ы, как бы выразиться, вполне соответствуете своей должности... Я доложу о вас лично фюреру, - подсластил он пилюлю, - пожалуй, это будет правильно. Пусть фюрер сам распорядится. - Я доволен вашим решением, - устало вымолвил Ляш. - Я действительно не вижу, чем и как оборонять крепость от русских. Защищать Кенигсберг против такой силищи все равно что пытаться из ночного горшка, простите генерал, затушить пожар в доме. Да и вечные столкновения с гаулейтером и его людьми делают службу просто невыносимой. Продолжать борьбу на два фронта, пожалуй, бесполезно. Генерал Ляш залпом выпил кофе. Вынул из ящика пачку сигарет и с жадностью закурил. - Только вчера, господин генерал, я беседовал об этом с гаулейтером, - выдохнув табачный дым, продолжал комендант. - Он заявил мне так: "Несмотря на трудности, Кенигсберг надо удержать во что бы то ни стало. Это личный приказ Гитлера". Тогда я решил объясниться начистоту, - Ляш выпрямился и в упор посмотрел на собеседника. - Оборона Кенигсберга и оставшихся в наших руках клочков прусской земли, - сказал я, - бессмысленна. Русский фронт находится на Одере. Другими словами... - Так вести себя с гаулейтером? - всполошился главнокомандующий. Он бросил быстрый взгляд на телефон и стены комнаты. - Это сумасшествие! - понизил он голос. - Фюрер верит каждому его слову. - Для меня существует прежде всего Германия, - отрезал генерал Ляш. - Ради нее я буду говорить правду всем, кому сочту необходимым. - Он сидел строгий и прямой. - Но послушайте, что мне ответил гаулейтер: "Ход событий уже нельзя понять с помощью разума, надо полагаться только на веру". Чепуха какая-то, мистика! Мне, боевому генералу, приказывают верить в чудо, - лицо коменданта покрылось красными пятнами. - А я, знаете ли, в чудеса не верю. - Неужели, дорогой генерал, - живо возразил Мюллер, - вы не усвоили простую истину: если наш обожаемый фюрер приказывает защищать Кенигсберг, значит мы при любых обстоятельствах должны его защищать. Если фюрер говорит: "надейтесь на чудо", значит надо надеяться. Хайль Гитлер... - повысил он голос. - У вас сто тридцать тысяч солдат и офицеров, по нынешним временам это армия. Ваш пессимизм непонятен. Комендант с удивлением посмотрел на генерала Мюллера. ...В одной из секретных комнат бомбоубежища на другом конце площади двое молодых людей в форме СС подслушивали генеральский разговор. - Ты только подумай, Вильгельм, до чего может договориться господин комендант. Ему не нужна Пруссия, он хочет отдать Кенигсберг русским. Как ты смотришь на этого пораженца? - спрашивал худосочный эсэсовец с острым кадыком. - За такие слова ставят к стенке. Не правда ли? Он сидел перед репродуктором с карандашом в руках и старался записывать в книгу дежурного все, что слышал. Старший из юнцов, награжденный крестом "За военные заслуги", с фельдфебельскими нашивками и наголо обритой головой, подкрутил ручку регулятора, усиливая звук. - ...В январе, в самое тяжелое время, когда русские взломали нашу оборону, ваш сверхчрезвычайноуполномоченный Кох оставил Кенигсберг. По существу, он убежал, - очень громко доносился из репродуктора голос Ляша. - Прошу вас, генерал... - Это главнокомандующий Мюллер, - шепнул фельдфебель, - бормочет, точно спросонок. Микрофон в комнате Ляша регистрировал самые незначительные звуки. Молодым людям было слышно, как звякнула кофейная чашка о блюдечко, заскрипел стул. Назойливо лезло в уши четкое тиканье настенных часов. - Гаулейтер Кох в такой момент, я полагаю, должен был находиться в Кенигсберге, - повторил Ляш, - а не проводить время в имении Нойтиф... - Ах, генерал, оставьте, пожалуйста. Имперский комиссар обороны, как бы это выразиться, волен находиться там, где он считает нужным, - поспешил вступиться Мюллер. - Я убеждаюсь, вы несправедливы к гаулейтеру. - Вместе с гаулейтером бежали деятели национал-социалистской партии, - неумолимо продолжал генерал Ляш. - Остались крейслейтер Вагнер и обер-бургомистр Хельмут Билль. В городе творилось что-то ужасное... Пропаганда Геббельса сыграла злую шутку с народом. Я всегда утверждал: нет болезни тяжелее глупости... Немцы не ждали врага у себя дома. Бегство на запад было повальным, будто прорвало плотину. Обезумевшие от страха люди бросались на тонкий лед залива... Я не могу без содрогания вспомнить об этой ледяной трагедии. Сколько погибло народу, знает один бог. Слышно было, как комендант тяжело вздохнул, как чиркнула спичка. Задребезжала ложка о блюдечко. - Пиши, Ганс, - шипел фельдфебель, стараясь как можно ближе придвинуть свое ухо к репродуктору. - Нельзя пропустить ни одного слова. Это настоящая измена... Проклятье! - Второпях вместе с прилипшей сигаретой он сорвал кожу с губы. - Гм-гм... до нас доходили слухи, но я никогда не думал, что все зашло так далеко, - звучал в репродукторе ленивый голос Мюллера. - Мне кажется, дорогой генерал, вы сгущаете краски. Звонко ударили часы. Два часа ночи. Собеседники умолкли. Послышались шаги - кто-то вошел, попросил разрешения доложить обстановку на позициях. ...Дежурный офицер подал Ляшу стопку депеш. Зашелестели бумаги. Комендант мельком провел глазами по строчкам и отложил документы в сторону. Их содержание так и не дошло до сознания генерала. - Надеюсь, ничего серьезного? - спросил главнокомандующий. Мюллер сам не надеялся на победу, но всем говорил другое. Так поступали все, кто его окружал. Говорили одно, делали другое, думали третье. Кому можно верить, пойди разберись; чем хуже шли дела, тем больше твердили о победе. Приходилось немало шевелить мозгами, прикидывая, как уцелеть в этой кутерьме. - Так точно, господин генерал, - ответил Ляш, - в сводках все по-прежнему. - Незаметно взглянув на фотографию красивой женщины, стоявшую на столе, он задумался, поглаживая пальцами серебряные волосы на висках. Замолчал и главнокомандующий. Его не интересовали излишне и даже, как он считал, вредные откровения генерала Ляша. Будущее Германии сейчас его почти не трогало. Другой вопрос - что думает о его преданности фюреру гаулейтер Кох. Вот об этом стоит побеспокоиться. Он угодливо нес на вытянутых руках свою преданность. О-о, Мюллер был совсем не из тех людей, которые могли с риском для жизни указывать фюреру на его ошибки. Пускай это делают другие, те, кому не жаль своей головы. И он стал вспоминать о предложении знакомого фабриканта, сулившем большие выгоды. А дело совсем простое: на одном из военных транспортов вывезти в Данию какой-то ценный груз. Половину выручки в твердой валюте обещано ему. Он получит эти деньги, не пошевельнув даже пальцем. Генерал Мюллер улыбнулся. О-о, какой прекрасный подарок он сможет преподнести Мине. А девочка умеет благодарить... От приятных размышлений его снова оторвал резкий голос коменданта Ляша. По-видимому, тот все еще не потерял надежды убедить главнокомандующего в своей правоте. Но Мюллер упорно пропускал все мимо ушей... В комнате бесшумно, словно привидение, появился начальник штаба, он наклонился к генералу Ляшу. Выслушав его, комендант чуть повернул голову в сторону Мюллера. - Простите, господин генерал, какой-то штурмбанфюрер требует пропустить его в бункер, хочет видеть вас. - Слова "какой-то штурмбанфюрер" Ляш произнес небрежно, сквозь зубы. - Вы будете с ним разговаривать? - Что-нибудь важное? Конечно, впустите его, - торопливо согласился генерал Мюллер. Толстый эсэсовец с независимым видом переступил порог, заметив на стене портрет Гитлера, он сказал во весь голос: - Хайль Гитлер! Я к вам, генерал Мюллер, - добавил он. - Не кричите, господин майор, здесь не... казарма, - оборвал его генерал Ляш. - Напрасно разряжаете батарею. - Он кивнул на электрический фонарик, пристегнутый к пуговице черной шинели. Толстяк потушил фонарь. - Я выполняю приказ... - с добродушным видом начал он снова. - Кто вы такой, господин майор? - оборвал пришедшего комендант и нахмурил брови. - Штурмбанфюрер Эйхнер, уполномоченный главного управления безопасности рейха. - Эсэсовец подтянулся и понизил голос. - Ну вот, теперь по крайней мере ясно, кто вы, - заметил Ляш. Он отвернулся с безразличным видом и взял со стола синий томик Гете. - Я вас слушаю, дорогой штурмбанфюрер, - сказал генерал Мюллер почти ласково. Он был недоволен поведением Ляша. "Зачем дразнить опасного зверя, - думал он, - несносный характер... Как это он до сих пор сохранил голову? Неужели слух о его близости с Гиммлером правда? А Гиммлер не любит Коха... Но тогда?!" - Мне приказано эвакуировать из города важную персону, профессора... Вместе с женой, срочно. Сегодня ночью уходит на запад военный транспорт номер восемьдесят семь. На пропуске должна быть ваша подпись. Штурмбанфюрер расстегнул шинель и выбросил на стол из бокового кармана мундира два прямоугольника плотной зеленой бумаги. - Не возражаю, - сразу согласился Мюллер. Искоса взглянув на пропуска, подписал оба. - Скажите откровенно, генерал, часто удается транспортам вырваться из опасной зоны и благополучно прибыть, например, в Киль или хотя бы в Копенгаген? - спросил эсэсовец. Губы генерала Ляша тронула усмешка. Он перевернул страницу книги. Мюллер выразил на лице скорбь и развел руками. - К сожалению, другого ничего предложить не могу. Простите за любопытство, штурмбанфюрер, кто этот профессор: крупный специалист? Наверно, военная промышленность? - Нет, так, пустозвон, янтарные запонки, - ухмыльнулся Эйхнер. - Но сейчас он дорого стоит. Если профессор попадет в руки русских, они смогут выжать из него несколько миллионов золотых марок... Я пойду, генерал, время не ждет. Эйхнер спрятал пропуска. - Хай... тлер, - сказал он негромко и, оглянувшись на Ляша, добавил: - Желаю победы, генерал. В комнате наступила тишина. Мюллера снова одолевала зевота, клонило ко сну. Так бывало часто, когда он нервничал. Эта склонность появилась у генерала еще в детстве. В птичнике отцовского поместья он испугался индюка. С этого и пошло. Лечился Мюллер долго и упорно, ездил на курорты. Однако болезнь почти не поддавалась лечению. Вот и сейчас генерал нервничал: с одной стороны, беспокоила возмутительная болтовня коменданта, с другой - страх, он боялся попасть в руки русских. Машина приедет за ним только в шесть часов, сам виноват, черт возьми, надо было уехать раньше. Гаулейтер предлагал ему место на самолете, он отказался. Хотелось еще раз показать свою преданность, готовность умереть за фюрера... А вдруг начнется штурм и ему придется погибнуть в этой норе? Однако он держался бодро. Никто не догадается, что под самоуверенной личиной скрывались тревога и страх. Мюллер больше ни о чем не спрашивал коменданта Ляша. Гораздо спокойнее, когда этот тип молчит... Профессор Хемпель! Генерал прихватил-таки краем глаза фамилию на пропуске. Несколько миллионов золотых марок!!! Ого, генерал Мюллер прикинул, как выглядят эти деньги в подвале прусского банка. Десятки аккуратных кожаных мешочков. Можно ни о чем не думать до конца дней. Обещанная ему половина выручки от продажи каких-то товаров в Копенгагене казалась ничтожной суммой. Профессор Хемпель? Где он слышал это имя? Обладатель миллионов. Однако, по правде сказать, он, Мюллер, не хотел бы очутиться на его месте. Хемпель, наверно, знает об этом золоте больше, чем должен знать благонамеренный немец. Опека гестапо не приведет к добру. - Скажите, генерал, - все-таки не выдержал Мюллер, - вы не знаете, откуда у этого профессора могут быть такие деньги?! - Простите, господин командующий, я не совсем вас понял. Какие деньги? - Миллионы золотых марок профессора Хемпеля. Я только что подписал пропуска... Альфред Хемпель, гм! - генерал Мюллер вспомнил: королевский замок, пустой зал... - Миллионы профессора Хемпеля!.. Но ведь он всего лишь директор музея. Я слыхал о нем. С его именем связано всякое упоминание о янтаре в Кенигсберге, - откликнулся Ляш. - Деньги! Меня интересуют снаряды и танки, господин командующий. - Кстати, как в крепости обстоит дело с боеприпасами, дорогой генерал? - переменил разговор Мюллер. Сжав узкие надменные губы, Отто Ляш искоса взглянул на развалившегося в кресле начальника. - Несмотря на большие трудности, нам удалось наладить производство снарядов и фаустпатронов, - пересилив себя, сказал Ляш. - Вы и сейчас имеете эту возможность? - с живостью спросил главнокомандующий. Желая прогнать сон, он налил себе остатки остывшего кофе и с сожалением посмотрел на пустой кофейник. - Гм... мы не останавливали производство, снарядов. Двадцатого февраля мы отбросили противника. Шоссе и железная дорога на Пиллау... - Я не прочь выпить еще кофе, генерал, - с раздражением перебил Мюллер. - Ваша информация меня заинтересовала. Раньше я не вникал в эти дела. - Стараясь проглотить зевок, главнокомандующий отвернулся и посмотрел на часы. - Ого! Шестой час. Вошел денщик. - Как только мы очистили дорогу, в городе снова появились всякие уполномоченные, - упрямо продолжал гнуть свое Ляш. - Неразбериха началась снова. Пожалуйста, господин генерал. - Он взял из рук денщика сверкающий кофейник и передал Мюллеру. - Партийные чины по приказанию Коха совали свой нос во все дырки. Приказы гаулейтера и более мелких особ часто противоречили моим приказам, - генерал Ляш поднял левую бровь. - Никто не знал: кому и кем надлежало командовать... Что вам угодно, Кребсбах? - обернулся он к дежурному офицеру, появившемуся на пороге. Подтянутый капитан молча подал коменданту радиограмму. - Что-нибудь случилось, дорогой генерал? - обеспокоенно спросил главнокомандующий. - В районе Шарлотенбурга противник начал боевые действия. Русским удалось проникнуть за противотанковый вал. Силы сравнительно незначительные. - Ляш хладнокровно отложил в сторону донесение. - Извините, господин главнокомандующий, нас прервали. Так вот, гаулейтер Кох, несмотря на мои возражения, стал командовать фольксштурмом через своих заместителей, конечно, сам-то он по-прежнему сидел в Пиллау. "Я займу своими ополченцами тыловые рубежи обороны и буду стрелять по вашим отступающим солдатам". Это его слова! - генерал Ляш сжал губы. Мюллер, не поднимая глаз, с наслаждением пил горячий кофе. Вдруг он поставил чашку на стол и растерянно взглянул на коменданта. - А вы не считаете, генерал, что ночная атака русских, как бы это выразиться, проба перед штурмом? - Нет, мне это не кажется... - думая о другом, ответил комендант. - Впрочем, может быть и так. Он не мог сразу переключиться. Кенигсбергская неразбериха легла тяжелым бременем на беспокойную генеральскую душу. Он должен был кому-то высказать все. И, несмотря на неудовольствие главнокомандующего, генерал Ляш продолжал: - Гаулейтер вытворял все, что хотел. На неотложные требования военных властей не обращалось внимания, а совершенно ненужные работы по его приказу выполнялись немедленно. Мне кажется, болезненно раздутое самолюбие этого человека подлежит лечению у психиатра. - Я протестую, генерал! - вдруг взвизгнул Мюллер. - Это уж слишком, вы не смеете оскорблять... - И заметьте, господин главнокомандующий, - продолжал комендант, не поднимая глаз. - Вагнер и его присные не могут до конца договориться с уполномоченным гаулейтера. Они грызутся между собой, да еще как грызутся! А сверху господин Борман дает свои указания... Главнокомандующий недоумевал. "Чего этот неистовый комендант хочет добиться своей неприличной откровенностью? Неужели он думает, что я буду поддакивать? Или, может быть, заступлюсь за него перед гаулейтером. Какая наивность! Может быть, другое? - усиленно соображал Мюллер. - Вероятно, и эта беседа, как обычно, прослушивается гестапо. Так, может, комендант решил скомпрометировать меня перед гаулейтером? Да, да! Негодяй, он метит на мое место! Это несомненно! Ах, скорее, скорее из этой проклятой крепости! Ляш - провокатор... Ляш - предатель! Проклятье... Немедленно рассказать все гаулейтеру. Пусть он доложит фюреру". Бледно-голубые глаза главнокомандующего уже не были сонными, в них метались злые огоньки. ...В потайной комнате у репродуктора молодые люди, боясь пропустить хотя бы слово, работали дружно. - Этот генерал Ляш возомнил, что у него по крайней мере две головы, - потирая онемевшие пальцы, усмехнулся фельдфебель. - Он замахивается на всех, даже на самого Бормана, правую руку обожаемого фюрера. Такую сорную траву надо вырывать с корнем. Я думаю, завтра Отто Ляшу приготовят отдельную комнату в городе. - Фельдфебель подмигнул, растопырил пальцы и закрыл ими лицо, изображая тюремную решетку. - Предательство, - торжествовал другой юнец. Руки его дрожали. - Я счастлив, ты увидишь, Вильгельм, нас обязательно повысят в должности. А может быть, я получу вот такую штучку, как у тебя, - он с вожделением притронулся к бронзовой медали на груди фельдфебеля. В комнате коменданта крепости разговор продолжался. Сюда, в репродуктор, по-прежнему четко доносилось каждое слово, сказанное на другом конце секретного провода. ГЛАВА ПЯТАЯ ЗАПРЕТОВ НЕТ, ВСЕ ДОЗВОЛЕНО Дом покачнулся, в комнате рядом зазвенело стекло, раздались испуганные женские голоса. С потолка посыпалась штукатурка, заклубилась белая пыль. Почти в то же мгновение взвыла сирена воздушной тревоги. - Военный транспорт, на котором ты сможешь покинуть наш печальный город, дорогой Эрнст, отходит на этих днях, - не обращая внимания на взрывы и воздушную тревогу, продолжал профессор Хемпель. - Время не конкретно, но, к сожалению, точность покинула нас окончательно, как видишь, запаздывают даже сигналы тревоги... Может быть, отход засекречен?! Но так или иначе сегодня ты должен выехать в Пиллау... Профессор, как обычно, сидел в своем кресле. От вчерашней растерянности не осталось и следа. Он щелчком сбил соринку с рукава и, поправив очки, вынул знакомый Эрнсту бумажник из крокодиловой кожи. - Вот пропуск в порт, а вот документ на посадку. Транспорт номер восемьдесят семь. Я знаю, о чем ты думаешь, Эрнст, - улыбнулся профессор, - не беспокойся. Твой начальник все знает. Начальник?! Фрикке представил себе скучное лицо с большим вислым носом, снова услышал поучающий голос: "Если бы ты знал, дорогой дядюшка, о чем я думаю, ты бы не был так спокоен". Но Фрикке ничего не сказал профессору Хемпелю. Два мощных взрыва один за другим снова потрясли дом. Дверь в кабинет приоткрылась. - Альфред, - раздался испуганный голос фрау Хемпель, - мы тебя ждем! Надо бежать в бомбоубежище, здесь оставаться опасно. Профессор отмахнулся. Дверь тотчас закрылась. Голоса в соседней комнате стихли. Фрикке покосился на дверь, но не шевельнулся. Он всегда был готов рискнуть, если это было необходимо, но никогда не пренебрегал осторожностью. Если бы не дядя, он, конечно, предпочел бы спуститься в убежище. А профессор словно не замечал ничего. Он насупил брови. Две глубокие морщины легли поперек его лба. Наконец веки его дрогнули. - Дорогой Эрнст, - сказал он, - теперь мы можем спокойно беседовать. Я имею в виду прежде всего то обстоятельство, что нас никто не подслушивает; все, кто занимается этим делом, весьма дорожат своей жизнью. Ну так вот, слушай. С семнадцати лет ты рос возле меня. Я помогал тебе, как родному сыну, искренне хотел сделать из тебя честного, порядочного человека. Я следил, как ты учился старался привить тебе любовь к солнечному камню. И по крайней мере в одном я не ошибся: ты знаешь и любишь янтарь. С ревом промчалось звено самолетов, едва не задевая крыши. Захлопали запоздалые, разрозненные выстрелы зениток. - Ты хорошо знаешь мои убеждения, Эрнст. Я до конца предан нашему фюреру... Или, скажем, был предан, - переждав шум, добавил профессор. - Но фюрер смертен, а бессмертные творения человеческих рук должны жить вечно. Они должны приносить радость и счастье великой германской нации. В этом я вижу смысл своей жизни. Профессор Хемпель встал, прошелся по комнате. Фрикке выжидательно молчал. - Настало тяжелое время, мой дорогой, - продолжал профессор. - В борьбе за жизнь, против страшного врага мы напрягаем последние силы, - он тяжело вздохнул, - но, как видно, нам не суждено победить. Но не только в этом трагедия, Эрнст. Германия не раз проигрывала войны и оставалась великой. Наша трагедия - алчность партийных вельмож, - подойдя к Фрикке и понизив голос, сказал он. - Не все, но, к сожалению, многие, Эрнст, ведут себя просто как мародеры. Эти подлецы протягивают руки даже к музейным ценностям! Кто знает, если бы не я, что стало бы с нашими сокровищами, Эрнст. - Хемпель сел, снова вскочил и опять принялся ходить по комнате. - Они бы, наверное, умудрились продать за бесценок американцам даже уникумы: величайший памятник искусства немецкого народа - янтарный кабинет... - Но, дядя, ты сам говорил: янтарный кабинет принадлежит русским! - Это ровно ничего не значит; теперь он принадлежит нам, принадлежит по праву сильного. - Почти выкрикнув эти слова, Хемпель остановился. То гнев, то грусть, то отчаяние отражались на его лице. - А собственно говоря, почему по праву сильного? - Он снова сел в кресло. - Откуда у немецкого народа право на особую роль? Так сказал фюрер?! Но разве это справедливо? Да, да, эта мысль только что пришла мне в голову, словно я спал много лет и теперь проснулся. Мне тоже нравилось быть немцем. Хемпель закрыл глаза и устало откинулся на спинку кресла. "Ну что он терзается? - подумал Эрнст, глядя на дядю. - И почему он решил, что я влюблен в этот жалкий янтарь?" Морщины и темные круги под глазами стали на лице профессора особенно заметными. - В нашей трагедии виноваты мы, все немцы. - Он провел по лбу длинными пальцами и строго взглянул на племянника. - Мы считали себя вправе деликатничать и закрывать глаза на некоторые, не совсем приличные с точки зрения порядочного человека действия наших вождей, направленные якобы на благо немецкой нации. Сначала это мало затрагивало истинных немцев и даже несколько льстило их самолюбию... И это сыграло свою роль, помогло разрушить границу между дозволенным и недозволенным. Но, закрыв однажды глаза на малое, мы вынуждены были потом закрывать их на все, положительно на все - так уступчивость переходит в низость, делается подлостью. И вот финал - мы у разбитого корыта. Что возьмет молодежь у нас, стариков? Какой опыт приобретет она сама? Позор. Унижение. Растленная молодежь, ненависть всех народов. - Профессор закрыл руками лицо. - Но, дядя, война еще не кончена! - воспользовался паузой Эрнст Фрикке. - И даже если русские победят, они долго не смогут воспользоваться плодами своей победы. Восстанет Пруссия. Вся Германия!.. Каждый немец превратится в волка-оборотня! Гаулейтер Кох вчера выступал по радио, он сказал... - Знаю, что мог сказать Эрих Кох, этот грубиян и невежда, - прервал Эрнста профессор, - нет никаких оснований предполагать, будто сказанное им сбудется. Но перейдем к делу. Вот здесь, - он взял со стола плоский цинковый ящичек, - хранится опись, где спрятано и что спрятано. Ящик хорошо запаян, - продолжал он упавшим голосом, - его можно хранить даже в воде. Профессор пристально посмотрел на племянника. - Слушай внимательно, дорогой Эрнст. По указанию гаулейтера списки были составлены в одном экземпляре - только для имперской канцелярии. Но я в предвидении всяческих случайностей, - тут профессор тяжело вздохнул, - составил второй экземпляр, он в этом ящике, ты вручишь его моему другу... Эрнст, ты должен сохранить ящик... Если у тебя останется хоть капля крови, мой мальчик, - ласково, но твердо сказал он. - Кроме того, я вложил сюда список, у которого нет ни одной копии; там перечислены уникумы, не попавшие в бункер гестапо... Где они спрятаны, знаю только я. Настало время, когда все может случиться, - продолжал профессор. - В чьи руки попадут планы захоронения музейных сокровищ, отправленные в имперскую канцелярию? Как знать, может быть, они потеряются, исчезнут навсегда. - Вдохнув изрядный глоток едкого дыма из черной сигары, профессор закашлялся и долго молчал. - Прости меня, Эрнст, - спохватился он. - Я заставляю тебя ждать. Итак, кроме списков, я вложил в этот ящичек самые свои любимые янтарные камни с редчайшими включениями. Ты знаешь какие, - профессор улыбнулся и ласково провел рукой по крышке металлического ящика. - Я решил доверить тебе, дорогой Эрнст, все, для чего жил, для чего продолжаю жить. Только теперь профессор Хемпель посмотрел на часы и заторопился. - Тебе пора, мой мальчик. Возьми немного денег, в дороге их всегда не хватает. - Он вынул из бумажника несколько банкнотов. - Желаю успеха, счастливого пути. - Профессор обнял племянника, слегка прикоснувшись сухими губами к его лбу. x x x В этом году Эрнсту Фрикке исполнилось двадцать восемь лет. Жизнь Эрнста была не из легких. Отец его Ганс Фрикке, галантерейщик, держал лавочку и жил если не богато, то безбедно. Когда сыну исполнилось три года, умерла жена, и с ее смертью удача оставила Ганса. Он разорился и в том же году умер. Малолетнего Эрнста взяла на воспитание сестра отца, Гертруда, жившая в то время в Мемеле. Она была замужем за литовцем Балисом Жемайтисом, мелким почтовым чиновником. Они жили безбедно, у них было двое детей - мальчик и девочка, и приютить осиротевшего племянника они сочли своим долгом. Четырнадцать лет Эрнст прожил в Мемеле, на литовском языке говорил преотлично, будто и родился литовцем. Научился он болтать и по-русски у своего приятеля по гимназии, сына русского офицера-белогвардейца. Когда Фрикке окончил гимназию, им заинтересовался Альфред Хемпель - профессор Кенигсбергского университета. Жена профессора Эльза, урожденная Фрикке, была младшей сестрой Ганса Фрикке. Профессорская чета жила дружно, но детей у них не было. Жарким летом племянник, вызванный телеграммой доктора Хемпеля, приехал в Кенигсберг. Он должен был поступать в университет - так требовал профессор, взявший все расходы на себя. В это время коричневая зараза охватила Германию. В немецких городах гремели фашистские барабаны. Под их деревянную дробь и воинственные выкрики маршировали все, кому были по душе истерические вопли сумасшедшего фюрера. Одни хотели выслужиться, а иные боялись за свою жизнь. Честность, порядочность - все, что немецкий народ веками собирал и хранил как самое дорогое, было растоптано сапогом нацизма и заменено лицемерием и угодничеством. Нацисты вдалбливали в головы немецких лавочников и чиновников учение Ницше о сверхчеловеке, и это принесло страшные плоды. Филистеры, возомнив себя полубогами, убивали, насиловали, грабили. Вожди белобрысых хищных зверей разрешали все. Развращая людей, нацизм готовил "избранный народ" владычествовать над миром рабов. Эрнст Фрикке очень скоро во всем разобрался. Союз гитлеровской молодежи, потом национал-социалистская партия должны были открыть ему дорогу в жизнь, обеспечить приличное существование. Партийное обучение Эрнста Фрикке началось с еврейских погромов. Первой жертвой Фрикке и его сообщников был крупный фабрикант, один из самых богатых людей Кенигсберга, Исаак Бронштейн. ...В тот день Эрнст Фрикке вернулся домой в шикарном "мерседесе", принадлежавшем сыну фабриканта, кстати сказать - его университетскому товарищу. Дебютант был немного возбужден и, несомненно, доволен. - Это разбой, Эрнст, - профессор брезгливо поморщился. - Как ты мог принять в этом участие? - Благодаря нашему фюреру, дядя, - спокойно ответил Эрнст. - Не вижу, чем тут брезговать, машина отличная... Да, я привез тебе подарок, - вдруг вспомнил он и, развернув бумажный сверток, извлек великолепную янтарную фигурку старинной работы: Перун, божество язычников-пруссов. Он был вырезан из цельного куска цвета спелой вишни и весил почти три килограмма. Солнечные лучи, живые и веселые, пройдя сквозь янтарь, окрашивались в кроваво-багряные цвета. - Подарок, мне? Что же, благодарю. Ты купил его? - Хемпель не удержался, взял божка в руки и поглаживал янтарь длинными худыми пальцами. - Это трофей, - бойко ответил Эрнст Фрикке, - взят в кабинете старого еврея, с каминной доски. Хозяин, видно, любил его, - он кивнул на фигуру в руках дяди, - брыкался, не хотел отдавать. Профессору стало совершенно ясно, каким путем попал к племяннику янтарный бог, но Хемпель уже не мог расстаться с великолепным произведением древнего искусства. - Почему ты сказал "любил"? Я надеюсь, старый Бронштейн жив? - Подойдя к окну, ученый рассматривал янтарь через большое увеличительное стекло. - Представь себе, дядя, он оказался боек не по годам. Вздумал бежать... Мы все очень сожалели, конечно, но как поступить иначе? - Эрнст пожал плечами. Случилось непонятное. Профессор Хемпель нервно стиснул уродливую голову янтарного божка, но от дальнейших вопросов воздержался. Эрнст еще раз убедился, как сильна страсть старика к янтарю. С тех пор прошло немало времени. Фрикке был неразборчив в средствах, без рассуждений шел на любое задание, яростно ненавидел всех "неарийцев", а эти качества местные сверхчеловеки очень ценили. Многие даже удивлялись, почему Эрнст Фрикке при своих способностях продолжает работать скромным сотрудником музея. На это были немаловажные причины. Как-то раз в середине войны у профессора Хемпеля был в гостях его школьный приятель, один из влиятельных помощников гаулейтера. Эрнст немало позабавил его, показав фокус с яйцом - одну из старейших шпионских уловок, применявшуюся немцами еще в прошлую войну. На скорлупе сырого яйца Эрнст, обмакнув перо в уксусную кислоту, написал два изречения из книги "Моя борьба". Когда "чернила" высохли, Эрнст сварил яйцо вкрутую и предложил осмотреть его: никаких следов на совершенно чистой скорлупе гость не заметил. И надо было видеть восторг фашиста, когда он, очистив яйцо, обнаружил на крутом белке написанные коричневыми мелкими буквами афоризмы фюрера: "Война - это я", "Истина есть многократно повторенная ложь", и микроскопическую свастику. Гость хохотал, тряс руку Эрнсту Фрикке, прочил ему блестящую карьеру в контрразведке. Через месяц Эрнст Фрикке был зачислен под строжайшим секретом в одну из специальных школ. После битвы на Волге гитлеровцы стали готовить кадры для подрывной работы в тылу противника. Отборочную комиссию Эрнст прошел отлично. У него оказались все качества, необходимые для разведчика: стопроцентная арийская кровь, хорошая память, выдержка и наблюдательность, знание литовского и русского языков, умение владеть собой. Занимаясь в школе, он продолжал в целях конспирации оставаться скромным сотрудником музея. Фрикке окончил школу и в 1944 году стал эсэсовским офицером. В то время Советская Армия наносила фашистам поражение за поражением. Гитлеровские войска стремительно откатывались на запад. Фрикке должен был остаться одним из волков-оборотней в Литве. Предложение дяди, поездка на запад - все изменили. Собственно, этой перемене Фрикке был рад. Он надеялся как-нибудь выкрутиться. Ему совсем не улыбалась перспектива скрываться в Литве под чужим именем и ждать чьих-то таинственных сигналов. x x x Длинную песчаную косу к западу от Земландского полуострова прорезает узкий Пиллауский пролив. В берега его крепко вцепились каменными дамбами и причальными стенками порт и крепость Пиллау. Город построен над бухтой в том месте, где, по преданиям, в далекие времена стояло городище могущественного прусса Свайно. Отсюда пруссы ходили войной на рыцарей, засевших в Кенигсбергском замке. Издревле эти места на песчаной косе были центром богатейшего янтарного промысла и рыболовства. Здесь орден Богородицы построил крепость Лохштадт. Город и порт Пиллау возникли позднее. ...Узкие морские ворота связывали окруженные Советской Армией гитлеровские войска с внешним миром. По ночам, прикрываясь темнотой, между низкими песчаными мысами проходили в порт и уходили на запад груженые суда. Сюда, к морским воротам, стремились многие немцы, но только избранные получали билет на отходящее судно. Небольшой буксирный пароход "Дайна", приписанный к Кенигсбергскому порту, около десяти часов утра вошел в морской канал, направляясь в Пиллау. Эрнст Фрикке примостился на самом носу буксира. Легкий туман не мешал видеть дамбу, отделявшую канал от Кенигсбергского залива. На дамбе между голыми деревьями виднелись стволы пушек, бродили солдаты в стальных касках и резиновых плащах. С правой, северной, стороны виднелся низкий берег с торчащим кое-где сухим прошлогодним камышом. Свинцовая вода в канале казалась неподвижной. - Цум Тейфель! Нам повезло, - обратился к Фрикке стоявший рядом с ним высокий, пышущий здоровьем, полный человек в штатском. - Если даже мы и дальше пойдем так же медленно, как сейчас, то все равно через два часа будем в Пиллау. - Он не мог скрыть радости. - Было бы обидно потерять жизнь в самом конце войны, пройдя столько испытаний, не правда ли, приятель? - В каких войсках служили? - полюбопытствовал Фрикке. - По вашему виду - в танковых? И были серьезно ранены? Эрнст посмотрел на серое драповое пальто, отметил новую шляпу, дорогое шерстяное кашне в пеструю клетку. - К сожалению, моя служба куда более тяжелая, - вздохнул незнакомец, выплюнув изжеванный огрызок сигары прямо на палубу. - Ранений нет, но совершенно износились нервы. - Где вы служили? - опять спросил Эрнст Фрикке. - Надеюсь, не секрет? - Что мне скрывать! - отозвался здоровяк. - Работал в эсэсконцлагере Освенцим, потом в Штуттгофе. Давайте познакомимся: Карл Дучке. - Он протянул огромную руку с мягкими, толстыми пальцами. Эрнст Фрикке назвал себя. - Вот как, значит, мы оба штурмфюреры, очень приятно... Нас, эсэсовцев, часто недооценивают, дорогой коллега. Цум Тейфель. Все говорят о фронте, там герои. А если рассудить здраво, то истинные герои у нас. На фронте начальство заставит всякого сопляка быть храбрым. В конце концов это не трудно. А у нас? Не каждый сможет расстрелять безоружного человека, особенно если он вопит о пощаде. Посмотрел бы я, как фронтовой храбрец справится с женщинами, когда они прячут детей в своих юбках. На нашей работе старики часто не выдерживают, у них башка набита всякой ерундой. Им не понять, как легко на душе, если до конца поверить фюреру. Всякие дурацкие мысли не лезут тогда в голову. Получил приказ - и баста. Я давно считаю людьми только немцев. Все остальные - животные. И до чего понятно объяснил это дело какой-то партейгеноссе Фридрих Ницше. Интересно, в каком он чине? - с почтением спросил эсэсовец. Эрнст Фрикке сдержал улыбку. - Я убеждаюсь все больше и больше, - продолжал нацист, - только тот может оценить наш труд, кто посмотрит на горы трупов... нашу продукцию, так сказать Цум Тейфель. Великий фюрер приказал уничтожить миллионы и миллионы недочеловеков. Хайль! Тут нужны нервы, и крепкие нервы. - Он вздохнул и без приглашения запустил толстые пальцы в сигареты Фрикке. - Я уверен, в конце концов государству удастся воспитать истинного немца. Он-то уж не будет сентиментальничать, как мы с тобой, - философствовал эсэсовец, следя за волной, бегущей по каналу. - А все же мы счастливчики: получить разрешение на выезд из Кенигсберга в такое время, скажем прямо, счастье! Наверно, твой ангел-хранитель весьма влиятелен в земных делах, а, приятель? У меня, я открою секрет, дружище, есть толковый родственничек. Пауль Даргель. - Он улыбнулся с чувством превосходства и посмотрел на Фрикке, желая узнать, какое впечатление произвело упоминание столь громкого имени. - Собственно говоря, коллега, я троюродный брат Маргариты Мальман, жены Пауля Даргеля. Эрнст Фрикке с особым интересом посмотрел на собеседника. Он слышал скандальную историю, связанную с ее именем. Пауль Даргель, ну конечно, тот самый, заместитель имперского комиссара обороны, бросил жену и сошелся с Мальман. Сейчас Даргель отсиживался вместе с гаулейтером Кохом в поместье Нойтиф. - Скажу по совести, коллега, любезная сестричка мне здорово помогла, - откровенничал эсэсовец. - В прошлом году меня перевели из Освенцима в Штуттгоф, поближе к ней. Когда и там стало неважно, я очутился в Кенигсберге, в канцелярии гестапо. Ну, а сейчас, как видишь, еду к заботливому родственничку в его резиденцию. Карл Дучке вынул из бумажника фотографию полной блондинки с двумя мальчуганами. - Жена и дети, - самодовольно объявил он. - Жене, несмотря на войну, удалось сохранить свой вес - восемьдесят килограммов. Цум Тейфель. Для молодой женщины неплохо, дорогой Эрнст, а? Как ты думаешь? Надеюсь в самом ближайшем будущем смыться на запад, - продолжал он, не ожидая ответа. - Учти, приятель, при нашем положении попасть в плен к американцам единственный выход, если хочешь остаться в живых. Эсэсовец вдруг замолчал. Эрнсту Фрикке показалось, будто с грохотом рушится тяжелое балтийское небо. Потом он понял: на севере, за лесом, там, где проходила шоссейная дорога, загремели орудийные залпы. Вот тяжелый снаряд, завывая, пролетел над буксирным пароходом, срезал верхушки двух деревьев на дамбе и упал в залив. Пенистый гигантский гейзер взметнулся к небу и бесшумно опал. Бесшумно - так казалось в грохоте артиллерийской канонады. Два снаряда угодили прямо в канал. Волны яростно ударили в стенку дамбы. Буксир сильно тряхнуло. Капитан, узколобый, со вдавленными висками, встал сам за руль. Он быстро поворачивал штурвал и, рискуя каждую минуту сесть на мель, непрерывно менял курсы. "Для чего он это делает? - подумал Фрикке. - Ведь стреляют не в нас? Мы слишком маленькая цель в этой битве". Та же мысль, вероятно, пришла в голову капитану. Во всяком случае, катер перестало бросать из стороны в сторону, и он пошел, как прежде, посередине канала, хотя артиллерийская канонада продолжалась. "Но где же... - Фрикке оглянулся, ища глазами нового знакомого. - Только что был здесь, рядом..." Троюродный брат благородной Маргариты Мальман при первом разрыве снаряда, с непостижимым проворством упираясь толстыми пальцами в палубу, согнувшись, подобрался к открытому люку и словно провалился внутрь судна. "Однако с таким развитым инстинктом самосохранения ему трудно пришлось бы на фронте!" - подумал Эрнст Фрикке. Старенький пароходик, дробно разбивая винтом воду, уходил все дальше от опасного места. Он торопился. Тонкая труба выбрасывала кверху густые клубы дыма и пара. Из кочегарки доносились позвякивание лопат о железный настил, возбужденные голоса. Орудийная канонада не ослабевала. Над Кенигсбергом нависло окровавленное пожарами небо, появились пышные черные султаны дыма. Город горел. Справа показалось небольшое селение: кирха, причалы, облицованный камнями берег. Какое-то кирпичное большое сооружение на самом берегу. У одного из причалов горело пассажирское суденышко. Команда тушила пожар из трех шлангов, сбивая пламя упругими водяными струями. Проплывали бетонные площадки с сооружением для оградительных огней. Иногда капитан сбавлял ход и осторожно обходил торчащие из воды мачты и трубы. На шоссейной дороге - а она шла тут у самого берега - как-то сразу появились набитые людьми автомашины. Подавая частые пронзительные сигналы, автомобили проносились на запад с предельной с