льшью и тогда неизбежно обратятся к противоположному. Закон природы (гармония, эволюция) этого требует... Я убежден, что это так. И так будет. Дойдет до высшей кульминационной точки, а потом, как реакция, пойдет к другому, более крепкому и надежному основанию. Произойдет переоценка всех ценностей и жизнь пойдет не для брюха, а для духа". И снова о Пришвине. Из дневника Н.С. 25 июня 1959 г. "Много мыслей вызывает чтение дневников Пришвина. Он все время в движении, в развитии. Это подлинная "Летопись временных лет" - наших тревожных годов - первой половины с лишком 20-го столетия, первоисточник для изучения истории. Когда-то будет возможность опубликовать. (В 1990-м году - Л.О.). Это ужасно, что нельзя публиковать то, что "против шерстки", можно только "по шерстке". Какой ущерб для развития, для общей культуры! А наши писатели в статьях и на съездах славословят эту удушливую атмосферу и возрождают, так называемый, "культ личности", лакировку и замазывание дыр". ...26 июня. "Читал в "Литературе и жизни" развязную статью Кочетова о Паустовском, весьма мало убедительную. Он, Паустовский, далеко не "один брюзжит". А что делается в деревне! Не дают покоса колхозникам. Нечем с осени кормить скотину, а молока и мяса давай, и скот будут резать. Или это тоже брюзжание отставшего от жизни старика? Но нельзя же все гоняться только за большим и давить маленькое. Маленькая травка тоже прорастет не только на целине и на просторах, но и в лесу, и в оврагах. Зачем же ей пропадать? Из маленького делается большое. Вот, видимо, этого-то и не хотят, боятся". Из дневника Н.С. 29 июня 1959 г. Дунино "Вчера очень обрадовало меня посещение трех друзей: Саша Л., Лева О. и Илья Волчек. Лева интересно рассказывал о своей новой работе у академика Энгельгардта по биофизике... И еще про Эйнштейна - мир, как отражение сплошного электрического поля (не берусь излагать). Варили картошку на костре, дождик помешал - продолжили на террасе... 12 часов ночи. Узкая багровая полоса на небе - отсвет зашедшего солнца (вечерняя заря), сходится с утренней. Красиво. Так и жизнь наша: "Вечера, утра все та же заря". Да еще ветерок колышет верхушки деревьев; что-то уносит, что-то приносит. И так всегда было и будет, и чувствуешь себя каким-то участником этого "всегда"." 20 июля под впечатлением только что прочитанной книги Г. Уэллса "Россия во мгле". Николай Сергеевич записывает в дневнике: "Очень верно, справедливо и талантливо написано. Какова критика марксизма! И как все начетничество бледно перед этой книгой". В эти же дни он уже не в первый раз просматривает дневник Пришвина за 37-й год. Записывает: "Нет уверенности, что делаю нужную работу, так много отнимающую времени: печатать нечего и думать". Одновременно и, конечно, тоже в который уж раз "с наслаждением" перечитывал "Евгения Онегина". Из понимания безнадежности печатания дневников Пришвина у Николая Сергеевича и Валерии Дмитриевны рождается замысел подготовить на материале дневников хотя бы книгу высказываний М.М. Пришвина по вопросам искусства и литературы. Из дневника Н.С. 22 августа 1959 г. Дунино "Сейчас 12 часов ночи. Вышел на улицу. Сияет луна, одуряющий запах табаков у "моей" пристройки. Тишина, вдали пение (суббота) и лай собак. Таинственная ночь. Пихты высятся под луной, как на картине Куинджи. Благодать... Как странно жизнь моя складывается. Без особой пользы живу почти безвыездно в Дунине, каким-то потерянным - не соберу вожжей. Мысли только вглубь, но не вширь. Одной глубины бездейственной по моей натуре мало, и неприятно, что горизонт, поле зрения не расширяется, а суживается... Что-то все время очень томит. Должно быть, это только в самом себе - внутренний стержень как-то затупился и не найдет контакта с общей жизнью. Все видятся темные тона во всех явлениях общественной жизни, ничто не воодушевляет, не зажигает. Погоня за внешними достижениями в ущерб внутренним, духовно-моральным. В этой области все труднее и труднее найти просветы. Сегодня только по радио прекрасная беседа С.М. Бонди для школьников об искусстве и литературе. Но мне лично стало еще грустнее. Почувствовал пустоту возле себя". Из дневника Н.С. 2 сентября 1959 г. "Господи, да неужто я с ума схожу? Сейчас, днем, застал себя рыдающим и обливающимся слезами с возгласом "Боже мой, всуе мя оставиши"... Это мальчики, входящие в калитку сейчас представились живо... Подкралось это ко мне совсем незаметно. Еле привел себя в порядок. Хорошо, что никого нет. С содроганием вспомнил "Черного монаха" Чехова..." В середине сентября Николай Сергеевич впервые заметил, что при кашле в мокроте появляются кровяные жилки. Сам кашель усиливается, трудно дышать. Понимает, что надо бы бросить курить... В конце месяца под впечатлением от поездки Хрущева в США и его миролюбивых выступлений там, в дневнике появляется запись, по духу своему сильно отличающаяся от былой наивно-прямолинейной анафемы в адрес "капитала" и от утверждения о скорой и неизбежной победе "труда" над ним. Другая, глобальная угроза всему человечеству выходит на первый план: "С Америкой нам не воевать надо, а работать вместе. Верно, что в современно, атомной и водородной войне, не может быть победителей и побежденных, как говорил у нас в Москве вице-президент США Никсон. Будет всеобщее разрушение и гибель всех и всего. Надо все илы направить на предотвращение всеобщей мировой катастрофы. А это могут сделать только мы и Америка!!". 14 октября по поводу постоянного наблюдения крови при откашливании: "Кровь в мокроте наводит на мысли: быть может, это смерть приближается, подает сигналы. И удивительно, - совсем не страшно, как будто это не меня касается. И еще не разберусь: хорошо это или дурно, то есть мудро или глупо. Думается, что вернее первое..." Из дневника Н.С. 23 октября 1959 г. "...Ох, в какой шелухе мы живем. То ли это историческая неизбежность? То ли брешь от гибели десятков миллионов хороших людей за последние два десятилетия? То ли наше поколение так исстрадалось, что живого места в душе и теле не осталось? Вернее всего - все вместе и ряд еще других факторов. Надежда на свежие, молодые силы из остатков нашего народа. Они наверняка явятся, как наступит после этой слякоти и зимы весна и молодая трава пробьется и деревья вновь покроются зеленью... И сейчас, сквозь груды мусора жизнь пробивается и неуклонно движется вперед, и творческие силы не гаснут, а проявляют себя, например, в науке. Но на одной точной науке тоже не уедешь... Нужен человек, личность человека и общение людей - не газетное, не на заседаниях, а живое, творческое. Придем же мы к этому!" 2-го ноября Николай Сергеевич едет в Москву на обследование. Последние дни он все хуже себя чувствует: быстрая утомляемость, головокружение. Возможно, что от потери крови с непрекращающимся кровохарканьем. Договорено, что обследование будет проводить в Туберкулезном институте доктор Наталья Константиновна Беляева, давняя знакомая, жена П.В. Вссесвяткого, с которым Николай Сергеевич работал вместе еще в кооперации. По этому поводу он записывает в дневнике: "Павел Васильевич скончался в прошлом декабре от вирусного гриппа. Очень поразила меня его смерть, хотя я его не видел последние годы, а не видел вот почему: Когда он был у меня последний раз во второй половине 40-х годов, и я ему рассказал о гибели моих мальчиков, он страшно разволновался, и мне трудно было его успокоить. А я знал, что его волновать нельзя. И разговоры о нашей неизменно дружной работе в кооперации тоже очень его волновали. А потом смерть Талечки еще более затруднила мое посещение. Я знал, что он будет очень переживать... И вот, как часто бывает, не успел, не сумел... и конец. Все-таки, вижу, что это неправильно. Надо было найти что-то поглубже, что дало бы возможность свидеться, но, видимо, сил не хватило". На обследование Николай Сергеевич поехал с братом Костей. Надо полагать, что характер его смертельной болезни в этот раз был подтвержден, и Наталья Константиновна сообщила об этом Косте. 5-го числа был повторный рентген и консультация профессора. Диагноз, объявленный больному: "Хроническая пневмония левого легкого". Из дневника Н.С. 11 ноября 1959 г. "Стоят чудные "хрустальные дни". Яркое солнце, почти не греющее - только поздней осенью такое бывает. Ясность воздуха - все деревья и домики видны четко, почти нет перспективы. Деревья стоят нагие. Голубоватые и лиловатые ветки, белые стволы берез и темно-зеленая хвоя. 6о ниже нуля. Река становится, шуршит "сало". Кончил дневник Пришвина за 1922 год. Пожалуй, это самый интересный из всех, мною прочитанных годов: "Становление после перенесенных и озлобивших первых революционных лет. Начинает видеть общее, искать смысла происходящему в общественной жизни, стремясь сочетать, примирить личное с общественным, находя место и "Евгению", и "Медному всаднику". ...22 ноября. "Какая же для меня душевная радость! Совершенно неожиданно пришел вчера Гора Кругликов. Чтобы провести этот день со мною вместе, а сегодня утром уехал, чтобы попасть на кладбище (полгода со дня смерти Надежды Осиповны). Очень было с ним хорошо. Ляле он понравился своей деловитостью, простодушием и чистотой. Говорил, что очень захотелось увидеть хороших людей, и что я теперь остался единственным из старшего поколения, как самый близкий, родной... Все вспоминалось: Горки, мальчики, Талечка, Надежда Осиповна, Ульрих Осипович и все наше безмятежное, счастливое горкинское житье. Он все осмотрел и дал ряд хозяйственных советов". В тот же день Николай Сергеевич записал. Что здоровье его "совсем поправилось", пилил с Лялей дрова, копал... Но через три дня, когда по сильному морозу провожал Костю, заметил, что дышать ему на морозе трудно и больно. 30-го ноября в Дунино было получено через Гослитиздат приглашение из Италии (адресовано "профессору Родионову, члену Литературной Академии") на Международный съезд, 29 июня - 3 июля 1960 года, по случаю пятидесятой годовщины смерти Л.Н. Толстого (в Венецию). "Конечно, - пишет он в дневнике, - было бы страшно интересно поехать. Это единственный случай в моей жизни и очень почетный. Но это далеко не только от меня зависит. Завтра поеду в Москву, чтобы переговорить в ССП (постараюсь с Сурковым и Фединым), в Гослитиздате и Толстовском музее. Интересно, откуда они узнали обо мне. Вероятно, по 58-му тому и моей книжке. Кто еще получил приглашение и кто собирается ехать в Италию?" В Москву приехал 2-го вечером. Ночевал на Большой Дмитровке (она уже переименована в Пушкинскую ул.). Квартиру заполняет Соня с двумя младенцами. Эмма и Боря Татаринов - в больнице. В четверг, 3-го декабря, начал хождение по партийно-чиновничьему кругу для получения разрешения на поездку. В Италию? Рядовой редактор? Беспартийный! Из дворян!! Будь Николай Сергеевич поопытнее в таких делах, не стал бы и начинать. Но еще живет в нем наивная вера в справедливость. Разве не он на своих плечах вытянул все громадное дело полного издания Толстого? Даже в Италии знают и ценят результат его 30-летних усилий. При том, что ни личных контактов, ни переписки с заграничными литературоведами или потомками Льва Николаевича у него не было. Неужели могут ответить отказом на их приглашение? В Толстовском музее узнал, что из москвичей, кроме него приглашены только Гудзий и Гусев. Это справедливо! Из Ясной Поляны - Булгаков, Пузин и Поповкин - тоже очень достойные люди... Движение по кругу начал с Гослитиздата. Говорил с неким Владыкиным. До сих пор в дневниковых записях он не появлялся - видимо, какой-то надзиратель из "органов". (Представляю себе, как тот же Сурков и Федин разводят руками: от меня, мол, это не зависит!) Владыкин направляет в "иностранную комиссию" Союза писателей, к некой Романовой и в ЦК к товарищу Черноуцан. Романова будет только в понедельник. Товарищ Черноуцан просмотрел приглашение, выслушал пояснения Николая Сергеевича о работе над изданием и предложил отложить разговор до следующей недели - начать, все-таки, с Романовой. В понедельник состоялся разговор с ней (она - зам. председателя комиссии) и тов. Брейдбургом (специалист по итальянским делам!). Обещали "выяснить" в течение недели и сообщить в Дунино. Из дневника Н.С. 12 декабря 1959 г. "Холодно: сейчас 25 градусов мороза, ночью было 30... Красота необыкновенная. Все деревья и дом опушены инеем, таким густым, что из-за него ничего не видно, как летом от листвы, только все белое. Ночью луна - яркий голубой свет, длинные тени. Совершенная сказка! Нынче видел сон. Львов, в восьми верстах от него селения: Гай и Чижикув. А между ними ракита. Под ракитой останки - прах моего Феди. Я пришел к нему туда в такую же морозную лунную ночь... Забивал окна на зиму. Побаливает левая лопатка. Возможно, мое поездное ранение в молодости (32-й год): перешиб много ребер и больно было чихать, кашлять и глубоко вздохнуть. Теперь боль там же и такого же характера, только не такая сильная. Хочется поменьше заниматься своей персоной". 17 декабря в больнице умер Боря Татаринов. 19-го Николай Сергеевич приехал в Москву на кремацию. Оттуда в пустеющую Пушкинскую квартиру. Вечером на Лаврушенский... По-видимому, в тот же день узнал, что вероятность получить разрешение на поездку в Италию очень мала. 20-го кратко записал в дневнике: "Сегодня написал ответ итальянцам (вероятно, с благодарностью за приглашение - Л.О.). Говорил по телефону с Гудзием и Поповкиным. Никто, кажется, не собирается на съезд в Венецию. А жаль!" Из дневника Н.С. 22 декабря 1959 г. "Сегодня закончил проверять машинопись затянувшейся работы "Материалы к Летописи жизни и творчества М.М. Пришвина" - по дневникам 1937-41 годов. Кончена большая, трудоемкая и невидная работы. Вчера в кино "Мир" смотрел итальянскую картину "Ночи Кабирии". Чуть не заснул от однообразия. Антихудожественная и фальшивая вещь... Зашел на Пушкинскую. Разгром, беспорядок и бедная Анна Николаевна, тоже опустившаяся. Убежал на Лаврушенский пить чай в одиночестве... Все болит левый бок и усталость". У Эммы в больнице определили рак легкого. 31 декабря, в канун Нового Года, на Лаврушенский заходил Пастернак. Николай Сергеевич, по-прежнему, им восхищается: "Какой человек! - записывает в дневнике. - Когда видишь такого человека, не так одиноко становится жить на свете... пишет новую пьесу". Из дневника Н.С. 2 января 1960 г. "Никакой встречи этого Нового, високосного года, не было... Вчера ходили с Костей навещать в Яузской больнице Эмму. Очень была довольна, нервически возбуждена, надеется, бедная, скоро выздороветь и не подозревает безнадежности своего положения. Для знающих - тяжело. Больничная обстановка... Думал о неизбежности, скорой для всех". Заинтересовавшись всеобщим увлечением, Николай Сергеевич пробует читать "Фиесту" Хемингуэя и признается в дневнике, что ничего не понимает: "Пьют, ездят на такси от бара к бару, спьяну влюбляются, не разобрать, кто в кого. И в этом весь роман". Позже, оставив "Фиесту", попробовал прочесть "Зеленый остров Африка" и тоже записал: "Не мог читать и бросил: охота и упоение убийством на охоте". Впрочем, не лучшее впечатление у него и от наших романистов, от "нарочитого, однообразного" содержания их произведений. Даже о некогда столь восхищавшем его Шолохове пишет с горечью, что "последние публикуемые главы "Поднятой целины" стыдно (за него) читать. Или же, - спрашивает себя, - я уже так безнадежно устарел? Но, вряд ли, потому что хочется обновленного, свежего, как та травка или почки деревьев, которые скоро распустятся весною, и к которым все время тянешься в мыслях, "только дожить бы". Что это, стариковское брюзжание или действительно сейчас все так мрачно, как мрачна эта январская погода без снега, света и солнца?.." 10-го января Николай Сергеевич получил письмо из Франции от Веры Буниной. Она советует поехать на съезд в Венецию, говорила о нем с Сергеем Михайловичем Толстым. Пишет в письме: "Это он выдвинул Вашу кандидатуру на съезд. Ему очень нравится Ваша книга "Толстой в Москве", да и вообще он знает и очень ценит Вас". Советует ему написать... Из дневника Н.С. 15 января 1960 г. "С утра ездил в Иностранную комиссию СП по анкетным делам в связи с поездкой в Италию. Дали большую анкету и бланки для автобиографии. В который раз приходится заниматься одним и тем же. Все какое-то старое, отжитое, почти как 40 лет назад. Не сдвинулось в своем бюрократическом подходе, когда суждение о живой личности черпают из сухих анкетных, разграфленных записей, совершенно бездушных... Всегда после таких анкет чувствуешь себя каким-то кастрированным". В тот же день - запись в дневнике о новом замысле: "Вот несколько дней подряд возникают мысли о большой книге, о живом Льве Николаевиче, то есть расширенная, без географических рамок моя книга "Толстой в Москве" плюс моя не вышедшая в свое время брошюра "Л.Н. Толстой" (уже была набрана), которой дали такую высокую оценку Сергей Львович, Александра Ильинична и П.С. Попов. Плюс, конечно же, живые образы Толстого из его дневников, писем, художественных произведений, мемуаров и собственных мыслей, вроде как у Бунина в его превосходной книге "Освобождение Толстого". Одним словом, материала сколько угодно. И это будет не компиляция, а живые картины жизни, души и мыслей Льва Николаевича, творческая его биография. Как из мелькнувшей мысли, отрывочной записи на ходу в Дневнике или Записной книжке возникало громадное здание в его, главным образом, художественном творчестве. Примеров много: "Война и мир", Николаевская эпоха, "Анна Каренина", "Хаджи-Мурат", "Живой труп" и другие. Начать с детства и кончить октябрем 1910 года. И как мы тогда переживали его смерть, а многие из нас еще и сейчас переживают, как священную память о самом близком человеке... Много мыслей и чувств в этом направлении. Только где силы брать? Может быть, в самой работе?" И еще одна запись того же числа: "Взглянул из окна кабинета, с 6-го этажа: идут под руку старушки по занесенным снегом переулкам Замоскворечья. Снег чистый, чистый, какого в городе давно уж мы не видели. Так было и 70 лет тому назад, когда я родился, и 100 лет, и больше. Так же, по этим самым местам бродил и Островский, и Толстой, и Фет, когда в конце 50-х годов все рядом жили (Толстой на Пятницкой, Фет там же, Островский у себя в доме на Малой Ордынке против церкви). Так потянуло там же побродить в полном одиночестве, подумать хотя бы о контурах задушевной работы над Толстым... Почему-то, хотя сегодня ничего не произошло, я доволен проведенным днем. Настроение хорошее и бодрое". Из дневника Н.С. 18 января 1960 г. "Завтра, 19 января - 15 лет со дня смерти Феди. Всегда особенно остро чувствую этот день. Все, все на памяти. И в этом году, в конце октября 20 лет, как последний раз обнял Сережу... Какой я живучий! Сам дивлюсь, как вынес. Да и выношу по сейчас. Только все болит внутри. Разве можно это вылечить?.. Ляля сейчас спрашивала: "Зачем ты пишешь дневники?" Я сам не знаю зачем... Пусть для сожжения". 22 января Эмму выписали из больницы - умирать. Николай Сергеевич записывает: "Сегодня в 2 часа дня Костя привез Эмму: очень похудела и ослабела, еле взошла на лестницу, но в возбуждении от радости возвращения домой". Из дневника Н.С. 25 января 1960 г. "В "Правде" интересная речь Неру. Конечно, не вся напечатана. Смысл речи: мы и вы боролись одновременно, но разными средствами. У вас вышло и у нас вышло. Ссылки на Ганди. Очень интересно и вызывает много мыслей... Есть же абсолютные истины в моральной сфере, такие же непререкаемые, как 2 х 2 = 4. Мир во всем мире. А если мир, то значит и любовь, о чем и говорил Неру. Идея Христа 2000 лет не опровергнута, а облекается в новые формы, в зависимости от времени и истории, экономических отношений и т.д. Очень интересно жить. Как это говорят, что не интересно, что все "суета сует". А разве не интересно, чем это кончится? Ведь уничтожения всеобщего оружия еще не было в истории. Историческое, значит, сейчас время, историческая веха в Мировой Истории". Глава 10. Последняя тетрадь Из дневника Н.С. 27 января 1960 г. "Начинаю новую тетрадь дневника... Быть может это будет последняя тетрадь и запись "по..." будет записана уже не моею рукой... Но, все равно, будь, что будет". (Действительно, запись на форзаце "...по 9 сентября 1960 г." сделана мною, хотя обстоятельств этого не помню - Л.О.) ... "В Гослитиздате женское засилье. Новый директор Ломунов в долгосрочном отпуске... Меня там ругают: будто я злоупотреблял в Редакции своим положением - действовал в защите литературного наследства Толстого единолично, себя выставляя на первый план. Какой вздор и клевета злостная! Меня мое положение и завещания стариков обязывали, потому что в трудные минуты все прятались по своим норам и приходилось на себя принимать все удары. А я в действиях своих, в письмах и заявлениях всегда советовался с Гудзием, Гусевым и другими, и никогда не делал из них секрета". Из дневника Н.С. 5 февраля 1960 г. "Каждый день посещаю старушек на Пушкинской. Разговаривал по телефону с Львом О., которого очень люблю и ценю его дружбу. Ходил сниматься для "анкет". Как-то давно мы шли с мальчиками по Нарышкинскому бульвару мимо бывшей Екатерининской больницы, а еще раньше (до 1812 года) английского клуба. Я им рассказывал о 1812 годе и об обеде Багратиона. И, между прочим, говорил о том, что я прожил уже один рубеж старого XIX и нового XX века, а им предстоит пережить следующий, с XX на XXI-ый и круглую дату 2000 лет. И Сережа тогда сказал: "Не забудем этот разговор, и кто из нас троих будет жив тогда, его вспомнит". Очень я тогда почему-то умилился. Но вот судьба сложилась так, что никто из нас троих до этого не доживет. Они бы могли дожить, но не дожили, а обо мне, что уж говорить". 9 февраля на Пушкинской мы с Николаем Сергеевичем и дядей Костей смотрели и слушали по телевизору выступление президента Италии Гронки по случаю подписания советско-итальянского коммюнике о культурных связях и обмене делегациями. Николай Сергеевич спросил мое мнение о том, повлияет ли это на перспективы их поездки в Венецию на Толстовский съезд. Я сказал, что сие сомнительно. С нашей стороны в обмене будут участвовать делегации, назначенные высокими партийными инстанциями. В их составе, кроме двух-трех представительных знаменитостей, окажутся важные функционеры, члены их семей, а также разведчики. Из дневника Н.С. 15 января 1960 г. "13-го вечером был у М.И. Горбунова в высотном здании у Красных ворот на вечере памяти его отца, Ивана Ивановича Горбунова-Посадова. Довольно много собралось "толстовцев". Рад был видеть Диму Черткова, О.И. и Н.И. Горбуновых, сестер Страховых. Миша Горбунов очень хорошо, тепло и деловито сделал краткий, но яркий очерк жизни Ивана Ивановича (20 лет со дня смерти). В связи с этим, припомнились мои встречи с ним в 20-х-30-х годах. Они все у меня живут ярко в памяти. Когда я начал работать в Главной Редакции, он пришел ко мне с приветствием по поводу того, что Владимир Григорьевич Чертков привлек меня к участию в таком большом деле. Говорил о том, что несомненно много будет препятствий и что никогда не надо останавливаться перед ними, а хоть одному, но защищать дело до конца, и тогда оно непременно увенчается успехом. Написал сегодня об этом Мише (он теперь академик архитектуры) и посла ему копию переписки с Иваном Ивановичем 35-го года по поводу моей работы над дневником Льва Николаевича 1910 года (58-й том). Он очень одобрял мою работу и трогательно благодарил. Для меня это было и есть очень ценно. Личность Ивана Ивановича Горбунова-Посадова одна из самых ярких на моем пути. Его великолепное дело - издательство "Посредник" сыгравшее такую крупную и благодетельную роль в истории русской культуры. Его речь в 1928 году в Большой аудитории Политехнического музея на чествовании 100-летия со дня рождения Л.Н. Толстого, где он требовал в память Толстого отмены смертной казни, прекращения репрессий и защиты крестьянства - мужественно, один..." 2 марта в Дунино приезжал из Вологды молодой поклонник Пришвина ("юноша 28 лет замечательный, чистый, ясный, совсем не современный" - из дневника Н.С.). Гость очень одобрил составленную Николаем Сергеевичем "Летопись жизни и творчества Пришвина". И тут неожиданно Валерия Дмитриевна сказала, что, по ее мнению, это ненужная работа!.. "Это после более чем года моего напряженного труда, - записывает Николай Сергеевич, - при ее полном одобрении! Очень стало неприятно и огорчился. Может быть и по "Искусству" она то же скажет... во всяком случае с меньшей охотой стал работать. Возможно, что это только сегодня - под свежим впечатлением". Из дневника Н.С. 12 марта 1960 г. "...В 12 часов умерла Эмма. Тихо, без мучений - от рака легких. Пошел туда, на Пушкинскую: хлопочет Костя, убирает, прибирает милая Алечка, моет, стирает. Бедная одинокая Анна Николаевна растеряна. Меня грызет вопрос, что с ней делать, как устроить хотя бы на лето. Вчера, там же, на Пушкинской, было свидание трех бородатых братьев. Мне всегда отчего-то смешно, когда мы собираемся вместе. Рад был видеть Сережу. Вместе с ним простились с Эммой, она улыбнулась и покивала головой. Но я понял, что она уже на исходе: клокотание в груди, потусторонние глаза... Сегодня ждал звонка о ее смерти, так и оказалось. Третьего дня, 10-го марта, вечером был у 83-х летней Марьи Михайловны Введенской. Как всегда, много и интересно говорила. Необыкновенная жизнерадостность. Говорит: "В какое интересное время мы живем!" Читает кибернетику и богословие: сочинения (рукописные) братьев Зерновых, которые ей откуда-то принесли "на растопку", но она их спасла и теперь не знает, что с ними делать. Мне очень хочется, чтобы брат Костя поселился у меня на Пушкинской". 19 марта на Лаврушенский приезжал учитель из Переяславля-Залесского, старый знакомый Пришвиных. Много рассказывал интересного о современной деревне: колхозах, пьяницах председателях, о то, как колхозникам, чтобы "догнать и перегнать Америку" приходится покупать скот, который дохнет оттого, что нечем кормить, даже покосы колхозникам запрещены... "А жизнь! Куда она катится? - пишет по этому поводу Н.С. - Душно стало во всех отношениях. Даже в Переяславщине леса вырублены, стало меньше дичи, грибов, ягод. И так во всем. "Что имеем, не храним", а потерявши теперь и не плачем. Ужасное снижение морального уровня и всего понижение, несмотря на шум "догоним и перегоним!" Не только людям, но и природе достается... Все истощается. А сколько людей перебили! Вот это и отзывается. Роботами и кибернетикой не заменить человека и настоящую жизнь. И где предел? Это не ворчанье старика, а сущая правда, остро воспринимаемая и молодежью". Из дневника Н.С. 21 марта 1960 г. "Сегодня решил бороться с мраком в себе и превозмочь свою немощь. Опять начал делать легкую гимнастику. Потом пошел на московскую художественную выставку в Манеже. Очень, очень серая, скучная и однообразно - безотрадная выставка, нет того, что называется живописностью, краски какие-то все одинаковые. Лучшие, по-моему, пейзажи Грицая. Производит впечатление фигура Шаляпина на картине Шаляпин, Горький и Чехов... Я думал, неужели я так безнадежно постарел, что ничего не понимаю, и чтобы проверить себя пошел на другую выставку: французских художников XIX века, открытую в Музее изобразительных искусств. И, несмотря на усталость, возрадовался духом. Какая свежесть, какой брызжущий талант! Вот уж где "живописность". Огромное впечатление произвели импрессионисты. Особенно живые, яркие портреты Ренуара, К. Моне, пейзажи Сезанна, Коро, Добиньи... Но ведь был же и у нас расцвет живописи: классики, передвижники, "Мир искусств"! Куда все это девалось? Почему от нашей современной живописи такая щемящая скука?.. От двух выставок очень устал, разболелась голова. Отлежался и стал работать над выписками об искусстве из дневников Пришвина. Надо продолжать в том же духе и бороться со своею слабостью! Попробую". Из дневника Н.С. 27 марта 1960 г. "Мое рождение - 71 год. В час дня отправились с Лялей на Пушкинскую. Там сборище родных и друзей. Всего набралось 38 человек. Полная самодеятельность, без хозяйки. Заглавные - брат Костя и племянница Соня Суббота. Пришли Кузнецовы. Всем, видимо, было очень весело. Опустевшую квартиру убрали и вычистили". 6 апреля на Лаврушенском Николай Сергеевич принимал неожиданного гостя (Валерии Дмитриевны не было дома). Из Парижа приехал Сергей Михайлович Толстой, сын Михаила Львовича Толстого и Александры Владимировны Глебовой. Он - врач, и оказывается, организатор съезда в Венеции. Приехал в качестве туриста, с группой медиков и, как внук Толстого, чтобы выяснить, приедут ли, наконец, русские на международный съезд памяти Толстого. До сих пор "у нас" этот вопрос не выяснен. Николай Сергеевич записывает в дневнике: "Много и запоем говорили друг с другом обо всем, кроме политики: о его родителях, о старой Москве, его семье и моей тоже, о нашем Издании. Я подарил ему три Чертковских фотографии и обещал медицинские свидетельства о болезни Льва Николаевича. Он с удовольствием ел русское черносмородиновое варенье... Как странно: встретились два человека, живущих на разных планетах, и встреча - как давно знакомых, даже близких, родных". 18 апреля, уже по инициативе Валерии Дмитриевны и Сергея Сергеевича Толстого, там же, на Лаврушенском собрались Толстые: кроме парижанина Сергея Михайловича с женой, француженкой Колеттой, приехали из Ленинграда и Ясной Поляны: Сергей Сергеевич с двумя дамами, Саша Толстой с женой Светланой и К.К. Попов. Было очень оживленно. "Сергей Михайлович, - записывает Н.С., - очень умный, все понимающий и великолепно воспитанный человек (приходится мне даже дальним родственником)". Из дневника Н.С. 26 апреля 1960 г. "Приехала Нина (домработница Пришвиных - Л.О.) из Дунина. Ездила готовить переезд. Тяжелое отношение к ней Ляли. Я смотрю на это как на болезнь ее, наваждение и очень жалею. Вспоминаю всегда жену сапожника из "Чем живы люди" Толстого: "Дух изо рта идет тяжелый". После почти двухлетнего перерыва был на стадионе в Лужниках. Было приятно, несмотря на то, что "Спартак" проиграл киевскому "Динамо" (0:1)". ...28 апреля. "Сегодня в 9 утра на грузовике уехали в Дунино. Весна только что еще начинается, кое-где снег, холодно, почки, хотя и надулись, но приостановили распускание из-за холодов. Отопление и водопровод за зиму испортились, топим "черную печку"... 12-й час ночи. Сидел сейчас в темноте, в столовой и курил. Ощущал всем существом своим тишину. Все спит, только мысль не уснула, а, наоборот, работает много лучше: становится ясным то, что было неясным и где-то чуть тлело. Вспоминаются разные люди, которых встречал на своем жизненном пути... Очень все интересно. Многие, очень многие люди освещены в сознании каким-то как бы нимбом. Хорошо бы и в ныне живущих видеть хотя бы намеки на этот нимб. Кажется, неоткуда, но откуда-то что-то берется и само собой возникает". Между тем, состояние здоровья Николая Сергеевича явно ухудшается. Это видно из следующих двух записей в дневнике: 7 мая. "Вчера и сегодня по утрам копал клумбу не напрягаясь, и вдруг заболела язва. Видимо, я уже откопался, лопата и работа над землею мне уже не под силу. Грустно... Надо переходить на стариковское положение и больше работать "самопиской". Но и здесь быстрая утомляемость и голова уже далеко не та. Вечером слушал радио: заключительное слово Хрущева об американском самолете, отмене налогов и новой денежной реформе с 61 года. Уход с поста Председателя Президиума Верховного Совета Ворошилова Климента Ефремовича. Вот человек, который, несомненно, пользовался всеобщим уважением и признанием. На его место новая фигура - Брежнев. Мое пребывание в Дунине становится бесцельным. Не хочу быть обузой, только брать и ничего не отдавать. Старость беспомощная и болезни быстро надвигаются. За этот год я особенно сдал. (Надо искать и найти выход)". 15 мая. "Лежу в постели: разболелись кишки, кровью харкаю. Очень слаб. Третьего дня вечером уехал, к сожалению, Костя. Написал заявление о его и Анны Николаевны прописке в моей квартире. Чувствую себя совершенно изолированным от внешнего (да и внутреннего) мира. Очевидно, что выбываю из строя, вернее, выбыл". Но, все-таки, интерес к жизни не вовсе пропал. Того же 15-го мая запись в дневнике: "С интересом читаю очень хорошую книгу Н.В. Кодрянской "Алексей Ремизов", присланную мне из Парижа автором. Но кто такая Кодрянская, сделавшая мне на книге "сердечную" надпись - ума не приложу. Много нового узнал о жизни наших эмигрантов в Париже - несчастное, нищенское существование. Но, вероятно, не у всех так печально сложилось, как у Ремизова". 23 мая, Дунино. Брат Костя привез из Москвы известие, что в Италию на съезд памяти Толстого поедут три человека: Марков - 1-й секретарь Союза Писателей, печально знаменитый критик - "погромщик" либералов Ермилов (их никто не приглашал). А из приглашенных один только Н.К. Гудзий. "Кургузая, приказная делегация! - записывает Николай Сергеевич. - Как не совестно перед иностранцами?" Из дневника Н.С. 23 мая 1960 г. "Иногда беспокоит, что меня так обходят и замалчивают в связи с работой по 90-томному изданию. Выпирают только Гудзия, как будто он сделал все издание, а в действительности это не так. Инициатива и первичная организация - В.Г. Чертков и Бонч-Бруевич. Инструкция, по которой сделаны все тома, и весь первый период - главным образом М.А. Цявловский. Художественные произведения и тезисы по текстологии - Н.К. Гудзий. Вся, так называемая, теоретическая часть и три тома дневников (55, 56 и 59) - Н.Н. Гусев. Письма - главным образом В.С. Мишин, А.С. Петровский, В.А. Жданов и я (три тома писем самого последнего периода). Кроме того, Мишин подготовил трактат и статьи по искусству, последний 90-й том и осуществлял вместе со мной переработку всех послевоенных томов (в числе 52-х). Мною сделаны целиком: дневник 1910 года и переработка 10-ти томов дневников из 13-ти (с предварительной работой покойного К.С. Шахор-Троцкого - 2 тома). Кроме того, в качестве "унификатора" и главного редактора по письменному поручению В.Г. Черткова, мною были проверены почти все тома (числом 89). На мне же одном лежала вся организационная часть после 1930 года. Все остальные отстранились и оставили меня одного в самые трудные годы с 1937 года и до конца (1958 г.). Мною также были подготовлены по рукописям (с предварительной работой Волковых и Цявловского) три тома с вариантами "Войны и мира" (14, 15 и 16 тома). Гослитиздатовцы и предисловщики только портили и мешали... Вот действительная картина 30-летней работы по нашему изданию (я, конечно, перечислил не всех, а только главных его работников). Все это знают, а в печати и действиях почему-то замалчивают. Особенно обидно это со стороны Н.К. Гудзия и Н.Н. Гусева. Стараюсь об этом не думать и не переживать - утешаюсь сознанием собственной правоты и исполненного долга..." 31 мая в Дунино. Николай Сергеевич ходил на последнюю свою дальнюю лесную прогулку... "Правда, - как он пишет, - не очень дальнюю (2-2 километра) - на лесную полянку с дубами, где некогда, видно, было жилье: поляна со всех сторон окаймлена вековыми дубами и в середине ее самый большой дуб. Ямы от бывших строений, остатки старинного кирпича в крапиве, следы грядок огорода на южном склоне... Очень, очень было хорошо. Никого, конечно, из обитателей этой поляны давно нет в живых, а вот следы их и ими исхоженные тропы живут и наводят на мысли..." Из дневника Н.С. 1 июня 1960 г. "3 часа ночи. Не сплю от сильных невралгических болей в левом боку. Ничего не могу поделать, дышать и лежать больно, совсем как тогда, в 29-м году, когда переломал ребра. Друзья и сверстники уходят один за другим. 30-го числа умер Борис Леонидович Пастернак, он на год моложе меня. Умер, как сказано в скудном объявлении "Литературы и жизни", после продолжительной и тяжелой болезни. Говорят, случилось два инфаркта и двустороннее воспаление легких. Видел его на Лаврушенском весной этого года полным сил и творческой энергии, говорил, что пишет драму, подобную "Живаго". Все-таки, позор, что в центральных газетах нет ни слова о нем. Такое крупнейшее явление нашей культуры, как Борис Пастернак, обходят молчанием. Пусть он не согласен с нашей правительственной линией, но ведь он же - Пастернак! Вечная память тебе". 2-го июня Николай Сергеевич с Горой Кругликовым к вечеру ездил в Лужники на футбол (тоже в последний раз). "Спартак" одержал убедительную победу (4:1). Николай Сергеевич "болел" с увлечением, порадовался, записал в дневнике: "Очень хорошо играл "Спартак". Молодые, прекрасные игроки, с задором. Вечером очень устал. Опять плохо спал от невралгических болей". Еще одна радость: "Вышли две, - как он пишет, - прекрасные публикации из Дневников М.М. Пришвина". Хоть и очень небольшой, но зримый результат работы двух последних лет. Очевидно, что опубликовано только то, что "можно". (Полный Дневник Пришвина будет напечатан лишь через 30 лет). 4-го числа написал письмо в Париж С.М. Толстому о том, что не приедет в Венецию на съезд. Из дневника Н.С. 17 июля 1960 г. Дунино "Жизнь протекает все это время довольно однообразно. Продолжает меня мучить моя невралгия - постоянная, почти не прерывающаяся боль меж левыми ребрами, трудно засыпать - только со снотворным. Связанная с этим вынужденная бездеятельность и грустные думы... Привезли мне из Парижа очень трогательное письмо от милейшего Сергея Михайловича Толстого. Жалеет, что я не еду в Венецию на съезд... Вчера пробовал косить перед домом. Оказывается, не могу, больно. Досадно и грустно. Сам себя перестаешь уважать, а тут еще не могу бросить курить". Несмотря на боли, грусть и досаду, на вынужденную бездеятельность, живой интерес к духовной жизни и истории России не утрачен. Две подряд довольно пространные и интересные записи в дневнике: 24 июня. "За это время прочитал сильно взволновавшую и заинтересовавшую книгу (в машинописи): Н.А. Бердяев "Константин Леонтьев. Очерк по истории русской религиозной мысли" (Париж, 1926 год). Книга написана раньше, видимо, в 1918 году. Очень глубоко и талантливо с обеих сторон: и Бердяева, и, особенно Леонтьева - крупнейшего мыслителя минувшего века. Много предвидений. Но все же гораздо больше неверного, чуждого и неубедительного. Он совсем не христианин, а настоящий язычник, хотя и кончил монашеством в Оптиной. Христианство его только карающее, "черный бог", а радостного, дающего жизнь, нет. Любовь отрицает, хотя сам был очень добрый человек. Как говорит Бердяев, его христианский бог - карающий бог-отец, а не Христос. Это верно. В "византизм" и старчество бросился, чтобы они его оградили от неизбежного конца - гибели. Общественно-крайний правый, но очень интересно и глубоко обосновывающий свою "правость", эстетизм, красоту и гармонию. Но, в кон