вызывает моральную деградацию общества -- и в элитарных слоях, и в менее культурных, одинаково. Достойные люди, привыкшие дорожить своим положением, мнением окружающих, превращаются в люмпенов -- если и не по образу жизни, то по образу мыслей. Людей, которые говорят, как Жириновский, думают и чувствуют, как он, сегодня в России много. Счет действительно идет на миллионы. И пока длится кризис, усугубленный политической нестабильностью и стремительной социальной поляризацией, их будет становиться все больше. В особенности за счет тех, кто, подобно самому лидеру, родился на территориях нерусских республик или испытал натиск предприимчивых "черных", т.е. нерусских южан. Это и есть те самые избиратели, которые, ощутив в нем родную душу, проголосовали за Жириновского в июне 91-го и снова -- в декабре 93-го. Западные обозреватели успокаивают публику, шокированную исходом парламентских выборов в России: не надо паники, далеко не все, голосовавшие за Владимира Вольфовича, думают так же, как он. Многие лишь выразили таким способом протест против катастрофического ухудшения жизненных условий, угрозы безработицы, взрыва организованной преступности, и всех других кризисных явлений. Но ведь точно те же аргументы были в ходу и у русских обозревателей в период кратковременной паники летом 1991 г. И демократические политики, надо полагать, утешали себя теми же соображениями, что их и обезоружило -- и позволило Жириновскому преподнести им два с половиной года спустя драматический сюрприз. Наверное, и вправду какая-то часть избирателей проголосовала за Жириновского, не разделяя его взглядов, а как бы "назло" тем, в ком она видит виновников кризиса, хотя и не совсем понятно, что это ^б уточнение нам дает: так ли уж важно, в конце концов, по каким мотивам выбирают люди Жириновского -- или Гитлера, -- если он получает таким образом мандат на власть? Но и прямых, убежденных сторонников у Владимира Вольфовича достаточно, не надо тешить себя иллюзиями. Кризис углубляется -- и явления люмпенизации прогрессируют. Два голосования за Жириновского дают нам уникальную возможность измерить скорость этих процессов. За два с половиной года непрерывного кризиса она, оказывается, набрала внушительные обороты. Люмпенизированное сознание полностью солидарно со своим лидером в том, что все беды России -- от "черных". И оно тоже готово на все ради немедленного чуда, и так же жаждет насладиться унижением своих врагов. Оно уже сейчас готово к внезапному "броску" в прекрасное будущее -- к самоутверждению и благополучию за чужой счет. Это оно устами Жириновского высказывает свои затаенные мысли: "Мы живем в коммуналке. Русские врачи, русские инженеры. Мучаемся. Казах получает отдельную квартиру -- только потому, что он казах. Квартиры -- им, работа -- им, поездки -- им... Дискриминация русских, национальный гнет повсюду, подавление везде-в экономике, в культуре, в юриспруденции... Мы изувечили нашу страну"72. Не у одного Жириновского детские обиды, зависть, оскорбленная гордость переросли в имперскую политическую философию. Разве что разрабатывать стройные геополитические планы дано не всем. "Разбой нацменов"73 оправдывает любые ответные меры. "Это я видел мальчиком, как начиналось. У меня был внутренний протест заложен в душу. Приезжаю в Москву и что вы думаете, опять вижу нацменов. Живу в общежитии -- они там вовсю гудят, шикуют: деньги, вино, девочки"74. Только у люмпена в ушах могут звучать райской музыкой беспардонные заявления Жириновского: "Если я буду президентом, я долги отдавать не буду"75. Как заметил еще в 1991 г. в "Известиях" советский историк Виктор Кувалдин, "в считанные дни превратившись из неизвестного политика в звезду первой величины, он наглядно показал, какой опасный потенциал таится в российском обществе"76. Когда Жириновский, ликуя, заявляет: "Сотни россиян целуют мне руки"77, -- это как раз тот нечастый случай, когда он говорит чистую правду. Похоже, что Владимир Вольфович -- единственный из нынешних российских Чем ХУЖе политиков, кто действует не вслепую. Он / точно знает, из кого состоит его массовая тем лучше политическая база, и сознательно строит свою стратегию в расчете на нее. И он -- единственный, кому кризис, беспрерывно генерирующий новых люмпенов, торит дорогу к власти. Мы встретились с Жириновским в начале июня 1992 г. в штабквартире его партии в Рыбниковом переулке и проспорили больше часа. С политической философией Жириновского и с его люмпенской психологией знаком я был задолго до нашей встречи и на дополни137 тельную информацию не рассчитывал. Другое интересовало меня: как будет он защищать свои позиции в интеллектуальном, философском, если угодно, споре, где нельзя выпаливать первое, что взбредет на ум, как на митинге или в интервью, но приходится слушать возражения собеседника и хоть как-то на них реагировать. На митингах достаточно темпераментно выкрикнуть:"Америка, отдай Аляску!", или "Финляндия принадлежит России!", или "Не забывайте о нашем последнем оружии -- ядерном шантаже!" И все, никто не спросит, как это сделать практически -- заставить Америку распрощаться с Аляской, или присвоить далеко не беззащитную страну, или вынудить другие державы покориться шантажу. И в интервью нетрудно оставить за собой последнее слово. Мне дали как-то прослушать записанный на пленку диалог Жириновского с одним датским журналистом. Там был пассаж о 30 миллионах турецких курдов: стоит нам немножко помочь им, и мы возьмем Турцию голыми руками. Владимир Вольфович повторил это несколько раз, а журналист ограничился тем, что вежливо записал услышанное... Не переспросил: почему же в этом случае не курды составляют большинство населения в этой стране? Общая численность известна -- на момент, когда проходила эта беседа, она составляла 56 миллионов человек. И известно, что 90% из них -- турки. 30 миллионов турецких курдов, откуда они взялись? Никто никогда не попросил Жириновского объясниться. Да и вообще до нашей встречи никто с Жириновским всерьез не спорил. Над ним потешались, о нем рассказывали анекдоты. Его без конца цитировали -- кто со смехом, а кто и восхищаясь его смелостью и находчивостью. После августовского путча, с которым он поначалу солидаризировался, москвичи плевали ему в лицо. Казаки грозились его выпороть. В Минске, был случай, его и вправду побили. Во время кремлевского шоу в ночь с 12 на 13 декабря 1993-го, когда он гоголем прохаживался между столиками, грозя пальцем оцепеневшим демократам, мне запомнились глаза знаменитой актрисы Натальи Фатеевой -- огромные, полные смертельного ужаса. Все было. Кроме серьезного спора. Никто никогда, насколько я знаю, не пытался поговорить с ним, как говорят с политиками -- серьезно и подробно, нащупать интеллектуальную основу движущих им убеждений, разглядеть, что же у этого айсберга там, в подводной части. Я пришел к нему за этим. Жириновский меня разочаровал. В подводной части у него не обнаружилось ничего, кроме плохо переваренного мифа имперского либерализма, уже второе столетие бродящего в русской националистической среде, -- что я и попытаюсь показать в дальнейшем. Но я был полностью вознагражден за потраченное время одним совершенно уникальным, неслыханным чистосердечным признанием. Ничего подобного я не ожидал. Что бы я ни думал о нем раньше, но все же не мог предположить, что он не станет камуфлировать свое политическое родство с опустившейся, деградировавшей, морально искалеченной частью советского общества. Я не сомневался, что он будет отпираться, уходить от прямого ответа, но хотелось посмотреть, сколько изворотливости при этом проявит. Ну не признается же, право, даже самый бесшабашный из американских демагогов, что он представляет, скажем, торговцев наркотиками и их потерявших чело138 веческий облик клиентов из городских трущоб и что его прямой интерес, следовательно, состоит в том, чтобы их ряды из года в год росли! Но я переоценил свою проницательность -- и недооценил Жириновского. С чарующей прямотой он признался: да, он опирается на люмпенство. И -- да, он рассчитывает на дальнейшую деградацию своего народа. Вот соответствующий фрагмент нашего диспута, зафиксированный в стенограмме. --Давать людям такие обещания легко. Есть громадная люмпени-зированная масса, которая на это клюнет. --Вот и клюнет! -- Но ведь не все население страны люмпенизировано. Есть и люди, сохранившие здравый смысл. -- Есть. Они голосуют против, но их будет меньшинство. -- Но пока что их значительное большинство. Вы рассчитываете на разложение масс, на их деградацию --Да, да, да! -- Это ваше кредо? То, что страна будет люмпенизироваться? --Да, да, да! -- Ой, да вы же получите такую страшную страну, которая вас проглотит. Вы обещали изменить все за 72 часа, но на семьдесят третьем она же вас съест! -- История покажет. Ну что ж, мы достаточно поговорили о бесспорном сходстве Жириновского и Гитлера, о тождественности их люмпен-ской философии, преемственности их агрессивного национализма, о полном совпадении их социальной и экономической ориентации ("у нас не было социализма, Нет, я не Гитлер, я другой! не будет и капитализма. Нам нужна здоровая экономика"78, -- сказано одним из них, но мысль принадлежит обоим). Пора поговорить и о различиях между ними -- для понимания феномена Жириновского это не менее важно. Жириновский называет свою партию либеральнодемократической. Те, кто считает это полнейшей профанацией, не совсем правы. Он объявляет себя "безусловным сторонником многопартийности"79. Декларирует: "Мы против всякой диктатуры вообще"80. В своей книге пусть тривиально, но вполне грамотно пытается обосновать принципиальную неприемлемость однопартийной системы: "Однопартийный режим сам по себе порочен, потому что нет конкуренции идей... Однопартийная система нежизнеспособна"81. Разве так говорил Гитлер, бесстрашный тоталитарий, искренне презиравший демократию, не говоря уже о многопартийности, и считавший ее "одним из важнейших элементов разрушения государства и общества"82? Гитлер открыто признавался: "Если мы принимаем участие в парламенте, то лишь затем, чтоб взорвать его изнутри и в конце концов уничтожить"83. А Жириновский считает для себя честью быть депутатом. 139 Либеральные критики Жириновского в Москве к этим оттенкам не присматриваются. Они не считают их обозначением политической позиции: нечего тут анализировать, одна пустая риторика, демагогия, предвыборный треп. Российский журналист Виден Люлечник не колеблется: "Жириновский, как Гитлер... не либерал и тем более не демократ. Жириновский -- это война! Война гражданская, война межгосударственная и в конце концов мировая"84. Сказано сильно, но явно без расчета на возможное возражение. Демагогия демагогией, но Гитлер ведь тоже боролся за голоса избирателей, в том числе и симпатизирующих либерализму и демократии, но он никогда и ни при каких обстоятельствах не прибегал, в отличие от своего нынешнего двойника, ни к либеральной, ни к демократической риторике. Сам Владимир Вольфович тем более в такие тонкости не вдается. Только огрызается: "Заявляют, что Жириновский -- современный Гитлер. Ну нельзя же так! Пишите, у Жириновского имперские амбиции. Пожалуйста, это не оскорбление". И заключает: "Обычная политическая борьба. Грязь. А что им еще делать?"85. "Патриоты", как мы уже знаем, считают, что у Жириновского вообще нет никакой идеологии -- ни либеральной, ни фашистской. Эдуард Лимонов, например, иронизирует: "За Владимиром Вольфо-вичем не успеет и самый резвый политолог. Если раньше он менял идеологию единожды в год (активист еврейского движения в конце 80-х... с 1990 г. --либеральный демократ, в 91 --92 гг. --авторитарный популист), то теперь меняет ее раз в сезон"86. Хронология не точна. Если полагаться на цитаты, приведенные тремя абзацами выше, то и к концу 91 -- го Жириновский не чужд был демократии. А в своей книге, изданной ровно через год после этих разоблачений Лимо-нова, он по-прежнему восклицает: "Нужен плюрализм, нужна многопартийность!"87. Нет, ничего не получается ни у "патриотов", ни у либералов с серьезным истолкованием феномена Жириновского, и даже понятно -- почему. И те, и и другие бессознательно отрывают его политическую философию от ее корней в истории русского национализма. И для тех, и для других он -- случайная, изолированная, неведомо откуда свалившаяся на Россию фигура, говоря словами Пушкина -- "беззаконная комета в кругу расчисленных светил". А между тем, как бы ни сбивало нас с толку его ошеломляющее сходство с Гитлером, вырос Жириновский на почве мощной русской традиции. И он куда ближе к историческому славянофильству, нежели все его "патриотические" оппоненты (также, замечу в скобках, как Гитлер был ближе к историческому тевтонофильству, чем современные ему германские "патриоты"). Больше могу сказать. Исследуя эволюцию русского национализма за полтора столетия, я, к своему ужасу, вычислил неизбежный приход Жириновского. Дело было в 1980-е, предугадать имя и прочие подробности я, разумеется, не мог, он же, занятый в то время перекладыванием бумажек в своем издательстве, тем более не подозревал о скорых переменах в своей судьбе. Но место для него уже было предуготовано, нам обоим оставалось лишь немного подождать. 140 Почти три десятилетия назад серьезный американский историк Р.Е.Макмастер порядком намучился с аналогичным парадоксом. Писал он, однако, вовсе не о современности, но о политической философии крупнейшего идеолога русского национализма прошлого века Николая Данилевского. И тем не менее биться Макмастеру приходилось по сути над тем же орешком, какой сегодня не могут разгрызть российские оппоненты Жириновского. Данилевский призывал к имперской экспансии, к последнему "броску на юго-запад", в терминах нашего героя, а по-другому -- к созданию великой "всеславянской" империи, от Ледовитого океана до Средиземного моря, что, естественно, означало европейскую войну. И он же проповедовал то, что назвал я в книге "Русская идея и 2000-й год" имперским либерализмом. "Россия не может занять достойное себя и славян место в истории, иначе как служа противовесом всей Европе", ибо самой судьбой ей предназначено стать "восстановительницею Восточной Римской империи", доказывал Данилевский (88). Но при всем том это был голубой воды либерал. Он считал, что "отсутствие гласности и конституционных гарантий прав человека препятствуют реализации национальной задачи"89. Он негодовал по поводу государственной цензуры и вообще был за всяческую свободу. Объяснить этот парадокс Макмастеру Оказалось не по силам. В 1967 г. он в своей книге "Русский тоталитарный философ"90 поступил примерно так же, как в 1994м Виден Люлечник в своем эссе "Либерал ли господин Жириновский?": исключил из рассмотрения то, что нарушало стройность позиции, феномен русского имперского либерализма испарился. Данилевский означал для исследователя, как и Жириновский для Люлечника, только войну. А между тем именно этот мыслитель вывел тот странный гибрид экспансионизма с изоляционизмом, который после него стал знаменем вырождавшегося славянофильства. Вот вам и соединительное звено между агрессией и либерализмом: изоляционизм по Данилевскому. И по Жириновскому, применительно к сегодняшнему дню. Он же говорит то же самое: став после своего "броска на Юг" гигантской империей -- от Ледовитого до Индийского океана, Россия надежно закроется от мира, "заперев свои границы на замок"91. И тогда сможет позволить себе какой угодно плюрализм и какую угодно гласность. Будучи, в отличие от Жириновского, серьезным, европейски образованным мыслителем, Данилевский вполне солидно обосновывал свои теории. Концепция имперского либерализма исходит из представления, что "политические требования русского народа в высшей степени умеренны, так как он не видит во власти врага и относится к ней с полной от- веренностью"92. Другими словами, политическая оппозиция несовмес--тима с характером русского народа. Если она все-таки появляется, то это "зависит от вторжения иностранных и инородческих влияний"(93). Вывод простой: надо исключить иностранные влияния и элиминировать, сгладить инородческие, а если прибегнуть к менее изящной, но более точной лексике Жириновского -- запереть границы на замок и поставить на место "черных". И вы тотчас убедитесь, что в русском обществе "противогосударственный, противоправительственный интерес вовсе не существует"(94). 141 Зависимость, стало быть, прямая: чем больше изоляционизма во внешней политике и политической дискриминации по отношению к национальным меньшинствам, тем больше либерализма может позволить себе Россия. А уж за настоящим железным занавесом русское правительство может вообще совершенно доверять своему народу. Так учил Данилевский. Политическая индифферентность общества была, по его мнению, признаком великой "исторической нации", которой принадлежит будущее. Но мир, увы, не настолько совершенен, чтобы состоять из одних "исторических наций". Есть и еще две категории государств. Первая -- это бывшие "исторические нации", не сумевшие сохранить свою драгоценную политическую индифферентность. Они постепенно "гниют" и пополняют собой, как Данилевский это обозначил, "этнографический материал" -- низшую категорию народов, лишенных способности к государственной самоорганизации и предназначенных поэтому служить лишь сырьем в строительстве "исторических наций". Европу Данилевский относил к первой категории. Она "гнила", будущее было для нее закрыто. А весь остальной мир был, на его взгляд, этим самым "этнографическим материалом". Единственной "исторической нацией" была для него Россия, и будущее принадлежало ей одной, и святая лежала на ней обязанность -- толково распорядиться "сырьем". Зачем Жириновскому Гитлер, если дома у него был такой превосходный учитель? Еще в 80-е, анализируя рождение и развитие политических доктрин русской националистической философии, я набрел на поразившую меня закономерность: каждая фаза вырождения славянофильства, оказывается, была несколько запоздалым и чуть более либеральным повторением аналогичной фазы вырождения тевтонофильства (95). Раскол "коричневых" Русское либеральное славянофильство 1830 -- 50 гг., впервые обожествившее нацию, лишь на пару десятков лет отстало от взрыва германского тевтонофильства 1810-х. Сменивший его панславизм Данилевского был своего рода либеральной версией империалистического пангерманизма. Первое протофашистское движение ("Союз русского народа") возникло в России, в 1905 г., но оно было лишено элементов либерализма и захлебнулось на русской почве. Я сравнивал, и сам собой напрашивался зловещий вывод: если последним аккордом вырождавшегося тевтонофильства стал гитлеровский мессианизм, то, значит, и Россию могло ожидать -- с разрывом в несколько десятилетий и в либеральной модификации -- прохождение той же трагической фазы. На чем же держится эта роковая связь? Истории было угодно, чтобы две великие державы с глубоко укорененной имперской ментальностью и феодальноавтократической традицией опоздали со своей либерализацией в XIX веке. По разным причинам. Германия -- из-за не преодоленной до последней трети столетия раздробленности, Россия -- как раз наоборот: из-за мерт 142 аящей деспотической централизации. Это был все более явный анахронизм, и обе великие страны вошли в XX век как воплощение политической отсталости. Обе смертельно ревновали к опередившему их Западу. Обе искали кратчайшие пути, чтобы вырваться вперед, и вынуждены были работать в догоняющем режиме. Обе попытались в ошеломительном "броске" достичь неведомой им либерализации -- Россия в 1917-м, Германия в 1918-м. Обе оказались не готовыми к ней. И обе провалились в тоталитарную яму. Однако в ярости своей националистической реакции Германия опять на несколько десятилетий опередила Россию, где затянувшийся интервал псевдоинтернационализма отсрочил переход "Русской идеи" в последнюю, "коричневую", фазу. Отсрочил, но не отменил. То, чего я так опасался е 80-х и о чем мир, загипнотизированный холодной войной с коммунизмом, так упорно не желал слышать, все-таки произошло. В рядах сегодняшней "патриотической" оппозиции, как мы знаем, сколько угодно наследников Гитлера -- и "Союза русского народа". Я уже называл их лидеров и идеологов, но повторить не мешает. Это вождь "Памяти" Дмитрий Васильев, евангелием которого стали "Протоколы сионских мудрецов", это бывшие его ученики, вышедшие из лона той же "Памяти", -- Александр Баркашов, герой бойни 4 октября, Николай Лысенко, лидер "Русского легиона", ныне депутат Государственной Думы, Александр Дугин, эстетствующий проповедник фашистского евразийства, связной европейской "новой правой" в Москве. Вот уж они точно копируют Гитлера -- вместе с его принципиальным антисемитизмом и фанатической верой во "всемирный сионистский заговор". Это -- "коричневые" консерваторы, фашисты скорее германской, нежели русской закваски, оторванные от отечественной националистической традиции. Их идеологические корни уходят не дальше "черной сотни" 1905 г. Они страшноваты, но не слишком опасны: шансов возглавить массовое движение в России у них, я думаю, нет. Совсем другое дело Жириновский, унаследовавший от Данилевского как имперскую спесь и милитаристский экспансионизм, так и либеральный пафос. Конечно, он тоже "коричневый", конечно, его политическая технология, методы пропаганды в борьбе за массы, даже техника партийного строительства заимствованы у Гитлера. Когда Сергей Путин, заведующий идеологическим отделом Либеральнодемократической партии России, заявляет, что "ЛДПР -- партия лидера. Есть Жириновский -- есть партия, нет Жириновского -- нет партии"96, он просто по скромности своего образования не подозревает, что принцип "партия лидера" сформулирован был впервые Гитлером. И назывался он в оригинале "принципом безусловного авторитета вождя", по-немецки Fuehrerprinzip ("деградации роли вождя мы не допустим")97. То же самое и с другим гитлеровским принципом, взятым на вооружение Жириновским: "Будущее нашего движения больше всего зависит от фанатизма и нетерпимости, с какими его сторонники защищают свое учение"98. Оттого-то и уклоняется, надо полагать, Владимир Вольфович от серьезного диалога, от философского и исторического спора, предпочитая скандальные монологи с трибуны и хлестаковские интервью. 143 Оттого, я думаю, ускользнул он и от телевизионного диспута со мною, который предложила ему газета "Московские новости" в январе 1994 г. "Авторитет вождя", как черт от ладана, шарахается от логического анализа. Политик он хорошо обучаемый и первой нашей встречи не забыл. Да, соблазнительно бесплатное телевизионное время, но как бы не обошлось себе дороже: очень сильно может пострадать "фанатизм движения", если на глазах у изумленных почитателей их кумир перейдет от монолога к диалогу. Зато во всем остальном Жириновский совершенно от Гитлера независим, ибо все остальное заимствовал он у Данилевского. Читал он внимательно его труды или знаком с ними понаслышке (что вероятнее), но главное в них усвоил прекрасно. Это те самые идеи, которые, наложив-шись на имперские страдания его собственной юности, придают его речам огромную убедительность. Именно вековая националистическая традиция объясняет ту готовность, с какой проглатывают каждое слово "патриотические" массы. Тем и отличается Жириновский от Васильева или Баркашова, что он глубоко и тонко чувствует эту традицию и говорит своим слушателям то, что они хотят от него услышать. Долгожданные слова Они хотят слышать, что "черные" -- не более, чем "этнографический материал", или "племена", в популярном изложении их вождя. Только обезумевшие коммунисты могли обращаться с ними, как с "историческими нациями". "Напринимали в институты полуграмотных и неграмотных совсем жителей аулов. Приезжают в город, кошмы трясут, чего только в этих кошмах нет. Люди совсем другой культуры, а их втягивают в городскую жизнь"99. Массы хотят слышать, что "племена" совсем по другому устроены, нежели мы, русские -- историческая нация. "Там все территории спорные, -- уверяет их Жириновский, -- там вечно воюют. Афганистан, Иран, Ирак, курды"100. Он даже меня пытался убедить, что "на Кавказе не было государств, там было дикое пространство"101. И вовсе не было это предвыборной риторикой. Ручаюсь, что Владимир Вольфович совершенно искренне верит во всю эту расистскую чепуху, включая государственную неполноценность мусульман. Настолько искренне, что голос его временами возвышается до поистине гитлеровского пафоса. Он говорит об окончательном решении мусульманского вопроса. Более того, он убежден, что "черные" и сами "ждут окончательного решения проблемы"102. Еще больше хотят слышать "патриотические" массы о нашем превосходстве над "племенами". И Жириновский исполняет это желание: "Россия -- платформа, буфер, стена, оперевшись на которую каждый народ сможет спокойно существовать и не претендовать на создание своего " великого" государства... Уберите Россию как стабилизирующий фактор -- и там война"103. Да, такую уж роль назначила судьба русскому народу, -- и это уже словно бы сам Данилевский нам говорит, чудесным образом воскресший: быть "сдерживателем, чтобы исключить столкновения меж 144 ду христианами и мусульманами, между тюрко-язычными и фарси-язычными, между шиитами и сунитами... Поэтому Россия должна спуститься и выйти на берег Индийского океана. Это не моя блажь. Это -- судьба России. Это -- рок. Это подвиг России. Мы должны это сделать, ибо у нас нет выбора. Наше развитие требует этого. Как ребенок, переросший какой-то костюм, должен надеть новый"104. Но зато, когда создадим мы эту гигантскую "закрытую" империю, когда захлопнемся от мира на замок, спокойно, под прикрытием своего "ракетного щита", наблюдая, как Запад постепенно превращается в подлежащий освоению "этнографический материал", -- вот тогда сможем мы позволить столько плюрализма и многопартийности, сколько душа пожелает. И как ни странно, это тоже хотят слышать "патриотические" массы. Они не хуже других. Они тоже хотят жить, как люди. Если на то пошло, они -- "историческая нация". И у них своя гордость. Тут ведь, по сути, то же самое, что и с собственностью: презирая свободу "племен", себе они в ней отказывать не желают. Вот чего не в состоянии понять "коричневые" консерваторы --наследники Гитлера. И вот что выстрадал в своем одиноком детстве -- и интуитивно подхватил в русской националистической традиции -- имперский либерал Жириновский, наследник Данилевского. Нет сомнения, у этой идеологии тоже есть свои противоречия. Были они у Данилевского, есть и у Жириновского -- те же самые, что у учителя. Но относятся они скорее к области моральной, нежели геополитической. Как совместить, например, "свободу" для подчиненных империи народов, которой требует их либерализм, и "колониальный" статус, которого требует их империализм? Вот, скажем, Жириновский заявляет: "Мы все должны жить свободно в этом регионе -- от Кабула до Стамбула"105. Или: "Здесь на юге мы создадим равные условия для всех народов"106. Как, однако, связать это с отчаянным его презрением к "черным", не говоря уже о том, что "колонии -- это хорошо"? Спросите об этом Владимира Вольфовича, и он, я уверен -- может быть, не сразу, но если его хорошенько потрясти, -- ответит, что для "черных", для неспособных к государственной самоорганизации "племен", колониальный статус и есть свобода. Свобода от племенной вражды, от кровной мести, от нескончаемых войн -- свобода, купленная ценой подчинения России. И "равные условия для всех народов" -- тоже формула не бессмысленная. Действительно, для имперской нации все ее "свободные" колонии равны -- как все граждане равны перед законом... Только законом для них будет Россия Жириновского. Русскому читателю, редко имеющему возможность следить за развитием американской дискуссии о России, будет, надеюсь, интересно, как поворачивается она после выхода Владимира Вольфовича на авансцену российской политики. Вклад в американскую дискуссию В последнее время драматически упало доверие к посткоммунистической России. Весной 1994 г. 64% американцев, 77% немцев и 80% японцев заявили, что "совершенно не до 145 веряют России". Этот взрыв негативизма Жириновский имеет полное право отнести на свой счет107. Торжественное начало российской демократии, Ельцин на танке, романтическое видение общей победы над "империей зла" -- все, практически, забыто. Безразличие и раздражение занимают место радостного сочувствия. Общественное мнение полностью запутано. Если эти настроения закрепятся, даже импотентная веймарская политика помощи России вполне может лишиться массовой под" держки, а уж запоздавшая на несколько лет кампания по спасению новорожденной демократии от националистической контрреволюции тем более станет затеей безнадежной. К сожалению, аналитики в последнее время скорее сгущают туман, нежели рассеивают его. Нет между ними согласия даже по главному вопросу: будет ли "Россия Жириновского" представлять угрозу национальной безопасности Соединенных Штатов? Прозвучал одинокий тревожный голос престарелого Никсона. "Те, кто полагает, -- предупреждал он, -- что из-за своих проблем Россия не должна более рассматриваться как великая держава, забывают неприятную, но неопровержимую истину: Россия -- единственная страна, способная уничтожить Соединенные Штаты. И поэтому остается она наивысшим приоритетом нашей внешней политики"108. Зато молодые редакторы вашингтонского журнала "Нью Рипаб-лик" придерживается иной точки зрения, которую они без ложной скромности называют "Наш рецепт": "Да, Россия простирается на целый континент и имеет много ядерного оружия. Но, оставляя в стороне безумие Жириновского, не существует обстоятельств, при которых оно может быть использовано против нас. Ее деморализованная армия неспособна представить угрозу для западного оппонента, а ее ржавеющее вооружение может быть сброшено со счета"109. Наверняка можно розыскать в старых архивах номера какогонибудь лондонского журнала за 1930, примерно, год, а в них -- статьи тогдашних молодых редакторов, заявляющих, что "оставляя в стороне безумие Гитлера", потенциальная угроза германской армии (тогда еще и вправду ничтожно малой, лишенной современного вооружения и совершенно деморализованной скандальными политическими неурядицами) может быть спокойно "сброшена со счета". Это было мнение многих европейцев -- даже после того, как "безумие Гитлера" стало законом в Германии, -- продолжавших разоблачать Уинстона Черчилля как поджигателя войны. Но что даст нам такое доказательство? Разве отступит перед ним это бравое и тупое невежество? Что до самого Владимира Вольфовича, то он прекрасно осведомлен о прискорбном состоянии русской армии и ее вооружений. Он уверен, что армия вырождается, "просиживая сроки своей службы в казармах, в глубинах России, не зная, где враг"110. Только в отличие от редакторов "Нью Рипаблик" и в полном согласии с Гитлером, здраво оценивает мобилизационный потенциал националистической контрреволюции. Ибо знает, что нужно для возрождения армии -- "цель, задача... Наши вооруженные силы могут возродиться только в результате боевой операции". Он верит, что именно его последний бросок на Юг и "возродит российскую армию", тем более что "это будет способ выживания нации в целом"111. 146 И "ржавеющие вооружения" его не особенно огорчают. У него нет ни малейшего сомнения, что гигантский военнопромышленный комплекс, оставшийся России в наследство от советских времен, может быть возрожден в ходе националистической контрреволюции еще быстрее, чем армия, и вполне способен на протяжении месяцев превратить страну в гигантскую боевую машину, оснащенную по последнему слову техники. А заодно снабдить современным вооружением курдов (чтобы подорвать изнутри Турцию), азербайджанцев (чтобы расколоть Иран) и пуштунов (чтобы развязать гражданскую войну в Пакистане). Конечно, Жириновский может ошибаться, и Россия не консолидируется вокруг его "броска на Юг", как консолидировалась Германия вокруг гитлеровского "броска на Восток" (и на Запад). И все-таки "ржавеющее вооружение" едва ли дает основание американским политическим стратегам сбрасывать со счета феномен Жириновского. 15 миллионнов голосов, отданных за Владимира Вольфовича, наглядно продемонстрировали скорость процесса люмпенизации российского общества -- свидетельство того, как быстро созревает для на-циалистической контрреволюции, с Жириновским или без него, еще одна великая имперская нация. Как подчеркивают Ергин и Густафсон, одна из главных опасностей в процессе демократической трансформации заключается в "проигравших, нашедших свой политический голос"112. Владимир Вольфович определенно звучит так, словно бы он и стал этим найденным голосом. Для многих участников дискуссии привычно думать, что суть российского кризиса в экономике, а не в политике и тем более не в сфере социальной психологии. Перед нами же политический лидер, намеревающийся возглавить великую державу, не имея за душой какой бы то ни было экономической программы. В его книге нет ни слова об экономической реформе. Дешевая водка -- кажется, это была единственная заявленная им экономическая акция. Как и Гитлеру до него, Жириновскому глубоко чужда мысль о том, что имперский кризис вообще может быть разрешен внутри страны и средствами экономики. И при всем том его партия набирает больше голосов, нежели ее соперницы, озабоченные преимущественно экономикой. Похоже, что ущемление имперской гордости и жажда реванша начинают преобладать в сознании люмпе-низированных масс над переживаниями бедности и неустроенности. Для российских оппозиционных лидеров совершенно необычна связность и последовательность идей Жириновского. Другие, как, скажем, Николай Лысенко, могут ненавидеть "черных" дома и вполне белых американцев за границей. Или, как Александр Дугин, евреев дома и "мондиализм" за рубежом. Но что; спрашивается, общего у московских евреев с "мондиализмом"? У Владимира Вольфовича объект один -- везде: "черные". Их он ненавидит одинаково -- в Москве и в Казахстане, в Боснии и в Турции. Именно эта ненависть и становится железной осью, скрепляющей его внутреннюю и внешнюю политику. И его избиратели, идентифицирующие "черных" с торговцами на местном базаре и преступным миром, чистосердечно разделяют эту его расистскую ненависть. Это новая струя в общем течении европейского неофашизма. Жириновский предлагает российским люмпенам сделать выбор между ним и "коричневыми" консерваторами с их традиционным антисемитизмом. 147 Знаменательно, что даже такой опытный политик, как Никсон, не заметил этого различия. Он усомнился в президенских шансах Жириновского именно из-за того, что Владимир Вольфович не убежденный антисемит. "Для Гитлера антисемитизм был верой: для Жириновского -- это циничная попытка эксплуатировать популярный предрассудок"'13. Такова, к сожалению, мощь стереотипа, что Никсон даже не спросил Жириновского о его отношении к "черным" и из-за этого так и не узнал, что у Владимира Вольфовича тоже есть своя вера, ничуть не менее истовая и далеко ведущая, чем у Гитлера. Наконец, есть еще один стереотип, пожалуй, для нас более опасный. В формулировке Ергина и Густафсона звучит он так: "Сегодня Россия занята не столько своим международным влиянием и властью, сколько внутренней реконструкцией"114. Даже в самом худшем из их сценариев будущего, который они называют "Русский медведь", "политические репресии не основаны на классовой ненависти и воинствующей идеологии и поэтому не перерастают в демоническую ста-линистскую истерию"115. Что касается внешней политики, то "как бы ни был он агрессивен в пределах бывшего Советского Союза, "Русский медведь", хотя и не дружелюбен, не имеет глобальной миссии и не обязательно агрессивен за этими пределами"116. Как и редакторы "Нью Рипаблик", Ергин и Густафсон оставляют в стороне "безумие Жириновского", т.е. националистическую контрреволюцию, способную питаться расовой ненавистью -- ничуть не менее демонической, чем классовая. Жириновский ясно показал всем, кто хочет видеть, что если мы действительно позволим ему овладеть Кремлем, "Русский медведь", ни в коем случае не ограничится "пределами бывшего Советского Союза". Его амбиции и его миссия глобальны. Непостижимо, как могли американские ученые, тесно связанные с нефтяными компаниями, просмотреть во всех своих сценариях, что главной целью "Русского медведя" как раз и будет нефть? И не только где-нибудь в Казахстане, но именно в районе жизненно важных интересов Запада -- на Ближнем Востоке. И впрямь, как подчеркивают сами авторы, "сюрпризы случаются там, где люди уверены, что они никогда не случатся"117. Завершая свою ироническую биографию Владимира Вольфовича, В. Назаров пишет: "Даже если сам Жириновский исчезнет завтра в пучине бурной политической жизни в СНГ, "феномен Жириновского" не уйдет со сцены вместе с Владимиром Воль-фовичем. Его место вполне может занять Просчитаем шансы другой -- более умный, более интеллектуальный, более сдержанный, русский по национальности. От предшественника он унаследует лишь фашистскую программу да имидж своего парня. Он придет и скажет: "Не верьте им. Верьте мне. Только я знаю выход из тупика". И тут уставший от невзгод россиянин вполне может заглотить крючок"118. Я думаю, Назаров неправ. Не так-то просто создаются репутации национального масштаба. 1990 -- 91-е революционные годы, когда Жириновский создавал свою, были в этом отношении уникальны. С другой стороны, более умных, более интеллектуальных, более сдер148 ханных и русских по национальности сегодня пруд пруди в оппозиционной Москве. Чем плохи, скажем, Николай Лысенко или Сергей Бабурин, Александр Проханов или Геннадий Зюганов, Виктор Аксючиц или Александр Стерлигов? Каждый из них идеально отвечает описанию Назарова. И ни один не идет в сравнение с Жириновским. Почему? Да именно потому, что ни у кого из них нет люмпенской бесшабашности, несдержанности, бестактности, неинтеллигентности и харизмы Владимира Вольфовича. И, добавим, феноменального сочетания либерального пафоса Данилевского с политической технологией Гитлера. Боюсь, что именно эти качества, а вовсе не сомнительное отчество, определят шансы Жириновского в предстоящие годы. Впрочем не только они. Судя по всему, Россия сейчас где-то в 1930 г. по веймарскому календарю. Есть смысл вспомнить, что происходило в Германии в те последние роковые три года, прежде чем правительство возглавил Гитлер. Быть может, это приоткроет наше будущее. Успех партии Гитлера на выборах 1930-го был ощеломляющим. Но он вовсе не означал, что через три года вождь нацистов автоматически станет канцлером. Президент Гинденбург, потомственный аристократ и фельдмаршал, между прочим, терпеть не мог рвущегося к власти уличного демагога и капрала. Понадобилось сложнейшее переплетение нескольких ( можно д