ки золотое кольцо с бриллиантом, сверкнувшим на солнце. - Фамильная реликвия, - пробормотал Фрикке, пряча кольцо в поясной карманчик. Затем он подошел к камину и взял янтарного божка. Солнечные лучи просвечивали сквозь янтарь, расплывались кровяными пятнами на белой рубашке Фрикке, заботливо выстиранной и отглаженной теткой Эльзой. Внезапно Эрнст Фрикке почувствовал на своем затылке слишком пристальный взгляд. Он сразу насторожился. "Я им больше не нужен, - молнией пронеслось в голове, - он хочет меня ликвидировать... этот негодяй сейчас выстрелит. - Усилием воли он подавил страх. - Осторожнее, Эрнст, осторожнее, выдержка, выдержка, игра идет на крупную ставку - на жизнь". Он медленно повернулся к Фолькману, все еще сжимая в руках языческого бога и улыбаясь. Чуть заметное движение правой руки эсэсовца подтвердило худшие опасения Фрикке. - Посмотрите, дорогой оберштурмбанфюрер, - как ни в чем не бывало заговорил он, - полюбуйтесь. Это редкое древнее изображение Перуна, бога огня. Работа язычников. Между прочим, вещица стоит больших денег, тысячи золотых марок. Может быть, вы возьмете... так сказать, на память о совместной работе. Оберштурмбанфюрер слушал, все еще держа руку в кармане. Однако он проявил несомненный интерес к предложению, только спросил, почему Фрикке не оставит себе Перуна. - Очень просто. Это любимая безделушка профессора, - объяснил Фрикке. - Я помню, дядя говорил, что другой такой нет во всем мире. Но я... но мне... - замялся он, - мне была бы тяжела такая память. Эсэсовец, очевидно, поверил, что Фрикке ни о чем не догадывается. - Ну, уж если вы такой неженка, - он улыбнулся, - пожалуй, я не откажусь... На память так на на мять. Эрнст сделал несколько шагов, глядя в лицо геста ловцу, но и не выпуская из виду его правой руки. - Держите, - сказал Фрикке, - только не выроните, божок тяжелый, почти три кило. Оберштурмбанфюрер потерял осторожность и протянул руки. В этот миг тяжелый янтарный бог обрушился на его голову. Охнув, эсэсовец медленно опустился на ковер. ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ КОГДА НЕОБХОДИМО, СМИРИСЬ И ЖДИ Маленький литовский городок. Вокруг хутора вспаханные поля, зеленеющие озимые, темнеют лесочки. Главная улица - шоссе, идущее на Мемель. Между приземистым зданием почты и костелом выступает двухэтажный дом, выкрашенный охрой. Над дверями нижнего этажа вывеска: чашка с дымящимся кофе и большой крендель. У дома топчется привязанная к дереву лошадь под седлом из черной потрескавшейся кожи. Несколько кур и петух неторопливо роются в конском навозе. Мотоцикл с привязанным к багажнику стареньким чемоданом, основательно забрызганный грязью, подкатил к кафе. Приезжий, русоволосый молодой человек, выпив чашку эрзац-кофе и спросив у хозяйки какой-то адрес, завел свою трескучую машину и завернул в одну из боковых улиц. - Антанас Медонис? Вы! Девушка с радостным изумлением взглянула на приезжего. - Да, это я, Мильда. Помните, я говорил, что найду вас и на дне моря... Девушка тронула теплой ручкой грубую руку приезжего. - Я понимаю, Антанас, - тихо сказала она, - все понимаю. Значит, я оказалась счастливее. Мой отец вернулся, но я еще не совсем верю, Антанас... Он прошел через такие мучения! Я еще не совсем верю, что человек может столько перенести. На его глазах они замучили маму и брата. - Это ужасно, Мильда. Они помолчали. - Но входите в дом, Антанас, - встрепенулась девушка. - Мильда, - задержал ее Антанас, - я могу надеяться на пристанище? Хотя бы на первое время. Тогда вы говорили, что дом пустует. Но теперь... Ваш отец возвратился, и, может быть, теперь... - Как вы могли сомневаться, Антанас! Для вас всегда найдется комната в нашем доме. Вы так много для меня сделали. Я не забыла... ждала. - Она покраснела и опустила глаза. - Благодарю! - Пойдемте, - Мильда ввела Антанаса в дом. На постели лежал человек. Перешагнув порог, Медонис остановился; он смотрел на худую, безжизненно-желтую руку, лежавшую поверх одеяла. Завернутый рукав белой рубахи был слишком широк для тонкой, похожей на кость руки - на ней видны несколько четких цифр. - Заключенный номер 103822, - пробормотал Медонис, не в силах оторвать взгляда от татуировки. - Подойдите ближе, Антанас, - услышал он неожиданно твердый голос, - садитесь вот сюда. - Тонкая рука с татуировкой показала на деревянное кресло возле кровати. - Дочка, приготовь поесть нашему гостю. Антанас Медонис сел. Он внимательно посмотрел в лицо больному и встретил настороженный взгляд. Через мгновение припухшие веки закрыли ввалившиеся глаза. "Проклятье, - ругался про себя Медонис, - как только держится душа в таком теле". Голова больного по сравнению с шеей казалась несоразмерно большой. Хотя это был голый череп, обтянутый кожей. В открытый ворот рубахи видны выступающие ключицы. Во рту - обломки испорченных зубов. - Мне еще повезло, - заметив удивление гостя, снова заговорил отец Мильды. - Я, Иосиф Барайша, остался жив. Почти все мои товарищи погибли. Концентрационный лагерь СС - это далеко не курорт. В последний момент, перед приходом Советской Армии, нас хотели утопить в море. Но не успели, хотя уже погрузили на баржу... Я выжил и скоро смогу работать. Больной потянулся к папиросной коробке. Вошла Мильда. Девушка успела переодеться. На ней было синее бархатное платье с открытым воротом и туфли на высоких каблуках. Медонис-Фрикке не спускал с нее восторженных глаз. - Папочка, ты же обещал мне - три папиросы в день! - Ладно, дочка, еще только одну. - Как вы спаслись? - спросил Антанас. - Эсэсовцы не успели вывезти баржи в море. Русские солдаты разогнали охрану и открыли выход на палубу. Через час было бы уже поздно, мы задыхались в трюме. Как видите, все очень просто. - Иосиф Барайша неглубоко затянулся папиросой. - Ну, а вы... что случилось с вами? - Мой отец был учителем. В сороковом году стал коммунистом. Пришли немцы и всех нас, всю семью арестовали, - без особого воодушевления начал рассказывать Эрнст-Антанас. - Несколько дней я сидел в тюрьме, а потом под угрозой смерти мне предложили работать по специальности... Я согласился, другого ведь ничего не оставалось делать? - он выжидающе посмотрел на больного. - Продолжайте, я слушаю. - Меня взял к себе в имение помещик фон Браухер. Я был подручным электрика на мельнице. Там я работал всю войну. - Антанас заметил пристальный взгляд Барайши на своих руках. - Работа была легкая, - поторопился объяснить он. - Так, так, - пробормотал Барайша, смотря куда-то в сторону. Некоторое время они молчали. - Где жили ваши родители? - нарушил молчание Иосиф Барайша. - Вы хотите знать адрес? - Да, - больной взял со стола карандаш и лист бумаги в клетку, на котором Мильда аккуратно записывала температуру. "Это похоже на допрос, старик не верит мне, - мелькнуло в голове Медониса-Фрикке. - Ну, копайся, копайся, у меня за кормой все в порядке, об этом позаботились заблаговременно. Проверяй! Это пойдет мне только на пользу. Семейство господина школьного учителя Медониса, увы, перестало существовать". - Папа, ну что за расспросы, - вступилась Мильда. - Неужели тебе мало того, что я видела своими глазами. Антанас спас мне жизнь... - Вы преувеличиваете, Мильда, - как бы застенчиво или обиженно сказал Медонис. - Дело было значительно проще... Господин Барайша, запишите, пожалуйста, адрес моих покойных родителей. - Антанас будет жить у меня в доме и, как я вижу, собирается ухаживать за моей дочерью, - попробовал отшутиться Барайша. - Разве я не вправе им интересоваться в таком случае? Собственно говоря, я хочу помочь господину Антанасу. Кто знает, может быть, его родители еще живы. Антанас, а каковы ваши политические взгляды? - продолжал он расспрашивать. - Как вы думаете жить в освобожденной Литве? Предстоит большая работа... немцы нанесли колоссальный ущерб нашему социалистическому хозяйству. - Ты поможешь Антанасу, папочка. Ну, конечно. Папа у меня секретарь райкома, - с гордостью объявила девушка. - Помолчи, Мильда, - с притворным недовольством сказал больной и тут же ласково провел рукой по волосам дочери. - Может быть, Антанас и не нуждается в моей помощи? - он вопросительно посмотрел на молодого человека. - Собственно говоря, я не задумывался еще над этим, - поколебавшись, ответил Медонис. - Фашизм ненавижу. К Советской власти отношусь терпимо, но в социализм, пожалуй, не верю. В Коммунистическую партию вступать не собираюсь. Что еще сказать вам? А пока моя мечта - стать капитаном рыболовного судна. - Посмотрим, посмотрим, - задумчиво отозвался Иосиф Барайша. - Пока отдохните, присмотритесь к нам. Кстати, какое вы получили образование? Что вы закончили? - Каунасскую гимназию. Хотел поступить в университет, но... - развел руками Антанас, - не хватило средств. - Он искоса посмотрел на больного. "Кажется, - подумал он, - старик подобрел. Значит, я сказал все как надо. Мне повезло. Не всякому удастся попасть в квартиранты к секретарю райкома партии". "Что-то мне не нравится в этом человеке, - размышлял в это же время больной. - Кто он? По разговору - настоящий литовец. Подкупает его откровенность. Прямые, честные люди, даже инакомыслящие, не опасны". Молчание длилось недолго. - Антанас, - сказала Мильда. - Идите, я покормлю вас и покажу вашу комнату... Комната была светлая, уютная и чистая. Пол и оконные рамы недавно окрашены. У кровати лежал лоскутный коврик. Окно распахнуто настежь. Из сада доносилось деловитое жужжание пчел, осаждавших цветущий сад. - Здесь жил брат, - с грустью сказала Мильда, - за этим столом он помогал мне учить уроки. Для меня он повесил и эту карту... Иосиф Барайша долго лежал не шевелясь, уставив взгляд в одну точку. Из его головы не выходили руки Антанаса. "Что яснее всего выражает сущность человека? - задавал он сам себе вопросы. - Глаза? Иногда глаза действительно могут раскрыть душу. Однако глаза можно спрятать. Остаются рот, губы; но им можно придать бесстрастное выражение. Ты прав, Иосиф, лицо можно сделать непроницаемой маской. Руки - вот что выдает характер человека". Иосиф Барайша мог много раз проверить свои наблюдения там, за колючей проволокой эсэсовского лагеря! Особенно выразительными ему всегда казались ногти. У них как бы своя собственная физиономия. Есть симпатичные ногти, посмотрев на которые чувствуешь расположение к человеку, есть вызывающие брезгливость и отвращение. Вот грубая рука насильника с огромной ладонью, узловатыми пальцами. Ногти квадратные, жесткие. Эта рука будто приспособлена, чтобы ломать и корежить. И другая рука, с длинными чуткими пальцами музыканта... Нет, руки не могут лгать, они скажут всегда правду. Барайша старался представить себе руки товарищей по лагерю. Вот наборщик из Варшавы Иосиф Баславский. У него руки пропорциональны телу. Большая ладонь. Средней длины пальцы. Коротковатые ногти с белыми пятнышками выглядят добродушно. В жизни Иосиф Баславский был славным, покладистым человеком. А если судить по лицу, никогда не скажешь этого. Злые глаза, губы поджаты, углы их брезгливо опущены. Николай Беклимешев, русский скрипач. Нежная рука, длинные пальцы, продолговатые ногти. Такая рука может быть у человека чистого и порядочного. Иосиф Барайша хорошо его помнит, человека рыцарской души, делившегося последней крохой с товарищами. А губы у него надменные, тонкие. Парикмахер Берзиньш, латыш. Он постоянно обкусывал свои плоские ногти. Кожа жесткая, шершавая. И масленые глазки. Здесь лицо подтверждало то, что говорили руки. Профессиональный преступник, один из тех, кто носил зеленый треугольник верхушкой вниз. Сотни рук своих товарищей вспоминал Барайша. Фриц Бауер, Пранас Риткус, Витаутас Шульцас, Федор Марковкин, Иван Любченко, Пьер Декасье... узнавал он грубые шершавые руки со шрамами и сбитыми ногтями. У помощника коменданта лагеря Мортенгейзера руки были мясистые, с пальцами-сосисками, волосатые и веснушчатые, с розовыми холеными ногтями. Мягкая рука с перстнями на пальцах и приторным запахом цветочного одеколона выросла до гигантских размеров и накрыла лицо Иосифа Барайши. Дышать стало тяжело. Силясь освободиться от потной ладони, вдохнуть как можно больше воздуха, он рванулся, застонал и открыл глаза... Из окна по-прежнему доносился едва ощутимый аромат цветущих яблонь. Солнце светило ярко и весело. Положив руку на часто бьющееся сердце, Барайша радостно глядел на все живое, дышащее, согретое и взращенное солнцем! Тяжкое, страшное отошло навсегда... Больной понемногу успокоился и опять задремал. Но и во сне привиделось недавнее. Эсэсовский лагерь на опушке леса. Иосиф Барайша снова за проволокой. Он, заключенный номер 103822, идет по двору в тяжелых деревянных башмаках на босу ногу, взмешивая жидкую грязь. Его окружают товарищи - худые, как сама смерть, призраки в полосатой одежде. Они самые сильные и здоровые, их спутники по эшелонам давно умерли. У живых - постоянное чувство голода, щемящего, выворачивающего внутренности. И еще страх, вязкий, противный... Барайша - слесарь. Поэтому-то ему удалось попасть на военный завод, возникший на костях заключенных. Тем, у кого есть какая-нибудь специальность, легче, они кое-как существуют. Еще бы, тюремщики добавляют к голодному пайку кусок хлеба. Иосиф Барайша стоит у высокого забора из колючей проволоки. Он ждет. Сегодня день рождения его жены, ей исполнилось тридцать два года, она в лагере рядом. Барайша знает, скоро два десятка женщин потащат в лес мимо места, где он стоит, повозку, груженную песком. Из леса женщины повезут тяжелые бревна. Недаром на воротах лагеря написано: "Работа услаждает жизнь". У Иосифа замерло сердце. Вот она, его жена Катрин, красивая, стройная, как девушка. Как легко идет она по лесной дороге, даже впряженная в повозку. Он видит ее лицо, она тоже заметила его, улыбается, делает знак рукой. Сейчас Катрин будет близко, совсем близко... Но что это? Вслед женщинам напрямик через лес, ломая ветки зеленых кустов, бежит здоровый как бык эсэсовский фельдфебель из охраны лагеря. Он тяжело сопит, лицо его покраснело. Боже, он подбегает к Катрин, хватает ее за руку. Она вырывается, кричит. Эсэсовец хохочет и снова грубо хватает ее. Сейчас, кажется, разорвется сердце Иосифа Барайши. Оцепенев, не двигаясь с места, он смотрит. Катрин озирается по сторонам, хватает горсть песку из повозки и швыряет в глаза эсэсовцу. Он громко ругается и трет глаза руками. Быстрым движением Катрин вытаскивает из его кобуры пистолет и несколько раз стреляет почти в упор. Эсэсовец мешком валится в кусты. Катрин бежит, протянув руки к нему, к мужу. Вслед ей уже летят автоматные очереди конвойных. Катрин, обливаясь кровью, падает, старается подняться, ползет, умоляюще смотрит на мужа. О... о, Иосиф Барайша никогда не забудет этого взгляда. Товарищи хватают его, удерживают. Он бешено бьется в их руках. А через час худенькие тела одиннадцати женщин раскачивает морской ветер, они висят на деревьях с веревками на шее. Катрин и десять ее товарок. Катрин повешена мертвой. Перед глазами возникло бабье лицо Мортенгейзера. Он истерично выкрикивает команды, гонит заключенных смотреть на казненных. Потом товарищи рассказали Барайше все как было. История оказалась нехитрой. Катрин приглянулась кому-то из лагерного начальства, и ее решили поместить в лупанарий для эсэсовцев. Выдержит ли сердце заключенного номер 103822! x x x Ранним солнечным утром Иосиф Барайша полусидел в кровати. В руках у него книга, на книге - лист почтовой бумаги. "...О себе довольно. Пройдет еще две-три недели, Ионас, и я смогу ходить без посторонней помощи и работать без всяких скидок, - выводила буквы слабая, еще дрожащая рука. - У моей девчурки Мильды большое событие, на днях она выходит замуж. Ее будущий муж Антанас Медонис - человек, по-моему, достойный. Мечтает быть моряком. - На этом месте Барайша остановился и тяжело вздохнул. - Ты, Ионас, живешь в портовом городе. Если есть у тебя возможность пристроить парня, напиши не откладывая". Закончив письмо и подписав адрес, больной откинулся на подушки и, долго о чем-то размышляя, глядел в сад и не видел ни цветущих яблонь, ни трудовой возни пчел за окном. Книга вторая НА ЗАТОНУВШЕМ КОРАБЛЕ ГЛАВА ПЕРВАЯ У КАПИТАНА АРСЕНЬЕВА СДАЮТ НЕРВЫ Каюта освещена настольной лампой с темным абажуром: в морском походе капитан Арсеньев не любил яркого света. Бывает, нужно выйти на мостик ночью, дело срочное, а ты как слепой. Глаза-то не сразу видят в темноте. Сегодня ночь безлунная. В небе ни звездочки. Снежные тучи тяжело нависли над морем. Ледяной ветер вздымает волны. Смутными белесыми пятнами выступает из темноты пена на гребнях. Вахтенный штурман, приткнувшийся на левом крыле мостика, видит в бинокль едва заметные огоньки небольшого рыбачьего поселка. У мыса Низменного ярко вспыхивает входной буй. У форштевня и по стальным бортам голубовато светится мельчайшая морская живность, как будто корабль врезается в расплавленный металл. Из корабельных глубин в каюту отчетливо доносится бархатное постукивание гребного вала, жужжит репитер гирокомпаса. Резко выстукивает лаг пройденные мили. Над головой шаркают сапоги вахтенного штурмана. Слышно, как завывает ветер в такелаже, всплескивает и глухо шумит бьющая о борт волна. По трубам и радиаторам со слабым шипением и пощелкиваньем течет пар. Похоже, будто в трубах шевелится кто-то живой, горячий и своим теплом согревает судно. Это все привычные для морского уха звуки, с которыми капитан Арсеньев давно сроднился. Стоит какому-нибудь из них умолкнуть или изменить свой ритм, и капитан тотчас настораживается: почему сбавила обороты машина? Почему тихо на мостике? Почему замолк гирокомпас, лаг не отсчитывает мили, а ветер вдруг запел с левого борта? Если бы Сергей Алексеевич спал и вдруг все стихло, он тотчас бы проснулся. В полумраке каюты едва различимы два человека, удобно расположившиеся в креслах. На столе, покрытом белой скатертью, дымится электрический чайник. Рядом - плетенка с домашним печеньем, открытая банка сгущенного молока. Под светлым кругом лампы лежит промысловая карта Студеного моря с нумерованными квадратами, густо разрисованная цветными карандашами. - Еще чашечку, Александр Александрович... Чай отличный, сам заваривал, - угощает капитан Арсеньев. У него русское открытое лицо, русые волосы, прямой нос. За последние годы обнаружилась склонность к полноте и чуть заметная седина. В гостях у него старинный друг и однокашник. Этот высок и сухоребр. Волосы белокурые - седины нет и в помине. Мужественное худое лицо. Впалые глаза, большой лоб. Александр Александрович Малыгин - начальник зверобойной экспедиции. - Чай-то хорош, друг, да у меня мотор ни к черту, - отнекивался Малыгин, окая, как истинный архангелогородец, - оберегаюсь. - Он осторожно стряхнул пепел в глиняную миску. - Ну, пожалуй, еще одну. - Он отхлебнул из чашки. - А знаешь, напророчил ты, парень. - Малыгин почесал затылок. - Запаздываем. Ежели и во льдах тяжело, то... - Трудно будет во льдах. По разделам мы всегда пройдем, а дальше?! - Арсеньев взял измеритель и ткнул им в карту. - Течение здесь не поможет. Полуночник закупорил море, - Арсеньев не удержался от поморского словца. - Полуночник, - повторил он еще раз. - Ты читал? - Он кивнул на книжку - томик Джозефа Конрада, лежавший на столе. - "Зеркало моря", попадалась, - читая название на корешке, отозвался Малыгин. - Времена были другие: на деревянных судах железные люди плавали. Многие из нас мечтают о жарких странах, во сне пересекают экватор, плывут по рекам Африки, перевозят туземцев между зелеными островами Океании... Но мечты остаются мечтами. А Конрад испытал все... И почти без паузы продолжал: - Сегодня второе марта. Летчики облетали все море и ничего не нашли, кроме вчерашнего большого пятна. Правда, пятно расплывается, зверь прибывает. Если доберемся за трое суток, то и тогда начнем промысел пятого-шестого марта. М-да... Поздновато. На втором рейсе плана не выполнишь. В нашем деле часом опоздано - годом не наверстаешь. Не мне говорить, не тебе слушать. - И он закончил просительно: - Постарайся, Серега. - Да что я, - и Арсеньев снял с накалывателя метеосводку. - Полуночник удержится пять суток. Подул бы северо-западный, и то легче. - Арсеньев вздохнул. - И льды расступятся перед нами, - нараспев произнес Малыгин и лукаво посмотрел на капитана, - ибо нас поведет великий мореход и знаток Студеного моря. Арсеньев неожиданно рассердился. - Такие шутки не доведут до хорошего, - почти крикнул он, вскакивая с кресла. - Я не бог. Я предлагаю легкий путь в Зимнегорск, только в Зимнегорск. И уж конечно, не при таком ветре. К сожалению, тюлени не читали моей работы и плодятся, где им угодно. - Арсеньев поправил ногой завернувшийся угол ковра. - Некоторые товарищи читали, а говорят, будто я зимой собираюсь разгуливать по всему морю. - Не сердись, Серега, - сказал Малыгин, усаживая друга. - Мое мнение ты знаешь. Работа твоя стоящая, нужная. Приятели замолчали. Все важное давно обговорено. Успех промысла решали льды на подходе к залежке. Что без толку переливать из пустого в порожнее, можно и беду накликать. Оба были, как истые поморы, чуть-чуть суеверны. Арсеньев по старой привычке теребил бровь. Малыгин машинально глотал остывший чай. "Всегда не больно разговорчив и суров на вид, - думал Малыгин, разглядывая своего друга, - а сейчас совсем бирюком смотрит. За нарочитой улыбкой что-то скрывает. Но я-то знаю его, меня не проведешь". - Мы ведь друзья, - нарушил он молчание, - не вчерашние друзья. Правда, Серега? Арсеньев, пощипывая бровь, молча кивнул головой. - Скажи, что с тобой? Ты на себя не похож. Осунулся, морщин прибавилось. Серый какой-то стал! - Дорогу во льдах пробиваю, осунешься! - Врешь! Скрытный ты человек. От подчиненных замыкаешься - понятно: капитанское дело. А со мной зачем прятки? Молча Арсеньев взял из коробки папиросу, постучал мундштуком по крышке, чиркнул спичкой. - Дочь у меня болеет, - дрогнувшим голосом сказал он. Лицо его как-то сморщилось, сжалось. - Ты что, парень... - растерялся Малыгин. - Не думай об этом. Обойдется, - и он потряс Арсеньева за плечо. - У меня три дочери, все время болеют. Можно сказать, из болезней не вылезаем: то одна, то другая... Да ты брось в самом деле!.. Малыгин пытался прикурить папиросу не с того конца, отложил, взял другую. Наконец затянулся, встал, подошел к иллюминатору, постоял. - Капитан, а нервишки ни к черту, - подытожил он, вернувшись в кресло. - Сердечко у нее слабенькое, - грустно пожаловался Арсеньев. - Свое бы отдал, если бы можно... - Он прислушался. Какие-то необычные звуки доносились извне. Арсеньев отвинтил иллюминатор: в каюту пахнуло холодом и морем. - Скоро наступят другие времена, - изо всех сил старался развеселить друга Малыгин. - Будешь, как Фамусов, плакаться: "Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом!", а там, глядишь, и свадьбу сыграем... Запела телефонная сирена. Арсеньев взял трубку. - Слушаю. - Последовала длинная пауза. - Сейчас выйду. Ну вот, Александр Александрович, сам видишь, кто прав. По курсу лед. - Он быстро надел шубу, сунул папиросы в карман. - В прошлом году здесь ни одной льдинки не было... Прошу извинить. Посиди, пожалуйста. - Выдумал! И я с тобой. Обманчивый свет едва зародившегося дня "Холмогорск" встретил в тяжелых льдах. То там, то здесь дымилась черная вода разделов. Капитану Арсеньеву пригодилось знакомство с этим маленьким, но свирепым морем. Словно лоцман среди мелей, вел он корабль. Но вот разделы кончились. В поисках зверя корабль свернул к востоку и ударами форштевня пробивал себе дорогу. Тюлени выбирали для своих детенышей самые крепкие сморози. Еще двое суток корабль ломал и крошил льды. Наконец вдали показались заснеженные холмы Терского берега. В восемь утра Арсеньев вышел на мостик в кожаных сапогах, но пробыл там не больше получаса. Мороз. Ртуть свалилась чуть ли не на самое дно градусника. Пришлось надевать валенки. Движение корабля в тяжелых льдах - вперед-назад, вперед-назад - быстро утомляло однообразием и в то же время требовало большого напряжения. Корабль врезался в ледяное поле на два-три десятка метров и медленно отползал, как бы набирая сил. Широкая полоса смерзшихся полей тянулась на десять миль. То там, то здесь встречались тяжелые, многослойные льды. Особенно опасным был отход. Корабль быстро набирал скорость в ледяном крошеве, но за кормой-то всего-навсего стометровая полоса, дальше крепкие, как гранит, обломки. А корма - самая деликатная часть судна. За четыре часа вахты Арсеньев устал и основательно промерз. В полдень его сменил второй помощник - краснощекий, самоуверенный штурман Сертякин. Сергей Алексеевич призадумался. По совести говоря, можно было приостановить продвижение, передохнуть - двести-триста метров за вахту не очень большое достижение. Да и можно ли оставить дело на Сертякина? В то же время стопорить машины не хотелось. "Пообедаю, выпью чайку - и сновалка мостик, - решил капитан. - А Сертякин пусть потрудится: глядишь, хоть немного пройдем". - Семен Иванович, - сказал Арсеньев, снимая светозащитные очки, - продолжайте двигаться, но осторожно. Неосмотрительное движение, и... - Все ясно, и не в таком льду бывали. - Хлопнув по привычке рукавицей о рукавицу, Сертякин спросил: - Разрешите начинать, Сергей Алексеевич? В длинной шубе, подпоясанный куском веревки, Сертякин чем-то напоминал толстую бабу. Он был очень спокоен. Но это спокойствие казалось Арсеньеву неуместным. Оно раздражало и даже как-то оскорбляло капитана. Спустившись в теплую каюту, Арсеньев сбросил тяжелую шубу, покрытую льдом и снегом, и стал медленно разматывать шарф. И вдруг толчок, словно чья-то рука внезапно остановила судно! И - тишина. Не раздумывая, не понимая, что случилось, но предчувствуя нехорошее, Арсеньев вмиг оказался на мостике. Ему бросилось в глаза побледневшее, растерянное лицо Сертякина. Второй помощник уцепился за ручку телеграфа - стрелка указывала на "стоп". Капитан бросился к штурвалу. Колесо свободно вертелось в обе стороны. - Немедленно проверить руль, - еще не веря в несчастье, приказал капитан. - В румпельную, быстро! Сертякин кубарем скатился с трапа. Корабль не двигался уже несколько минут. Не использованный машиной пар вырвался через клапан наружу. Протяжный, хрипловатый стон оборвал тишину. Подхваченный эхом, он долго метался в забеленных снегом прибрежных утесах. Над трубой ледокольного парохода повисло облако: огромное и кудрявое. Облако причудливо разрасталось, и в синем морозном небе неожиданно возник гигантский белый цветок. Зазвонил машинный телефон. Машина заработала. Ледокольный пароход чуть-чуть пополз вперед. Рев уходящего из котлов пара становился слабее, глуше: бросившись в цилиндры, он вскоре затих совсем. По трапам застучали сапоги. Сертякин возвращался на мостик. - С-сергей Алексеевич, - заикаясь, доложил он. - В-все п-пропало, Сергей Алексеевич... - Что пропало? - стараясь быть спокойным, спросил капитан. - Говорите яснее. - Руль, Сергей Алексеевич. Все сломано, Сергей Алексеевич. Капитан не проронил больше ни слова. Из пачки "Казбека" он неторопливо выбрал папиросу, покрутил меж пальцев, закурил. Он едва сдерживал себя, чтобы не выругать самым последним словом Сертякина. "Хватил бы кулаком по его бабьей роже, - дрожа от возбуждения, думал Арсеньев. - Недаром говорят, что море и корабль всегда накажут дурака на мостике..." Но капитан должен оставаться всегда капитаном. Бездумно Арсеньев следил, как штурман прошелся по мостику и стал что-то рассматривать в бинокль. "Зачем он смотрит, если сломан руль?" - шевельнулось в голове. Потом Сертякин подошел к карте и долго сопел над ней. А все-таки капитану Арсеньеву не верилось. "Посмотрю сам", - решил он. Многое передумал, пока шел на корму, Сергей Алексеевич. Если руль действительно вышел из строя, промысел сорван. Зверь ждать не будет: жизнь развивается по своим законам. От рождения маленького тюленя проходит всего три недели, и он, сменив на льду теплую густую шерсть на удобную для плавания щетинку, уходит в воду. Вслед за детенышами уходят в воду матери. Промысел не сделаешь по своему желанию короче или длиннее. Арсеньева бросало то в жар, то в холод. "Позор, позор на весь флот!.." Он наперед знал, как будет. Пошлют ледокол. Дадут буксир и потащат изо льдов, как беспомощную баржу. "Вот тебе и мастер студеноморских льдов. Нечего сказать, открыл зимнее плавание! - издевался он над собой. - Кроме насмешек, ничего не услышишь. Что значит одно мгновение! - не мог он успокоиться. - Доверил свою судьбу дураку. Кто теперь тебя послушает? Кто поверит тебе?" Арсеньев представил себе улыбку Малыгина и скрипнул зубами. Румпельная была ярко освещена. Старший механик Захаров и старпом Веселов были уже здесь и осматривали поломки. Арсеньев несколько минут наблюдал холодящую душу картину. Да, так он и предполагал. Перо руля от удара подалось влево. Ограничитель сломан, разрушен механизм ручного управления. Тяжелый сектор руля заклинился. "Это конец! - думал Арсеньев.- Как глупо!" Едва взглянув на капитана, стармех и старпом продолжали священнодействовать. В румпельной раздавались отчетливые звенящие удары молотка. Стармех Захаров осматривал механизмы, ощупывал раны, внимательно, словно врач больного. Арсеньев долго теребил бровь, наконец спросил механика: - Иван Павлович, что с рулем? - Исправим, - подойдя к капитану и вытирая руки ветошью, ответил Захаров. - Исправим, Сергей Алексеевич. Через двенадцать часов все будет на месте. - Он махнул рукой. Захаров - человек надежный. На своем веку он много исправил всяких поломок. Арсеньев ждал всего, но только не этого. Он присел на холодный зубчатый румпель - плохо держали ноги. Если бы не условности, строго соблюдаемые на кораблях, он расцеловал бы старшего механика. - Так как же, Сергей Алексеевич, дадите нам двенадцать часов? Скорее, пожалуй, не уложимся, - расценил по-своему молчание капитана стармех Захаров. - Работы много, однако глаза страшатся, а руки делают. - Двенадцать так двенадцать, Иван Павлович, - улыбнулся Арсеньев. - Приступайте немедленно. Не теряйте ни минуты. - Есть, Сергей Алексеевич, приступить немедленно. И стармех, не сказав больше ни слова, отошел. Сергей Алексеевич увидел болтавшиеся на его ногах белые тесемки. "Бедняга, так торопился, что забыл подштанники подвязать", - с теплотой подумал Арсеньев. Когда капитан поднялся по скобяному трапу на палубу, он встретил машинистов, которые, запыхавшись, тащили грузовые тали, клинья, ломы. Ощущение неловкости терзало Арсеньева, будто он сам, а не Сертякин наломал дров там, на корме. Пройдя вперед несколько шагов, капитан вернулся. - Игорь Николаевич! - крикнул он старпому, нагнувшись над люком. - Помогите механикам: пошлите в румпельную боцмана, матросов. На мостике Арсеньев обратил внимание на дым, поднимавшийся кверху черным столбом. Он улыбнулся и сказал вахтенному матросу: - Ветра нет - к перемене погоды. Превосходно. Ведь так, Николай Фомич? - Точно так, Сергей Алексеевич, - степенно подтвердил матрос, - перемена будет. - И решил про себя: "Наверно, с этим чертовым рулем благополучно обернулось. Напугал только толстомясый дьявол Сертякин: "В-все пропало". У дверей капитанской каюты Арсеньева поджидал радист Павел Кочетков. Он прибежал из рубки в одном парусиновом кителе. - Только что с борта самолета, - объявил радист, вручая депешу. - Зверя - тьма! - радостно добавил он, поеживаясь и притопывая ногами. - Не пятно - пятнище! План наверняка выполним, Сергей Алексеевич. - Не тот зверь, что на льду, а тот, что в лодке, - ответил Арсеньев. - Пойди-ка доберись до него! Оконтурив на карте границы "пятна", он совсем воспрянул духом. Оказалось, что зверя прибыло, восточный край залежки вытянулся, и граница ее находилась теперь всего в двух-трех милях от судна. В каюту не вошел - ворвался Малыгин. - Каков подлец! - сказал он с возмущением, напирая на "о". - С таким помощником не доглядишь оком, заплатишь боком! Чуть не сорвал промысел, а теперь льет слезы: спасите, дескать. Показал бы я ему кузькину мать! Ведь шесть зверобоек отходил, пора бы, кажется и научиться... Судно вздрогнуло один, другой раз, качнулось. Раздался протяжный скрипучий звук. И со всех сторон понеслись стоны и вздохи торосящегося льда. Лед сжимало. Чувствовалось дыхание океана. - Представление началось, - добавил, прислушиваясь, Александр Александрович. - Шевелится лед, а толщина без малого метр. - Ветер меняется, и приливу время. На лед давят две силы, - спокойно заметил Арсеньев. - Выстоим, корабль у нас крепкий. Но думал он о другом. Если, переменившись, ветер задует с юго-запада, лед стремительно поплывет в океан. Капитану Арсеньеву уже виделись подводные скалы и опасные мели. - А как руль? - вспомнил он и, оставив Малыгина, снова поспешил на корму. Ледяные ковриги медленно, толчками надвигались на судно. Они с шипением наползали друг на друга, ломались, дробились. Лед неумолимо наступал, он шумел по всему борту. Арсеньев смотрел, как взламывает торосистую сморозь ледяной вал. Он мог обрушиться на руль. Но разве можно остановить стихию? Капитан вернулся в каюту. Малыгина там уже не было. Капитан заглянул в атлас течений, подсчитал время полных вод, походил взад-вперед. Взял из шкафа томик Лескова, присел на диван. Надо чуть-чуть утишить нервы. Наугад открыл книгу. "Асколонский злодей, происшествие в кировой темнице". Название заинтересовало. Он прочитал эпиграф: "Мужчина, любви которого женщина отказывает, становится диким и жестоким". "Интересно, посмотрим, что здесь о любви", - думал Сергей Алексеевич. Мысль его работала лениво, медленно. Он успел прочитать всего несколько страниц. Корабельщик Фалалей потерпел кораблекрушение и вернулся домой нищим. За долги он попал в темницу... Строки расплылись. Наступили блаженные минуты, глаза Арсеньева смыкались. Он любил засыпать вот так, приткнувшись на диване. В любую минуту сунул ноги в шлепанцы - и на мостик. С годами у него появилась способность просыпаться, когда нужно, минута в минуту; стоило только захотеть. Но сейчас он старался ни о чем не думать: "Разбудят, если понадоблюсь". Книга выпала у него из рук. ...Приснился ему сон, что он идет не то в лесу, не то в большом парке. Лунная ночь. На ветру таинственно шумят деревья. Сердце сжимает тяжесть, воздух пропитан тревогой. С Арсеньевым овчарка Цезарь. В лунном свете чернеют знакомые контуры дома. Это его дом, вот и крыльцо. Он поднимается по ступенькам. Овчарка ощетинилась, заворчала и вдруг, оскалившись, с воем рванулась к двери. Может быть, не стоило ее открывать, но Арсеньев, недоумевая и страшась, все же вставил ключ в замочную скважину. Дверь, скрипнув, открылась. Лязгнув зубами, пес бросился в темноту. Арсеньев увидел на уровне груди медленно плывущее на него облако... Он проснулся и резким движением зажег лампочку над диваном. В зеркале напротив возникло почти незнакомое лицо с широко открытыми глазами и капельками пота на лбу. Часто-часто стучало сердце. Наяву Арсеньеву никогда не бывало так страшно. Выкурив три папиросы подряд и прочитав еще страничку про корабельщика Фалалея, он снова заснул. Второй раз Арсеньев проснулся от ударов льда. Корпус судна сотрясался. Все трещало и скрипело. Несколько толчков были особенно сильными. Где-то хлопнула дверь, что-то упало, разбилось. Капитан посмотрел на часы - пять утра, вахта старшего помощника. "Руль?! - это первое, что пришло в голову. - Почему не доложили?!" Пронзительно свистнула над головой слуховая трубка. - Сергей Алексеевич! - доложил старший помощник. - Лед торосится вплотную у борта. В двух каютах выдавлены иллюминаторы. Жмет сильно... - Как ветер? - спросил капитан глухим от сна голосом. - Юго-восток, баллов на пять, отходит к югу. Температура минус тридцать семь. - Старпом помолчал. - Прошу разрешения объявить тревогу. - Объявляйте, Игорь Николаевич. Я сейчас выйду. Как руль, - вспомнил он, - исправен? Двенадцать часов прошло. - Стармех просил отсрочить до шести ноль-ноль, не ладится у них что-то, - ответил голос в трубке. - Я не стал вас беспокоить. Темнота. - Хорошо. Объявляйте тревогу. Больше света на палубу. Включайте прожекторы. Загремели колокола громкого боя. Корабль ожил. Захлопали двери, застучали по палубам и трапам ноги многих людей. Зазвучали громкие, взволнованные голоса. - Попросите начальника экспедиции на верхний мостик, - распорядился капитан и взошел по крутому трапу. Ясная звездная ночь раскинулась над морем. Сильные прожекторы голубым светом освещали торосы. Около сотни промышленников с баграми, пешнями и топорами рубили, кололи и оттаскивали в сторону напряженный, трепещущий лед. Старший помощник и боцман руководили авралом. "Как работают ловко, будто играют!" - отметил мысленно Арсеньев. На полуюте, где борт был ниже, льдины завалили палубу. Твердый как камень лед упирался в железный борт и протяжно скрипел. Студеное море то жалобно стонало, то грохотало гневно и страстно. - Жмет и давит, давит и жмет, - услышал капитан за спиной голос Малыгина. - А попробуй скажи начальству, план, дескать, не выполнен из-за ледовой обстановки, что тебе ответят? - Начальство ответит так, - тотчас же отозвался Арсеньев: - "Каждый капитан всегда-де жалуется, что у него ледовая обстановка самая тяжелая. Капитан-де рассматривает события с высоты капитанского мостика, а оттуда, как известно, виден крохотный горизонт. Поэтому над капитанами поставлены особые люди - эксплуатационники, у которых кругозор побольше..." Электрик Колышкин! - прервал свои иронические рассуждения Арсеньев. - Поверните прожектор немного влево... Так, правильно. Люди работали с охотой, помогая попавшему в беду кораблю. Арсеньев взял в руки микрофон. - Игорь Николаевич, - очень спокойно заметил он, - сейчас лед выдавит иллюминатор. Да, здесь, под мостиком, в каюте стармеха. Когда распоряжался старший помощник, Арсеньев, как правило, делал вид, что следит не слишком пристально. В этих случаях, как говорят, невнимание часто бывает высшей формой вежливости. Но если необходимо... Несколько человек с кирками и пешнями бросились спасать иллюминатор. Они вовремя отрубили опасный ледяной язык, упершийся в круглое окошко. Глухой рокот и скрежетание льдов не утихали. - Сергей Алексеевич, - перед капитаном снова возник Кочетков. - Срочная радиограмма. - На этот раз вид у радиста был невеселый. Аварийная, от капитана зверобойного бота "Нерпа": "Терпим бедствие, корпус поврежден. Прошу вывести на спокойное место для ремонта". - Н-да... - пряча телеграмму в карман, сказал Арсеньев. - Ну и ночка выдалась, как на фронте! Ничего не поделаешь, придется "Нерпе" самой выкручиваться. Но всему бывает конец. Из темноты прозвучало резкое стрекотание: "Та-та-та!"