Константин Сергеевич Бадигин. На затонувшем корабле роман в двух книгах ИЗДАТЕЛЬСТВО ЦК ВЛКСМ "МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ" МОСКВА. 1970 Художник Андрей ГОЛИЦЫН ПРЕДИСЛОВИЕ Лет пятнадцать назад увидел я в витрине магазина книгу: "К. Бадигин. Путь на Грумант". Мелькнула мысль: уж не капитан ли Бадигин - тот, который перед войной около трех лет дрейфовал в Ледовитом океане на знаменитом "Седове"? Если он, надо книжку купить, наверно, это рассказ о дрейфе. Полистал. Нет, не о дрейфе. Оказывается, о древних русских мореплавателях, проложивших пусть к острову Шпицберген (Груманту). Навел справки. Да, тот самый капитан. О дрейфе у него другая книжка - "Три зимовки во льдах Арктики", - вышла еще перед войной, а эта свежая и не документальная. Повесть. Читать я начал с предубеждением: наверное, не за свое дело взялся капитан... Но страница за страницей так увлекся, что проглотил книжку залпом. Прекрасная вещь - содержательная и романтичная! Бесстрашный ледовый капитан оказался еще и талантливым художником слова. В 1954 году Константин Бадигин опубликовал повесть "Покорители студеных морей" - о мореходах Великого Новгорода пятнадцатого века, а в 1956 году - повесть "Чужие паруса" - продолжение "Пути на Грумант". Этими тремя книгами писатель воскресил известные лишь специалистам славные страницы героической истории русского народа. Острые, увлекательные сюжеты с бесчисленными приключениями в студеных морях, характеры сильных, умных, бесстрашных русских людей, преодолевающих чудовищные трудности в борьбе с природой и с могущественными в ту пору ливонскими рыцарями, морскими пиратами. Думается, тут будет к месту рассказать, как прославленный ледовый капитан стал писателем и как у него возникла мысль воссоздать образы древних русских мореходов. - В моей жизни, - говорит Бадигин, - исключительная роль принадлежит известному писателю прошлого века Стивенсону. Он своими романами возбудил во мне страстную любовь к морю. Я родился в сухопутной Пензенской губернии. Отец был агрономом и меня к этой профессии приохочивал. Жили в деревне Суруловке, а потом в Москву переехали. Тут в 1924 году я и среднюю школу окончил. Прямая была мне дорога в Тимирязевскую сельскохозяйственную академию. А я вроде бы ни с того ни с сего махнул во Владивосток. Пришел там в горком комсомола и сказал. "Хочу в море". Дали мне путевку на товаро-пассажирское судно "Индигирка" - матросом второго класса. Так я стал на всю жизнь моряком. И обязан этим Стивенсону, более всего его роману "Остров сокровищ". А позже Стивенсон подтолкнул меня и на писательский путь. Во время длительного дрейфа во льдах Арктики в корабельной библиотеке попался мне опять в руки роман "Остров сокровищ", и я задумался: а почему бы и мне не попробовать? Тот наш поход, на ледоколе "Седов" был очень драматичным. Почему бы мне не попытаться изобразить его в сценах, картинах, характерах? И я стал вести дневник. К концу дрейфа записей накопилась прорва. Но когда вернулся в Москву (в 1940 году), на меня насели в Главсевморпути: срочно давай подробнейший научный отчет о дрейфе. Ну и для периодической печати надо что-то дать. Эпопея "Седова" волновала тогда миллионы людей. Так получилась документальная книга "Три зимовки во льдах Арктики". Во время Отечественной войны, - продолжает Константин Сергеевич, - я водил корабли в Соединенные Штаты Америки и обратно: доставлял оттуда вооружение и продовольствие. И вот однажды в нью-йоркском клубе моряков возник спор: у какого флота богаче история - у английского или русского? "Ваш флот, - говорили мне английские и американские моряки, - начинал Петр Первый в восемнадцатом веке, а развитие он получил лишь в девятнадцатом. Британский же флот берет начало в седой древности". Я кое-что знал - в мореходке ведь учился - о древних русских поморах, но спорил неуверенно. И дал себе тогда слово: при первой возможности копнуть наши морские архивы. Так возникла повесть "Путь на Грумант". Ну, а уж потом и "Покорители студеных морей" и "Чужие паруса". Этот рассказ Героя Советского Союза Бадигина интересен и сам по себе - он дает представление о его романтическом характере, а сверх того наталкивает нас на мысль: как еще мало знаем мы героическую историю своего народа! Своими художественными произведениями, в основу которых положены исторические документы, Бадигин открыл читателям новый мир на студеных морях древности. При чтении его книг наше сердце наполняется гордостью за суровую и прекрасную нашу страну, за умный, предприимчивый и храбрый народ, и у нас прибавляется душевных сил для строительства нового, коммунистического мира. Читатели по достоинству оценили исторические повести Константина Бадигина - их общий тираж давно превысил миллион экземпляров, а купить их можно разве лишь у букинистов. Не залеживаются они и на полках библиотек - всегда "на руках". В 1966 году Бадигин опубликовал повесть "Секрет государственной важности" - тоже историческую, но уже близкую нам по времени - о последних месяцах гражданской войны в Приморье. И конечно же, как и во всех других произведениях Бадигина, на первом плане тут моряки. Действие происходит во Владивостоке и на кораблях - на море. Сюжет - острый, приключенческий, действующие лица - большевики-подпольщики, с одной стороны, и белогвардейцы и японские интервенты - с другой. Два слова о приключенческом жанре, в котором пишет Бадигин. Жанр этот именуется обычно так: "Библиотека фантастики и приключений". Под словом "фантастика" подразумевается нечто исключительное, небывалое, например: человек-амфибия, или гиперболоид инженера Гарина, или жизнь на других планетах и т. п. Ничего такого мы не найдем в повестях Бадигина. Они строго реалистичны. Отличается Бадигин от большинства, авторов приключенческих книг и манерой творчества. Он не ограничивается изображением действий героев в стремительном развитии хитроумного сюжета, а дает и психологические мотивировки действий. От того его повести становятся как бы многомерными. Их нельзя читать "бегом", как читаются многие приключенческие повести иных авторов. Бадигинские наталкивают на серьезные раздумья: о родине, о судьбах людей, об общественном долге, о жизни и смерти... Литературная критика часто обращает внимание на бедность языка многих книг приключенческого жанра. Эти упреки, как правило, справедливы. "Приключенцы" обычно сосредоточивают все силы на закручивании сюжета, а языковые изобразительные средства остаются на уровне газетного очерка. Писательский язык Бадигина богат, многообразен, индивидуализирован по характеру действующих лиц. Константин Бадигин - ярко выраженный русский писатель. В своих повестях он воспроизводит картины русского национального быта разных эпох, изображает национальные нравы и обычаи, рисует разнообразные характеры русских людей в драматических обстоятельствах. Само собою разумеется, что он всегда на классовых позициях. Но ему чужд вульгарный социологизм. Не все бояре, попы и генералы были негодяями, как и не все "работные люди" были ангелами. Я, например, считаю большой удачей Бадигина образ архиепископа Великого Новгорода Ефимия из повести "Покорители студеных морей". Этот хилый старик с живыми глазами и ясным государственным умом - подлинный патриот Руси. А в повести "Секрет государственной важности" в объективном свете выведены два белогвардейских полковника. Оба - ярые враги Советской власти, и мы видим, что они обречены, но субъективно это честные люди. Они воюют не ради личной корысти, как генерал Дитерихс. По их классовым понятиям, они борются "за спасение России" и считают себя подлинными патриотами. Разуверить их в этом может только жизнь. Константин Бадигин - ярко выраженный морской писатель. И не просто морской, а живописец северных студеных морей, хотя большую часть жизни он водил корабли по теплым морям. Впечатления юности, молодости - самые сильные в жизни. Бадигин в двадцать семь лет был капитаном прославленного ледокола "Седов". Он торил Великий Северный морской путь во льдах Арктики, и, естественно, самые сильные его переживания там. С Ледовитым океаном, с Балтийским, Северным и Белым морями связаны и большие думы его, с ними же связаны и исторические изыскания. Чему же удивляться, что он пишет о студеных морях, а не об Атлантике, не об Индийском или Тихом океанах, хотя исколесил их вдоль и поперек. Да ведь и не наши те океаны. История русского мореплавания более всего связана с северным поморьем. Предлагаемый вниманию читателя роман "На затонувшем корабле" охватывает время с конца Отечественной войны примерно до середины пятидесятых годов. По существу, изображается наша современность. Действие развертывается в Восточной Пруссии, а после войны - в Калининградской области и на Балтийском море. Действующие лица - гитлеровцы разного ранга, с одной стороны, и советские люди, военные и штатские, - с другой. Кончилась явная война, продолжается тайная... Не буду пересказывать сюжет романа - читатели этого не любят, - скажу только, что он не менее увлекателен, чем сюжеты повестей, о которых шла речь выше. И еще хочу обратить внимание на одну важную особенность этого произведения. В числе врагов нашего общества (кроме осевших после войны гитлеровцев-шпионов) выведен матерый бюрократ из управления пароходства, этакий лощеный демагог. Фамилия его - Подсебякин, но читатели взамен могут подставить и другую, более близкую им. Лица, похожие на Подсебякина, встречаются, к сожалению, не только в пароходствах. Не знаю, чем объяснить, но писателей-маринистов ныне до крайности мало. Очень-очень жаль. Море извечно волнует и манит миллионы людей, воспитывает сильных, бесстрашных. Талантливые произведения о моряках пользуются огромной популярностью. О тиражах книг Бадигина в нашей стране я уже говорил. Есть сведения, что его повести издаются и за рубежом. "Путь на Грумант" издан более чем в десяти странах. Повесть "Покорители студеных морей" в минувшем году вышла в Чехословакии вторым изданием, роман "На затонувшем корабле" только что издан в Польше. Константин Бадигин в расцвете творческих сил. На выходе у него новый роман - "Кольцо великого магистра" - о крестоносцах четырнадцатого века. Есть еще много интересных замыслов. Но он меня не уполномочил выдавать его секреты. Михаил Шкерин Книга первая ПО ТУ СТОРОНУ ДОБРА И ЗЛА ГЛАВА ПЕРВАЯ СКЕЛЕТ В РЫЦАРСКИХ ДОСПЕХАХ, ПРУССКИЙ ГАУЛЕЙТЕР И ПОХИЩЕННЫЕ СОКРОВИЩА С последним гулким ударом железный лом ушел в пустоту. Налегая на лом всем телом, профессору Хемпелю с трудом удалось расшатать несколько кирпичей. Десятки раз ударяя в одно и то же место, он убедился в отменной прочности древней кладки: после каждого удара от стены отлетали только осколки. Когда, наконец, образовался небольшой пролом, профессор решил передохнуть и вытер со лба пот. Он долго рассматривал в лупу окаменевшие куски известки. Да, несомненно, вход был замурован в начале восемнадцатого века. Подземелье не существовало даже на самых подробных планах старого орденского замка... Это было открытие! Из пролома пахнуло чем-то затхлым. Профессор вынул из кармана огарок свечки, зажег его и, прилепив к лому, сунул в пробитую щель. Свеча продолжала ярко гореть, наклонив пламя по течению воздуха. Хемпель удовлетворенно хмыкнул. Отдохнув, профессор снова взялся за лом. Он решил, не откладывая, обследовать подземелье. Конечно, было бы разумнее спуститься туда с помощником, но в эти тревожные дни никому нельзя было доверять тайну. После часа тяжелой работы ему удалось расширить брешь. Хемпель заменил свечной огарок фонариком и, окончательно отбросив колебания, переступил через обломки кирпичей и очутился в древнем царстве тишины и мрака. Нет, он не был трусом и никогда не отступал в трудных случаях. Несмотря на преклонные годы, он отличался, как говорили его друзья, твердостью духа, прекрасным здоровьем и пунктуальностью Эммануила Канта. Карманный фонарик вырвал из темноты часть кирпичной стены, нависшие над головой мрачные своды. Профессор оказался в широком коридоре с потемневшими от времени стенами. Судя по размеру и форме кирпича, по манере кладки, подземелье сооружалось сотни лет назад. Это не удивило профессора, замок возник не сразу: северное крыло возводилось в пору процветания Тевтонского ордена. Немало воздвигнуто и Альбрехтом Бранденбургским в шестнадцатом веке; кое-что подправляли позже и другие владельцы замка. Коридор заметно уклонялся вниз. Желтоватое пятнышко карманного фонаря запрыгало по каменным ступеням. Осторожно ставя ноги, боясь поскользнуться, профессор пошел по лестнице, своды подземелья скрывались в непроглядной темноте. Всюду, куда доставал пучок желтоватых лучей, Хемпель видел сводчатый потолок, незаметно переходящий в низкие кирпичные стены... Ученый увлекся, как мальчишка, впервые забравшийся в таинственный подвал соседского дома. Каждый кирпич, каждый обломок подвергался тщательному осмотру. Вот только мешала дрожь в руках, саднила кожа, стертая от непривычной работы ломом. Дышать становилось труднее. По стенкам подземелья сочилась темная слизь. Над головой, в лучах фонарика, искрились капли влаги. Профессор почувствовал озноб, поежился, застегнул доверху пуговицы теплой охотничьей куртки, из которой не вылезал в эту холодную зиму. Пройдя еще десяток шагов, он увидел на стенах грибковую поросль, нежную и белую, пышно разросшуюся. Вот еще несколько крутых ступенек вниз, и коридор расширяется, образуя небольшую, почти квадратную комнату. Профессор медленно повел вокруг фонариком. Из темноты выступил большой католический крест, упиравшийся вершиной в нависшие своды. За крестом что-то темнело. Слегка задыхаясь в спертом воздухе, Хемпель подошел ближе и, пораженный, остановился. Крест оказался распятием в натуральную величину. Фигура Христа, вырезанная из дерева рукой мастера, выразительно передавала страдание. Легкий налет пыли смягчал резкость тонов - и это еще более оживляло статую. Профессор, убежденный лютеранин, не признавал объемных религиозных изображений. Он считал обожествление деревянных фигур идолопоклонством, язычеством. Он не выносил ханжества католических священнослужителей, презирал фиглярствующих отцов иезуитов и скептически относился к помпезности богослужения в католических церквах. Но фигура на кресте заинтересовала его, любителя древности, как произведение искусства. За распятием на невысоком постаменте стоял гроб, крышка была сдвинута в сторону. Когда-то гроб, видимо, был покрыт орденским знаменем. Сейчас от знамени остались только истлевшие обрывки. Свет фонаря задержался на черепе, обтянутом лоскутками кожи, с выдающимися надглазными выпуклостями и желтыми кривыми зубами. На правой височной кости профессор заметил сквозную продолговатую пробоину - след от удара топором. Поверх медных доспехов лежала длинная рыжая борода. Челюсть подпиралась рукоятью огромного меча. На сжатых суставах пальцев белела ссохшаяся кожа. Собственно, только рыцарское снаряжение и напоминало о прежних формах человеческого тела. "Кем он был?" - спрашивал себя профессор. История орденских времен, а особенно все, что относилось к прошлому Кенигсбергского замка, было близко его сердцу. Когда-то в юности, оправдывая нечеловеческие жестокости рыцарей, он преклонялся перед Тевтонским орденом. Захватывая чужие земли, орден создавал и укреплял немецкое государство. Со временем профессор несколько изменил точку зрения, однако, как всякий немец, к старине относился почтительно. Он еще раз внимательно осмотрел подземелье. Теперь он заметил ржавые железные кольца в каменной кладке... Но что это? На стене возле гроба чуть виднелись тронутые временем строки угловатых букв. Водя по ним лучом фонарика, профессор с трудом прочитал: "Я презираю греховность моего тела и принимаю обет послушания моему богу, святой церкви, святой Марии и вам, мой магистр ордена немецкой церкви, и вашим последователям. Правилам и обычаям ордена немецкой церкви буду подчиняться и буду послушен до самой смерти. Аминь". "Присяга тевтонских рыцарей. Кому понадобилось писать ее на стене? И герб ордена!" - Сбоку едва заметно проступал рисунок щита с черным крестом. Профессор мысленно обратился к сочинению Христофора Харткнохта "Старая и новая Пруссия". Сколько раз он перечитывал объемистый фолиант со множеством рисунков! Тевтонский орден девы Марии возник в Иерусалиме еще в двенадцатом веке. В начале монахи ухаживали за больными и ранеными, вели скромный образ жизни. Орден был вполне безобиден и даже полезен, пока одному из великих магистров, Герману фон Сользу, не пришла в голову заманчивая идея - поживиться чужой землей. Ему помог польский князь Конрад Мазовецкий, призвавший божьих рыцарей завоевать язычников - балтийских славян, пруссов и литовцев - и привести их к вере Христовой. Расположившись на пожалованных польским князем землях, рыцари вскоре не только овладели исконной землей пруссов, но оказались хозяевами чуть не всей восточной Прибалтики. Профессору пришла в голову похвальба Адольфа Гитлера: "Я начну свое наступление там, где были остановлены тевтоны много веков тому назад". Да, фюрер взял на себя трудную и опасную задачу - завершить дело, начатое монахами-завоевателями. Мысли профессора снова обратились к средневековому покойнику в латах. "Я должен узнать, кем был этот человек, - повторял про себя профессор. - Почему рыцарь похоронен здесь, в подземелье. Может быть, мне посчастливится раскрыть что-нибудь новое из истории ордена? Следует осмотреть еще раз все, каждую мелочь". Основательно потревожив рыцаря, профессор обнаружил под черепом небольшое евангелие в переплете из телячьей кожи и несколько серебряных монет с гербом ордена. Профессор стер пыль с евангелия, полистал пожелтевшие страницы, защелкнул медные застежки и положил в карман. Теперь его внимание привлекло старинное вооружение, валявшееся на каменных плитах. Тут были панцири и шлемы, кольчуги, алебарды, мечи - целое сокровище для музея. Большая часть военных доспехов, несомненно, принадлежала тевтонским рыцарям, бывшим хозяевам Кенигсбергского замка. Иногда нога Хемпеля ступала на что-то мягкое, похожее на мох. Это были трухлявые обломки дерева, обрывки одежды, перержавевшие позументы, гвозди. Тут же на плитах подземелья он разглядел человеческие кости и белое вещество, напоминавшее известку: профессор знал - так выглядит мышечная ткань людей, умерших сто, двести лет назад. Стены могли бы рассказать о многом. Профессор умел слушать и понимать язык древних камней. Но сегодня надо было спешить. О-о, если бы не эта ужасная война, все было бы иначе! Без всякой брезгливости шагая по мягкой трухе, по костям, он торопился закончить осмотр тайника. То, что подземелье, видимо, уходило глубже под землю, его не удивляло. Он знал, что в старинных замках-крепостях потайные ходы часто спускались к подземному источнику. Угнетала душная тишина склепа. Профессор слышал удары сердца. Казалось, урони он булавку - и гром разнесется по подземелью. Когда же профессор попробовал крикнуть - голос прозвучал глухо, словно через подушку. Эхо не отозвалось. Вот еще несколько истертых ступенек. Над головой в лучах фонаря поблескивали кристаллики соли на кирпичах; все гуще черная слизь. В слабом световом пятне поперек подземелья встала стена, сложенная из сглаженных ледниками плоских камней. Там, где ход упирался в массивную железную дверь, запертую на замок, профессора ждала еще одна находка. Он рассмотрел в углу кованый железный ящик. Сундук был очень тяжел: профессор не мог сдвинуть его с места. Носовым платком и перочинным ножиком он очистил ящик от пыли и грязи и обнаружил на одной из стенок три замочные скважины. Хемпель обрадовался: видимо, ему повезло. В таких сундуках за тремя замками рыцари прятали орденскую печать, а кроме того, знаменитое кольцо Германа Сользы - подарок папы римского, единственную собственность, которую великий магистр мог передавать по наследству. Ключи хранились у трех должностных лиц орденского государства: великого магистра, великого комтура* и казначея. Эти трое имели право открыть сундук и приложить к документу печать, только собравшись вместе. Не очень-то братья рыцари доверяли друг другу. (* Комтур - управляющий округом орденского государства, комендант замка.) "Дольше оставаться в этой слепой кишке невозможно, задохнешься", - подумал профессор. Да и батарейка в фонарике совсем ослабела. Хемпель, с сожалением оглядываясь на сундук, повернул обратно. Вот и рыцарский гроб, тут дышалось легче, и профессор решил отдохнуть. Силы совсем покинули его, ноги подкашивались... "Нервы... ничего не попишешь". Он, не раздумывая, нарушил покой последнего рыцарского обиталища. Подвинув в сторону гроб, Хемпель сел. С наслаждением пуская ядовитый сигарный дым, он прислушивался к звукам, доносившимся с поверхности земли. В угнетающей могильной тишине они были вестниками жизни. Где-то над головой прошел грузовик. Но вот опять все стихло. Профессор, экономя свет, потушил фонарь. Тяжелая, душная темнота тотчас навалилась на него. Даже сигара потеряла прелесть. Стараясь оградиться от тягостных размышлений, Хемпель задумчиво смотрел на ее огненный кончик... Сверху опять донесся шум. "Что это? Будто кто-то бьет молотом?" Ритмичные удары все усиливались. Когда грохот раздался прямо над головой, профессор, наконец, понял: рота солдат входит во двор замка. Тяжелая поступь войны доносилась даже сюда. Посасывая сигару, профессор прикинул, под какой частью старого замка он находится, а потом стал перебирать в памяти обстоятельства, сопутствовавшие открытию подземного хода. Дело было так. Три месяца назад, осматривая подвальные помещения крепости, он обратил внимание на каменную плиту пола в одной из комнат. Она была меньше истерта, чем соседние, и отличалась от них по цвету. Заметив несколько небольших углублений по краям соседних плит, он догадался, что это следы железного лома, которым приподнимали люковую крышку. Стукнув по плите молотком, он услышал глухой продолжительный гул: там была пустота. Внизу, под каменной плитой, оказалось небольшое квадратное помещение высотой около двух метров. В одной из стен, сложенных из желтоватых кирпичей, профессор заметил замурованный вход. Именно тогда ему пришла в голову мысль: если придет настоящая нужда, спрятать в этом тайнике все самое ценное из музейных сокровищ. В марте, после разгрома хельсенбергских дивизий, профессор велел перенести музейные реликвии в комнату с потайным люком. А сегодня он решил осуществить свое намерение и надежно укрыть все самое дорогое. Его подтолкнули к этому некоторые важные обстоятельства. Три дня назад крейслейтер Кенигсберга Вагнер приказал перенести сокровища музея, давно упакованные в ящики и готовые к эвакуации, в один из глубоких бункеров неподалеку от замка. Место хранения профессору показалось ненадежным. Но приказ есть приказ, и первая партия ящиков была перевезена в бункер. Однако ученый, до фанатизма преданный своему делу, решил дальше действовать наперекор всем приказам, на свой страх и риск. И вот хранилище найдено. Теперь он может быть спокоен, его коллекциям не грозит опасность от бомбы или пожара. Да, да, решено. Сегодня же он перенесет сюда все самое ценное. Но кем же все-таки замурован тайник? Профессор задумался: его мысли ушли вновь в туман прошлого, к стертым временем именам и событиям. ...Тевтонский орден рвался к морю. Рыцарям удалось захватить изрядную часть балтийского побережья с родиной драгоценного янтаря - Земландским полуостровом. А пруссы яростно сопротивлялись. Они не желали становиться христианами, не хотели быть рабами. Они боролись за право жить свободными людьми на своей земле. Много раз пытались они сбросить ненавистное ярмо тевтонцев... Войну с язычниками-пруссами и литовцами орден превратил в крестовый поход против славян, населявших берега Балтийского моря. Великие магистры, не обращая внимания на протесты польских князей, продолжали завоевывать славянские земли. Только в начале пятнадцатого века великая Грюнвальдская битва положила конец захватническим войнам орденского государства. Объединившись, поляки, литовцы и русские разбили врагов. Крестоносцы постепенно сдавали свои позиции Польше. Но, потеряв прежнее могущество, они все же оставались значительной силой. Профессору казалось, что история в назидание снова повторяет Грюнвальдское сражение. Да, да, повторяет. Оно происходит сейчас в тех же самых местах, и вновь отстаивают в нем свою свободу храбрые, непокоренные потомки людей, победивших тевтонских рыцарей в той битве. Но несравнимы масштабы, несравнимы последствия... Профессор вздрогнул от легкого шороха за спиной. Он включил фонарик. Желтоватый луч, метнувшись по стене, поймал большую серую крысу на самом верху каменной лестницы. Испугавшись света, крыса мгновенно исчезла. Профессор брезгливо повел плечами, бросил сигару и через пробитую брешь вернулся в комнату. Люк в подземелье он тут же закрыл - снова пришлось немало потрудиться над тяжелой плитой. Наверху дышалось легко. В комнате ярко светила электрическая лампочка. Профессор присел на ящик с музейными экспонатами, снял кепку и пригладил остатки волос - они были светлые, слегка тронутые сединой. На выхоленном лице - почетные шрамы студенческих дуэлей. Отдохнуть как следует не пришлось. Он услышал стук в дверь и испуганный голос своего верного помощника Карла Крамера: - Господин профессор! Где вы, господин профессор? - Я занят! Что случилось? Я просил меня не беспокоить. - Гаулейтер Эрих Кох прибыл в замок и требует вас! Вы слышите, господин профессор, сам гаулейтер Кох. x x x В большой комнате с деревянным резным потолком и опустевшими стенами, развалившись, сидел в кресле гитлеровский вельможа. Все остальные: крейслейтеры, генералы, эсэсовская и нацистская знать - стояли, окружив высокую особу. Почти у всех на френчах и пиджаках поблескивали золотые свастики. Несколько поодаль стояли сотрудники музея - три испуганных, но старавшихся сохранить достоинство человека. Возле кресла гаулейтера лежала собака - любимица Коха. Когда-то здесь была столовая герцога Альбрехта Бранденбургского. Позже у одной из стен восседал на королевском троне Фридрих Великий. Еще так недавно любопытным кенигсбержцам показывали трон - ничем не примечательное полумягкое седалище. Еще недавно стены "тронного зала" украшались картинами знаменитых художников. Сейчас на них остались только крючья да темные квадраты на выцветших шпалерах. В разбитое окно врывался ветер, раскачивая бархатную занавеску. По углам пустой и неуютной комнаты расползлась сырость, на плиточном полу стекленели замерзшие лужи. Несомненно, историческое прошлое этой комнаты было известно Эриху Коху. Возможно, поэтому кресло его было установлено на том самом месте, где раньше возвышался королевский трон. - Ха-ха! Глубокоуважаемый ученый муж! Посмотрите, в каком он виде. Чем вы занимались, позвольте узнать? Приближенные наместника громко засмеялись. - Вы меня звали, господин гаулейтер? - спросил профессор. Его голос дрогнул от сдерживаемого гнева. - Долго вас пришлось разыскивать! Хорошо вы храните доверенные вам ценности! - заорал гаулейтер. - Они преспокойно валяются в здешних подвалах. Каждому негодяю известно, где и что лежит. Как вы допустили такое разгильдяйство, а? Отвечайте, я вас спрашиваю! Эрих Кох, сидя в кресле, затопал короткими ногами в начищенных сапогах. Профессор побледнел и сжал зубы. Чтобы успокоиться, он старался смотреть на гвоздь с обрывком бечевки. На этом месте раньше висела картина Рубенса "Марс и Венера". Кто-то курил, Хемпель проглотил слюну - табак был явно настоящим. - Почему до сих пор вы не выполнили моего распоряжения? - продолжал бушевать гаулейтер. - Недавно я предоставил музею превосходный литерный бункер! Разве крейслейтер Кенигсберга Вагнер не передавал вам моих приказаний? - Вчера мы начали перевозку экспонатов, гаулейтер. И я уверен, сумеем сделать все как надо. Мои помощники думают так же. - Профессор произнес эту фразу размеренно и настолько правильно, что можно было, слушая, расставлять знаки препинания. В минуты раздражения профессор имел обыкновение говорить особенно четко. - Ах, вот как! Только вчера вы удосужились взяться за дело. Хорош, нечего сказать... Это ваши помощники? - гаулейтер небрежно ткнул пальцем на трех коллег профессора. - Как вы могли оставить в замке янтарный кабинет? А другие шедевры, с таким трудом добытые мною на Украине и в Белоруссии?.. Где они, я вас спрашиваю? Государственное преступление! - вдруг взвизгнул он. Лежавшая у ног Коха собака заворчала. - Впрочем, мне наплевать на ваших коллег! Я требую от вас, понимаете - от вас, окончания всех дел немедленно. И сам прослежу за выполнением. Эй, кто-нибудь! - Кох чуть повернулся к своей свите. - Дайте лист бумаги, я напишу несколько строк на память... Блокнот мгновенно очутился в руках Коха. Он вынул перо и оглянулся. - Пожалуйста, гаулейтер! - уполномоченный по строительству укреплений Фидлер, крепкий высокий человек с темными глазами, угодливо согнулся перед Эрихом Кохом. - Яволь! Пишите на моей спине, гаулейтер. Лучшего стола сейчас вы не найдете во всем королевском замке. - Повернув голову, он посмотрел на Коха таким же взглядом, каким смотрела на гаулейтера собака. Усмехнувшись, восточно-прусский наместник Гитлера положил блокнот на спину Фидлеру и небрежно, неразборчиво набросал несколько строк. - Возьмите, профессор, - смягчившись, произнес Кох. - Здесь восемь пунктов, все они должны быть выполнены, все до последней буквы. Иначе я не посчитаюсь с вашими заслугами... Поняли? Не задерживаю... И для гаулейтера профессор Хемпель больше не существовал. - Из вас вышел превосходный дубовый стол, Фидлер, - милостиво пошутил вельможа, глядя на красные, налитые кровью щеки и растрепавшиеся волосы уполномоченного, - молодец, спина крепкая. И цвет лица прекрасный! Дерьмо с молоком. - Яволь! Готов служить всем, чем вы прикажете, гаулейтер, - отозвался Фидлер. Окружавшие гаулейтера сановники снова засмеялись, и сам Фидлер громче других. - Прошу вас, крейслейтер, - Кох круто повернулся к высокому сутулому человеку с золотой свастикой на лацкане пиджака, - доложите, как вы укрепляете замок. Я уверен, старая крепость еще послужит фюреру. Крейслейтер начал было говорить, но Эрих Кох прервал его выкриком: - Вы несете чушь, Вагнер! Замок надо укрепить иначе. Я предлагаю установить на старой башне орудие. Тогда мы будем иметь преимущество перед русскими, замок и так стоит на возвышенности, да еще и высокая башня... - Это невозможно, гаулейтер, - хладнокровно возразил Вагнер, - если мы поставим туда орудие и начнем стрелять, русская авиация мгновенно уничтожит замок. - Генерал Ляш! - позвал гаулейтер. - Что думаете вы? Никто не ответил. - Его нет, - сказал кто-то. - Генерал Мюллер, - не оборачиваясь и не изменяя голоса, произнес Кох. - Я слушаю, гаулейтер. - Начищенный и наглаженный генерал возник перед вельможей. - Мне надоело возиться с этим недоноском Ляшем! Я не могу больше доверять. Уберите! - Будет сделано, гаулейтер, - вытянулся генерал. Кох продолжал распоряжаться, раздавал направо и налево приказы, не забывая время от времени гладить собаку. Сановники слушали молча, склонив головы. Вошедший в зал эсэсовский генерал стал нашептывать в волосатое ухо гаулейтера. Собака заворчала, а Кох быстро, не задумываясь, сказал: - Недоверие к фюреру карается смертью. Повесить! - Но, гаулейтер, полковник из хорошей фамилии, с боевыми заслугами, чистокровный ариец. Его братья сражаются в рядах рейха. Может быть, вы найдете возможным... - Ну, расстреляйте, - равнодушно бросил гаулейтер, - сделаем скидку на хорошую фамилию. Эсэсовец удивленно поднял брови. - Думаю, вопрос решен, - заявил Кох. - Вообще я предпочитаю веревку, и вы знаете мое правило: "Лучше повесить на сто человек больше, чем на одного меньше". Могу вас заверить - правило проверялось не раз и всегда с положительным результатом. - Гаулейтер засмеялся. Засмеялся и кое-кто из свиты, хотя афоризм был давно всем известен. - Что же касается красных: немедленно уничтожить всех без разбора Трупы облить керосином и сжечь. Эсэсовский генерал удалился. Гаулейтер зашагал по комнате. Низенький и толстый. Голова почти без шеи плотно сидела на коренастом туловище. Руки заложены за спину. Два пистолета болтались на поясе, придавая ему несколько опереточный вид. Не раз еще темно-синие глаза вельможи загорались бешенством и поток ругательств выливался на головы подчиненных. Собака неотступно ходила за хозяином. Партейгеноссе с каменными лицами дожидались конца приема. ГЛАВА ВТОРАЯ НОЧЬЮ В КЕНИГСБЕРГСКОМ ЗАМКЕ В самом центре города, на одном из холмов у реки Прегель, высится старинная крепость. Тяжелая каменная громада выглядит неприступной. Это знаменитый Кенигсбергский замок. Он стар: первые камни крепостных стен положены еще в тринадцатом веке. Шло время. Замок дряхлел, разрушался. Стены кое-где обвалились, подгнили стропила, прохудилась крыша. Но где взять деньги для ремонта? И королевский замок вынужден был зарабатывать их сам. Он превращен в музей и показывает в своих многочисленных залах уникальные исторические экспонаты, старинные документы и книги... А сейчас свидетель орденских времен, словно средневековый ополченец в тяжелых латах, собрался защищать город: у бойниц стоят орудия и пулеметы. Подступы к могучим крепостным стенам минированы. Улицы и переулки перекрыты надолбами и железными противотанковыми ежами. В замке пусто, темно и холодно. Профессор Хемпель заканчивает вечерний обход дворцовых помещений. Сегодня это не вызывается необходимостью: все ценное убрано, сказывается многолетняя привычка. То в одной, то в другой комнате вспыхивает свет: профессор иногда зажигает фонарь, а больше действует вслепую, на ощупь. Он проходит королевскую спальню с резным потолком, идет коридором, попадает в маленькую комнату. По преданиям, здесь родился первый прусский король Фридрих. Это одна из самых красивых комнат замка. Профессор ощупал рукой холодные стены, облицованные полированным австрийским ясенем. На секунду фонарь осветил роскошный камин с фигурой подглядывающего шута, старинный медальон на стене с глубокомысленным изречением: "Мы знаем лучших". Профессор несколько минут неподвижно стоял в темноте. Обычно очутившись здесь, он испытывал благоговейное волнение. На этот раз дело обстояло иначе. Он был распален гневом. Гаулейтер Кох оскорбил его. Профессор много поработал сегодня, торопясь спрятать свои сокровища. Каждый ящик надо было спустить в тайник. Осталось только снова замуровать склеп, скрыть следы. Но годы брали свое, профессор устал, попробуй один повозись с тяжелыми ящиками! С трудом он перенес к пролому небольшой мешок с цементом и ведро с водой, а замуровать вход уже не хватило сил. "Оставлю до утра, ничего не случится, - решил тогда профессор. - Надо отдохнуть". ...А получилось иначе - он от слова до слова вспоминал разговор с сановным партейгеноссе и ругал себя за безропотность, беспринципность. Но спорить с Кохом что плевать против ветра; стоило ответить наперекор - и за жизнь профессора никто не дал бы и пфеннига. Где найдешь правду? Время военное, у стен города - враг. "А ведь у меня много еще осталось дел, которые обязательно нужно закончить. Вот и живи с этим... Ну что ж, не умеешь кусаться, зубов не показывай". Слабый луч фонарика пополз дальше: мазнул по стенам королевской спальни, потом осветил небольшую семиугольную комнату, когда-то здесь хранились знамена врагов, отбитые в сражениях... В светлом кружочке луча сверкают замерзшие на дорогом паркете лужи, сосульки, свисающие с потолка. Профессор шагал и шагал за светлым кружочком. Он прошел еще много комнат и коридоров, поднялся по винтовой лестнице на самый верхний этаж южного крыла замка. Глухие удары зениток заставили прислушаться. Профессор поднял маскировочную штору и раскрыл окно. Пахнуло холодом. Темная, звездная ночь. Не видно ни одного огонька, осажденный город притаился. А это что за огонь? Оранжево-красное зарево трепетало далеко-далеко на юге. Это пожары. Не спали зенитчики: несколько тонких голубых лучей то там, то здесь втыкались в небо... На мгновение погасив звезды, взлетела ракета и рассыпалась зелеными цветами, за ней другая, третья. Неужели русские так близко?.. Профессора Хемпеля охватил безотчетный страх. Нахлынули воспоминания о многочисленных друзьях, приобретенных за долгую жизнь и погибших один за другим в дни войны, - они прошли вереницей перед глазами. Сквозь ночной мрак Хемпель видел мысленным взором величественный кафедральный собор с могилой Эммануила Канта, берег древнего острова Кнайпхоф, где отражаются в реке стены Альбертина. Вот Ланггассе - улица с высокими каменными крылечками у каждого дома. Когда-то давно в тесных улицах старого города бурлила деловая жизнь. Отсюда уходили корабли в дальние страны. Поодаль, на другом берегу реки, высится здание фондовой биржи, еще дальше - старый госпиталь из красного кирпича с двумя остроконечными башенками. Налево - обширный замковый пруд. О-о! С ним связано столько легенд... Направо - заводские трубы, такие знакомые, будничные. Внизу, почти у стен замка, несет свои воды медлительный Прегель. Но днем все выглядело иначе. Увы, королевский замок был окружен развалинами, одними развалинами. Многие улицы с узкогрудыми, словно игрушечными, домами превращены в мертвые камни. Да и замок пострадал немало... А спокойные воды Прегеля по ночам отражают огненные языки пожаров. Нахлынули воспоминания о многочисленных друзьях, приобретенных за долгую жизнь и погибших один за другим в дни войны, - они прошли вереницей перед глазами. Профессор тяжело вздохнул и медленно побрел дальше. Для всех окружающих он был правоверным нацистом. Одним из первых кенигсбержцев Хемпель вступил в национал-социалистскую партию, казалось, был предан ей, искренне верил каждому слову фюрера. Верил в превосходство германской нации и, конечно, не сомневался в победоносном завершении войны. Поэтому он препятствовал вывозу из Кенигсберга музейных ценностей. "Во время войны все может случиться в дороге; на глазах в Кенигсберге будет надежнее". Так думал доктор Хемпель, пока советские войска не перешагнули прусскую границу. А сейчас Кенигсберг в мешке, и русские стоят на подступах к городу. В начале апреля сквозь все заграждения проникли слухи о разгроме хельсенсбергских дивизий. Это было неожиданно и страшно. А слухи все ползли и ползли, пробираясь во все уголки осажденного города. О поражении немецких войск шептались в бомбоубежищах, в конторах, в затемненных квартирах, при встречах со знакомыми на улицах. В последние дни профессор приходил домой как го