дации... - Он запахнул полы халата из махровой ткани, укрывая толстые ноги. - Утром, ровно в восемь, я должен был закончить все дела, а ночью ворвались русские, и я едва успел унести ноги. - Он, словно в ознобе, повел плечами. - Что делать, пропускная способность печей нашего крематория была весьма невелика. Фрикке зевнул. - Оставим эти технические подробности. Ты мне скажи, с какой целью ты захватил этот особняк? - Я жду возвращения нашей доблестной армии. - Что?! - Лицо Фрикке выразило искреннее удивление. - Ты не шутишь? Заплывшее жиром веснушчатое лицо эсэсовца вдруг стало напыщенным. - Пока жив хоть один немец, Германия не прекратит войну, - изрек он, погрозив буфету пухлым белым кулаком. - Я думаю, русские почувствуют еще не раз на себе немецкое оружие... новое немецкое оружие. Так сказал фюрер. Хайль Гитлер! - Послушай, мы-то с тобой можем быть откровенными... - Фрикке налил в стакан тминной водки и выплеснул в горло. - Неужели ты не понял, что сейчас каждый заботится только о своей шкуре? Забудь ты о фюрере и его оружии. А будешь вспоминать - тебя же повесят. Повторяется обычная история - горе побежденным! Бабье лицо Ганса покраснело. Он вскочил с кресла и, прыгая на коротких толстых ножках, завизжал: - Предатель!.. Ты не товарищ мне больше... Тебя купили!.. - Замолчи, болван! - Фрикке стукнул кулаком по столу. - Твой поросячий визг слышен за километр... Я думал, ты притворяешься, - с недоброй улыбкой добавил он, помолчав. - Видит бог, я хотел по-товарищески поговорить с тобой. Хотел взять тебя компаньоном в одно выгодное дело. Тогда ты, возможно, и сохранил бы жизнь. Но теперь я раздумал. Мортенгейзеру стало не по себе от этих слов и тона, каким они были сказаны. Он выпил без всякого удовольствия и закашлялся, разбрызгивая слюну. - Не сердитесь на меня, Эрнст, - промямлил он. - Последние дни я совсем потерял голову. Все рушится, тонет, не знаешь, за что ухватиться. А как раз сейчас мне особенно хотелось бы пожить, вырыть себе уютную норку... - В глазах у него затрепетал тревожный огонек. В какой-то миг Эрнсту Фрикке пришло в голову, что приятель его уже вышагнул из жизни, он только кажется живым, говорит, ходит, пьет, ест. На самом же деле он мертв или, во всяком случае, стоит одной ногой в могиле. Он даже посмотрел на него с сожалением, как обычно живые смотрят на умирающего. - Именно сейчас? И почему это? - Тебе, наверно, покажется смешным... - Ганс запнулся, - но я... полюбил девушку. - Ты полюбил девушку! И сейчас думаешь об этом? Нет, ты просто идиот, ты действительно спятил. А потом - ты и любовь... Ладно, - миролюбиво заключил Фрикке, - каждый по-своему карабкается в жизни. - Он нащупал в оконной раме щель, из которой немилосердно сквозило. - Скажи-ка мне, - помолчав, начал он снова, - много ли у тебя запасено еды? Сколько дней мы смогли бы продержаться, не выходя отсюда? Толстый эсэсовец засмеялся. Смех был жалкий, принужденный. - Еды на месяц хватит. - Он искоса посмотрел на приятеля. - Есть деликатесы: английское печенье, польская ветчина. Я поделюсь с тобой, Эрнст. - Запаслив ты, брат. Недурно... Ты привез все это на машине? На себе столько не приволочешь, правда? - Фрикке еще раз посмотрел на щель в оконной раме и пересел подальше от окна, чтобы не простудиться. - Да, я нагрузил "оппель-адмирал". Я давно готовился к эвакуации... - Ганс вздохнул. - А машина где? - Спрятал в сарае. Она хорошо замаскирована, могу поспорить - не найдешь. - Молодец. А что у тебя в этом чемодане? - Приемник. Я регулярно ловлю выступления нашего фюрера, - он как-то виновато посмотрел на приятеля. - И сухие батареи. - Ну-ка, настрой на музыку: послушаем Швецию. Ганс послушно открыл крышку кожаного чемодана, покрутил ручки мясистыми пальцами с крашеными в темно-красный цвет холеными ногтями. Приемник донес звуки рояля, и Фрикке уселся поудобнее. Он вновь ощутил прелесть земного существования. Да, жизнь прекрасна, стоит бороться за нее. Нервное напряжение утра проходило, его постепенно вытеснили тепло, водка, музыка. Итак, завтра в Кенигсберг. На машине? Конечно. Весь запас продовольствия он возьмет с собой. Только бы дядя оказался живым, а уж он-то, Эрнст Фрикке, сумеет воспользоваться его секретами. "Надо торопиться, пока всюду полная неразбериха. Запомним твердо: теперь я литовец Антанас Медонис. Но что делать с Гансом? У нас разные пути. Я одинок и беден, у Ганса богатые родители. Богатые, а вместе с тем он еще безусым гимназистом был на содержании у одной особы неопределенного пола, - вспомнил Фрикке. - Слякоть, размазня. Верить ему нельзя. Кривая палка не отбрасывает прямой тени. И такой тип будет знать, что я остался здесь, у русских..." Фрикке непрерывно курил. Массивная пепельница с рекламной надписью, приглашающей пить только светлое пльзеньское пиво, была засыпана пеплом и завалена окурками. - Тебе приходилось убивать людей? - закашлявшись от дыма, наконец, спросил он приятеля. Мортенгейзер поднял брови. - При моей должности... ты меня удивляешь, Эрнст. Наш лагерь был, правда, не из больших, но три сотни человек в лучший мир мы отправляли ежедневно. - Я не о лагере, я спрашиваю о тебе. Убил ли ты хоть одного человека своей рукой? Ганс Мортенгейзер обиженно выпятил нижнюю губу. - Ну, конечно, я уничтожил по крайней мере сотню. Я никому не давал спуску. Заключенные боялись меня. Малейшую провинность я наказывал смертью. Убить человека просто - это пустяк. - Эсэсовец оживился. - У меня был свой метод. Приведу тебе такой случай. Сверкая дорогими перстнями на пальцах, жеманясь, Мортенгейзер чиркнул спичкой по полированной поверхности стола и зажег сигарету. - Не понравился мне один из поляков, у него был какой-то излишне жизнерадостный вид. Я приказал этому счастливчику повеситься. Дал веревку, молоток и гвоздь и запер его. - И что же? - Через полчаса повесился. Он хорошо знал, что значит ослушаться меня. Перед смертью просил передать письмо жене. Я передал... в лагерный сортир. - Он захохотал. - А другому мерзавцу, еврею, я вложил в рот ампулу с ядом и заставил разгрызть. Через минуту он умер. - А тот знал, что в ампуле яд? - Конечно. Но он тоже догадывался, что его ждет в случае ослушания. - Мортенгейзер расхохотался, словно вспомнив что-то очень смешное, и вытер слюнявый рот. - Знаешь, Эрнст, - мечтательно продолжал он, - как приятно чувство всемогущества. Ведь я обладал в концлагере властью бога. Каждую минуту мог вытрясти душу у любого из этих нечеловеков. Нет, я был выше. Я мог заставить каждого из них отречься от своего бога. Мортенгейзер пошевелил ноздрями, вынул небольшой флакончик и, пролив несколько капель на платок, вытер им лицо и руки. Эрнст Фрикке почувствовал резкий цветочный запах. - Привычка, ничего не поделаешь, - спокойно объяснил Мортенгейзер, заметив пренебрежение на лице приятеля. - Пожил бы в концлагере среди вонючих скотов, представляю, как ты обливался бы духами. - И он расхохотался. - Ничего смешного здесь нет, - оборвал Фрикке, - ты всегда был бабой и не мог жить без духов и прочей дряни. Мортенгейзер обиженно умолк. - Я вижу, Ганс, ты живодер, - заговорил Фрикке, - да еще хвалишься этим. Черт возьми, убить человека, если это необходимо, ну, если он тебе мешает или хотя бы наступил на ногу, - я понимаю. Борьба за жизнь. Но убивать, как ты... От тебя за километр несет мертвечиной. - Как?! И ты, член национал-социалистской партии, забыл о нашей великой цели? - Ганс привскочил. - Я удивлен. Мы расчищаем место в Европе для великой германской расы. - А ты не думал, что тебе когда-нибудь придется расплачиваться за такое усердие? Скажи, в твоем лагере сидели русские? - О-о, их было немало. Для них я не делал исключения, даже наоборот. Это необходимо для Германии... Но я не виноват. - И Мортенгейзер с испугом взглянул на изменившееся лицо приятеля. - Фюрер раз и навсегда взял всю ответственность на себя. Я всегда действовал строго по инструкции. Из приемника лилась танцевальная музыка. Фрикке слышал аккордеон, скрипку, трубу и какие-то ударные инструменты. Сам того не замечая, он стал постукивать по столу пальцами в такт музыке. И вдруг, заглушая оркестр, в приемник ворвался властный голос. Кто-то на хорошем прусском диалекте спокойно сказал: "К немецким генералам, офицерам и солдатам, оставшимся на Земланде! От командующего советскими войсками Третьего Белорусского фронта Маршала Советского Союза Василевского. Вам хорошо известно, что вся немецкая армия потерпела полный разгром..." Мортенгейзер бросился к приемнику, чтобы выключить, но Фрикке поймал его за полу халата. - Отставить, дружище, - миролюбиво сказал он, - если тебя не интересует, дай послушать мне. Вырвав халат из рук приятеля, Мортенгейзер, ворча, уселся на свое место. "...Немецкие офицеры и солдаты, оставшиеся на Земланде! - продолжал спокойный голос. - Сейчас, после падения Кенигсберга, последнего оплота немецких войск в Восточной Пруссии, ваше положение совершенно безнадежно. Помощи вам никто не пришлет. Четыреста пятьдесят километров отделяют вас от линии фронта, проходящей у Штеттина. Морские пути на запад перерезаны русскими подводными лодками. Вы в глубоком тылу русских войск. Положение ваше безвыходное. Против вас многократно превосходящие силы Красной Армии. Сила на нашей стороне, и ваше сопротивление не имеет никакого смысла. Оно поведет только к вашей гибели и многочисленным жертвам среди скопившегося в районе Пиллау гражданского населения. Чтобы избежать ненужного кровопролития, я требую в течение двадцати четырех часов сложить оружие, прекратить сопротивление и сдаться в плен. Всем генералам, офицерам и солдатам, которые прекратят сопротивление, гарантируется жизнь, достаточное питание и возвращение на родину после войны". - Пропаганда, ложь. Я не верю ни единому слову, - взвился Мортенгейзер. - Неужели ты можешь слушать это? Теперь Эрнст Фрикке еще больше уверился, что Ганс заслуживает смерти. Русские, как считал Эрнст, в первую очередь будут вылавливать таких, как этот, усердных "исполнителей", и в руках русской контрразведки он будет опасен. - Ганс, - произнес он негромко. - Что тебе, Эрнст? - с удивлением спросил Мортенгейзер. Ему вдруг захотелось кричать, но слова застревали в горле. - Подойди ближе. У тебя в кармане иностранная валюта, доллары, - наугад говорил Фрикке, свирепо глядя на него. - Дай их сюда. - Он внимательно наблюдал за его кадыком и думал: "Вопрос задан неожиданно. Ганс должен сейчас судорожно сглотнуть слюну... или по крайней мере у него непроизвольно задергается веко". Так учили в школе разведчиков. Но ничего этого не случилось. К его удивлению, Ганс тотчас безропотно выложил солидную пачку узеньких зеленых банкнотов. - Тебе известен приказ фюрера? Ты должен был давно сдать доллары в Рейхсбанк. Ганс молчал, слышалось лишь его сердитое, натужное сопение. - Ты понесешь наказание за свой проступок. Опять молчание. - Где ты взял эти деньги? - Многие заключенные зашивали их в одежду, - пробормотал Ганс Мортенгейзер. - А ты присвоил их? - "Надо его прикончить, всех надо прикончить, кто знает мое прошлое", - билось в голове Эрнста Фрикке. Мортенгейзер давно заметил: в пиджаке Фрикке что-то подозрительно оттопыривается. Теперь, когда рука товарища опустилась в карман, он не выдержал и с криком бросился на колени. Страх его был омерзителен. Нехорошо усмехнувшись, Фрикке вынул пистолет. Мортенгейзер вскрикнул гнусаво: - Пощади, хочу жить! - Не скули, - Эрнст Фрикке медленно цедил слова. Прозвучал выстрел. Скрип открываемой двери мгновенно заставил Фрикке обернуться. На пороге замерла стройная высокая девушка с волнистыми каштановыми волосами. Облако синеватого дыма медленно проплывало по комнате. Остро запахло пороховой гарью. ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ ЭРНСТ ФРИККЕ ШАГАЕТ В НОВУЮ ЖИЗНЬ В столовой у жарко пылавшего камина, засучив рукава полосатой фланелевой кофточки и повязав вокруг талии полотенце, хлопотала девушка. На огне стояла синяя кастрюлька с закопченным боком. В ней булькало и клокотало, из-под крышки вырывался пар: там варился картофель. Девушка раскраснелась и казалась воплощением тепла и жизни. Расходившийся на море ветер сердито выл в чердачных окнах и по печным трубам, но теперь он не заставлял Фрикке вздрагивать и испуганно озираться. Накрытый на двоих стол выглядел нарядно. На белой скатерти, найденной Фрикке в одном из буфетных ящиков, стояли чистые тарелки, горела свеча в фарфоровой подставке. На тарелках возбуждали аппетит своим свежим видом ветчина, копченая рыбешка, гусиная печенка и еще какая-то снедь. В розовой вазочке торчали кружевные бумажные салфетки. Из кофейника разносился приятный аромат. Бутылка с тминной водкой и две рюмки дополняли убранство. - Вы так устали, Мильда, столько хлопот, - сказал Фрикке, не сводивший с девушки глаз. Она ему все больше нравилась. Чистенькая, свежая и скромная. Красивое продолговатое лицо, высокая грудь, стройные ноги. - Одну минуту, Антанас, картошка сейчас будет готова. - Девушка сняла крышку и потыкала картофелину вилкой. Скоро дымящийся картофель, очищенный ловкими руками Мильды, горкой лежал в глиняной миске, а девушка сидела рядом с Фрикке. - У меня очень болит голова, - сказала она, трогая лоб, - но это пройдет, не обращайте внимания, пожалуйста. Я так рада встретить здесь земляка. Нет, этого вы не представляете. Вас я буду помнить всю жизнь, - продолжала девушка, зябко кутаясь в шерстяной платок. - Я столько пережила за последние дни, Антанас. Раньше я не знала, что такое нервы, а сейчас мне кажется, будто я опутана ими, словно катушка электрическими проводами; вы знаете, катушка Румкорфа с зелеными проводами; я видела ее в школе на уроках физики... И будто через меня все время пропускают ток. Эрнсту Фрикке ее слова показались несколько странными, но он не стал выяснять их смысл. - Выпьем, Мильда, за этот необычный день. - Подняв рюмку и глядя в глаза девушки, предложил: - И за будущую встречу. - Антанас, у меня спокойно на душе, первый раз за долгое время. Мне хорошо с вами - вы такой сильный и смелый. - Девушка с трудом выпила содержимое рюмки. - Что-то очень крепкое, - прошептала она, задохнувшись. - Вы мне не сказали, Мильда, как вы попали сюда, в этот дом? - спросил он после молчания. - Ах, это длинная история. Два года назад мои родители и брат попали в руки гестапо. Я ничего о них не слышала и решила, что они погибли. Но в январе наш земляк вернулся из лагеря, где помощником коменданта был Мортенгейзер. Земляк рассказал мне про отца, они виделись, работали вместе. Он был еще жив, но очень плох. О матери и брате он ничего не знал, - девушка заплакала. - Я боялась, что отца умертвят перед приходом русских, - всхлипывая, продолжала она. - И я решила помочь... Я пробралась поближе к лагерю. Вокруг него болота, лес и комары. О-о, Антанас, эти проклятые комары сводили с ума людей... В деревушке неподалеку я нанялась к трактирщику мыть посуду. Мне сказали, что в трактир иногда приходит помощник коменданта лагеря, пьяница и дебошир. Это и был Ганс Мортенгейзер, от него зависело все. Я с ним познакомилась. Наверно, отчаяние придало мне силы. Даже теперь я не понимаю, как я решилась... Он обещал спасти моего отца. Я работала в трактире три месяца, я натерпелась, Антанас, за это время... - Невероятно!!! Ганс Мортенгейзер отличался неприязнью к женщинам, беспощадностью к заключенным. - Но он влюбился в меня, Антанас, говорил, что хочет начать со мной новую жизнь. - Негодяй! И вы ему поверили, Мильда? - Об этом я совсем не думала, я хотела спасти отца, вот и все, а Мортенгейзер обещал помочь. Остальные заключенные должны были умереть. Это ужасно. А мать и брат погибли. Когда Мортенгейзер напивался, он делался разговорчивым и рассказывал мне многое, - Мильда заплакала. Эрнст Фрикке, глубоко затягиваясь сигаретой, смотрел на вздрагивающую от рыданий девичью грудь. - Но как вы могли решиться убить его, Антанас? Убить человека - ведь это такой грех! Но я знаю - так надо. Нужно иметь большую силу воли, твердость! - Она с восхищением посмотрела на Фрикке. - Он фашист, враг нашего народа, главный палач в лагере, - с хорошо наигранным гневом говорил Фрикке. - Я литовец и решил отомстить. Он долго мучил моих родителей, и, наконец, - голос его трагически дрогнул, - мой час настал, я уничтожил негодяя. Девушка доверчиво положила свою маленькую ладонь на руку Фрикке. - О Антанас! Вы отомстили и за моих родных, - девушка помолчала. - Мне было трудно решиться рассказать русским о Мортенгейзере. А он последнее время не спускал с меня глаз. Сегодня мне удалось незаметно выскользнуть из дома. Мортенгейзер думал - я легла спать. Но, к сожалению, поблизости не было русских солдат. Он был так осторожен, даже переодевался в женское платье... Отвратительно. Но, боже, как я рада слышать литовскую речь! Эрнст Фрикке придвинулся к девушке, хотя и без того сидел довольно близко. - Мортенгейзер предложил мне уехать вместе с ним, я согласилась, - продолжала Мильда. В уголках ее рта резко обозначились горькие складки. - Дело в том, что вот-вот должны были появиться русские. Мортенгейзер струсил. Я боялась, что он удерет, а я не могла допустить этого. Я... хотела сама его убить! - Вы были его любовницей! - швырнув окурок, воскликнул Фрикке. - Не скрывайте! Настало неловкое молчание. Девушка подняла на него удивленные глаза. - Вы меня оскорбили, Антанас! Он фашист. Палач моей матери... - На глазах Мильды выступили слезы. - Как вы можете? - чуть слышно прошептала она. - Мне холодно, принесите дров, Антанас, больше дров, чтобы хватило на всю ночь... Нет, я не сержусь. Бедный Антанас, значит, ваши родители погибли? - Я буду и дальше мстить за них! - горячо отозвался он. - Принесите дров, Антанас, - повторила Мильда, - в камине мало огня. Мне холодно. - Кутаясь в платок, она передернула плечами. Фрикке вышел из дома. Над лесом по-прежнему стояла полная луна. Двор, облитый ее светом, казался посыпанным золой, а дом серебряным. Только по закоулкам прятались ночные тени. Пахло мокрой корой и прелым прошлогодним листом. Дрова были приготовлены в сарайчике. Еще днем Фрикке принес сюда и разрубил несколько колченогих стульев и ветхий дубовый комод. Прислонясь к двери, он курил. Перед ним стояли большие глаза Мильды, такие голубые и простодушные. "А, Ганс Мортенгейзер! Старый развратник! Он, видите ли, хотел начать с ней новую жизнь. Где он? Может быть, сейчас смотрит на меня откуда-нибудь оттуда?" - пришло в голову Фрикке. Он поднял глаза к небу. С силой швырнув окурок на землю, Фрикке набрал охапку деревянных обломков. Когда он вошел в комнату, Мильда, придвинувшись к потухавшему камину, неподвижно сидела в кресле. Фрикке подбросил на тлеющие угли ножки и спинку старого стула. Сухое дерево мгновенно загорелось. Освещенное багровыми отблесками огня, лицо девушки казалось прекрасным. Взглянув на нее, Фрикке подошел к столу и выпил еще тминной водки. Поколебавшись мгновение, он спустил маскировочные шторы, запер на замок дверь и теперь стоял посредине комнаты, едва сдерживая частое дыхание. - Садитесь к огню, Антанас, грейтесь, - пригласила его Мильда. - Мне холодно, так еще никогда не было. Огонь ярко горит, а мне холодно. - Я сейчас, - хрипло отозвался Эрнст Фрикке. Но в этот момент раздался тихий стук в окно. Фрикке вздрогнул и мгновенно насторожился. - Кто там? - спросила Мильда. Фрикке вынул пистолет. Сдвинув предохранитель, он приблизился к окну и поднял штору. Прижавшись к стеклу, в комнату смотрело неправдоподобно изможденное человеческое лицо. Эрнст Фрикке растворил окно. - Я две недели питался древесными почками, - сказал незнакомец, - умираю от голода, ради бога, дайте что-нибудь. Он был без шапки. Из-под суконного пальто выглядывал воротник солдатского кителя. Желто-соломенные волосы спутались, в них застряли два сухих листка. По его осторожным движениям можно было догадаться, что под грязным платком вокруг шеи у него болезненный нарыв. - Кто такой? - спросил Фрикке. - Я Бруно Кульман, котельщик с верфи Шихау. У меня двое ребят, - ответил незнакомец, болезненно кривя рот, - они еще не ходят в школу. Нацисты взяли меня в солдаты насильно. - Он говорил монотонно, без выражения, словно сам с собой. - Я не хотел воевать, бежал из Кенигсберга. Помогите, товарищ, - солдат с мольбой посмотрел на Эрнста Фрикке, потом на тарелки с белым рассыпчатым картофелем. Эрнст Фрикке вдруг заорал: - Фашистский выродок! Когда немцы захватили Россию, ты нас волком рвал, издевался над людьми... Я литовец, - распалялся Фрикке, - верни, негодяй, моих родителей, их арестовали гестаповцы! Солдат прижал руку к сердцу. Подбородок его дрожал. - Я никому не хотел зла, - тихо проговорил он.- Мне жалко всех людей. Я всегда старался помочь пленным. Я учил своих мальчиков... - Ты думаешь разжалобить меня! Не надейся, не получишь и крошки. Иди к русским, пусть они тебя накормят. - Фрикке злобно рассмеялся. Солдат стоял у окна, держа руку на сердце, не в силах оторвать взгляда от тарелки с едой. - Отдайте ему картошку, Антанас, - раздался жалобный голос девушки. - У нас есть еще. - Пусть он вернет моих родителей! - рычал Фрикке. - Ну, ты, убирайся! - крикнул он на солдата. Бруно Кульман повернулся и, пошатываясь, пошел к воротам, хорошо различимый в пепельном свете огромной полнощекой луны. Внезапно он споткнулся, загремев попавшим под ноги ведром. Фрикке поднял свой вальтер. - Что вы делаете! - вскрикнула Мильда, вскочив. - Не смейте, я запрещаю. Стукнул выстрел. Бруно Кульман упал, уткнувшись головой в полосатое пляжное кресло у стенки сарая. - Ненавижу немцев! Без разбора! Всех!.. - бушевал Фрикке. Он хладнокровно закрыл окно и опустил маскировочную штору. - Нечего волноваться, Мильда. Я отомстил за наших родителей, только и всего. Девушка, откинувшись на спинку кресла, тяжело дышала. Глаза были закрыты. Притронувшись к ее пылающему лбу, Фрикке только присвистнул. Соорудив на диване из перин и подушек спокойное удобное ложе, Эрнст Фрикке перенес туда больную. "Бог посылает тебе клад, Эрнст, - размышлял он. - Если обстоятельства вынудят остаться в Литве, Мильда станет твоим ангелом-хранителем". Несколько дней Мильда металась в бреду. Фрикке не отходил от нее, пичкая лекарствами, найденными в домашней аптеке, поил чаем, готовил еду. И только когда к девушке вернулось сознание, стал подумывать о своих делах: надо действовать, не упустить время. Все эти дни Фрикке проводил в стенах дома, выходя на улицу только, чтобы принести воды или нарубить дров. На все, что окружало его, он не обращал ровно никакого внимания. Сейчас выйдя во двор и оглядевшись, он поразился удивительной перемене. Теплые солнечные дни оживили спящую природу. На кустах возле соседнего дома появились крупные желтые цветы, листьев на них не было, только цветы. На ветвях деревьев проклюнулись листочки. Сброшенная почками коричневая кожура лежала на земле. Фрикке притронулся рукой к ветке. Он ощутил клейкую смолу. Пальцы слипались. Только липы стояли еще без листьев. Липа - осторожное дерево, его слишком часто обманывали северные весны, оно боится холодного ветра и заморозков, бережет свою нежную зелень. На яблонях только-только лопнули почки. Дружно зеленели кусты бузины, а земля на солнечных местах покрылась нежной молодой травой, и ландыш вынырнул из-под земли, как зеленый весенний флаг. Голосистые скворцы и другая мелкая птаха весело возились на деревьях. В одном из домиков на соседней улочке Эрнст Фрикке нашел рыбака с женой. Это были литовцы, пожилые люди. Узнав про больную девушку, старики согласились помогать ей. ...И вот пришло время прощаться. - Благодарю, Антанас, ты спас меня, - говорила Мильда перед разлукой. - Если тебе будет тяжело одному, приходи, я всегда буду рада. А дом у нас большой, места хватит. Эрнст Фрикке прижал к губам тонкую, похудевшую ручку Мильды. - У меня предчувствие, Мильда, мы будем вместе. Нет, я уверен в этом. Мы скоро увидимся. Я оставил все продукты здесь, - добавил он,- себе я беру немного, только вот в этом рюкзаке. Ты должна хорошо есть после болезни. Машина в сарае, ждет твоего выздоровления, домой доберешься быстро. Вскинув за плечи рюкзак, Фрикке зашагал по дороге вдоль берега моря, направляясь в Кенигсберг. Он избрал кружной путь через Мемель. Так несколько дольше, но безопаснее. ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ ВИЛЬГЕЛЬМ КЮНСТЕР ПРОДОЛЖАЕТ СТУЧАТЬ МОЛОТКОМ Сухопарый блондин с энергичным лицом, в берете, серой куртке и рюкзаком за плечами сошел с поезда, прибывшего на товарную станцию. Дальше железнодорожный путь был разрушен, и оставшийся до южного вокзала километр пассажиры шли пешком. В Тильзите советские солдаты-артиллеристы посадили Фрикке к себе в вагон. Поезд следовал из Тильзита без всякого расписания, вагоны были разные: несколько пассажирских, несколько товарных. На том, в котором ехал Эрнст Фрикке, сохранилась старая табличка с надписью по-немецки: "Только для военных". А на другом - полустертая надпись черной масляной краской: "Мы едем в Польшу уничтожать евреев". Кенигсберг. Могучие стальные арки вокзальной крыши остались невредимыми, только стекла разбиты. Под ногами хрустят осколки, льдышками устилающие платформы. Пусто и заброшенно. Рельсовые пути уставлены товарняком, битым и горелым. Среди вагонов - несколько платформ, груженных колючей проволокой. На перронах от недавних боев сохранились почти незаметные для глаза бетонные дзоты с пулеметными бойницами. Эрнст пробирался через развалины домов. Услышав голоса, он метнулся в сторону и осторожно выглянул из-за обгорелой стены. Собственно, бояться ему было нечего, но сказывалась давняя привычка. Несколько десятков мужчин и женщин с кирками, ломами и лопатами, пестро одетых, расчищали завалы. Медленно, с безразличными лицами работали кенигсбержцы, изредка перебрасываясь скупым словом. Поодаль дымили махоркой двое советских солдат. Сплошные холмы из кирпича и мусора остались в этих кварталах от страшных августовских дней прошлого года. "Русские заставляют население расчищать город. Что ж, это правильно", - подумал Фрикке. Он обошел развалины и очутился на улице, еще более разрушенной, кое-где курились свежие пожарища. Иногда от здания оставалась только передняя стена с надписями прямо на штукатурке: кондитерская, кафе, парикмахерская. Все остальное, за стеной, не сохранилось. Иногда, наоборот, передней стены не было, и этажи стояли с вывороченными внутренностями. Но вот что удивило Фрикке. У некоторых полуразрушенных домов из труб поднимались дымки. Внизу, в подвалах, жили люди. Они молча и тихо копошились в руинах. По закоулкам шла торговля каким-то барахлом. На стене одного из домов - надпись крупными буквами: "Единый народ, единая империя, единый фюрер". На другом еще три: "Помните - наш враг всегда на востоке", "Победа или Сибирь", "Радуйтесь войне, ибо мир будет страшным". На синем плакате сверху изображена улыбающаяся картофелина. Внизу идут изречения: "Домашние хозяйки не должны чистить сырую картошку. Кто чистит сырую картошку, тот уничтожает народное достояние". Фрикке пробирался через развалины старого города по улице Ланггассе. Перед глазами - разрушенный почтамт, королевский замок. В пустые окна просвечивает небо. Башни разбиты. Где-то наверху, на крыше, жалостно мяукает бездомная кошка. На массивных контрфорсах западного крыла крепости расклеены приказы советской комендатуры. У пьедестала памятника Бисмарку - куча книжечек в коричневых коленкоровых переплетах. Фрикке взял одну. Это была "Памятка солдата". Он перевернул несколько страниц. "Для твоей личной славы, - прочитал он, - ты должен убить 100 русских. У тебя нет сердца и нервов, на войне они не нужны". Эрнст Фрикке бросил книжку. С опаской обернулся: нет ли кого? "Черт возьми! Читали ли русские эти изречения? - подумал он. - Если читали, плохо нам придется!" Приходилось часто останавливаться, внимательно рассматривать остатки домов, чтобы узнать улицу. На домах пестрели надписи метровыми буквами, сделанные рукою советских солдат: "Осторожно - мины", "Опасно - мины". В одном из переулков Фрикке остановился над книгами, наваленными вперемежку с кирпичами. Дорогие переплеты всех цветов, кожаные корешки, золотые обрезы, разноцветные иллюстрированные журналы, газеты. Он поднял одну из книг, другую. На всех на внутренней стороне обложки были наклеены этикетки-экслибрисы с изображением человеческого черепа и надписью: "Мир - мое творение". Кредо идеалиста. "О-о, Ганс Каммель, - вспомнил Фрикке, - это его библиотека. Теперь я точно знаю, где нахожусь. Через два дома мне поворачивать направо. Где-то здесь жил кузнец Кюнстер, приятель дядюшки. Перед входом в его мастерскую висел фонарь из кованого железа. Зайду к старику, узнаю, не случилось ли что с дядей. Русские в городе, все может быть", - решил Эрнст Фрикке. От дома, где жил искусный кузнец, осталась кирпичная коробка: старый мастер обосновался в подвале. Но у входа на узорчатом держателе висел все тот же фонарь в железной оправе. Рядом, в квадратной рамке, подвешена наковальня с лежащим на ней молоткомэмблемой кузнечного ремесла. На обгоревших дверях вывеска: "Кузница художественных изделий дипломированного мастера Вильгельма Кюнстера. Специальность - внутренние украшения жилищ и парадных помещений". Рабочий стол, на столе - молотки и молоточки всякого рода: железные, деревянные и даже резиновые; ящичек, похожий на соты, с набором зубилец и резцов. Ножницы, обрезки меди в круглом бочонке. В углу - моток железной проволоки... Посредине мастерской - особая наковальня кузнеца-художника, тиски. По стенам - реклама: изделия Кюнстера. Медные тарелки: на двух - профили Канта и Шиллера, на других - герб Кенигсберга и королевский замок. Еще на одной - голая ведьма на помеле. На большой полке во всю стену стоят и лежат железные подсвечники, фигурные дверные ручки, люстра для свечей, какие-то цепи, каминные решетки. Новое, что увидел Фрикке, - это пустая кровать, сиротливо приткнувшаяся к стене, и медный таз для умывания на железном треножнике. Эрнст Фрикке никогда не интересовался кузнечным ремеслом. Однако он не раз слышал высокие похвалы своего дядюшки мастерству Кюнстера. Профессор Хемпель называл старика художником и считал его единственным в городе достойным продолжателем этого старого немецкого искусства, с годами все больше и больше забывавшегося. - Здравствуй, Эрнст! Вот так штука! Почему ты здесь? Я слышал от профессора, ты получил билет на пароход, - дружески встретил гостя тучный старик с белыми как снег волосами, в шерстяной фуфайке и кожаном переднике. У Кюнстера умное, собственно, еще не старое, почти без морщин, лицо, большой прямой нос, лохматые брови, белой щеточкой торчат усы, сквозь черепаховые очки светятся проницательные глаза. - Да, и с этим билетом я чуть не попал к морскому царю, - отшутился Фрикке. - Пароход торпедировали, а я плавал в воде, пока совершенно случайно меня не вытащили. Теперь пробираюсь к дяде. Жив ли он? Его ведь хотели эвакуировать? - Профессор Хемпель жив, он в старой квартире. Русские хорошо относятся к ученым. Но ты берегись, тебя могут сцапать. Я слышал: такими молодчиками, как ты, русские здорово интересуются. Фрикке вспомнил, что старый мастер не любил нацистских порядков. Как-то раз в середине войны ему, лучшему мастеру в Кенигсберге, предложили выбить из меди скульптуру Гитлера. Местные нацистские главари готовили к высочайшему дню рождения подарок. Вильгельм Кюнстер отказался наотрез. "Слишком большая честь, - скромно и несколько двусмысленно сказал кузнец. - Я никогда не решусь изобразить на простой меди такую великую личность". Уговоры и угрозы не подействовали. Вильгельму Кюнстеру повезло: нацистские заправилы не тронули лучшего кузнеца-художника. Мастер вынул из жилетного кармана луковицу старинных часов, и Фрикке показалось, что он кого-то ждет. - На мою продукцию находятся любители и у русских, - снова заговорил старик, пряча часы. - У меня сохранился штамп, и я делаю медные пепельницы с парусным кораблем. Фрикке молчал. - Ты меня прости, Эрнст, я займусь делом! Это не помешает мне говорить и слушать. В пять придет заказчик, русский капитан. Кузнец взял кусок листовой меди и положил на угли горна. Работая мехами, он раскалил пластинку докрасна. Не торопясь сунул ее в воду, вынул, потрогал: мягкая ли, опять опустил в какую-то жидкость, протер тряпкой, медь заблестела. Затем положил пластинку на сферический стальной штамп трехмачтового корабля, прибил по краям гвоздями и осторожно обстучал круглым молотком. - Много ли, если не секрет, вы получите от русских за свое искусство, герр Кюнстер? - спросил Фрикке. - Во всяком случае, у меня есть хлеб, и табак, и даже сахар, - ответил мастер. - Впрочем, то, что я сейчас делаю, совсем не искусство. У профессора есть моя пепельница. Одна из лучших. Там ручная работа. Вильгельм Кюнстер бросил на медь кусок свинца, принялся с размаху сильно бить молотком. Свинец смягчал удары, рисунок лучше прорабатывался. - Как русские обращаются с мирными жителями? Я полагаю, зверствуют? - словно невзначай спросил Фрикке. Кюнстер перестал стучать молотком. - Зверствуют? Я этого не слышал... Но и не слишком ласковы. И тут ничего не скажешь. Так было всегда, пока у победителя не отойдет сердце. - Мастер хотел еще что-то добавить, но раздумал и стал вытаскивать клещами гвозди, вбитые по краям медной пластинки. Снял ее, посмотрел на рисунок, что-то хмыкнул под нос. Привычными движениями вырезал из квадратного листа диск, загнул края, выбил зубилом незатейливый узор, и кусок меди на глазах у Фрикке превратился в красивую пепельницу. Кюнстер не был простым ремесленником, недаром доктор Хемпель расхваливал его. Старик подержал пепельницу в каком-то растворе, протер ее. - Посмотри, Эрнст, медь почернела, так гораздо красивее. Я мог бы покрыть пепельницу вот этим составом, и на металле выступила бы прозелень. Тогда она выглядела бы так, словно ее делал не Вильгельм Кюнстер, а какой-нибудь мастер лет триста назад. Немцы любили такую подделку... Вот так и живу, - опять повторил старик и добавил: - В нашем деле по-настоящему искусен тот, кто откует из одной пластины меди крышку чайника или человеческую голову. - Я рад был застать вас в добром здравии, а теперь направлюсь к дяде, герр Кюнстер, - сказал Фрикке, которому надоел разговорчивый любитель медных тарелок и дверных ручек. - Передавай привет господину Хемпелю, - вертя в руках пепельницу, сказал старый мастер, - пусть заходит поболтать. Я всегда ему рад. x x x Третий этаж, квартира номер шесть, знакомая дубовая дверь. Не решаясь сразу позвонить, Фрикке снял рюкзак и осмотрелся. На лестничной площадке темновато: небольшое окно из разноцветных стекол завешено куском черной маскировочной бумаги. Дверь в соседнюю квартиру полуоткрыта, в прихожей виден платяной шкаф с разбитым зеркалом, потертые плюшевые кресла. На полу - клочья морской травы, тряпки, деревянные обломки и прочий мусор, всегда остающийся после переноски громоздких вещей. "Удивительно, почему пустует квартира?" - подумал Фрикке. Он заглянул в дверь. В стене виднелись большие проломы, пол провалился. Только он потянулся к звонку дядиной квартиры, как звякнул запор, и дверь приоткрылась. В просвете он увидел профессора со свечой в руках и седого полковника Советской Армии. Фрикке мигом нырнул в соседнюю квартиру. - Я не хочу вас принуждать, профессор, - услышал он, - но, если вы согласитесь, это будет весьма благожелательно расценено советским командованием и пойдет только на пользу вашему любимому делу. До свидания, герр Хемпель. - Я подумаю, господин полковник, благодарю вас. Очень благодарю за внимание, - проговорил профессор. На площадке лестницы они попрощались еще раз. Только теперь Фрикке заметил, что рядом с полковником стоял рослый ординарец. Эрнст Фрикке напряженно вслушивался. Сапоги ординарца процокали по каменным ступеням. Когда шаги звучали уже на улице, он снова собрался позвонить к дяде. - Приятель, вы к кому? - вдруг раздался из темноты мягкий мужской голос. Эрнст Фрикке отступил на шаг от двери. Сунул руку в карман. - Не трогайте оружия, приятель, - с вкрадчивой убедительностью произнес незнакомец. - У меня преотличнейший вальтер, патрон - в стволе. И однако, вы живы. - Благодарю за любезность, - отозвался Фрикке, разглядывая незнакомца. - Но что вам угодно? - Вы давно знакомы с профессором? - Да, я был служащим в музее доктора Хемпеля. У незнакомца было нежное и приятное лицо, тонкие рубцы прорезали в двух местах его левую щеку. - Благодарю вас. Не смею задерживать. - Незнакомец сладко улыбнулся и приподнял шляпу. - Нашу беседу мы продолжим позже! x x x Пока Эрнст Фрикке рассказывал, что с ним произошло на пароходе "Меркурий", профессор, нахмурясь, сидел и молчал. У Фрау Эльзы на глазах выступили слезы. Она комкала у глаз платок, шевелила блеклыми губами и жалко улыбалась. Когда Фрикке закончил свою наполовину выдуманную повесть, профессор поднял голову и, посмотрев в глаза племяннику, спросил: - Ящерица, где она? - Осталась на судне. - Это ужасно! Но я верю тебе, Эрнст, - после некоторого раздумья сказал Альфред Хемпель и замолчал снова. - Дай бог здоровья рыбакам, спасшим тебя от смерти, - нарушила тишину тетка. - Бог не дал тебе погибнуть в море, он спасет тебя и в этом проклятом городе. Как только фрау Хемпель начала рассказывать о житейских делах, ее удержать было невозможно. - Стало голодно, - жаловалась она. - У кого были запасы - припрятали, и купить что-нибудь нет никакой возможности. Люди потеряли человеческий облик: одни доносят советским властям, другие какому-то крейслейтеру, оставшемуся в городе. Многие еще верят, что войну можно выиграть. Людей обуяла жажда обогащения за счет друзей, родственников, все стремятся добыть золото или драгоценности - все, что занимает мало места и дорого стоит. Эрнст, дорогой, - продолжала Фрау Эльза, сжимая руки племянника сухими горячими пальцами. - Какими-то путями, за большое вознаграждение еще и сейчас можно выбраться из Кенигсберга к нашим войскам, защищающим клочок земли на берегу моря, и уехать на запад. Кое-кому удалось благополучно добраться, но многие были убиты и ограблены своими же проводниками... Дяде тоже грозит большая опасность. Последнее время ему не дают покоя... - Да, Эрнст, люди изменились, - заговорил профессор. - Ты ведь знаешь, я всегда был верен партии и всегда отдавал должное фюреру. Но выше всего для меня была наука. Всю жизнь я посвятил янтарю, этому волшебному камню. Музей - это мое детище. А сейчас, ты слышишь, Эрнст, хотят разг