были формальными. Совещания, заявления, совместные решения для них были формальными, несуществующими, если они мешали их планам. Почему хрущевцы ликвидировали и тем более опорочили Информбюро? Да потому, что Информбюро осудило Тито и что его считали порождением Сталина, заслужившим "дурную славу" в глазах империалистов. Понятно, тут речь шла не об организационных формах, ибо, в конце концов, какова по форме разница между "бюро контактов", предложенным Хрущевым (которое никогда не было создано), и Информбюро? Их цель заключалась в том, чтобы реабилитировать Тито и сделать приятное империализму. Однако, позднее совещание партий социалистического лагеря выбросило на свалку предложение об этом "бюро" частично оттого, что хрущевцы передумали, частично из-за возражений, особенно со стороны поляков. Они, (Охаб и Циранкевич) выступали довольно активно против подобной идеи. Причем и когда было принято решение о создании совместного органа, они сказали: - Ну ладно, пусть будет на всякий случай, ведь, по-видимому, надо нам иметь его. Мне помнится энтузиазм, с которым на этой бесплодной встрече Тольятти воспринял идею Хрущева, тут же продвинув ее дальше: он настаивал на создании двух "бюро контактов" - одного для партий социалистических стран, другого - для партий капиталистических стран! Будущий отец "полицентризма" дальше "углубил" эту идею и внес предложение, согласно которому Коммунистическая партия Советского Союза не должна была входить во второе бюро, "хотя, - приукрасил Тольятти свое предложение, - она будет нашим руководителем".. Итальянская ревизионистская партия шла в авангарде враждебной работы против международного коммунизма и против коммунистических и рабочих партий и стран социалистического лагеря. Итальянские и французские "коммунисты" питали большие иллюзии о буржуазной демократии и парламентском пути. После второй мировой войны итальянская и французская компартии входили и в состав буржуазных правительств первых времен. Это было и тактикой буржуазии, рассчитанной на избежание забастовок и хаоса и на восстановление экономики, но особенно на закрепление ее не только экономических, но и военных позиций и на усиление полицейских мер. Это участие коммунистов в буржуазных правительствах явилось соломенным огнем. Буржуазия выгнала коммунистов из власти, разоружила и вынудила их встать в оппозицию, ввела такие избирательные законы, при которых, несмотря на большое число голосов, полученных коммунистами, число их депутатов в парламенте было сведено к минимуму. Тито и Тольятти, как выяснилось впоследствии, еще тогда были одного поля ягоды, вот почему итальянская компартия, хотя и не сразу открыто, пришла на помощь партии Тито. Тольятти, который был убежденным, замаскированным ревизионистом, и все руководство Итальянской коммунистической партии, входившей в Информбюро, были огорчены осуждением Тито. Они проголосовали за это осуждение в силу обстоятельств -они не смели выступить открыто; однако время подтвердило, что итальянские ревизионисты томились усердием лобзаться с Тито. Поездка Хрущева в Белград и его примирение с Тито дали возможность Тольятти и его компании не только поехать в Белград встретиться и помириться с титовцами, йо и открыто развивать свои ревизионистские, раскольнические взгляды, свою тенденцию против Сталина и Советского Союза не только как государства, но и как системы. Тольятти и то-" льяттинцы открыто взяли сторону Тито и не стали проводить хрущевскую тактику зигзагов. В свою очередь, Хрущев маневрировал и в отношении Тольятти, хвалил и в то же время мягко попрекал его, чтобы держать его в узде. Лидеры итальянской партии - Тольятти и Лонго с компанией - проявили особую тягу к ревизирнистским положениям XX съезда и. в частности, к измышлениям Хрущева против Сталина. Немного времени спустя после этого съезда, Тольятти, в своем интервью журналу "Нуови аргоменты", разразился выпадами против социалистической системы, против диктатуры пролетариата и против Сталина. При этом он выдвинул и свою идею "полицентризма", явившуюся идеей раздробления и раскола международного коммунистического движения Между тем руководители Французской коммунистической партии Торез, Дюкло и другие, правду говоря, вначале, нехорошо встретили "секретный" доклад Хрущева против Сталина и не одобрили его. После того, как этот доклад был опубликован в западной печати, Политбюро Французской коммунистической партии опубликовало заявление, в котором осуждало этот акт и выражало свои оговорки относительно выпадов против Сталина. Касаясь этой проблемы, сам Торез говорил мне: "Мы попросили разъяснений у советских товарищей, они дали нам их, однако мы не убеждены". Я же заметил Торезу: "Вы не убеждены, а мы совершенно не согласные. Так что Торезу и Французской коммунистической партии давно было известно наше мнение о XX съезде и измышлениях хрущевцев против Сталина. Французы и итальянцы ладили друг с другом как кошка с собакой. Я уже беседовал с Торезом и Дюкло о том, что руководители Итальянской компартии выступали против марксистско-ленинской линии, в защиту титовских ревизионистов и против нашей партии. Они и вообще французы вначале хорошо относились к нам. Мы держались наших взглядов, а они - своих. Мы беспрерывно продолжали атаковать титовцев, они, видно было, нисколько не доверяли Тито. Да и в отношении итальянских руководителей мы стояли на одних и тех же позициях. До событий, приведших к расколу, у нас гостили товарищи Марсель Кашен и Гастон Монмуссо, два выдающихся ветерана коммунизма. Вся партия и весь народ принимали их радушно и сердечно. Я имел с ними очень откровенные и сердечные беседы. Они совершили поездку по нашей стране, с большой симжьатисй отзывались о ней, очень хорошо писали в "Юманите" о нашей партии и нашем народе. Монмуссо издал и очень приятную книгу о нашей стране. Сидя со мной у огня, он рассказывал мне о своей поездке в Корчу, о своем участии, вместе с корчинскими коопера-тивистами, в уборке винограда. В ходе беседы я спросил у автора "Жан Бекота", который родом из Шампани, родины знаменитых вин: - Товарищ Монмуссо, как вам нравится наше вино? Он pince-sans-rire ответил мне: - Как уксус. Я захохотал и сказал ему: - Вы правы, но скажите, что нам делать. И Монмуссо битый час рассказывал о вине, что очень помогло мне. Я с восхищением слушал старика, у которого щеки краснели, а глаза горели пламенем, цветом напоминавшим вино его родины, Шампани. До нашего отъезда в Москву, на Совещание 81 партии, Морис Торез попросился к нам на отдых (Июль-август 1960 года). Мы приняли его с большим удовольствием. Мы полагали (и не ошиблись), что он был подговорен советскими с целью "укротить нас". Когда Торез отдыхал в Дурресе, я выложил ему все подлости, которых наделали нам советские. Морис внимательно слушал. Он удивился, ведь он не знал о них. Советские все скрывали от него. Я рассказал ему о Бухарестском совещании и о нашей позиции на том совещании. Он сказал, что делегация их партии на Бухарестском совещании проинформировала их о позиции Албанской партии Труда и поскольку эта позиция произвела на них впечатление, выезжая в Албанию, он намеревался побеседовать с нами об этом вопросе. Торез сказал, что Бухарестское совещание было полезным, но он совсем не высказался о том, соответствовало ли оно общепринятым правилам или нет. Он не критиковал занятую нами позицию в Бухаресте и, выслушав меня, только сказал: - Товарищ Энвер, то, чего они вам наделали, вы должны обсудить с советским руководством. Что же касается борьбы против титизма, Морис все одобрял. Мы расстались с ним, и он отплыл в Одессу. До моего выступления на Совещании 81 партии Морис Торез, который находился в Москве, пригласил нас на ужин. На этот раз было очевидно, что он был подговорен Хрущевым убедить нас не говорить на совещании о ревизионистском предательстве; но он потерпел неудачу в своей миссии. Мы не приняли превратные "советы", которые он нам дал. Морис Торез критиковал нас на Совещании, но умеренными выражениями, тогда как Жанет Вермерш, супруга Тореза, после моего выступления, встретила меня и сказала: - Товарищ Энвер, куда вы идете путем, на который стали? Мы вас не понимаем. - Сегодня вы нас не понимаете, но завтра, быть может, поймете. - ответил я. Известно, как сложилась судьба Французской коммунистической партии. Она решительно встала на ревизионистский путь. Она изменила марксизму-ленинизму, нюансированно проводила и проводит хрущевскую и брежневскую линию. Между тем у Тольятти не было зигзагов, как у французов, он, наподобие Тито, открыто выступил со своими ревизионистскими взглядами, которые он наказывал Лонго и Берлингуэру в своем "завещании" ("Ялтинское завещание", написанное Тольятии в Ялте незадолго до своей смерти. Это "завещание" представляет собой кодекс итальянского ревизионизма относительно так называемого итальянского пути к социализму, "полицентризма" партийного "плюрализма", "свободы религии" и т.д. Изложенные в нем взгляды в целом и составляют основу "евро-коммунизма".). Он является отцом "полицентризма" в международном коммунистическом движении. Понятно, что "полицентризм" был не по нутру Хрущеву, которому хотелось держать в своих руках "дирижерскую палочку", как не по нутру Он и господствующим ныне в Советском Союзе хрущевцам. Совещаниям Хрущева и Брежнева тольяттинцы противопоставляли и противопоставляют "совещаниям коммунистических партии капиталистических стран Европы, Латинской Америки и др. Французы, которые были приверженцами Хрущева, не одобряли предложений Тольятти и выступали против них. Но об этом я не стану распространяться, так как я уже писал об этой теории и об антимарксистских деяниях этих ревизионистов. Итальянские ревизионисты никогда не относились благосклонно ни к социалистической Албании, ни к Албанской партии Труда. В первые годы после освобождения для приличия побывал в Албании с визитом пожилой Терачини с одной молодой артисткой. Он пробыл у нас дня два и уехал ни с чем. Итальянские ревизионисты почти ничего не писали в своем органе "Унита" о социалистической Албании. Это, быть может, оттого, что им не хотелось раздражать правящих итальянских неофашистов, армии которых мы разбили на войне, или же оттого, что мы изобличали их товарища, Тито! Итальянская коммунистическая партия придерживалась старой оппортунистической линии, она была открытым фронтом для голосов. Распри в руководстве из-за постов, окладов, из-за права выдвигаться в депутаты или сенаторы были постоянными. Нас встречал и жаловался какой-либо из руководителей этой партии, снятый Тольятти с поста, но назавтра, как только ему подкидывали крошку и назначали его сенатором, он тихоней становился. Мне помнится встреча в Карловых Варах с одним из них, который тогда был членом руководства Итальянской коммунистической партии Тольятти. -Я, - говорит он мне, -против Тольятти и его взглядов. - А почему? - спрашиваю я его. Он привел один или два "аргумента", но, наконец, принялся за существо дела: - Тольятти не допускает к печати речи, с которыми я выступаю в парламенте. Как Тольятти, так и Пайетта не только не публикуют их в Италии, но подбивают и советских не публиковать их в Москве. Прошу вас, товарищ Энвер, походатайствовать перед Хрущевым. Я, конечно, был удивлен этим и тут же ответил ему: - Как походатайствовать? Я, положим, мог бы содействовать тому, чтобы они публиковались или не публиковались в Албании, но в Советском Союзе?! Вы должны обратиться к советским товарищам. Ведь они хозяева и они решают об этом. После нашего разрыва с хрущевцами у него также были "расхождения" с итальянским ревизионистским руководством. Но они не касались принципиальных вопросов, это была грызня за посты и деньги. Когда назавтра становился сенатором, он унимался и не подавал голоса. Таковыми были и остались итальянские ревизионисты -- сообщниками итальянской и международной буржуазии. Вся эта ревизионистская деятельность нарушила, подорвала марксистско-ленинское сотрудничество и гармонию, которыми отличалось международное коммунистическое движение. Хрущев и хрущевцы оказали неоценимую услугу мировому империализму и непосредственно поставили себя ему на службу. Того, чего на протяжении целых десятилетий не могли осуществить империализм и его лакеи своей подрывной деятельностью, добились Хрущев и хрущевцы всех мастей. Клевеща на Сталина, на Советский Союз, на социализм и коммунизм, они выступали заодно с клеветниками-капиталистами, ослабили Советский Союз, что было мечтой и целью капиталистов. Они раскололи то монолитное единство, с которым боролись капиталисты, навели сомнения на революцию и торпедировали ее, чего капиталисты неизменно старались добиться. Они насадили распри и внесли раскол в различные коммунистические и рабочие партии, низвергая или выдвигая на их руководство такие клики, которые лучше служили бы гегемонистским интересам, потрясенным сильным землетрясением. Эти враги повели наступление на марксизм-ленинизм во всех направлениях и во всех областях и подменили его реформистской социал-демократической идеологией, расчистив, таким образом, путь либерализму, бюрократизму, технократизму, декадентскому интеллектуализму, капиталистическому шпионажу в партии, одним словом- разложению. То, чего не удалось добиться мировому капитализму, совершила за него хрущевская клика. Однако ни американский империализм, ни мировой капитализм не считали достаточной эту огромную помощь, которую оказывали им Хрущев и хрущевцы, эту крупную диверсию, которую совершали они против марксизма-ленинизма и социализма. Вот почему буржуазия и реакция развернули наступление на ревизионистские партии в целях дальнейшего углубления кризиса, с тем чтобы не только опорочить марксизм-ленинизм и революцию, не только углубить раскол в рядах коммунистические и рабочих партий и усилить их мятеж против Москвы, но и ослабить, поставить на колени, поработить всеми этими действиями Советский Союз, как великую в политическом, экономическом и идеологическом отношении державу, невзирая на то, что идеологией хрущевизма был не марксизм, а антимарксизм. Мировому капитализму с американским империализмом во главе понадобилось бороться за то, чтобы не дать хрущевскому гегемонизму выжить и консолидироваться на причиненных им самим руинах. Поэтому американский и мировой империализм усилил подрывную работу в странах социалистического лагеря в целях подрыва колониальной империи, которую проектировал Хрущев. В подходящем климате, созданном хрущевскими лозунгами, оживились не только послушные Хрущеву лидеры, наподобие Живкова, но и агенты американцев, англичан и .французов, западногерманцев и Тито. Как в силу самой природы ревизионизма, так и в силу давления и шпионской деятельности империализма во многих партиях дали о себе жать люди, которые не были довольны тем, как осуществлялся процесс "демократизации" либерализации. Враги социализма в Венгрии, Польше, Чехословакии и Румынии хотели идти галопом по пути реставрации капитализма, бросив прочь демагогическую оболочку, которую хотела сохранять группа советских руководителей. Традиционные связи буржуазии этих стран с Западом и стремление поскорее явиться от страха диктатуры пролетариата (хотя хрущевцы уже подорвали ее) ориентировали этих врагов на Вашингтон, Бонн, Лондон и Париж. Хрущев надеялся вновь посадить в сосуд выпущенных им чертей. Однако, выпущенные волю, они хотели своевольно пастись на лужках, которые хрущевцы считали своими, и "черти" перестали слушаться "волшебной дудки" Хрущева. И последнему пришлось обуздать их при помощи танков. 8. МОЙ ПЕРВЫЙ И ПОСЛЕДНИЙ ВИЗИТ В КИТАЙ Наши взаимоотношения с КПК и КНР до 1956 г. Приглашения из Китая, Кореи и Монголии. Странное происшествие в Корее: побег двух членов Политбюро в... Китай! Пономарев берет под защиту беглецов. Микоян и Пэн Дэхуай "настраивают" струны Ким Ир Сена. Встреча с Мао Цзэдуяом: "Не ошибались ни югославы, ни вы". "Сталин допускал ошибки","ошибаться надо". Ли Лисань на VIII съезде КПК: "Призываю вас помочь мне, ведь я опять могу ошибаться". Разочарование и беспокойство по поводу VШ съезда КПК. Встречи в Пекине с Деж, Юговым, Чжоу Эньлаем и другими. Боднэраш посредничает с целью помирить нас с Тито. Отношениям между нашей партией и Коммунистической партией Китая с 1949 по 1956 году и даже в период еще нескольких лет позже как нельзя кстати подошел бы термин "нормальные", более или менее в том смысле, в каком он употребляется на дипломатическом языке. Во всяком случае мы, со своей стороны, еще в годы Национально-освободительной борьбы и особенно после освобождения нашей Родины с симпатией следили за справедливой борьбой братского китайского народа против японских фашистских агрессоров, чанкайшистской реакции и американского вмешательства и всеми силами поддерживали эту борьбу. Нас особенно радовал факт, что во главе этой борьбы, как говорили, стояла Коммунистическая партия, признанная Коминтерном и пользовавшаяся поддержкой Коммунистической партии Советского Союза, руководимой Сталиным. Нам было известно также, что во главе Коммунистической партии Китая был Мао Цзэ-дун, о котором, как и о самой руководимой им партии, мы не имели никаких других данных, кроме тех, которые мы слышали от советских товарищей. Как в течение этого периода, так и после 1949 года нам не приходилось читать что-либо из произведений или выступлений Мао Цзэдуна, о котором говорили, что был и философом и что за ним числился целый ряд произведений. Победу 1 октября 1949 года мы приветствовали с радостью и всем сердцем, причем в числе первых стран мы признали новое китайское государство и установили с ним братские отношения. Хотя в то время стало больше возможностей и путей к более частым и тесным связям и контактам между двумя нашими странами, эти связи все же оставались на уровне дружеского, культурного и торгового обмена, ограничивались направлением какой-либо второстепенной делегации, взаимной поддержкой, смотря по обстоятельствам, через публичные речи или заявления, обменом некоторыми телеграммами случаю праздников и годовщин, и больше ничего. Мы продолжали всеми силами поддерживали усилия китайского народа и его руководства к социалистическому строительству страны, однако мы ничего конкретного не знали о том, как происходил этот процесс и каков его размах. Говорили, что Мао проводил "интересный" курс на построение социализма в Китае при сотрудничестве с местной буржуазией другими партиями, которые они называли "демократическими" партиями, партиями "промышленников" и т.д., что там Коммунистическая партия допускала и поощряла совместные частно-государственные предприятия, что там поощряли и вознаграждали элементов из богатых классов, причем последних выдвигали на руководство предприятиями, провинциями и т.д. и т.п. Все это для нас было совершенно непонятным, и как бы мы ни терялись в догадках, не находили никакого аргумента для того, чтобы считать это совместимым с марксизмом-ленинизмом. Во всяком случае, думали мы. Китай -огромная страна с многосотмиллионным населением, он только что вышел из темного помещичье-буржуазного прошлого, у него много забот и трудностей и со временем существующие неполадки будут устранены правильным, марксистско-ленинским путем. Более или менее это все, что мы знали о Коммунистической партии Китая и китайском государстве до 1956 года, когда в Центральный Комитет нашей партии поступило от Мао Цзэ-дуна приглашение послать партийную делегацию для участия в работе VIII съезда КП Китая (Этот съезд проходил с 16 по 27 сентября 1956 года.). Приглашение мы приняли с удовольствием и радостью, ибо нам представился случай непосредственно и близко знакомиться с этой братской партией и этой братской социалистической страной. В тот же период к нам поступили приглашения и из Монгольской Народной Республики и Корейской Народно-Демократической Республики послать с дружественным визитом в эти страны партийно-правительственные делегации высшего уровня. Мы обсудили в Политбюро приглашения друзей и решили, чтобы наша делегация высшего уровня, воспользовавшись случаем поездки в Китай на VIII съезд КП Китая, по дороге в Китай побывала и в Монголии и Корее. В состав делегации, по решению Политбюро входили я, Мехмет Шеху и Рамиз Алия и тогдашний Министр иностранных дел Бехар Штюла. Мы подготовили все необходимое и к конце августа 1956 года выехали. Это было время, когда современный ревизионизм, подбодренный XX съездом Коммунистической партии Советского Союза, не только был распространен в Советском Союзе и в других народно-демократических странах, но выставлял напоказ всю свою органическую нечисть, раскол, распри, заговоры, контрреволюцию. В Польше давно кипевший котел высасывал готовой продукцией пресловутого Гомулку, в Венгрии черная реакция орудовала как никогда раньше и лихорадочно подготавливала контрреволюцию. Тито в те дни был приглажен "на отдых" в Крым и сообща с Хрущевым, Ешковичем и другими расподковывал Герэ. Видно было, что ревизионисты различных стран включились в отвратительное соревнование: кто опередит другого в практическом проведении хрущевизма. В Европе, за исключением нашей партии и нашей страны, ревизионистское землетрясение все расшатывало до основания. 3-4 дня нашего пребывания в Монголии прошли как-то незаметно. Мы ехали целыми часами, чтобы добраться до какого-нибудь населенного пункта, и везде тот же пейзаж: раскинутый, обнаженный, монотонный, скучный. Цеденбал, который суетился вокруг нас подвижным и круглолицым, наподобие резинового мяча, то и дело брался за единственную тему, за животноводство. Столько-то миллионов овец, столько-то кобыл, столько-то коней, столько-то верблюдов - вот это было единственное богатство, единственная отрасль, на которую опиралась эта социалистическая страна. Попили мы кобыльего молока, пожелали друг другу успехов и распрощались. 7 сентября мы прибыли в Пхеньян. Нас встретили хорошо - народом, гонгами, цветами и портретами Ким Ир Сена на каждой пяди. Надо было долго искать глазами, чтобы высмотреть в каком-нибудь затерянном уголке какой-нибудь портрет Ленина. Мы осмотрели Пхеньян и некоторые другие города и деревни Кореи, где как народ, так и партийные и государственные руководители сердечно встречали нас. За все время нашего пребывания там Ким Ир Сен показал себя благожелательным и близким с нами. Корейский народ только что вышел из кровопролитной войны с американскими агрессорами и уже включился в борьбу за восстановление и дальнейшее развитие страны. Это был трудолюбивый, чистосердечный и талантливый народ, который жаждал дальнейшего развития и преуспеяния; и мы всем сердцем пожелали ему непрерывных успехов на пути к социализму. Однако ревизионистская оса начала и там вонзать свое ядовитое жало. Ким Ир Сен на переговорах с нами рассказал нам о событии, которое произошло у них на пленуме Центрального Комитета партии, состоявшемся после XX съезда. - После того, как я зачитал доклад, - сказал нам Ким, - два члена Политбюро и некоторые другие члены Центрального Комитета заявили, что идеи XX съезда и вопрос о культе личности у нас, в Корее, не получили должной оценки, что не ведется последовательная борьба против культа личности и т.д. "У нас, - сказали они на пленуме, - не отмечается экономических и политических результатов в соответствии с платформой XX съезда, Центральный Комитет окружен неспособными людьми". Одним словом,-отметил дальше Ким Ир Сен, - они атаковывали линию руководства, его единство. Против них, -заключил он, - поднялся на ноги весь Центральный Комитет. - Как вы обошлись с ними?-спросил я. - Их раскритиковал пленум, и все,-ответил Ким Ир Сен и добавил: - Сразу же после этого они сбежали в Китай. - В Китай?! А что они там сделали? - Наш Центральный Комитет объявил их антипартийными элементами, и мы направили китайскому руководству письмо, в котором требовали их немедленного возвращения нам. Помимо прочих ошибок, они совершили и тяжкий проступок - бегство. Китайские товарищи не вернули их нам. Они находятся там и по сей день. Мы открыто сказали Ким Ир Сену, что "хотя мы и не в курсе вопросов, поднятых теми двумя членами Политбюро, и не нам судить о ваших делах, все же, поскольку вы рассказали нам об этом вопросе, мы считаем, что событие является серьезным". - У нас тоже, - сказали мы ему, -после XX съезда КПСС антипартийными элементами была предпринята попытка составить заговор против нашей партии и ее Центрального Комитета. Заговор был делом белградских ревизионистов, и мы, пронюхав о нем, сразу же разгромили его Дальше мы рассказали ему о Тиранской городской партийной конференции, состоявшейся в апреле 1956 года, об оказанном на нас давлении и о твердой, непоколебимой позиции нашей партии в отношении внешних и внутренних врагов. - Правильно, правильно! - реагировал Ким Ир Сен, когда я говорил. По тому, как он говорил и как реагировал, я подметил в нем некоторую неуверенность и колебание, которые мучили его. Я не ошибся в моих догадках. Несколько дней спустя, на встрече в Китае с Пономаревым, членом советской делегации на VIII съезде КП Китая, я заговорил с ним и о проблеме корейских беглецов. - Это нам известно,- ответил он мне, - и мы сделали внушение Ким Ир Сену. - Сделали внушение? Почему?-спросил я. - Товарищ Энвер, - сказал он мне, - у корейцев дела неважно. Они порядочно задрали нос, так что надо сбить спесь с них. - Тут речь идет не об их делах вообще, я не в курсе их,-сказал я Пономареву,- а о конкретной проблеме. Два члена Политбюро выступают против Центрального Комитета своей партии, а затем бегут в другую социалистическую страну. В чем тут вина Ким Ир Сена?! - Корейские товарищи допустили ошибки, - настаивал Пономарев.-Они не приняли мер в соответствии с курсом XX съезда, вот почему выступили два члена Политбюро. Китайские товарищи также возмущены подобным положением дел и говорили Ким Ир Сену, что, в случае непринятия мер, они не выдадут им двоих товарищей, укрытых в Китае. -Удивительно! - сказал я ему. - Нечего удивляться, - заметил он, -- сам Ким Ир Сен отступает. В эти дни в Корее состоялся пленум Центрального Комитета партии, и корейцы согласились исправить ошибки. Так и произошло. Оба беженца вернулись в Корею и заняли прежние места в Политбюро. Со сжатого в тиски Ким Ир Сена не только сбили спесь, но и заставили его склонить голову. Это была совместная акция советских и китайцев, в которой особая "заслуга" принадлежит Микояну. Он был послан в Китай в качестве главы советской делегации на VIII съезде КПК, и хрущевский мафист, не дождавшись окончания китайского съезда, вместе с Пэн Дэ-хуаем, которого дал ему с собой Мао Цзэдун в качестве представителя Китая, поспешил в Корею с тем, чтобы на хрущевский манер настроить расстроенные струны Ким Ир Сена. Впоследствии другие "настраивающие" поездки совершали в Корею советские, китайцы и другие, но это было делом будущего. Так что вернемся опять к сентябрю 1956 года. В Пекине, куда мы прибыли 13 сентября, нас встречали народом, музыкой, цветами и огромным множеством портретов Мао Цзэдуна. На аэродроме встречали нас Лю Шаоци, Чжоу Эньлай, Дэн Сяопин и другие, имена которых не помню. Мы поздоровались с ними, пожелали им успехов в работе съезда, который они должны были открыть через два дня, и едва мы выдержали натиск их стереотипных формулировок: "великая честь", "большая помощь", "братья с дальнего фронта Европы", "делайте нам замечания" и тому подобных выражений, которыми несколько лет спустя мы насытились по горло. (Однако в те дни эти выражения, которые сопровождали нас на каждом шагу, не производили на нас дурного впечатления - считали их проявлениями китайской простоты и скромности.) Мао Цзэдун принял нас во время одного из перерывов между заседаниями в одном зале с соседнем с залом съезда. Эта была наша первая встреча с ним. Когда мы вошли в зал, встал, чуть-чуть поклонился, протянул руку и, оставаясь в таком положении, улыбаясь, подавал руку всем по очереди. Мы сели. Слово взял Мао. Отметив, что они были рады друзьям из далекой Албании, он несколько слов о нашем народе, назвав его доблестным и героическим народом. Мы питаем большую симпатию к вашему народу, - сказал он в частности,- ведь вы освободились раньше нас. Сразу после этого он спросил меня: - Каковы у вас отношения с Югославией? - Натянутые, - ответил я и тут же заметил, что он открыто проявил свое удивление. "По-видимому, подумал я, он не хорошо в курсе наших отношений с югославами", поэтому я решил объяснить ему кое-что из длинной истории отношений нашей партии и нашей страны с югославской партией и с югославским государством. Я говорил кратко, останавливаясь на некоторых из ключевых моментов антиалбанской и антимарксистской деятельности югославского руководства и ожидая какого-либо реагирования с его стороны. Однако я замечал, что лицо Мао выражало только удивление, раз от разу он переглядывался с остальными китайскими товарищами. - В этом деле, - сказал Мао, - ни вы, албанцы, не ошибались в отношении югославов, ни югославские товарищи не ошибались в отношении вас. Тут грубые ошибки допустило Информбюро. - Мы, - сказал я ему, - хотя и не принимали участия в Информбюро, его известные анализы и позиции в отношении деятельности югославского руководства поддерживали, считали и считаем их правильными. Сами наши длительные отношения с югославским руководством убедили нас в том, что линия и позиция югославов не были и не являются марксистско-ленинскими. Тито является отпетым ренегатом. Но, не дослушав до