кой неволе, в лагере с мучениями.
Ничего, ничего не известно. Эта неизвестность гнетет хуже самой тяжелой
вести - оттого хуже, что, как ни борись, рисуешь в своем воображении
всевозможные картины и ужасы.
Где найду источник жизни? Господи! Укрепи дух мой и силы мои, чтобы не
поступить малодушно!"
...5 сентября. "Атомная бомба - грандиозное научное открытие. Трудно
вместить в рассудок величину возможной мировой катастрофы. Новая атомная
эра! Нужны огромные усилия общества, чтобы направить ее открытия на службу
человечеству, а не на истребление его... Мировая война - такая, какой доселе
свет не видел. С совершенно новыми, необычайными атрибутами техники,
направленной на истребление людей. С лагерями смерти и страданиями в мировом
масштабе - недавно пережитая мировая катастрофа.
В политической жизни тоже должно произойти что-то новое в мировом,
международном масштабе, что явится следствием этой катастрофы. Покойный
Рузвельт был прав. Все должно быть новое: и границы, и способ управления, и
экономика, и социальные отношения. В основу, конечно будет положен труд.
Но все это будет неустойчиво, если не будет такой же переоценки
ценностей в мировом масштабе в моральной жизни людей, в этике, связующей эту
грандиозную новую жизнь в единое целое.
В мировой морали должен быть обнаружен новый стержень, иначе все
развалится. Я уверен, что он будет найден. И не несет ли этот новый
моральный, идеологический стержень Лев Николаевич Толстой?..
И через границы будем летать, как птицы, так как ни научная мысль, ни
искусство, ни душа человеческая не знают границ. А значит не будут нужны они
и для формы, в которую отливаются проявления духа человеческого: техника,
экономика, политика и прочие земные устройства...
А в основе всего душа, а в основе Любовь. Этика".
Из дневника Н.С. 2 октября 1945 г.
"...Сегодня С.Ф. передавала рассказ одного демобилизованного, без руки,
который воевал со времен Финляндской войны, партийный. Едет навещать бойца -
девушку, которую так обезобразило, что остались одни глаза, а лица нет. Она
заперлась у себя в дому, в деревне и никому не показывается...
Вот его рассказ:
- Наш летчик упал в немецкое расположение. Очнулся, а над ним немец,
приводит его в чувство. Невольным движением хватается за револьвер. Немец
говорит: "Не надо это. У тебя дети есть?"
- Есть.
- И у меня есть.
Принес ему воды из ручья, когда захотел пить, и говорит: "Ты полежи
смирно тут, а я съезжу и сейчас вернусь с подводой. Тебя отвезут в лагерь, а
потом, когда кончится война, поедешь к своим детям".
Сел на мотоциклетку и поехал, а раненый ему вслед выстрелил и убил
наповал. Вот какие есть люди, злодеи, и у нас.
Присутствовавшая при рассказе девица застрекотала: "И ничего не злодей,
хорошо сделал, что убил немца. Так и надо..."
Он возмутился, своей одной рукой стукнул, что есть мочи по столу: "Это
вы так думаете, здесь сидючи всю войну в тылу. А мы на фронте не так думаем.
Все люди, и этот немец человек".
А летчик понял, что сделал пакость. Его наши отбили, он выздоровел и ни
с кем не мог разговаривать. Когда поправился, попросился на самую передовую
линию и из боя не вернулся... Он не мог после этого случая жить. "Все бы,
все бы оружие собрать со всего мира и закопать в яму, чтобы больше никто во
веки веков не пользовался. Хватить кровь лить... Я поступил в звероводческий
совхоз, где выращивают зверей, а не убивают. Не могу больше переносить
кровь".
...Еще в начале августа Николай Сергеевич послал запрос о Сереже и Феде
в "Управление по учету погибшего и пропавшего без вести рядового и
сержантского состава". 11-го октября по почте было получено извещение из
этого Управление от 3.10.1945 г. следующего содержания:
"Уважаемый товарищ,
По сообщению командира воинской части от ... 194.. военнослужащий тов.
Родионов Федор Николаевич жив и как сын нашего народа, верный воинской
присяге, с оружием в руках защищает Социалистическую Родину.
Проходит службу по адресу Полевая почта No 04677, о чем сообщаю на Ваше
письмо.
Нач. 6 отдела Нач. 2 отделения 6 отдела
подполковник Кошкин майор Н.С. Сидоренко"
Николай Сергеевич и Наталья Ульриховна боятся верить этому известию -
слишком большая радость! Наверное какая-то ошибка. Если Федя был на
секретном задании и вернулся в свою часть, то почему же сам сразу не
написал? В тот же день они посылают запрос командиру части 04677 и... письмо
Феде по тому же адресу.
...В середине октября активизировался вопрос о судьбе Издания. И не в
результате письма Сталину - оно оставалось неотосланным. (В дневнике 21
августа запись: "Письмо Сталину все не могу послать, оно лежит в тетради и
жжет, но от посылки что-то удерживает"). Быть может мешают рассказы о ссылке
пленных?
Инициатива обсуждения этого вопроса принадлежит новому директору
Гослитиздата полковнику Головенченко. По-видимому, войдя в курс издательских
дел и господствующих там настроений, он, по примеру своего предшественника
Лозовского, затевает с Николаем Сергеевичем разговор об отсутствии средств
для оплаты работы редакторов и печатания томов. Предлагает издание Полного
собрания сочинений Толстого временно приостановить.
Николай Сергеевич, следуя по своему некогда проторенному пути, на
следующий же день обращается за поддержкой в ЦК (ссылаясь, разумеется, на
указания Ленина). Люди в ЦК новые. Не сразу удается найти работника, который
по роду своих обязанностей должен его выслушать. Наконец, таковым
оказывается некий тов. Еголин. Его должность остается неясной, но, видимо,
она не самого низкого ранга, поскольку у него есть собственный консультант
(тов. Обломиевский), о котором Николай Сергеевич пишет, что он "очень
приятный" человек - для сотрудника аппарата ЦК характеристика не
тривиальная.
Еголин приглашает на следующий день к себе в ЦК. Узнав об этом,
Головенченко просит Николая Сергеевича предварительно зайти к нему. Там
оказывается целое собрание ведущих сотрудников издательства. Все наперебой
высказывают разного рода укоры и претензии в адрес Редакционного комитета.
Вероятно для того, чтобы поколебать решимость Николая Сергеевича перед
разговором в ЦК.
Тем не менее, разговор с Еголиным оказывается не без последствий. В
дневнике от 5 ноября запись:
"Прожил все это время напряженно. Непрерывно находился в хлопотах по
нашему делу, в борьбе с Гослитиздатом, всем его аппаратом и директором
Головенченко. 4 раза пришлось обращаться в ЦК и теперь, как-будто, нехотя
директор поддался. Печатать наши тома будут не пять лет, а восемь: в 46 году
не 6 томов, а 3 или 4".
...Еще в конце октября пришел ответ из части, где служил Федя, от его
непосредственного командира: Федя числится у них пропавшим без вести. А
25-го ноября Николай Сергеевич получает официальную справку следующего
содержания:
"НКО Воинская часть п/п 04677 31 октября 1945 г. No 31/ес
Справка
Настоящим сообщаю, что в/ч п/п 04677 младший лейтенант Родионов Федор
Николаевич пропал без вести 19.1.45 г. в районе Чижикув и Гай Винницкого
района Львовской обл. при исполнении служебных обязанностей, что и
удостоверяю
Начальник штаба в/ч п/п 04677 майор (Слинько)".
"Сведения эти не повергли меня в уныние, - записывает Н.С. в тот же
день, - и не прибавили ничего к тому, что мы знаем. Справка эта имеет то
достоинство, что она - официальная, с верной датой и указанием места пропажи
Феди".
Однако эффект этого официального документа был, все-таки, серьезным.
Николай Сергеевич слег в постель, им овладела невероятная слабость, не мог
держаться на ногах, кружилась голова.
Из дневника Н.С. 29 ноября 1945 г.
"...Это Федина бумажка - справка меня доконала. Депрессия перешла на
грипп со слабостью, грипп - на кишки. Боли ужасно сильные. Вчера принимал
опий, а сегодня опять все заново. Надо поправляться и после выборов ехать в
Чижикув и Гай и там ходить из дома в дом, может быть своими глазами
что-нибудь увижу. А так - все равно нет жизни..."
...Между тем, за неделю до этого Николаю Сергеевичу звонила секретарь
парткома Гослитизадата и сообщила, что его кандидатура выделена в состав
районной избирательной комиссии по выборам в Верховный Совет СССР. Он,
разумеется, дал свое согласие, хотя, как сам пишет, "что это значит - не
знаю".
...В декабре печатаются материалы Нюрнбергского процесса над
нацистскими преступниками. Мысли возвращаются к недавней войне. И,
естественно, к Толстому на ее фоне.
Из дневника Н.С. 8 декабря 1945 г.
"...Мысли начинают работать - все думаю о Толстом. Как бы он? Каково бы
было его отношение к войне, к пережитому нами? Толстой - великий патриот,
Толстой - великий гуманист... Однако борьба всеми силами души, всеми
средствами есть основа его творчества и деятельности. Говорят: "А
непротивление злу? А его антимилитаризм и отрицание военной службы: "Не
убий", "Царство Божье внутри вас", "Памятка", "Тулон" и другие статьи?
Противоречие это или нет? Два Толстых или один?" Один Толстой! И никакого
противоречия нет! "Непротивление" есть результат духовной борьбы человека с
самим собой, со всеми низкими, зверскими инстинктами человеческой личности.
Толкающими его к мести, к бесплодным попыткам защитить себя от возможного
насилия, другим, еще большим превентивным насилием, которое, в свою очередь,
порождает насильственный ответ - так, что количество зла и насилия только
возрастает. "Непротивление" есть высшее духовное напряжение отдельного
человека, заставляющее его понять, что предотвратить насилия можно только
добром, доброжелательным отношением к людям, воспитанием такого отношения в
обществе, что приведет к уменьшению и ослаблению зла и насилия. Это - высшая
форма гуманизма, которая отнюдь не отрицает необходимость самозащиты в
случае прямой необходимости, но отвергает месть и наказание в целях
устрашения.
Где и когда Толстой призывал к общественному непротивлению? Где и когда
Толстой признавал возможность незащиты своего народа? Наоборот, он призывал
к борьбе и защите народа "до последнего". Гуманизм и борьба - вот сущность
творчества Толстого. А разве гуманизм можно противопоставлять борьбе? Не
должно быть борьбы без гуманизма. Но и гуманизм не может восторжествовать
без борьбы. Соединившись эти два элемента образуют силу, которую ничто не
сломит...
Что противостоит нынче атомной бомбе? Мировая мораль, идеалом которой
был и есть Толстой".
...14 декабря Николай Сергеевич, невзирая на болезнь, целый день
проводит на избирательном участке - занимается алфавитными списками
избирателей.
...17 декабря ходит по домам с проверкой этих списков. Вот его
впечатления от городского варианта "хождения в народ":
"Вечером был на избирательном участке. Ходил по квартирам - трущобам
(дом 24б по Харитоньевскому переулку - так называемое,
общежитие). Как живут люди! Развалившийся дом. Чтобы попасть в него надо
взобраться по обледеневшей лестнице без перил. Второй этаж - развалился, в
третьем - каморки с неструганными фанерными перегородками. В женском
общежитии каморки разделены уже не фанерами, а грязными кисейными
занавесками: койки и сундуки. Клопы лезут из паспортов. А на четвертом этаже
- неведомое и нигде не зарегистрированное общежитие строителей, человек 50.
Но люди всюду очень любезны. 15 человек из 63-х не нашел".
Из дневника Н.С. 23 декабря 1945 г.
"Дежурю в избирательном участке. Сижу в полном одиночестве. Все думаю:
"Да не может быть, чтобы судьба так жестоко расправилась с нами: оба сына!
Одна и та же судьба - пропали без вести оба! Где? Что испытали? Какое было
последнее чувство, последняя мысль? К кому направлена? Возможно к нам, и с
нею ушли они из жизни. А мы должны ее подхватить и жить остаток дней с нею.
Это накладывает обязательство: быть безукоризненно честными, чистыми душой,
всех любить - в их память. Отдавать последние силы тому делу, которому они
отдали жизнь - Родине, людям..."
В эти дни конца декабря приехал из Вены Корнев - бывший сотрудник
Гослитиздата, с которым Николай Сергеевич был вместе в ополчении. Он
провоевал всю войну. На вопрос: "Как может пропасть человек без всякого
следа?" ответил так:
"Земли, Николай Сергеевич, очень много: она все скроет. На фронте,
особенно вначале, в братские могилы собирали не только убитых. Зарывали не
только цельные трупы, а остатки их - кашу из частей человеческих тел.
Установить имена всех погребенных в этих братских могилах было невозможно.
Это без вести пропавшие, о ком никаких следов не сохранилось".
- Спасибо ему за правдивый ответ, - пишет Николай Сергеевич. - Очень
похоже о Сереже... А о Феде - ужас берет...
...29 декабря. "Сегодня в Гослитиздате зовут меня к телефону: "просят
позвать Родионова Федю или его папу". Подхожу...
- Это говорит Федин товарищ по Можге лейтенант Юшин. Я приехал с
фронта. Где Федя?
- Федя погиб.
- Как погиб? Этого не может быть! Этого нельзя представить.
Я подробно рассказываю.
- Нет, нет этого не может быть! Не верьте, не верьте пожалуйста!
- Да отчего не может быть?
- Федя, Федя Родионов - это самый любимый наш товарищ, всеобщий
любимец! Он всегда был такой живой, веселый. Всегда всех подбадривал, всех
утешал. Не вяжутся мысли, что он погиб. Он жив, жив! Не верьте! Он вернется
непременно. Я к вам зайду, только не сегодня, не успею, а когда вернусь,
буду в следующий раз проезжать через Москву. И тогда, уверен, найду у Вас
Федора Николаевича нашего!"
...Да, человек предполагает...
И все же личное горе не вытесняет из сознания Николая Сергеевича
острого интереса к послевоенной общественной жизни страны. Быть может даже
еще обостряет этот интерес стремлением как-то связать ее будущее процветание
с понесенной им утратой.
Из дневника Н.С. 15 января 1945 г.
"...За это время прочитал Златовратского "Устои", прочел залпом, не мог
оторваться. Близкое, родное, но тоже ушедшее... Много мыслей и боли
возбуждает эта книга. Основная идея - "мирское дело", "мир", как творческая
и созидательная сила, - ярко выражена и верна. Это основная пружина
общественного устройства, порой принимающая уродливые формы, бурлящая, как
поток, сносящая все на своем пути - показана верно.
Наша последующая жизнь оправдала чаяния, надежды и веру Златовратского.
Собственнические инстинкты деревни жизнью сметены, они уступили в деле
устроения общей жизни опять коллективному, "мирскому" началу, только уж
совсем в новой форме. Но основа та же. Жизнь деревни в конце концов войдет в
свою колею и "колхозная" деревня восторжествует, найдя правильные, мирные
(не военные) свои формы. Этот так несомненно! Коллективное, мирное, трудовое
начало в основе всего!"
Слово "мирное", т.е. не насильственное, добровольное дважды повторено
здесь не случайно. Лет десять тому назад, в апогее Горбачевской перестройки,
когда радужные надежды просвещенной части нашего общества были связаны с
грядущим расцветом фермерского уклада в сельском хозяйстве, цитированные
выше строчки вызвали бы снисходительную улыбку. Сейчас, в 2001-м году для
снисхождения осталось мало оснований. Фермерство в России не прижилось. И не
только из-за слабой поддержки его государством, но и по причине нежелания,
боязни массы крестьян становиться фермерами. Боязнь, которая "естественно"
порождает зависть и ненависть к тем, кто решается стать самостоятельным
хозяином.
Вместе с тем, тот факт, что прекратились колоссальные закупки зерна за
рубежом говорит о том, что крупные, коллективные зерновые хозяйства в южных
районах страны работают эффективно. Быть может все дело именно в
"невоенной", т.е. в новых условиях не подчиненной командам извне, а скорее,
кооперативной по существу своему или вольнонаемной организации таких
хозяйств? В средней полосе производственно-сбытовая кооперация могла бы
оказаться не менее эффективной в сфере огородничества, животноводства,
птицеводства. Мне кажется, что здесь есть над чем подумать.
...10 февраля 1946 г. состоялись выборы в Верховный Совет СССР. Для
Николая Сергеевича подготовка к ним, сами выборы, подсчет голосов, день и
две ночи совсем без сна - все было ново и увлекательно.
"Какое единодушие, какой подъем! - заносит он там же на месте в
записную книжку. - Сам молодеешь, глядя на эти радостные ростки жизни,
которые проявляются у всех, кого я вижу.
И как по сравнению с этим общим и единым потоком смешна и ничтожна та
воркотня обывателей, которых ничто не проучило и не проняло..."
И далее, вероятно, по поводу недоумения кого-то из близких, возможно,
что Натальи Ульриховны, по поводу "выбора" из одного кандидата, отсутствия
предвыборной борьбы:
"Какая же может быть борьба, когда у нас нет борьбы за власть, когда у
нас единая воля, благодаря которой мы и победили?"
Спустя неделю Николай Сергеевич, уже в дневнике, записывает по поводу
"единодушия и подъема", что это:
"Отблеск, отсвет, частица того духовного подъема, который вот уже почти
три десятилетия делает необычайные, казалось бы, непостижимые чудеса: на
протяжении нескольких лет превратил в хозяйственном, экономическом отношении
самую отсталую страну в самую передовую, а в политическом отношении в самую
могущественную...
Война, мучительная, трудная, самая напряженная из войн, какие
когда-либо были и наша победа доказали это.
И вот после той войны, после победы, когда переходим на устроение
мирной жизни, три стимула должны двигать нами:
1. Сознание завершенного великого исторического дела.
2. Вера в светлое будущее грядущих поколений и
3. Образы наших героев, сложивших свои головы, отдавших свою жизнь за
общее святое дело.
И пусть этот поток ширится и льется дальше, пусть направляет его
великий организатор, имя которого Коммунистическая партия, которую
возглавляет величайший человек современности тов. Сталин".
Вот так!...
"Самая передовая страна" - потому что сломала хребет германскому
фашизму. Но какой ценой? И что за этим стоит, Николаю Сергеевичу пока
неведомо. А тов. Сталин - "величайший человек современности" потому что
именно он выиграл войну! А то, что перед войной он же, ради сохранения своей
власти, уничтожил чуть не весь высший командный состав армии, приказал
демонтировать укрепления на границах СССР и не поверил многочисленным
предупреждениям о готовящемся нападении Германии - об этом еще никто не
знает.
Из дневника Н.С. 12 марта 1946 г.
"Во всем мире оживленно обсуждается речь Черчилля в Фултоне 5 марта, в
которой он призывал к немедленному военному союзу Англии и Америки против
СССР, к "господству стран, говорящих на английском языке". Чем это
отличается от недавних попыток установить силой господство нации, говорящей
на немецком языке. И чем эти попытки кончились?
Жутко им, черчиллям всех национальностей. Но как они, люди старые,
ничему не научились? Жутко им еще и потому, что во всех странах растет не по
дням, а по часам влияние рабочего класса, демократических слоев населения,
влияние новой исторической силы, пробудившейся на востоке - труда".
Спустя 10 лет (см. начало 2-й главы) все то же наивное и символическое
представление о "всемирной войне Труда против Капитала". Оно и понятно.
Никакой информации о реальной жизни западного общества, как до войны, так и
после нее, из-за "железного занавеса" не поступает. Времена западных
"голосов" и турпоездок за границу еще далеко впереди... Символическое
значение "Труда" связывает в сознании Николая Сергеевича текущую
государственную политику напрямую с учением Льва Толстого, и это
подтверждает важность того дела, которому он посвятил свою жизнь.
В дневниковой записи от 28 марта есть такие строчки:
"Все думаю о пятилетке, о глубоком ее значении во всех областях: и в
экономической, и в исторической, и морально-духовной.
Исторической - наша победа есть победа нового строя. Наш общественный
строй - апофеоз труда. В этом все значение, в этом вся сила и этим мы
победили. В морально-духовной области - то же значение труда и связанное с
ним полное равенство людей...
Как глубоко прав был Лев Николаевич, обосновавший философски и этически
значение труда, как основной идеи жизни людей. И как важно дать людям все им
написанное, все его мысли. Мы должны этой подачей его мыслей включиться в
пятилетку".
Из дневника Н.С. 5 апреля 1946 г.
"Мы победили в невероятно трудных условиях силой и духом, которые есть
внутри нас, внутри нашего народа. Дух этот таится до времени в нем и
заслоняется безобразными явлениями жизни. Но в нужную минуту оказывается,
что все эти гадости: грязь, воровство, разбой, блаты и проч. не что иное,
как муть, накипь. И в критическую минуту сила духа, быстрое, сильное течение
реки проносит эту муть, и чистая, светлая, животворящая струя побеждает все,
что ей противостоит...
Но раз так было во время войны, какие есть основания говорить, что с
войной это пропало, ушло куда-то? Нет никаких оснований".
...В начале мая Николай Сергеевич получает из издательства "Московский
Рабочий" заказ на статью "Толстой в Москве", размером в 1 авторский лист для
альманаха. Наконец-то, настоящая творческая работа! Но досадно, что только
один лист - получится кургузо. Написать бы об этом книжку! Тем не менее,
начинается лихорадочная работа, подобная утолению жажды в знойные день...
...10-го июня вечером домой к Родионовым наведывается Михаил
Александрович Шолохов. Он введен в состав Госредкомиссии Толстовского
издания и, видимо, относится к этому серьезно. Обстоятельно расспрашивает о
работе, затем прямо от Николая Сергеевича звонит Поскребышеву - референту
самого Сталина, договаривается с ним о встрече на завтра же, обещает
немедленно сообщить о ее результатах. Потом подробно расспрашивает о
мальчиках...
В этот же день Николай Сергеевич записывает в дневнике:
"Как легко говорить с таким человеком, потому, что он большой художник
и большой души человек...
- Вы, Николай Сергеевич, мужчина. Вы должны выдержать. Если бы были в
плену, отозвались бы, так или иначе объявились бы. Нет, уже не приходится
надеяться. Вам прямо это можно сказать, и не ищите больше. От бандеровцев
ничего хорошего ждать не приходится, плен у них исключается...
А когда уходил, я познакомил его с Талечкой. Он мягко и отзывчиво с ней
поговорил и сказал мне: "Надо, надо Вам поддержать ее под локотки"..."
На следующий день Шолохов действительно позвонил, сказал, что
Поскребышев хорошо знает все дело Издания Толстого и очень ему сочувствует.
Позвонил при нем же Жданову...
Через пару дней Шолохов встретился и с Ждановым...
15 июня он снова позвонил Николаю Сергеевичу. Сказал, что и Жданов
"очень сочувствует этому делу и скорейшему его решению. Он примет
соответствующие меры и просит написать краткую объяснительную записку".
В искренности Жданова можно усомниться. Если он так уж "сочувствует",
то должен бы знать... Зачем же краткая записка? Впрочем, у чиновников, даже
самых высокопоставленных и во все времена, для начала любого дела
требовалось наличие исходного "прошения" (дабы не брать инициативу на себя).
Тем не менее, окрыленный надеждами Николай Сергеевич в течение двух дней
составляет и отсылает в ЦК требуемую записку. На этот раз надежда, хотя и не
скоро сбывается, но не обманывает. Всего через два с половиной месяца 28
августа 46 г. Николая Сергеевича приглашают на заседание Оргбюро ЦК ВКП(б),
специально посвященное Толстовскому изданию. От Госредкомиссии присутствуют
Фадеев и Лозовский (напомню, что бывший "мучитель" Николая Сергеевича при
переводе в Наркоминдел был, все-таки, включен в состав ГРК).
Из дневника Н.С. 28 августа 1946 г.
"Сегодня был на заседании Оргбюро ЦК. Берет раскаяние, что не выступил
на защиту нашего издания. Нужно ли было? Быть может это ничего не дало бы
после выступления Маленкова, Фадеева и Лозовского, но может быть и иначе. Во
всяком случае, совесть у меня за мое молчание неспокойна... Я несу полную
ответственность за все в нашем деле и должен был заявить об этом... Надо
работать и работать напряженно, чтобы на деле доказать нашу правду".
Как принято в высоких сферах, решение сразу не принимается (если оно не
было продиктовано или "согласовано" в еще более высоких сферах). Его будут
готовить - "оформлять". Наступают мучительно-тревожные дни ожидания
результатов этой подготовки. Николай Сергеевич с трудом заставляет себя
работать над статьей для "Московского Рабочего". Так проходит еще три
недели.
...19 сентября. "Читал вчера постановление ЦК. Оно датировано 7-м
сентября. Сегодня было совещание по этому поводу в Гослитиздате Они идут еще
дальше постановления. Хотят цензурировать Толстого: печатать не все, а
только то, что не противоречит сегодняшнему моменту. Из произведений,
дневников и писем делать выборки и пропуски. Некоторые даже говорили, что не
надо ставить точек на пропусках, то есть не только цензурировать Толстого,
но искажать его.
Очень тяжело. Разрушение большого дела, на которое потрачено столько
сил... Какие люди! Какие люди! Как тяжело от этого за них. Но надо остатки
сил своих и дней положить на пользу делу, хотя бы в новых условиях. Для меня
все равно, только бы быть до конца полезным делу!..
И в дни испытаний оставаться дисциплинированным советским гражданином и
добросовестно работать в унисон с эпохой, не отрываясь от нее. И перед
мальчиками это мой долг.
Но, все-таки, руку на тексты Льва Николаевича я сам не занесу. Это
святыня! Это наша национальная гордость! Это сознавал и Ленин... Пройдет
время, и правда свое возьмет! Будь только чист душою и до конца искренен..."
...27-го сентября для обсуждения постановления ЦК назначается собрание
сотрудников Гослитиздата совместно с месткомом Союза Советских писателей.
После информации "руководства" слово предоставляют Николаю Сергеевичу. Вот
фрагмент из его выступления, которое он на следующий же день воспроизводит в
своем дневнике:
"Что я могу сказать по докладу Федора Михайловича в части постановления
ЦК об этом издании?
Я, во-первых, могу сказать, что мы дисциплинированные советские
граждане и потому директива ЦК партии для нас закон - не подлежащий
толкованию ни в ограничительную, ни в расширительную сторону.
Во-вторых, мы, как советские люди, должны продолжать искренне работать,
с тем же энтузиазмом, с которым мы работали ранее, отдать этому делу все
свои силы, остатки сил.
В-третьих, мы должны добиваться, чтобы окончание этого затянувшегося
издания было осуществлено в конце текущей пятилетки.
Основная кропотливая работа сделана. Все рукописи Толстого собраны,
разобраны, приведены в порядок и почти все подготовлены к печати. Из 89-ти
основных томов напечатано 38. Осталось напечатать 51 том. Но предстоит
огромная работа как с редакционной стороны - рассмотреть содержание каждого
тома под новым углом зрения, указанным в постановлении ЦК, так и с
производственной стороны (т.е. для Гослитиздата)...
Ни наша страна, ни мир еще не знают всего Толстого. А Толстой достоин
того, чтобы все знали его. И я искренно верю, больше того - знаю, что весь
Толстой, взятый в целом не только не нанесет ущерба, а послужит укреплению
идеологического обоснования трудового, бесклассового коммунистического
общества".
Все так же наивно, но, я полагаю, - искренно.
Между тем общий фон в стране, на котором проходит это собрание -
тревожный.
Из дневника Н.С. 30 сентября 1946 г.
"Вся Москва в панике по поводу слухов о завтрашнем подорожании -
повышении цен на все. Не знаю, сколь все справедливо, но знаю, что именно
это надо. Надо сделать усилие. "На миру и смерть красна". В деревне еще
труднее, а мы привыкли снимать сливки. Надо и нам поступиться. Только важно,
чтобы это коснулось главным образом верхушечного слоя, а не бедноты.
Во всяком случае, во время трудного положения нельзя ныть и падать
духом. Общее дело. Будет трудно, быть может многие не вынесут, но мы
привыкли к жертвам и нам ничего не должно быть страшно. А положение очень
сложное..."
Из дневника Н.С. 11 ноября 1946 г.
"Сейчас был у разбитого параличом В.В. Хижнякова... Не может писать, а
это его основной источник существования и единственное дело. Читал мне
проспект своих Воспоминаний и комментировал его рассказами: о Союзе
"Освобождение" Петра Струве, о 9-м января (Гапоне), о государственных Думах
и т.д. - очень оживился. Всего имеет свыше 400 опубликованных
произведений...
Последний, последний из старого (по мне) поколения. Он - значительный
человек, главным образом по чистоте своих принципов и одухотворенной
общественности... Таких чистых людей - общественных деятелей уже не
осталось.
Я много у него учился в молодые годы, когда начал увлекаться
общественной работой, и многим ему обязан".
Положение в стране очень тяжелое. Разруха, голод, разгул преступности,
разочарование. Патриотический подъем во время войны и торжество победы
остались далеко позади. Великие жертвы и бесконечные тяготы военного времени
питались надеждами на счастливое будущее, которое наступит сразу после
победы. Надежды обманули. Особенно деревню, где помимо разорения хозяйства
не оказалось и хозяев, чтобы его поднимать: кто погиб, кто искалечен, кто
сослан, а кто просто осел в городе.
Николай Сергеевич с горечью думает о дорогой его сердцу судьбе
крестьянства и мысли его, естественно возвращаются к кооперации. Особенно
после встречи с былым своим учителем. Вот что записывает он в дневнике через
неделю после этой встречи:
"Возрождение кооперации потребительской и промысловой? Как оно может
быть, когда нет самодеятельности, нет необходимых условий для нее? Нет ни
общественного капитала, ни конкуренции, ни стимула к накоплению
общественного достояния, а есть только распределение и иждивенческие навыки.
Как можно строить сверху, когда нет базы внизу?
Надо начинать не с этого, а с производственной, кредитной,
восстановительной кооперации. Надо создать общественным путем ценности, а уж
потом потреблять их продукты.
Много хочется, многое вижу, как должно быть, но сил нет и не только по
возрасту их нет, а оттого, что подточены они, оторван самый главный кусок от
меня и болит, нестерпимо болит..."
И все же, несмотря на вполне понятные периоды горечи и разочарования,
общение с Толстым каждый раз возвращает его к вере в творческий потенциал
масс, в грядущее торжество новых общественных идеалов:
Из дневника Н.С. 5 января 1947 г.
"...Только жизнь в обществе, среди людей, с массами имеет смысл и
значение, как жизнь семени в земле. Только тогда будет плод. Вот Лев
Николаевич очень хорошо это понимал, предвидел и предсказывал... Мы теперь
это знаем, хорошо видим... Нам уже ничего не страшно, мы строим жизнь
по-новому - с ошибками, уродствами, перегибами (как сейчас в литературе),
искажениями, но, все-таки, по-новому. И в конце своего пути видим идеал
братства, а не доллар".
В эти трудные времена Николай Сергеевич особенно близко сходится со
старшим сыном Льва Толстого, Сергеем Львовичем. Навещает его, рассказывает о
редакционных делах, обсуждает свою работу над рукописью "Толстой в Москве",
охотно соглашается редактировать "Очерки былого" Сергея Львовича. Старик
благодарит его за "мужественную и смелую" работу по изданию сочинений отца.
"Я ему ответил, - записывает Н.С. в дневнике 7 января, - что это дело
моей жизни, сейчас оно стало единственным и после всего пережитого мне
теперь ничего не страшно. Самое страшное - гибель детей - пережито и
переживается.
А сейчас работа по Толстому и для Толстого, которой я занимаюсь каждый
день, мне более необходима, чем пища, я ею живу, она дает мне жизнь и
укрепляет мои силы..."
И добавляет в конце записи:
"...Всегда уношу с собой от Сергея Львовича светлое, бодрящее
впечатление: какой он честный, искренний, прямой и принципиальный человек".
Тем временем, несмотря на решение ЦК и все разговоры, обсуждения по
этому поводу, дело издания стоит, тома не выходят. Последний появился аж в
1939-м году. Николай Сергеевич собирается писать Молотову, но не знает как.
Не с кем посоветоваться. Шолохов далеко - у себя на Дону.
Единственная отрада - работа над рукописью "Толстой в Москве" (статья
уже превратилась в книгу)...
А душа болит от того, что происходит вокруг, особенно в деревне. И
как-то блекнет вера в добрую волю и мудрость тех, кто руководит страной.
...20 января. "Голод кругом, в деревне, по всей стране, все больше и
больше дает себя чувствовать. И нельзя спокойно здесь, в Москве, нам, кучке,
сидеть, закрыв глаза, и ничего не делать! Общее, как грозовая туча, давит на
каждую личность. Никто не вправе бежать от общего, и не может, если есть у
него честность и совесть. Как жалко, что нет Толстого, который бы громко и
властно крикнул: "Не могу молчать!" И его бы услыхали и послушали.
Зачем вожди так далеко стоят от масс и не знают их нужды и того, что
творится? Сейчас в дни кризиса морального и материального, им бы нужно быть
с массами, внутри них, как был Ленин, а не судить только по резолюциям и
рукоплесканиям.
Вот сегодня статья Лаптева о ленинской кооперации, но куцая. Они
производственную сельскохозяйственную кооперацию заменяют колхозами,
принудительной коллективизацией. Но ведь это неверно. Надо поднять упавшее
с-х производство, а оно продолжает падать. Статистические цифры сбора
валовой продукции ничего не доказывают, так как они свидетельствуют только о
максимальной выкачке и об обеднении, истощении деревни - выкачивают все до
дна, не оставляя ничего для укрепления хозяйства и безбедного существования
в деревне.
Выкачать можно, а дальше что? Нужна добровольная кооперация и подлинная
самодеятельность, а не страх и отчаяние... Тогда можно горы свернуть.
Техника техникой, но одной техники недостаточно, нужно что-то еще -
нужен бодрый "дух народа". Наша история неопровержимо доказывает это".
И снова о том же в записи от 25 января:
"...Побольше бы у нас внимания к человеку, особенно живущему там в
глубине или "в глубинке", как теперь говорят. К его действительным нуждам и
горям! Зачем такая дифференциация пайков, например? Почему им не дают
хлеба?..
Мучительно тяжело от этого и от того, что не получаешь ответа на эти
вопросы".
И, все-таки, сквозь низкие, серые облака, нет-нет и пробьется солнечны
лучик, согревающий душу, оживляющий надежду и веру.
Из дневника Н.с. того же 25 января 1947 г.
"Был на защите диссертации Т.Л. Мотылевой ("Лев Толстой во французской
литературе и критике"). Очень, очень интересный труд. Сама Т.Л.М. очень
располагает к себе. Она очень хорошо знает и любит Толстого и очень
способна... Результат 10 - за, 1 - против. Очень я рад этому. Она более, чем
кто-нибудь достойна степени доктора по Толстому. Побольше бы такой молодежи.
От души желаю ей всяческого счастья..."
И в той же записи обнадеживающий скачок назад через два поколения:
"...Были с Талечкой у милой и дорогой Екатерины Николаевны Лебедевой.
Она - единственный оставшийся человек старшего поколения, знавший Талечку со
дня ее рождения. Ей 82 года. Она необыкновенно бодра и жизнерадостна: ходит
по концертам, по научным и даже политическим собраниям, всем интересуется,
за всем следит. Вот счастливая старость, несмотря на все испытания. Было нам
у нее очень тепло и хорошо..."
...11 февраля. "Только что вернулись с Талечкой из Института Мировой
Литературы, где делали доклады: Благой - Пушкин и мировая литература
(содержательно!) и Цявловский о новых материалах по свиданию Пушкина с
Николаем I. После доклада - овация Цявловскому и вполне заслуженная. С
искренностью и волнующей задушевностью делал он свой доклад и пытался по
интересным, им добытым материалам воспроизвести полуторачасовую их беседу.
Ему помогали художественное проникновение, любовь и знание Пушкина.
Только из-за своей болезни он несколько раз приостанавливался, пил
нитроглицерин и без конца - воду. Боюсь, как бы это не была его лебединая
песня. Сильное впечатление от его выступления и приятна та любовь, которая
проявилась у всех так единодушно - и к нему, и к Пушкину".
...18 февраля Николай Сергеевич относит первый вариант рукописи книги
"Толстой в Москве" в издательство "Московский Рабочий" к своему старому
знакомому Чагину - он теперь заведует этим издательством. По-хорошему
обсудили его замечания...
27 февраля. Сдал в Гослитиздат отредактированную рукопись "Очерков
былого" Сергея Львовича Толстого. Много пришлось поработать (особенно
пострадали духоборы).
Таким образом закончены две большие работы и это дает удовлетворение. В
тот же день встретил Телешова. Тот очень сочувственно отнесся к книге о
Толстом и Москве. Рассказал, что его "Воспоминания" перевели и издали в
Лондоне, назвали "очаровательной книгой".
...7 марта. Приходила Федина школьная подруга Леночка Хромова, принесла
цветы. Радостно взволновала. На ней Федин отблеск: она его любила, и он
любил ее...
И снова серые облака опускаются, давят.
Из дневника Н.С. 14 марта 1947 г.
"...Сегодня, идя по улице, в первый раз реально представил -
почувствовал смерть. И целый день под этим впечатлением...
Как все трудно, все разваливается... Где найду силы? Набросал сегодня
план окончания издания по-новому. Не нравится. Но что-то выйдет. Пока я жив
и в силах, надо бы пустить хоть по рельсам, а то без меня замрет, - боюсь, -
все дело. Большое, общекультурное дело мирового масштаба. У власть имущих,
видимо, не найду отклика. Мне одному, да еще обессиленному болезнью и
опустошенному душевно, очень трудно. Надо спешить..."
...20 марта Николай Сергеевич навещает Цявловского. Тот лежит в
постели, но все так же горит Пушкиным. У него Томашевский - показывает
пометки Пушкина на "Валерике" из Тригорского. Много и с жаром рассказывают
друг другу новинки по Пушкину. "Очень все было интересно" - пишет Н.С.
Из дневника Н.С. 4 апреля 1947 г.
"Вчера Сережино рожденье. Ему 25 лет...
Пошли с Талечкой в Третьяковскую галерею, как в церковь, и он все время
в нашем сознании был с нами. Бродили целый день. Все свежо в памяти и как
верны все первые оценки. Иванов, Крамской, Репин, передвижники, Перов,
Васнецов, Верещагин, Левитан. Только Ге - нету, очень жаль. Суриков
по-прежнему не трогает и Серов тоже. Врубеля пропустили - нельзя смотреть в
нашем теперешнем душевном состоянии. Отталкивает. Мы оба, не сговариваясь,
прошли мимо.
Долго стояли у Репинского "Не ждали". Не мог удержаться от слез, даже
от рыданий. Неправ был Л.Н., который про "Не ждали" написал "не вышло". Это
оттого, должно быть, что сам он никого не ждал. А меня всего перевернуло,
даже ночью снилось. И Христос Крамского, и сам Лев Николаевич, его же.
А Талечку перевернула картина "Безутешное горе". Это верно, что эти
картины стоят вместе и одна дополняет другую... как две части трилогии, а
последняя часть - Христос Крамского. Так они все три и стоят в сознании".
...Запись в дневнике от 13 апреля, по-видимому, отражает острые
политические споры в интеллигентной среде того времени. Николай Сергеевич
пытается вступиться за "тоталитарную систему", невольно подменяя понятия.
Вместо всеохватывающего и насильственного господства одной, навязанной
идеологии он защищает единение народов в критические моменты их истории:
"Но что такое эта "тоталит