ский корпус, которым командовал генерал-полковник артиллерии. Приказ командарма послали для сведения и в этот корпус. Но виновник не объявился. Вот об этом-то случае и вспомнил сейчас Гастилович. - Нет, стрелять я больше не буду. Того случая до сих пор себе простить не могу. Навсегда зарекся. Но под трибунал можно и иным путем угодить. Можно например "сорваться" и на оскорбление ответить оскорблением. Или сделать еще что-нибудь, чего исправить нельзя. Ну, в общем, я прошу при свидетелях меня не ругать. - Ладно, не буду! Слово! С тех пор связисты всей армии, а через них и офицеры знали, что командарм, который "художественно" матерится по телефону, не ругает только начальника штаба 8-ой дивизии. Не зная истинной причины этого феномена, решили, что я родственник Гастиловича. Между тем наступление наше развивалось безостановочно. Темп, правда, небольшой, считая по карте 4-6 км. в сутки. В горах без дорог не разгонишься. Зато дивизии корпуса, действовавшие левее нас, после двух дней безуспешных попыток преодолеть передний край противника, вдруг пошли с большой скоростью и на третий день догнали нас. Противник перед ними просто ушел. И это вызвало у Гастиловича новый приступ мании передовых отрядов. Но тут восстали против этого и догнавшие нас дивизии. И для них было ясно, что выйдя из гор к дороге они натолкнулись на организованное сопротивление. В это же время по войскам корпуса распространился слух, что чехословацкая граница сильно укреплена, что там проходит передний край укрепленного района и что вооружен этот У.Р. боевыми средствами, которых мы еще не знаем, и что этими средствами противник может уничтожить все живое. Подлил масла в огонь и Генеральный Штаб. Экстренная разведсводка об укреплениях на бывшей Польско-Чехословацкой госгранице давала карту и описание укрепленного района с большой плотностью долговременных укреплений и заграждений. Эти сведения и слухи, которые разбухали и делались все страшнее, отразились на решимости войск. Полки явно не хотели идти к границе и пересекать ее, предпочитая действия на бывшей польской территории. Слухи начались снизу, от солдат и местного населения. Но когда пришла схема из Генерального Штаба поверили в слухи и командиры. Внимательно проанализировав эту схему я доложил Смирнову, сделав твердый вывод: "Если долговременные укрепления на нашем направлении есть, - я в этом не уверен, - то они находятся сразу же юго-западнее Керешмезе. На границе же - утверждаю это - ни одной долговременной точки. Никто не станет растягивать УР на 130 км. по фронту, если те же задачи можно решить, создав узел шириной по фронту 3-5 км". Смирнов со мной согласился, и приказал полкам о схеме не сообщать. Но доклад - анализ схемы - для корпуса подписать отказался. Он посоветовал послать доклад за одной моей подписью, указав, что командиру эти соображения доложены, но он сомневается и поэтому позволил посылать как мое личное мнение. - "При наших сегодняшних отношениях с Гастиловичем мои "сомнения" пойдут на пользу делу, а моя подпись под этим документом будет действовать против". Смирнов оказался прав. Гастилович согласился с моим мнением и разослал указание в дивизии "прекратить панические слухи о мифических укреплениях и перейти в решительное наступление". Это было кстати, так как части уже двое суток топтались на месте в 2-3-х км. от границы. После приказа Гастиловича начали продвигаться как слепые, ощупью. Но диво. Легенда об УР'е на границе вдруг начинает превращаться в реальность. Из корпуса сообщают, что наш левый сосед - 137 дивизия - захватила 12 долговременных огневых точек. 151 полк доносит еще о двух. По одной "дарят" нам 129 и 310 полки. Затем у нас донесения о захвате ДОТов прекращаются, а у генерала Васильева (наш левый сосед) число их все растет. Максимальная цифра, насколько мне помнится, у него достигла 42-х. Меж тем я побывал на первом захваченном ДОТе. Оказалось, что это обычный давно заброшенный стрелковый блокгауз. Толщина железобетонных стенок не более 15 сантиметров. Во всех четырех стенах прорези для ведения огня из винтовок или автоматов. Пулеметных амбразур нет. Очевидно блокгаузы ставили не для занятия их гарнизонами, а как временные позиции для пограничников при ведении ими маневренного боя с вторгшимися небольшими отрядами противника. Но Гастиловича сообщения о захвате большого количества ДОТов снова вдохновили на передовые отряды. Он либо в глубине души не поверил моим соображениям об УР'е, либо сообразил, что ему выгодно задним числом признать правильность генштабовской схемы, так как тогда действия корпуса приобретают весьма солидное значение - прорыв укрепленного района. И он, веря или делая вид, что верит, пишет приказание, в котором указывает, что войска корпуса прорвали глубокоэшелонированный пограничный укрепленный район: захвачено около 50 долговременных железобетонных огневых точек. Наступление продолжается. В связи с этим командиру 8 с.д. приказано создать сильный передовой отряд, который должен с ходу сбить прикрытие противника и развить стремительное наступление вдоль шоссе Керешмезе-Рахув. Главными силами дивизии наступать в том же направлении с задачей не позднее исхода третьего дня установить контакт с наступающими войсками 3 укр. фронта, в районе Слатина-Сегед. Как выполнялся этот приказ, я расскажу позже. А сейчас мне необходимо сообщить о событии, которое произошло в то время, когда мы "прорывали" приграничный УР. Гастилович таки добился своего. Командующий фронтом отозвал Смирнова в свое распоряжение. На его место приехал полковник Угрюмов Николай Степанович, который до этого занимал должность заместителя командира корпуса - в нашем же корпусе, то есть у того же Гастиловича. С первых же встреч у меня произошла стычка с Николаем Степановичем. Последний был хорошо знаком с нашим начальником политического отдела полковником Паршиным. И первый день, пока мы в штабе готовили документы, связанные с передачей должности командира дивизии, Угрюмов и Паршин были вместе почти неразлучно. Паршин информировал нового комдива о политико-моральном состоянии войск и "по совместительству" говорил обо мне. О характере полученной Угрюмовым информации можно судить по тому, что обращался он ко мне, когда ему надо было, сухо и отчужденно. Так с начальником штаба не разговаривают, если собираются с ним работать. Я отвечаю на это официальной вежливостью. Мне известно, зачем приехал Угрюмов, но формально мне об этом никто не объявил - ни письменно, ни устно. И вот происходит следующее. Смирнов дает мне какое-то поручение. Когда я уже повернулся, чтобы идти выполнять, Угрюмов мне вдогонку без какого бы то ни было обращения бросает: "И мне сделайте (то-то и то-то)". Я оборачиваюсь, задаю уточняющий вопрос, затем вопросительно смотрю на Смирнова. Он кивает головой: "Да, да, сделайте". Взглядываю на Угрюмова и говорю: "Хорошо. Будет исполнено". Вскоре я возвращаюсь и докладываю Смирнову другое, ранее полученное задание. И вдруг, в то время, когда я наклонившись к Смирнову, что-то рассматриваю вместе с ним, снова без обращения вопрос: "А мне вы сделали, что я приказал?" - Нет, еще не сделано. - А почему? - повышает он голос. - Вам не хочется выполнять мои задания! Не хотите, так можете уезжать вместе со Смирновым! - Товарищ полковник! Ваше задание не выполнено потому, что его не успели выполнить, но дал я его на исполнение как только получил от вас. Это первое. Второе. Мне не дано права выбирать, с кем и куда мне ехать. На эту должность я назначен приказом командующего войсками фронта. Только по его приказу я и покину ее. И пока я начальник штаба, буду выполнять указания того, кто командует дивизией. Сейчас командир дивизии генерал Смирнов. Его приказания я и выполняю. Будет другой, буду также прилежно выполнять его приказания. Но, товарищ полковник! За всю свою службу я никому, подчеркиваю, никому не позволял повышать голос на себя. Не позволю этого и новому командиру дивизии. Я повернулся и ушел. Вскоре закончился прием-сдача должности. Угрюмов стал командиром дивизии. Отношение с ним установились сухие, натянутые. В это именно время и пришел приказ о передовом отряде. Получив все указания комдива, я занялся формированием отряда. При этом, прямо-таки физически ощущал: за Керешмезе - укрепленный узел. Поэтому, испросив разрешения комдива, направился в 151 полк - поговорить с командиром передового отряда. На эту должность был назначен командир батальона капитан Заяц. Фамилия этого человека соответствовала его характеру. Он был предельно осторожен. Именно эта его осторожность и послужила главным аргументом для назначения его командиром передового отряда. Теперь мы с Зайцем вышли на наблюдательный пункт полка. Приказ передовому отряду был сформулирован, как и в приказании корпуса. Это мы изменить не могли. Но на "НП" я ему сказал: "По-моему, сразу за Керешмезе вы напоретесь на укрепления. Вон посмотрите, это, по-моему, замаскированные железобетонные надолбы. В общем я на вашем месте провел бы хорошую разведку, прежде чем совать свой нос туда. В Керешмезе можете идти смело. Там уже дивизионная разведка. А оттуда без хорошей разведки не ходите". Разведка боем показала - перед нами УР с мощными железобетонными надолбами и электризованными препятствиями перед передним краем. Разведка была проведена так ювелирно, что в результате было только двое раненых, а весь передний край узла обороны был вскрыт. Сопутствовал нам и господин случай. В передовой отряд почти в самом начале разведки боем пришел работавший в этом УР'е местный житель Юра Кандуш. Его доставили в штаб дивизии, и там он сказал, что есть такое место, с которого он может показать все огневые точки этого узла сопротивления. Доложили Угрюмову, и он пошел со мной и Юрой на указанное им место. Оттуда мы видели все надолбы, наблюдали включение электрозаграждений, зажигаемую этими заграждениями траву, видели четыре огневых точки, которые открывали огонь по нашей разведке, а Юра показал нам и все остальные точки. Угрюмов, хорошо знакомый с финскими укреплениями по боям на Карельском перешейке в 1939-40 гг., был рад хорошо проведенной разведке. Настолько рад, что даже со мной помягче говорил. - Пойду доложу комкору! - сказал он. - Я тоже пойду. Мне надо послать сюда, с Юрой, топографа, офицера, оператора и инженера, чтобы сделать сьемку всего узла. Возвратившись в штаб, Угрюмов только фуражку сбросил и за телефон. На лице у него прямо вдохновение горело . Но я почти точно представлял, что сейчас произойдет. И думал об этом даже с некоторым злорадством: "Ничего. Поучись. Не будешь к нам так относиться. Поймешь кое-что". И вот он заговорил: - Товарищ генерал-лейтенант! Передо мною долговременный узел обороны. Мы... Но больше ничего он сказать не смог. Лицо его вытянулось, приняло недоуменное и растерянное выражение. Я представлял, что извергает сейчас из себя Гастилович, и понимал Гастиловича. Он уже донес на фронт о прорыве укрепленной полосы и теперь с нетерпением ждал сведений о стремительном продвижении передового отряда. И вдруг: "Перед нами долговременный узел!" Есть от чего матом изойти. Меж тем Угрюмов с глазами полными слез осторожно, еле передвигая руку, положил телефонную трубку: "Я н... никогда... не буду больше с ним разговаривать по телефону" - медленно, с заиканием произнес он. Посидев немного, он поднял глаза на меня. - А что же мы будем теперь делать? Ведь он приказал немедленно бросить передовой отряд на Рахув. Это же всех на погибель. - Могу я вам дать совет, товарищ полковник? - Да, я прошу об этом. - Никуда никого бросать не надо. - А что же, не выполнять приказ? - Нет, зачем же? Приказы надо выполнять. А то в трибунал попадешь! Но выполнять надо с умом. Давайте подумаем, что произойдет, если мы прикажем Зайцу прямо на машинах мчаться на долговременный узел? - Ясно что. На надолбах и на электрозаграждениях все полягут. - Ну вот так надо и доложить, чтобы и Гастилович это понял. А поймет, то приказ отменит. - Как вы ему доложите, если он не слушает? - Ничего, послушает. Есть, товарищ полковник, такое понятие "телефонная война". Мы продумываем, что получится, если мы поступим по неразумному приказу. Затем звоним и докладываем, что мы уже действуем, и вот результаты наших действий. Да вот я, разрешите, сейчас продемонстрирую, как наш отряд пойдет на надолбы, в уме, конечно. Мы уже уверены, что УР есть. Что получится из атаки на машинах мы тоже знаем. Вот и доложим об этом так, как будто мы уже действуем. В этом лжи нет. Это проигрыш будущего на карте. - Я взял трубку: "Полковника Шуба". Услышав его голос, я сказал: "Хочу дать информацию, товарищ полковник". - Информацию, информацию, - запел он. - Люблю, когда информируют, не дожидаясь запросов. Давай, я приготовился. - Передовой отряд мы сформировали, как было приказано командиром корпуса. Но мы немного прошляпили. Ну, понимаете, думали УР позади, прорван и без разведки прямо на машинах ахнули из Керешмезе. А тут, понимаете, надолбы. Даю ориентиры (и дал их). Нанесли? По надолбам идут и электризованные препятствия. Заработал орудийный полукапонир. Ориентирую, (снова дал ориентир). В общем две машины разбиты, горят: на электрозаграждениях осталось 12 человек. Остальные отошли, спешились, развернули артиллерию. Собрались наступать как положено в боевом порядке, но вот пришел командир дивизии и приказывает снова атаковать на машинах. - Да он что? Идиот ваш командир дивизии? - Это уже голос Гастиловича. - А вы тоже соображаете? Генштабист. - Он, видимо, хотел добавить что-то к этому слову, но сдержался. - И вообще бросьте вы всякое наступление в лоб. Не с вашими силами прорывать долговременные укрепления: вам обход надо искать, а не людей гробить на проволоке электрической. - Все понял. Можно это передать командиру дивизии? - Да, передайте! И пусть он мне позвонит. Я ему мозги прочищу. Расскажу как в горах воевать. Я передал Угрюмову весь разговор. Он удивленно смотрел на меня. - Ну, и мастер ты, Петр Григорьевич (впервые назвал он меня по имени отчеству) ...врать. - Нет, я не врал. А разве меньше были бы потери, если бы Вы выполнили приказ Гастиловича. Я рассказал, как о былом, о том, что могло быть. С тех пор наши отношения потеплели, а со временем сложилась крепкая боевaя дружба. Меня к нему привлекала его прямота, откровенность и знание военного ремесла. Я подчеркиваю, именно ремесла, а не военного дела. Это был не теоретик и не командир широкого военного кругозора, а рядовой труженик войны. Я был просто поражен, увидев его впервые в банe. Он был буквально весь в рубцах. Начав ратный труд в советско-финскую войну в должности командира батальона, был несколько раз ранен и удостоен звания Героя Советского Союза. Войну 1941-45 гг. начал командиром ополченской дивизии под Ленинградом. Затем судьба и ранения бросали его с одного фронта на другой. Как правило, мы действовали в обход узлов сопротивления. Обходом был взят и долговременный узел обороны "Керешмезе", о котором говорилось выше. С помощью Юры Кандуш мы нанесли этот узел на крупномасштабную карту и отправили в корпус. На 12-ый день была получена разведсводка Генштаба, в которой была помещена копия этой карты с подписью: "Долговременный узел обороны "Керешмезе" (по данным 8-ой с.д.)". Наша дивизия очень долго готовилась к обходу этого узла. Дело усложнялось тем, что его левый фланг прикрывался полевыми войсками, а над правым (обходящим) флангом дивизии, с запада, нависала значительная группировка противника. Из-за нее мы перенесли немало тревог, вынуждены были несколько раз отдавать занятую территорию и терять орудия и другие материальные средства. Поэтому мы не могли искать обход удаляясь от узла на Запад. Пришлось обход совершать непосредственно по флангу узла, чтобы дивизия постоянно была в кулаке, чтобы ее обходящие и наступающие с фронта части находились в тесном взаимодействии. Но в этом случае задачу обхода надо было решать одновременно с наступлением против прикрывающих фланг узла горнострелковых войск венгров. И завязались многодневные бои. Численность нашей пехоты была значительно меньше. Чем-то эту слабость надо было компенсировать. Поискали и нашли способ втянуть в горы не только минометы и станковые пулеметы, но батальонную и полковую артиллерию. Дивизионная артиллерия училась выбирать огневые позиции в горной местности и вести огонь по горным целям, в том числе на предельных дистанциях. Гастилович требовал обходить, ставил нам в пример 137 с.д., два полка которой по более трудной местности зашли уже далеко в тыл противника. Мы, честно говоря, не верили этому. Нам казалось, что если те полки действительно там, где их показывает корпус, то почему они не спускаются на шоссе и не отрезают группировку, перед которой мы топчемся. Я поставил этот вопрос начальнику штаба 137 дивизии. И по его ответу понял всю трагедию этих полков. Начальник штаба мне сказал: - Внизу самоходки, а у нас только противотанковые гранаты и батальонные минометы... без мин - добавил он. У нас же бои шли непрерывно. Мы постепенно теснили противника, но сбросить его с нашего пути обхода пока еще не могли. А Гастилович нажимал. Однажды, когда Шуба в очередной раз мотал из меня нервы, "разъясняя" и без того ясную истину - важность обходных действий в горах, я ему бросил: - Ну, знаешь, в горах еще надо и помогать одному обходу другим. Нас противник не пускает в обход. А перед Васильевым противника нет. Пусть выходит на шоссе и создает угрозу тылу того противника, что против нас. Тогда мы и "рванем". А вы только на нас, а с Васильева не требуете. - Григоренко! Ну это ты брось! - раздался вдруг в трубке голос Гастиловича - ты прекрасно понимаешь, почему полки Васильева не выходят на шоссе. Их выручать надо. Они без боеприпасов, без продовольствия, истощены тяжелейшим горным переходом. Если вы не ударите им навстречу, дело может кончиться трагедией. Вперед их противник не пускает. Идти назад они не могут. Дорога очень тяжелая, а сил у людей нет. Да и голодные. - Спасибо за науку, товарищ командующий. Я сейчас доложу командиру дивизии и мы сделаем все возможное в человеческих силах. В ту же ночь мы "протолкнули" один батальон, усиленный батареей 45 мм и батареей 76 мм пушек в долину реки Чарна Тисса. Характерно, что как только пушки батальона со скатов придорожных высот ударили по немецким самоходкам, патрулировавшим шоссе, те немедленно ушли. Перед нами противник, услышав шум боя в районе шоссе и увидя отходящие самоходки, отошел вправо - в горы. Гарнизоны узла сопротивления "Керешмезе", бросив свои огневые сооружения и даже не взорвав вооружение, частично скрылись в горы, частично попали в плен. Дивизия прочно встала на шоссе. Видимо, нам давно уже надо было кончить пробиваться главными силами дивизии, а протолкнуть в тыл небольшой, но сильный в огневом отношении отряд. Кстати, вот теперь только и приспело время для давно желанного передового отряда. И он пошел. Быстро. Безостановочно. Захватил Рахув, затем Слатину, а за компанию Сигет, который был не в нашей полосе, но зато богат трофеями. Естественно, что мы воспользовались тем, что войск 3-го Украинского фронта нет и близко и заняли этот румынский городок. Полки 137 дивизии, вышедшие из гор, являли жалкую картину. Почти две недели они провели в условиях тяжeлейшей горно-лесистой местности, без дорог, без подвоза средств боевого и материального питания. Из этого и нашего опыта мы сделали твердый вывод, что обходы в современных условиях нельзя совершать одной пехотой. Этот вывод был руководящим в боевых действиях нашей дивизии до конца войны. Эту же мысль я настойчиво проводил позднее и в своей кандидатской диссертации. Но самое удивительное, что Гастилович, который тоже пришел к этим выводам и до конца войны был им верен, после войны, уже имея в руках мою защищенную диссертацию, в своей диссертационной работе проводил совсем иную мысль, доказывал важность обходных действий облегченных пехотных отрядов и в качестве удачного примера применения таковых, приводил действия в обход узла "Керешмезе" двух полков 137 дивизии. Когда я спросил его, зачем он написал такую неправду, он, явно уклоняясь от откровенного разговора, сказал: "Ну, знаете, прямой путь доказательства нового перед людьми, привыкшими к старому не всегда целесообразен". И чтобы закончить о делах Керешмезских, расскажу об одном из чудес войны. Когда для нас открылся путь по шоссе Керешмезе-Рахув, группировка противника, висевшая над флангом и тылом дивизии, оставалась на месте. Встал вопрос: что делать? Решили оставить для наблюдения за нею один стрелковый батальон. И снова избрали в качестве командира капитана Зайца. Сложная задача была поставлена ему: 1) непрерывно наблюдать за группировкой противника и доносить ежедневно в дивизию, и в срочных случаях немедленно, 2) не попасть в окружение и не подвергнуться разгрому и 3) не допустить нарушения связи с дивизией. Это при такой технике радиосвязи как "РБ". Да еще и в горах, при отрыве от главных сил дивизии до 100, а иногда и больше километров. Никаких других советских войск, кроме этого батальона, против названной группировки противника нет. Она могла решительными действиями уничтожить батальон Зайца, стремительно обрушиться на абсолютно ничем не прикрытый тыл дивизии. Погромить его, нанести поражение дивизии и лишить ее подвоза. Могла также стремительно, по другой, параллельной дороге спуститься на юг и стать на путях наступления нашей дивизии. Эта группировка не сделала ни того, ни другого. Она два или три дня продолжала оставаться на месте. Потом неспешно пошла на юг, временами останавливаясь и пытаясь "поймать Зайца". Последнему четырежды приходилось удирать - один раз километров на 12. Но как только "охота" на него кончалась, он догонял противника и снова держался вплотную. При этом связь с дивизией фактически не прерывалась. (Ее не было всего два дня). В результате мы точно знали где интересующая нас группировка, и встретились с ней при ее выходе из гор. Боя фактически не было. "Зажатые" между дивизией, с фронта и батальоном Зайца с тыла, две венгерские бригады сдались фактически без боя. Пленением этих двух бригад был завершен разгром восточно-карпатской группировки врага. Перед 27 гв. стр. корпусом, противника теперь фактически не было. И этим воспользовался командующий фронтом. Он взял из своего резерва 239 стрелковую дивизию и истребительно-противотанковый полк, посадил личный состав на "виллисы" и бросил на наш участок фронта. Правда, из-за дальности расстояния дивизия догнала наш корпус, когда противник уже начал подбрасывать свежие войска, но ее стремительный рывок позволил еще несколько дней развивать наступление. Берегово, Хуст, Мукачево, Ужгород захватывались войсками корпуса. Мы были остановлены только на подступах к Кошице. 239 дивизия захватила Чоп. Но ее оттуда тут же вышибли танковым контрударом. Внезапность и сила этого удара вызвали панику. Пехота в беспорядке бежала. Истребительно-противотанковый полк, оставшись без пехотного прикрытия, бросил все орудия на огневых позициях и тоже бежал. В этой обстановке отличился истребительно-противотанковый дивизион нашей дивизии. Он по приказу командующего фронтом должен был образовать противотанковый район за боевыми порядками 239 дивизии при овладении ею Чопом. Когда произошла паника и началось бегство, командир дивизиона майор Васильев создал, за счет личного состава своего дивизиона, пехотное прикрытие и встретил огнем появившиеся из Чопа танки врага. После того как несколько танков было подожжено, противник укрылся за строениями Чопа и повел огонь оттуда. Видя, что наши войска отошли, Васильев начал отвод своего дивизиона. В это время ему донесли, что несколько сзади и в стороне на позициях брошены орудия. Васильев приказал вывозить их своими тягачами, а дивизион развернул для прикрытия этой операции. Удача сопутствовала ему. Противник удовлетворился захватом Чопа и дальше не пошел. И Васильев вместе со своими "трофеями" присоединился к дивизии. Москва отсалютовала за Чоп в то время, когда ни одного советского солдата не было ближе 5 км от этого города. Именно поэтому за Чоп пришлось через две недели салютовать еще раз. Я рассказал это для того, чтобы вспомнить человеческое благородство. Майор Васильев, герой Советского Союза, один из трех в дивизии, получивших это звание за бои на Днепре. Но он, как и другой известный мне из той тройки, подполковник Леусенко, никогда и ни в какой форме не хвалился своим почетным званием. Когда я его спросил, за что он получил это звание, он коротко ответил: "За Днепр". А когда я попросил определить конкретнее, он сказал: "не знаю, воевал, как все. В кусты не прятался, но и на пулю не лез". Красивый, стройный блондин 25-26 лет, выше среднего роста, с голубыми глазами и тонкими чертами сухощавого, благородного лица, смотрел всегда строго, но благожелательно. Взгляд его как бы спрашивал: "А может, вам помочь чем надо?" Солдаты и офицеры дивизиона любили его. Храбр он был внутренне, а не напоказ. Я его несколько раз видел в опасных ситуациях. Он оставался всегдашним. Ни один мускул не вздрагивал на его лице, ни на десятую тона не повышался голос. Бегство 239 дивизии шло через наши боевые порядки, но Васильева не было. Мы наслушались всяких панических рассказов о том, как танки давили людей и орудия, но ни я, ни Угрюмов не поверили, что наш дивизион погиб или разбежался. "Васильев выведет!" - было общим убеждением. И он явился. И когда мы ему жали руку, улыбался своей всегдашней смущенной улыбкой. И первое, что он спросил: "Где сейчас командир истребительно-противотанкового полка? Надо успеть его предупредить, чтобы не доносил о потере материальной части. Я все вывез". Командир злосчастного полка примчался в дивизию по моему звонку. Я его свел с Васильевым, сказав предварительно, что с нашей стороны не будет никаких сообщений об этом факте. Он растрогался до слез. Перед Васильевым упал на колени. Затем, поднятый на ноги, все добивался, чем Васильева отблагодарить. Тот пошутил: "Когда вам придется вывезти мои пушки, вы мне это сделаете тоже бесплатно". - Ну, тогда выбери у меня что хочешь из трофеев, - не успокаивался полковник. - Я трофеи не беру. И в дивизионе никому не позволяю брать. - Ну тогда пойдем хоть выпьем вместе. - Не пью, - улыбнулся Васильев. - Ну, тогда дай мне хоть обнять тебя. Дай Бог тебе довоевать благополучно. Васильев довоевал. И, кажется мне, демобилизовался. Я его, после расформирования дивизии в июне 1945 года, не видел. Сражением у Чопа завершился первый период моего участия в боях за Карпаты. Странно это звучит по отношению к войне, где льется кровь, где гибнут твои боевые друзья, но время это оставило в моей душе светлые и теплые воспоминания. Взятие охватом с фланга почти без потерь, мощного долговременного узла обороны противника, наполняет душу торжеством. А дальше прямо-таки триумфальный марш. На путях наступления только разрозненные группы неприятеля. Только некоторые из них оказывают сопротивление, но делают это неорганизованно и без упорства. Из гор выходят и сдаются в плен одиночки и группы солдат и офицеров потерпевших поражение частей. И, наконец, капитуляция двух венгерских бригад. За весь этот период мы взяли более десятка тысяч пленных и богатые трофеи. Это все не могло не радовать. Но еще сильнее действовало на нас отношение населения. Везде, где немцы разрушили мосты и дороги, к нашему подходу уже трудились, восстанавливая разрушенное, местные жители, как правило под руководством священников. В разговоре всегда выделялось, что делали они это по призыву чехословацкого правительства из Лондона. При проходе наших войск через населенные пункты, местные жители встречали их ликованием. Вот одна из картинок. Город Берегово был захвачен обходным маневром 151 полка. Главные силы дивизии находились километрах в 20 от города. Командир полка подполковник Мельников, докладывая о занятии Берегово, в конце добавил: "Вина здесь реки разливанные и на любой вкус. Заказывайте. К вашему прибытию приготовлю". Я сразу понял опасность ситуации и прервал его шутки. - Ценю вашу шутку насчет заказа, но вам я нешуточно говорю, что командир дивизии приказал: назначить вас комендантом Берегово. Главная ваша задача как коменданта решительно пресечь любые попытки к пьянству, вплоть до применения оружия, и обеспечить полную неприкосновенность винных складов. Через некоторое время Мельников снова вызвал меня на переговоры. Он доложил: "От местных жителей нет отбою. Осаждают солдат и офицеров с вином и закусками. Хотят выпить вместе с ними. Что мне и к ним оружие применять?!" - Не задавайте неразумных вопросов. Вы прекрасно понимаете, что делать. Разъясните, что выполняете боевую задачу и что выпивший может попасть под трибунал. Люди легче чувствуют ответственность за других. А людей не обижайте. Принимайте приношения в организованном порядке. Создайте для этого специальный приемный пункт. Да, что я вас учить буду. Вы же сам учитель, директор школы. Вы что в школе тоже звонили к начальству, просили указаний, что делать с учениками? - Нет, сам справлялся. Да я, собственно, и здесь уже справился. Меня беспокоит другое. Из-за этого и докладываю. Вы идете дивизией тоже на Берегово. Если сюда ввалится вся дивизия, то мое комендантство "псу под хвост". В этом случае никто не преградит путь взаимному стремлению к попойке. Нельзя ли дивизией обойти Берегово или, хотя бы, не останавливать ее здесь? Я согласился с ним. Сейчас же по частям было отдано распоряжение: в Берегово остановки не будет. Из колонн никому не выходить. Никаких подношений от местных жителей не принимать. На практике же получилось вот что. Когда дивизия вошла в Берегово, центральная улица была заполнена народом. Люди стояли шпалерами по обе стороны проходящих колонн частей дивизии. Время от времени в воздухе проплывали корзинки, наполненные вином и снедью, и исчезали в колонне, а оттуда, то и дело, вылетали в обе стороны пустые бутылки и пустые корзины. Охрана колонн, которую мы заблаговременно организовали, ничего поделать не могла. Не стрелять же в самом деле по людям, выражающим свою радость и благожелательность. Я попытался поздействовать на народ лично. Двигаясь на "виллисе" рядом с колонной, я обращался к людям на их родном украинском языке с просьбой не давать "воякам" вина. Но люди кричали - "Ура пану полковнику!" - и, продолжая снабжать колонну, грузили и в мой "виллис" бутылки с вином и разнообразные продукты, прежде всего различные фрукты и овощи. Пришлось бросить бесполезные уговоры и торопить колонну. Это было совершенно необходимо. Многие в колонне уже пошатывались, затевали хмельные песни, даже пританцовывали на ходу. С трудом мы отошли от города километра на 4 и пришлось делать привал. Люди валились прямо на дороге и засыпали, благо погода была чудеснейшая. Такая погода сопровождала все наше сентябрьское наступление. И это тоже создавало подъем и праздничность настроения. В воздухе уже чувствовалось приближение победного конца. Как же этому не радоваться людям, прошагавшим от гор Кавказа до Карпат! Проверив охранение, я вернулся в Берегово, где остановился штаб дивизии. Решил тоже отдохнуть. Пошли с Мельниковым по городу. Какие богатства дала карпатская земля труженикам этого местечка! Мы не переставали поражаться огромным винным погребам, заполненным разнообразнейшими винами, навалом фруктов и овощей, разнообразнейшей живности во дворах. Нам доставляло удовольствие знакомиться с трудолюбивыми и гостеприимными карпатскими украинцами. Правда, здесь я впервые услышал о карпатороссах. - Мы не украинцы - говорили они на чистейшем украинском языке - мы русские, русины, русичи, карпатороссы. Я возражал им: "Какие же вы русские, когда говорите на украинском?" - Ну, то домашний язык - парировали они - а книги у нас на русском языке, и пишем мы по-русски. Я очень поражался этим рассуждениям и так и не смог понять, откуда это карпаторосское движение. Но меня они тоже не понимали. Их интересовала жизнь в СССР, больше всего колхозный вопрос. Я пытался удовлетворить их любопытство. При этом старался приукрасить нашу действительность, но они ее не понимали и не принимали даже в приукрашенном виде. Сейчас Береговский район Закарпатской области опустился до уровня обычного сельского района Украины. Хотя нет, в одном отношении он "поднялся". В Берегово создана психиатрическая лечебница, и в ней пытали лекарственными средствами Иосифа Терелю, который до этого 14 лет отбыл в советских концлагерях и тюрьмах за то, что еще мальчишкой помогал украинским повстанцам. Выйдя на свободу, женился и попытался стать священником. За это подвергся избиениям и длительным издевательствам КГБ. Описал все это в письме Андропову, и за это без суда был брошен в Береговскую психиатрическую пыточную тюрьму, называемую психбольницей. Оттуда его перебросили в более совершенную - Днепропетровскую спецпсихбольницу, к поднаторевшим на калечении душ людских многоопытным пыточных дел мастерам, называющим себя психиатрами. Но в тот прекрасный сентябрьский день 1944 года я об этом не думал. Меня радовало солнце, ощущение приближающейся победы и боевые успехи нашей дивизии. Думать о бедной жизни в нашей стране и сравнивать ее со здешней не хотелось, хотя фактов для сравнений уже набралось. Я видел чудесно ухоженные карпатские леса. Говорил с лесниками и усвоил их разумный способ эксплуатации, при котором поколения людей рубят один и тот же лес, кормятся от этого, а лес как стоял, так и стоит, ни на одно деревцо не убывает. Теперь, когда карпатские леса фактически уничтожены и происходит необратимая эррозия горных почв, мне больно вспоминать о тогдашних разговорах с карпатскими лесниками и лесорубами. Я говорил со многими сельскими тружениками. Жизнь их не была легкой. Карпатские почвы несравнимы с нашими таврическими черноземами. Но они трудятся, с темна до темна и добиваются результатов. Насколько же зажиточнее, богаче живут они, чем мои односельчане - колхозники. Большое смятение, видимо, не только в мою душу внес Юра Кандуш - наш добровольный помощник в разведке долговременного узла обороны "Керешмезе". Он работал на строительстве этого узла подрывником. Рассказывая об этом времени, он говорил: "Зарабатывал я в день 135 чешских крон. Это очень много. Если с такими деньгами войти в магазин голым, то можно выйти оттуда одетым с головы до ног". И он скрупулезно подсчитывал стоимость белья, носков, башмаков, рубашки, галстука, костюма. "Покупая" все это, он вел вас по магазину, приценивался, выбирал, торговался, рассказывая одновременно как вокруг него вертятся продавцы, стараясь продать ему как можно больше. Наконец, он, уже одетый, достигал выхода и здесь покупал шляпу. Выйдя из магазина, он справа от выхода брал у уличного торговца тросточку, расплачивался с ним и у него оставалась одна крона. Ее он отдавал мальчишке, который уже стоял около него, держа наготове сигару. Он брал ее, надкусывал и прикуривал у того же мальчишки. Попыхивая сигарой и вращая тросточку в руке, он с важным видом шагал по улице. Юра Кандуш так и остался в дивизии: частям вступившим на территорию Закарпатской Украины, было разрешено вербовать добровольцев из Закарпатских жителей. Мы этим воспользовались. Юра стал солдатом дивизии. Добровольцем сделали перебежчика Ивана Андрэ, хотя он был словак и родом из Словакии. Но его село находилось всего в двух километрах от границы Закарпатской области и, следовательно, можно было легко объяснить это добровольчество. А это было необходимо. Иван прекрасно знал немецкий и чуть ли не все балканские: прекрасный переводчик! Родное село Ивана вскоре было занято нашими войсками. Ивану, уже как советскому воину, разрешили побывать дома. Можно представить себе радость матери. Она ведь получила извещение, что сын ее погиб "смертью храбрых". Мы с женой побывали в семье Ивана. Я не оговорился, сказав о жене. Она была снова в армии. Прибыла в дивизию в середине сентября и работала медсестрой и приехала не одна. Привезла моего старшего сына. Он грозился бегством на фронт, если его не отправят к отцу. Я определил его курсантом в учебную роту и дал ему испробовать все "прелести" фронтовой жизни, в надежде на то, что он запросится вскоре к маме. Но мои предположения не оправдались. Он отлично учился, закончил команду снайперов и стал инструктором снайперского дела. Имел "личный счет" и был награжден "орденом Славы" 3-й степени и медалью "За отвагу". После войны пошел в училище, закончил его, а впоследствии и академию имени Фрунзе. В армии прослужил более 20 лет. Демобилизовался в звании полковника. Сейчас полковник запаса, живет под Москвой с женой, сыном и дочкой. Андрэ дошел с дивизией до ее расформирования. Демобилизовался и уехал в Словакию. Больше я о нем не слышал. Менее милостиво судьба обошлась с Юрой Кандушем. Он тоже вступил в дивизию добровольцем и был назначен в разведку саперного батальона. В начале октября наши саперы обнаружили сплошное минирование дорог и прилегающей местности. Сделали ограждение и оставили наблюдателей, в том числе Юру. Вскоре пошли танки 3-го Украинского фронта. Юра тщетно пытался остановить. Угроза быть раздавленным вынудила его отскочить в сторону, и мина оторвала ему ногу. Был доставлен в госпиталь. Вылечился, был демобилизован и направлен на родину - в Керешмезе. Не думаю, чтоб ему жилось после этого столь же хорошо, как в то время, когда он был подрывником. Я с ним - инвалидом - никогда не встречался. Недолго в этот раз повоевала и жена. В начале декабря она по секрету сообщила врачу, что стала страшно бояться артиллерийских обстрелов, шума боя, воздушных налетов. Врач уверенно определила - беременность - хотя других признаков в то время еще не было. Но признаки появились. И перед самым Рождеством Христовым 1944 года она уехала, увозя от опасности нашего будущего сына. Вспоминая об этом, я впоследствии часто думал, как мудро устроен мир Божий. Жизнь своего плода для матери дороже, чем собственная жизнь. Ведь сколько раз она подвергалась смертельной опасности, а относилась к этому со спокойствием. Но вот появилась беременность. В ней зародилась другая жизнь, и отдаленный орудийный выстрел начал вызывать страх. Страх не за собственную жизнь - страх за жизнь другого, еще неродившегося. Только Бог мог вселить это чувство. О, если бы люди научились также по-Божески относиться к жизни ближнего своего, как прекрасен стал бы мир. Но я снова убежал вперед. Дивизия в непрерывных боях набирается опыта, учится действовать в горах, привыкает к горам. Постепенно все командиры полков, батальонов, рот, взводов, младшие командиры и солдаты начинают понимать, что горы наш союзник, что с нашим довольно слабым вооружением, при небольшой численности войск и недостатке боеприпасов, по дорогам выгодно двигаться только когда противника нет, или он бежит. Теперь, как только противник в полосе дорог усиливается, части, не колеблясь, свертывают в горы и начинают нажимать на его фланги и тыл. Привыкла дивизия и к каскам. Наших солдат и офицеров теперь легко было отличить от других. В дивизии уже не мало было случаев, когда каска спасала людей. Все такие случаи мы делали достоянием всего личного состава,