ководства, так как наносили ущерб делу революции, ослабляли позиции
социализма в Европе и во всем мире.
Когда эти события уже завершились или, вернее, утратили открытую и
острую форму, так как теперь развертывались втайне, настал момент произвести
анализ и вынести заключения. Анализом занимались и Хрущев, и Тито в своих
интересах и по своим расчетам, исходя из своих антимарксистских взглядов.
Ти-товцы и хрущевцы по сути дела сходились в своем "анализе" - причиной
всего происшедшего они считали ошибки руководства Венгерской партии
трудящихся и взваливали вину особенно на Ракоши. Кадар, как слуга двух
господ, также вторил им, заявляя, что "возмущение масс было законным ввиду
ошибок преступной клики Ракоши и Герэ".
Наша партия, учитывая ход событий в той мере, в какой она была
осведомлена о них, и, исходя из фактов, проступивших в свет после
рассеивания мрака, окутывавшего заговор, произвела анализ этих событий и
вынесла соответствующие заключения. По-нашему, контрреволюция была
спровоцирована и организована мировым капитализмом и его титовской агентурой
в самом слабом звене социалистического лагеря в такой момент, когда
хрущевская клика еще не успела закрепить свои позиции. Венгерская партия
трудящихся и диктатура пролетариата в Венгрии растаяли, как снег от дождя
при первой же суровой конфронтации с реакцией. Из всего того, что произошло,
наше внимание привлекли некоторые факты:
Прежде всего надо сказать, что события обнаружили слабость и
поверхностность работы в Венгерской партии трудящихся по воспитанию рабочего
класса и руководству им. Венгерский рабочий класс, несмотря на свои
революционные традиции, не сумел во время контрреволюции отстоять свою
власть. Более того, часть его превратилась в резерв реакции. Сама партия не
прореагировала как сознательный и организованный авангард своего класса, она
была ликвидирована за несколько дней, что и дало возможность
контрреволюционеру Кадару окончательно похоронить ее.
Октябрьско-ноябрьские события 1956 года вновь подчеркнули колеблющийся
характер интеллигенции и студенческой молодежи Венгрии. Они стали
пособниками реакции, штурмовыми отрядами буржуазии. Особо подлую роль
сыграли в этом деле контрреволюционные писатели во главе с
контрреволюционером и антикоммунистом Лукачем, который стал даже членом
правительства Надя.
Случай с Венгрией доказал, что буржуазия не только не покидала свои
надежды на реставрацию, но и была подготовлена исподтишка, сохраняя даже
старые организационные формы, что было доказано также немедленным появлением
буржуазных, клерикальных и фашистских партий.
Венгерские события лишний раз убедили нашу партию в правильности
позиции, занятой нами в отношении югославских ревизионистов. Титовцы были
главными вдохновителями и главной опорой венгерской контрреволюции.
Официальные лица и печать Югославии с энтузиазмом приветствовали эти
события. Речи, произносившиеся в клубе "Петефи", публиковались в Белграде, а
"теории" Тито и Карделя вместе с тезисами XX съезда служили знаменем этих
речей.
Впрочем для нас это не было ни ново, ни неожиданно. То, что больше
всего беспокоило нас, это роль, которую сыграло советское руководство в этих
событиях, согласование планов с Тито, закулисные сделки в ущерб венгерскому
народу, имевшие большие и горькие для него последствия.
Контрреволюция в Венгрии была подавлена советскими танками, так как
Хрущев не мог не вмешиваться (в противном случае он, помимо всего другого,
окончательно разоблачил бы себя), и вот именно в этом просчитались
империалисты и Тито. Однако опыт показал, что эта контрреволюция была
подавлена контрреволюционерами, которые реставрировали капитализм, хотя и
скрытно, сохраняя краску и маски, как это сделали и советские хрущевцы у
себя.
Факты, связанные с Венгрией, усиливали наши подозрения относительно
руководства КПСС, беспокоили и огорчали нас. Мы всегда питали большое
доверие к Большевистской партии Ленина и Сталина и это свое доверие мы
проявляли вместе с искренней любовью к ней, к стране Советов.
С этим чувством беспокойства и подозрения я поехал в декабре 1956 года
в Москву вместе с Хюсни, который стал мне опорой в трудных переговорах и
дискуссиях с хрущевцами, где яд смешивался с лицемерием.
Мы поехали в Советский Союз, как это было заранее решено и в Политбюро,
для обсуждения с советским руководством острых вопросов обстановки,
венгерских и польских событий, как и вопросов взаимоотношений с Югославией.
Надо сказать, что в то время Хрущев и его друзья были не так уж на
короткую ногу с Тито, дружба между ними немного охладела. Тито уже произнес
в Пуле свою пресловутую речь, вызвавшую много отрицательных реагирований во
многих партиях социалистического лагеря. В этой речи лидер Белграда
обрушивался на советскую систему, обрушивался на социализм, на партии, не
придерживавшиеся "оригинального марксистско-ленинского" курса Тито, осуждал
советское вмешательство в Венгрии. Все это приходилось не по вкусу Хрущеву и
его друзьям, или же это было слишком явно и им надо было определить свое
отношение к нему ради общественного мнения.
Вот почему хрущевцы раза два выступили с нападками в своих газетах,
хотя и не так сильными (чтобы не очень обидеть товарища Тито!), сопровождая
их даже какой-нибудь похвалой и, как это вошло у них в обычай, начали также
оказывать экономическое давление на Югославию, что мне собственнолично
подтвердил Хрущев во время беседы со мною. "Правда" поместила тогда и мою
статью, в которой резкими терминами атаковались югославский "специфический
социализм", как и его трубадуры.
Все это я говорю для объяснения того, почему тогда нам был оказан более
"сердечный" прием и почему советские руководители не только не выступили
против наших взглядов, особенно относительно югославов, но внешне даже
согласились с ними.
Эту атмосферу мы заметили еще в Одессе как только сошли с парохода, в
беседах с встречавшими нас, с руководителями партийных и государственных
органов на Украине.
В Одессе мы сели на поезд и отправились в Москву. Мы еще не успели как
следует отдохнуть от дороги, как сообщили, что Президиум Центрального
Комитета Коммунистической партии Советского Союза устроил ужин в честь нашей
делегации. Как я отмечал и раньше, советские руководители были искусными
мастерами обедов и ужинов, которые продолжались целыми часами. Мы устали от
дороги, но все-таки пошли на этот "ужин", который начался на обеде, часам к
четырем. Насколько я помню, присутствовали все члены Президиума, за
исключением Брежнева, Фурцевой и еще кое-кого. Ужин длился несколько часов,
и Хрущев, как и другие, старался создать такую атмосферу, которая казалась
бы как можно более дружеской. Почти все присутствующие подняли тосты (только
Хрущев поднял тостов пять или шесть); во время тостов говорили хорошие слова
о нашей партии, об Албании, а в мой адрес особо расточали похвалы. Особое
усердие в этих похвалах выказывал Поспелов, который в мае был на III съезде
нашей партии.
Тосты часто принимали форму политических речей, особенно тосты Хрущева,
которому нетрудно было говорить полчаса за одним тостом. Как бы то ни было,
эти речи дали нам первый сигнал того, какую позицию займут они на
переговорах.
В тот вечер Хрущев не скупился на атаки в адрес югославского
руководства.
- Они, - сказал в частности Хрущев, - стоят на антиленинских,
оппортунистических позициях. Их политика - просто винегрет. Мы не пойдем им
на уступки. Они, - сказал он далее, - страдают манией величия. Когда Тито
был в Москве, он подумал, что, раз ему был оказан величественный прием,
значит народ признавал его правым, а нашу политику осуждал. Фактически же
достаточно было нам сказать народу одно лишь слово, и он растерзал бы Тито и
его друзей.
Говоря о нашем отношении к титовцам, он сказал, что "албанские товарищи
правы, но надо сохранять выдержку и самообладание".
- Вы поседели, - закончил этот тост Хрущев, - но и мы полысели.
В ходе пира "лысый" сказал, что Албания
- .малая страна, но она занимает важную стратегическую позицию. "Если
создать там базу подводных лодок и ракет, можно контролировать все
Средиземноморье". Эту мысль Хрущев и Малиновский вновь высказали во время
своего визита в Албанию в 1959 году. Это была идея, материализованная
впоследствии во Влерской базе, которую позднее хрущевцы стали использовать
как средство давления на нас.
Хрущев и другие советские руководители, как я уже отметил выше,
показывали себя довольно "сердечными", не было недостатка и в лести, причем
все это делалось с целью смягчения законного возмущения нашей партии их
неправильными поступками. Помню, на этом ужине был обсужден также вопрос о
визите Хрущева в нашу страну, так как он, хотя и не было такой страны, в
которой он не побывал, у нас не бывал ни открыто, ни скрытно. Но в тот вечер
они были предрасположены положительно ответить на наши запросы. Не только
Хрущев, но и многие другие члены Президиума изъявили желание посетить
Албанию, а кто-то, точно не помню кто, в виде шутки предложил провести
заседание Президиума и даже Центрального Комитета в Албании! Там говорили и
о той "любви", которую Хрущев питал, мол, к нашей стране (что он впрочем
доказал впоследствии!), а Хрущева прозвали албанцем.
Помню, среди многих других, поднял тост Молотов:
- Я, - сказал он, - отношусь к той категории людей, которые не
придавали значения Албании и не знали ее. Теперь наш народ гордится тем, что
у него есть такой верный, надежный и боевой друг. У Советского Союза много
друзей, но не все они одинаковы. Албания - наш лучший друг. Поднимем же наши
бокалы за то, чтобы у Советского Союза были такие верные друзья, как
Албания!
В тот вечер в целом все советские руководители расхваливали нашу
правильную линию и осуждали югославских ревизионистов. Маршал Жуков даже
сказал нам, что они располагали данными о том, что руководители Белграда
поддерживали венгерскую контрреволюцию не только в идеологическом, но и в
огранизационном отношении и что югославы выступали как агентура
американского империализма.
Короче говоря, именно в таком духе проходил и закончился ужин. Дня два
или три спустя мы имели предварительную встречу с Сусловым, секретарем
Центрального Комитета;
он выдавал себя за специалиста по идеологическим вопросам и, если я не
ошибаюсь, на него были возложены также вопросы международных отношений.
Суслов относился к числу самых закоренелых демагогов в советском
руководстве. Остроумный и хитрый, он умел выходить из трудного положения и,
быть может, именно поэтому он является одним из немногих деятелей,
сохранивших свои посты после неоднократных чисток, проведенных в советском
ревизионистском руководстве. Мне несколько раз приходилось беседовать с
Сусловым, и всегда меня одолевало чувство скуки и неприятности при встрече с
ним. У меня мало охоты было беседовать с Сусловым особенно теперь, после
венгерских событий, после спора, который я имел с Ним по вопросу о Наде, о
положении в Венгрии и т.д., а также зная его роль в этих событиях, особенно
в принятии решения о снятии Ракоши. Тем не менее, это было в интересах дела,
и я встретился с Сусловым.
В этой встрече участвовал также Брежнев, но он фактически только
присутствовал, ибо во время всей беседы говорил только Суслов. Леонид время
от времени двигал своими толстыми бровями и сидел до того застывшим, что
трудно было догадаться, что он думал о том, что мы говорили. Впервые я
встретил его на XX съезде, во время перерыва между заседаниями (затем по
случаю 40-й годовщины Октябрьской революции, в ноябре 1957 г.), причем еще
на этой случайной встрече на ходу он произвел на меня впечатление
высокомерного и самодовольного человека. Познакомившись с нами, он вскоре
завел разговор о себе и "конфиденциально" сказал нам, что он занимался
"специальными видами оружия". Своим тоном и выражением лица он дал нам
понять, что он был в Центральном Комитете человеком, занимавшимся проблемами
атомного оружия.
XX съезд избрал Брежнева кандидатом в члены Президиума Центрального
Комитета, а год спустя июньский пленум 1957 года ЦК КПСС, осудив и убрав
"антипартийную группу Молотова-Маленкова", перевел Брежнева из кандидата в
члены Президиума. По всей видимости, это была награда за его "заслуги" в
деле ликвидации Молотова, Маленкова и других в партийном руководстве.
Еще много раз после этих событий, вплоть до 1960 года, мне приходилось
ездить в Москву, где я встречался с главными руководителями Коммунистической
партии, но Брежнева, как и до XX съезда, нигде не видел, и не слыхал, чтобы
он где-либо выступал. Стоял или держался все время в тени, как сказать, "в
запасе". Как раз этот угрюмый и степенный человек после бесславного конца
Хрущева вышел из тени и сменил ренегата, чтобы дальше продвинуть грязное
дело хрущевской мафии, но теперь уже без Хрущева.
По всей видимости, Брежнев был поставлен во главе Коммунистической
партии и советского социал-империалистического государства не столько
благодаря его способностям, сколько в качестве модус вивенди, в противовес
враждовавшим группировкам, которые грызлись и ссорились в верховном
советском руководстве. Но надо отдать должное ему: у него только брови
комедиантские, дело его - совершенно трагическое. С тех пор как этот
хрущевец прибрал власть к своим рукам, наша партия не раз говорила свое
слово о нем и его антимарксистском, враждебном и агрессивном нутре. Впрочем
здесь не место вдаваться в подробности относительно Брежнева, вернемся к
декабрьской встрече 1956 года.
Вначале Суслов предложил нам кратко говорить о вопросах, подлежавших
обсуждению, особенно что касается исторической части; он, в свою очередь,
сделал нам обзор венгерских событий. Подверг критике Ракоши и Герэ, которые
своими ошибками "вызвали большое недовольство в народе", тогда как Надя
оставили вне контроля.
- Надь и югославы, - сказал он далее, - боролись против социализма.
- А зачем Надя снова приняли в партию? - спросил я.
- Был исключен несправедливо, его ошибки не заслуживали такого
наказания. А теперь Кадар идет правильным путем. В вашей печати имелись
некоторые критические ноты в адрес Кадара, но надо учесть, что его следует
поддержать, так как югославы настроены против него.
- Мы плохо знаем Кадара. Знаем только то, что он сидел в тюрьме и был
сторонником Имре Надя.
В ответ на наше замечание о том, что нас не держали в курсе хода
событий в Венгрии. Суслов сказал, что события разыгрались внезапно и не было
времени для консультаций.
- С другими партиями мы также не консультировались. Только при
вторичном вмешательстве мы посоветовались с китайцами, тогда как Хрущев,
Маленков и Молотов поехали в Румынию и Чехословакию.
- Как это вы нашли время советоваться с Тито даже относительно
назначения Кадара, а мы ни о чем не были осведомлены? - спросил я.
- Мы не советовались с Тито относительно Кадара, - сказал он. - Мы
только сказали ему, что правительству Надя больше нет места.
- Это, - отметил я, - принципиальные вопросы. Консультации дело
необходимое, но их нет. Политический Консультативный Комитет Варшавского
Договора, например, вот уже год, как не собирается.
- Намечено созвать его в январе, тогда как в те дни каждый день
отлагательства вызывал бы большое кровопролитие,
Я сказал ему, в частности, что нам кажется странным употребляемый
теперь термин "преступная шайка Ракоши-Герэ" и считаем, что это не
способствует сплочению всех венгерских коммунистов.
- Ошибки Ракоши, - сказал Суслов, - создали трудное положение и вызвали
недовольство среди народа и коммунистов.
Мы попросили их конкретно рассказать нам об ошибках Ракоши и Герэ, и
Суслов привел нам целый ряд общих соображений, с помощью которых он старался
свалить на них всю ответственность за происшедшее. Мы попросили привести
какой-нибудь конкретный пример, и он сказал нам:
- Вот, например, Райк, который был назван шпионом без подтверждения
этого документами.
- Беседовал ли кто-либо с Ракоши об этих делах, делал ли ему кто-либо
внушение? - спросил я.
- На Ракоши внушения не действовали, -последовал ответ.
В то же время мы совершенно расходились с Сусловым во мнениях в связи с
отношением к Гомулке и его взглядам.
- Гомулка, - сказал я Суслову, - снял коммунистов, старых и верных
руководителей и офицеров, и сменил их другими, теми, кто был осужден
диктатурой пролетариата.
- Он опирался на знакомых ему людей,
- сказал Суслов. - Надо давать Гомулке время, а затем уже судить о нем.
- А ведь о его взглядах и действиях уже можно прекрасно судить, -
возразил я ему. - Чем объяснить антисоветские лозунги, под которыми он
пришел к власти?!
Суслов сделал гримасу и тут же возразил:
-- Это не дело рук Гомулки, к тому же он теперь сдерживает их.
- Ну а его взгляды и его заявления, например, о церкви?
Суслов произнес мне целую речь, "доказывая", что это просто
"предвыборная тактика", что Гомулка "занимает правильную позицию" в
отношении Советского Союза и социалистического лагеря, и т.д. и т.п. Мы
расстались, не договорившись друг с другом.
В тот же день мы имели официальные переговоры с Хрущевым, Сусловым и
Пономаревым. Вначале слово взял я и изложил взгляды нашей партии на
венгерские и польские события, как и на взаимоотношения с Югославией. С
самого начала моего слова я сказал им:
- Наша делегация открыто изложит взгляды Центрального Комитета нашей
партии на эти вопросы, хотя по некоторым вопросам у нас имеются расхождения
с советским руководством. Эти мысли, будь они сладкие или кислые, -
продолжал я, - я изложу прямо, как подобает марксистам-ленинцам, чтобы мы в
товарищеском духе обсуждали и решили, правы мы или нет, и в случае, если вы
считаете, что мы неправы, то убедите нас в этом.
В связи с Венгрией я отметил еще раз отсутствие сведений и консультаций
по этой невралгической проблеме социалистического лагеря.
- Мы, - сказал я, - считаем, что при тех ситуациях надо было созвать
Политический Консультативный комитет Варшавского договора. Консультации в
такие моменты необходимы для согласования наших действий и нашей позиции.
Это было бы свидетельством нашей силы и нашей сплоченности.
Продолжая излагать наши соображения о венгерской проблеме, я поделился
с ними нашими впечатлениями о Венгерской партии трудящихся, о Ракоши и Герэ.
При этом я особо отметил, что их оценка Кадаром, который называл их
"преступной шайкой", нам показалась странной. По нашему мнению, ошибки
Ракоши и Герэ были не таких размеров, чтобы они заслуживали такой
квалификации. "Что касается ошибок относительно экономического развития
Венгрии, - подчеркнул я, - мы не знали, что в Венгрии положение было
настолько серьезным, что оправдывало "бунт масс"". Тут советские согласились
с нашим мнением и подтвердили, что экономическое положение не было тяжелым.
Далее я говорил и об отношении к Надю, Кадару и др. Касаясь Кадара, я
сказал им о недоверии нашей партии к нему и добавил, что, несмотря на это,
наше отношение к нему было довольно благоразумным.
В связи с венгерскими событиями я отметил роль югославских
ревизионистов и подчеркнул несогласие Албанской партии Труда с тем, что Тито
был поставлен в роль судьи в отношении этих событий.
Касательно взаимоотношений с Югославией, в соответствии с решением
Политбюро, я, изложив вопрос в историческом плане, в сущности заявил:
- Югославы давно вели враждебную работу против нашей партии и нашей
страны и продолжают вести ее и поныне. Мы считаем, что югославские
руководители являются антимарксистами и, заодно с агентурой американских
империалистов, относятся к числу главных поджигателей венгерских событий.
Отношения с Югославией должны быть нормализованы только
марксистско-ленинским путем, без каких бы то ни было уступок, а ведь уступки
им сделаны. Албанская партия Труда считает, что Советский Союз не должен
удовлетворить запросы об оружии, сделанные Югославией посредством Гошняка.
Мы, с нашей стороны, будем поддерживать с ней только государственные
отношения и торговые связи, но ни в коем случае партийных связей.
От имени Центрального Комитета нашей партии я вновь выразил им в
особенности мнение о том, что поездке Хрущева в Белград в 1955 году должны
были предшествовать консультации с братскими партиями и совещание
Информбюро, которым Тито был осужден как антимарксист.
После моего выступления слово взял Никита Хрущев, который сначала стал
рассказывать о том, как он критиковал югославских руководителей за их
отношение к нашей партии и нашей стране. Хрущев делал вид, будто одобрял и
поддерживал наши взгляды и наши позиции, но опять-таки он делал нам
замечания и давал "советы". Так. касаясь моей статьи, опубликованной в
"Правде", он сказал:
- Тито пришел в ужас от этой статьи. Мы в Президиуме думали, что можно
было снять отдельные моменты, но вы заявили, что ничего нельзя изменить в
ней, и мы опубликовали ее без изменений. Во всяком случае, статью можно было
написать не в такой форме.
Что же касается событий в Венгрии и Польше, Хрущев продолжал крутить
свою шарманку и, помимо всего прочего, дал нам "указание" поддерживать
Кадара и Гомулку. В связи с этим последним он сказал нам:
- Гомулка в трудном положении, так как реакция мобилизует силы. То, что
пишут в печати, это не взгляды Центрального Комитета, а взгляды некоторых,
выступающих против Гомулки. Там положение постепенно восстанавливается.
Теперь для Польши важны предстоящие выборы. Поэтому нам следует поддерживать
Гомулку. С этой целью туда поедет Чжоу Эньлай, и это во многом поможет
укреплению позиций Гомулки. Мы сочли целесообразным, чтобы говорили китайцы,
а не мы, так как реакция настроена против нас.
И Чжоу Эньлай по договоренности с Хрущевым и чтобы помочь ему поехал в
Польшу (В январе 1957 года.).
Потом Хрущев "посоветовал" нам быть сдержанными с югославами и пустился
в "большую политику", указывая нам на различия между югославскихми
руководителями.
В заключение Хрущев стал курить нам "фимиам", обещая изучить наши
экономические запросы и помочь нам.
Вот так закончились эти переговоры, где мы изложили свои взгляды, а
советские руководители попытались полностью увильнуть от ответственности за
все то, что произошло. Так закончилась и дискуссия об этой трагической
странице истории венгерского народа, как и истории польского народа.
Контрреволюция была подавлена где советскими танками, а где польскими, но
была подавлена врагами революции. Однако беда и трагедия не закончились,
лишь был дан занавес, а за кулисами Кадар, Гомулка и Хрущев продолжали свои
преступления, пока не довели до конца свою измену, реставрировав капитализм.
10. ВРЕМЕННОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ С ЦЕЛЬЮ ВЗЯТЬ РЕВАНШ
Советские добиваются "единства". Московское Совещание 1957 г.
Переговоры Хрущева с целью привести Тито на Совещание. Скоройтечный "raes"
Хрущева. Спор из-за формулы: "Во главе с Советским Союзом". Гомулка: "Мы не
зависимы от СССР". Мао Цзэдун: "У нашего лагеря должна быть голова, так как
и у змеи есть голова". Тольятти: "Проложить новые пути", "мы против единого
руководящего центра", "не хотим употребления ленинского тезиса "партия
нового типа"". Софизмы Мао; 80-, 70- и 10- процентные "марксисты".
Московская Декларация и реагирование югославов. Хрущев прикрывает измену
именем Ленина.
Хрущевцы, восстанавливавшие капитализм в Советском Союзе, стремились
превратить его в великую социал-империалистическую державу, следовательно,
им надо было как можно больше вооружить его, ибо вызванная ими буря должна
была привести не только к подрыву единства лагеря социализма, но и к
обострению противоречий также с американским империализмом. Хрущевцы знали,
что Соединенные Штаты Америки были силой, более великой, чем Советский Союз,
как по экономической мощи, так и по вооружениям.
Демагогические разглагольствования хрущевцев о "новой эпохе мира", "о
разоружении" - это политика для простофилей. Соединенные Штаты Америки и
мировой капитализм стремились углубить кризис коммунизма, предотвратить
скорого наступления угрожавшего самой Америке экономического и политического
кризиса, закрепить свои рынки и свои альянсы, в особенности НАТО. Хрущевцы,
в свою очередь, боролись за консолидацию Варшавского Договора и превращение
его в мощные советские оковы для наших стран. Размещение советских войск под
маской "защиты от НАТО" им удалось превратить в военную оккупацию многих
стран Варшавского Договора.
Правда, империалистическая угроза была и оставалась реальной, однако с
приходом к власти хрущевцев наши страны рассматривались ими как плацдарм
перед советскими границами, а наши народы как пушечное мясо для советских
ревизионистов. Все - армию, экономику, культуру и т.д. - они старались
поставить под свой контроль и управление. Все партии социалистических стран,
за исключением Албанской партии Труда, попали в эту хрущевскую ловушку.
Однако и между теми, кто последовал и подчинился курсу Хрущева, были
неизбежными трения, разногласия, грызня, порожденные целями непринципиальной
политики. Мировая буржуазия и мировая реакция раздували эти разногласия в
целях углубления трещин внутри "коммунистического блока".
Хрущевцы и компания замечали этот процесс и они прибегали ко всем
средствам и способам, чтобы ограничить и сдержать его.
Для достижения своих стратегических целей хрущевцы нуждались в "дружбе"
всех, но особенно в "дружбе" партий и стран социалистического лагеря,
поэтому они прибегали к различным тактическим приемам для "консолидации
связей", сглаживания разногласий, подчинения других и установления своего
господства над ними.
Для достижения своих целей они использовали совещания и встречи,
которые почти всегда проходили в Москве, с тем чтобы сделать Москву, если не
де-юре, то, по крайней мере, де-факто, центром международного коммунизма,
чтобы всегда иметь и возможность обработки и контроля того и другого при
помощи людей и подслушивающих устройств. Было ясно, что у хрущевцев дела шли
не как по маслу. У Советского Союза имелись разного рода противоречия с
Албанией, Китаем, как и с другими странами народной демократии. Линия
"свободы" и "демократии", во всеуслышание прокламированная на XX съезде,
превращалась теперь в бумеранг для самого советского руководства. Ряды
начали расстраиваться, а хрущевцам надо было любой ценой, хотя бы для
видимости, сохранить идейно-политическое "единство" лагеря социализма и
международного коммунистического движения. В связи с этим и для этой цели
было созвано и московское Совещание 1957 года.
Хрущев и компания приложили лихорадочные усилия к тому, чтобы в этом
Совещании не только принимал участие и Союз Коммунистов Югославии, как
"партия социалистической страны", но и чтобы Тито возможно договорился с
Хрущевым о платформе, способе проведения и самих итогах совещания. Таким
образом "единство", о котором так мечтали хрущевцы и в котором они остро
нуждались, выглядело бы как никогда сильным. Однако Тито был не из тех, кто
легко мог быть загнан в загон Хрущева. Многими письмами обменивались и много
двусторонних встреч провели представители Хрущева и Тито в канун совещания,
однако, как только казалось, будто они пришли к взаимопониманию, у них все
опрокидывалось и пропасть еще больше углублялась. Каждая сторона хотела
использовать совещание в своих целях: Хрущев - чтобы объявить о "единстве",
пусть и при болезненных уступках в целях удовлетворения и заманивания Тито;
последний - чтобы подбить других открыто и окончательно отречься от
марксизма-ленинизма, от борьбы с современным ревизионизмом, от всякой
принципиальной позиции. В Белград съездили Пономарев и Андропов для вольных
сделок с представителями Тито, они выказали там готовность отступить от
многих прежних, на вид принципиальных, позиций, однако Тито издалека велел:
- Мы приедем на совещание при условии, что не будет опубликовано
никакого заявления, так как в противном случае обострится международная
обстановка, обидятся империалисты и начнут трубить об "угрозе со стороны
коммунизма".
- Мы, югославы, не можем согласиться ни с каким заявлением, иначе наши
западные союзники подумали бы, что мы связались с социалистическим лагерем,
в результате, они могли расторгнуть тесные связи с Югославией.
- Мы приедем на совещание при условии, что там совсем не будут
употреблены термины оппортунизм и ревизионизм, иначе мы будем подвергаться
прямым атакам.
- Мы приедем на совещание при условии, что там не будет изобличаться
политика империалистических держав, так как это не послужило бы политике
ослабления напряженности, и т.д. и т.п.
Короче говоря, Тито хотелось, чтобы коммунисты всего мира съехались в
Москву чаю попивать и сказки сказывать.
Однако Хрущеву нужно было именно заявление, причем заявление, в котором
подтверждалось бы "единство" и под которым было бы возможно больше подписей.
Дискуссии завершились. Тито решил не ехать в Москву. Возмущение Хрущева
взорвалось, термины стали "хлеще", улыбки и приветливость с "товарищем" и
"марксистом Тито" на один момент были подменены эпитетом "оппортунист",
заявлениями о том, что "он совершенно ничего общего не имеет с ленинизмом" и
т.д. и т.п.
Однако и к этим "хлестким терминам" в адрес лидера Белграда Хрущев
прибегал в кулуарах и на случайных встречах, ибо на совещании он ни слова не
сказал против "товарища Тито". Наоборот, когда ему понадобилось высказаться
"против" ревизионистов и всех тех, кто выступал против Советского Союза, он
упомянул два трупа, выброшенных в помойку:
Надя и Гьиляса.
Он еще лелеял надежду, что Тито мог приехать в Москву для подтверждения
"единства 13-и", как он незадолго до этого пообещал в Бухаресте. Но Тито
неожиданно "заболел"!
- Дипломатическая болезнь! - возмущенно сказал Хрущев и спросил нас и
других, как быть, поскольку югославы не согласились не то что подписать
заявление, но и участвовать в первом совещании, в совещании коммунистических
партий социалистических стран.
- Мы давно высказали свое мнение о них, - ответили мы, - и каждый день
подтверждает, что мы правы. Оттого, что югославы не приедут, мы не отступим.
- Мы того же мнения, - сказал нам Суслов. И совещание состоялось без
13-го, лишнего за столом.
Но югославские ревизионисты, если и не принимали участия в первом
совещании, в совещании партий социалистических стран, то в его работе они
присутствовали: они были представлены своими идейными братьями, такими как
Гомулка с компанией, которые открыто выступили в защиту положений Тито и
требовали от Хрущева и других отступлений в направлении дальнейшего
разложения и распада.
- Мы не согласны с определением "социалистический лагерь с Советским
Союзом во главе", - заявил Гомулка. - И на практике мы уже отказались от
этого термина, а это для того, чтобы показать, что мы не зависимы от
Советского Союза, как при Сталине.
Сами советские руководители прибегли к коварному приему относительно
этой проблемы. В целях демонстрации так называемой принципиальности в своих
отношениях с другими братскими партиями, они "предложили" снять термин "с
Советским Союзом во главе", так как мы, дескать, равны друг с другом. Однако
это предложение они внесли скрепя сердце и с целью нащупать пульс у других,
ибо в сущности они стояли не просто за термин "во главе с ...", но за термин
"под водительством Советского Союза", если бы это им удалось, т.е. "под
зависимостью Советского Союза". К этому стремились и за это боролись
хрущевцы, и время целиком и полностью подтвердило их цели.
Когда Гомулка выступил со своим предложением на совещании, советских
представителей обдало возмущением и, они, сами оставаясь в тени, подбили
других на нападки против Гомулки.
Разразился долгий спор по этому вопросу. Мы, хотя с каждым днем все
больше убеждались в том, что руководство Советского Союза уходило в сторону
от пути социализма, все же, в силу принципиальных и тактических соображений,
продолжали отстаивать положение "с Советским Союзом во главе". Нам было
хорошо известно, что Гомулка и его приверженцы, выступая против подобного
положения, фактически добивались открытого и решительного отвержения всего
хорошего и ценного из многодесятилетнего опыта Советского Союза,
руководимого Лениным и Сталиным, отвержения опыта Октябрьской революции и
социалистического строительства в Советском Союзе времени Сталина, отрицания
роли, которую Советскому Союзу надлежало играть в победе и продвижении
социализма во многих странах.
Таким образом, ревизионисты Гомулка, Тольятти и другие настраивали свои
голоса в яростном наступлении, которое империализм и реакция повели в те
годы против Советского Союза и международного коммунистического движения.
Защита этих важных марксистско-ленинских достижений являлась для нас
интернациональным долгом, поэтому мы решительно противопоставились Гомулке и
его сторонникам. Это было принципиально. С другой стороны, защита нами
Советского Союза и положения "с Советским Союзом во главе" как в 1957 году,
так и 2-3 года спустя, являлась одним из тактических приемов нашей партии в
ее борьбе с самим хрущевским современным ревизионизмом.
Хотя Хрущеву и другим были известны наши взгляды и позиции, в то время
мы еще не выступали открыто перед всеми партиями против кристаллизовавшейся
у них ревизионистской линии; поэтому, решительно, на глазах у всех выступая
против ревизионистских положении Тито, Гомулки, Тольятти и других, мы в то
же время, при случае, косвенно изобличали и положения, позиции и дела
Хрущева, которые в сущности ничем не отличались от положений, позиций и дел
Тито и компании.
Движимые совершенно другими, чуждыми марксизму-ленинизму целями и
соображениями, на Гомулку ополчились и Ульбрихт, Новотный, а Живков и
подавно, Деж и др. Они превознесли Советский Союз и Хрущева, и относительно
этой проблемы обрекли на меньшинство своего идейного брата.
Мао Цзэдун с места бросался "аргументами".
- У нашего лагеря, - сказал он, - должна быть голова, ведь и у змеи
имеется голова, и у империализма имеется голова. Я бы не согласился, -
продолжал Мао, - чтобы Китай называли головой лагеря, ведь мы не заслуживаем
этой чести, не можем играть этой роли, мы еще бедны. У нас нет даже четверти
спутника, тогда как у Советского Союза их два. К тому же Советский Союз
заслуживает быть главой, потому что он хорошо обращается с нами. Посмотрите,
как свободно высказываемся мы теперь. Будь Сталин, нам было бы трудно
говорить так. Когда я встретился со Сталиным, перед ним я почувствовал себя
как ученик перед учителем, а с товарищем Хрущевым мы говорим свободно, как
равные товарищи.
И, будто этого было мало, он продолжал на свой манер:
- После критики культа личности у нас будто свалилась с плеч гора,
которая порядком давила и мешала нам правильно понимать многие вопросы. Кто
свалил с нас эту гору, кто помог нам всем правильно понять культ личности?!
- спросил философ, замолчал маленько и тут же ответил: - Товарищ Хрущев, и
спасибо ему за это.
Вот так отстаивал "марксист" Мао положение "с Советским Союзом во
главе", вот так защищал он Хрущева. Но в то же время, будучи эквилибристом,
чтобы не обидеть Гомулку, выступавшего против этого положения, Мао добавил:
- Гомулка - хороший товарищ, его надо поддерживать, ему надо
доверяться!
Довольно острые споры велись также в связи с отношением к современному
ревизионизму.
Особенно Гомулка, при поддержке Оха-ба и Замбровского, на первом
совещании - совещании 12 партий социалистических стран, а затем и Тольятти
на втором совещании - совещании 68 партий, в котором приняли участие также
посланцы Тито, решительно высказались против изобличения современного
ревизионизма, против определения его, как главной опасности в международном
коммунистическом и рабочем движении, ибо, как заявил Охаб, "этими
формулировками мы оттолкнули от себя отважных и замечательных югославских
товарищей, а. теперь вы отталкиваете и нас, поляков".
Пальмиро Тольятти встал и провозгласил на совещании свои
ультраревизионистские положения:
- Дальше углубить линию XX съезда, - сказал он в сущности, - чтобы
превратить коммунистические партии в широкие партии масс, открывать новые
пути, выдвигать новые лозунги. Теперь, - продолжал он, - требуется большая
независимость при определении лозунгов и форм сотрудничества, поэтому мы
против единого руководящего центра. Такой центр не был бы полезным для
развития индивидуальности каждой партии и для сплочения вокруг нас широких
масс, католиков и других.
Сидевшему рядом со мной Жаку Дюкло стало не по себе.
- Я ему дам, - сказал он мне, - я открыто дам ему отпор. Слышишь его,
товарищ Энвер, что он мелет?!
- Да, - ответил я Дюкло. - Он высказывает тут то, о чем он думал и что
он делал давно.
- В 1945 году, - продолжал гнуть свою линию Тольятти, - мы заявили, что
хотели создать новую партию. Мы говорим "новую партию" и не хотим
употреблять выражения Ленина "партию нового типа", ибо, если бы мы говорили
так, это означало бы допустить тяжкую политическую и теоретическую ошибку,
означало бы создать такую коммунистическую партию, которая свела бы на нет
традиции социал-демократии. Построй мы партию нового типа, - продолжал
Тольятти, - мы оторвали бы партию от народных масс и не смогли бы создать
нынешнюю ситуацию, когда наша партия стала великой массовой партией (Сразу
же по возвращении в Неаполь из Советского Союза в марте 1944 года, Пальмиро
Тольятти навязал партии курс на классовое сотрудничество с буржуазией и ее
партиями. В Неаполя Тольятти впервые выдвинул идею и даже платформу того.
что он назвал "новой партией масс", отличавшейся по своему классовому
составу, по своей идеологии и организационной форме от коммунистической
партии ленинского типа.).
После этого и других положений Тольятти страсти разгорелись. Выступил и
Жак Дюкло.
- Мы внимательно слушали выступление Тольятти, - сказал он в частности,
- однако мы заявляем, что совершенно несогласны с тем, что сказал Тольятти.
Его взгляды расчищают путь оппортунизму и ревизионизму.
- Нашим партиям, - возражал Тольятти, - мешали и мешают сектантство и
догматизм.
В один момент, с целью угомонить страсти, выступил и Мао Цзэдун на свой
манер иносказания и намеков:
- При обсуждении любого гуманного . .. вопроса, - сказал он, - надо
идти на бой, но и на примирение. Я имею в виду взаимоотношения между
товарищами: когда у нас возникают разногласия, мы должны пригласить друг
друга на переговоры. В Паньмыньчжоне мы вели переговоры с американцами, а во
Вьетнаме - с французами.
Пустив еще несколько таких фраз, он сел на своего конька:
Имеются люди, - сказал он, - которые являются стопроцентными
марксистами, имеются такие, которые являются таковыми на 80 процентов, на 70
процентов, на 50 процентов; причем имеются и марксисты, которые могут быть
таковыми только на 10 процентов. И с теми, которые являются
десятипроцентными марксистами, мы должны беседовать, потому что от этого нам
будет только польза.
Он помолчал, как-то отсутствующим взглядом повел по залу и продолжал:
- Почему бы нам группой в 2-3 человека не собираться в маленькую
комнату и беседовать? Отчего нам не беседовать, руководствуясь стремлением к
единству? Мы должны бороться обеими руками - одной против ошибающихся,
друг