у на своих подчиненных. Произошла поломка - значит, виноват капитан, вот и все. Я вижу, вас нисколько не интересует моя работа о льдах. Жалею, что говорил с вами. - Конечно, я могу заинтересоваться вашими трудами. Я знаю, сам товарищ Квашнин о них говорил положительно. Но сейчас зачем все это? - развел руками Подсебякин. - Ведь речь идет о том, что вы покалечили судно. Работать надо, тогда будет все в порядке. И вообще я считаю, пусть научными изысканиями занимаются институты. - А я убежден, что большую пользу могут принести не только кабинетные выкладки, - вспыхнув, возразил Арсеньев, - и докажу это. Но, пожалуй, вас я обременять не буду. До свиданья. - Товарищ Арсеньев, я еще не кончил, - окликнул его Подсебякин, - вернитесь! Злорадные, торжествующие нотки в голосе начальника отдела кадров остановили Арсеньева. - Мне кажется, ваша деятельность на "Холмогорске" не приносит пользы ни вам, ни кораблю, - сказал Подсебякин с неуместно слащавой миной. - Мы с вами люди государственные, будем говорить прямо. Поэтому я предложил руководству перевести вас на новый, большой теплоход в порядке, так сказать, выдвижения... - Я хочу плавать на "Холмогорске", - быстро возразил Арсеньев. - Плавать во льдах. - Он еще не понял, не ощутил всей силы удара. - Это вам противопоказано. Я предлагаю кое-что поспокойнее. Новый теплоход. Будете плавать за границу. Совсем не плохо. - Мне не нужна заграница! Поймите: я не закончил своей работы! - не удержавшись, крикнул он. - Слушайте, довольно о посторонней работе! Она интересует только вас. Мы не обязаны считаться с капризами, даже капитанскими. Вы поедете в Швецию и примете новое судно. Оно больше вашего "Холмогорска" на целых две группы. Это повышение. Кстати, я вам подобрал буфетчицу - отличная девушка. Будете благодарить. - Подсебякин показал большой палец. - А если я откажусь переходить на это другое судно? - Слов о буфетчице он даже не расслышал. - Ваше дело. Назначение утверждено. Приказ подписан. Можете подавать рапорт о вашем несогласии. Рассмотрим. Только советую не кочевряжиться. За вами числится еще одна неприятная историйка. За границей. Вы тогда плавали матросом. Скажете, давно? Да, но мы все помним. Ну, а кроме того, в Польше вы купили тарелку с гербом какого-то немецкого города. А на гербе - короны. Короны! Политика. - По губам Подсебякина прошла усмешка. Странно, но Подсебякин был уверен в своей правоте - такой уж был человек. Он проявил бурную деятельность, рассылал запросы, выспрашивал, кого мог, надеясь нащупать слабинки, промахи в жизни Арсеньева. Но по-настоящему серьезного, за что бы можно было уцепиться, не находилось, а разные пустяки теперь в дело не шли. Когда Глушков рассказал начальнику отдела кадров о поломке руля, он понял, что может лишить Арсеньева самого дорогого - любимой работы. Подсебякин умел находить больное место у человека. - Вы занимаетесь ерундой, товарищ Подсебякин! - возмутился Арсеньев. - Ерундой?.. - протянул Подсебякин. - Между прочим, вы слышали печальную новость? - словно невзначай, обронил он. - Товарищ Квашнин серьезно заболел. Сейчас он в больнице. - Что с ним? - участливо спросил Арсеньев. - Говорят, язва желудка. - Подсебякин многозначительно крякнул. - А может быть, и посерьезнее. Из кабинета начальника отдела кадров капитан Арсеньев вышел опустошенным, оплеванным. "А вдруг действительно в чем-то прав этот Подсебякин? Будь самокритичен. Может, твоя работа действительно никому не нужна? - думал Арсеньев. - Нет, - рубанул он воздух рукой, - не может быть! Что же делать?" Арсеньев бросился в кабинет начальника пароходства. - Знаю, знаю, зачем прибежал, - улыбаясь, встретил его Лобов и, подойдя к Арсеньеву, хлопнул по спине. - Ишь, распетушился! Как друга прошу: выручи, принимай теплоход, сделай рейс, два, а потом опять со своими льдами обнимайся. Зашились мы с капитанами... Арсеньев был обескуражен: просят на один рейс. И все же он ощущал несправедливость. - Прошу тебя, Вася, не трогай меня. Я привык к своим товарищам, я должен... - робко попробовал он уговорить Лобова. Начальник пароходства отстранился от Арсеньева и молча стоял, барабаня пальцами по столу. - Всегда ты такой: к тебе с добром, а ты спиной поворачиваешься, - недовольно сказал он наконец. - Придется ехать, ничего не попишешь. И то говорят, я тебе поблажки делаю: дружок, мол, учились вместе. Арсеньев смолчал. Что толку возражать? Если бы он дал бой по всем правилам, то, наверно, остался бы на "Холмогорске". В пароходстве его уважали и с ним считались. Поломке руля во льдах только один Подсебякин придавал серьезное значение. Даже "Розовые подштанники", начальник инспекции Преферансов, не хотел затевать дело. Многие всерьез думали, что новое назначение лестно для Арсеньева. Удар Подсебякина был коварен. Сердце Арсеньева кровоточило. Он понимал, что Подсебякин отомстил ему. Этот человек дубовой корой обшит. В самый разгар работы, когда все складывалось так удачно. А год отсрочки отодвинет завершение книги, Арсеньев почувствовал себя очень усталым. Он ходил, встречался с людьми, говорил. Но как-то странно было все, будто он смотрел на себя со стороны и слушал чужие слова. Постояв немного, он, понурившись, вышел на улицу. В одном Арсеньев был уверен: все окончится, как надо. У него была поистине неиссякаемая вера в торжество справедливости. Он снова будет на своем корабле. Иначе быть не может! Он искренне жалел заболевшего секретаря обкома, даже не подумав, что Квашнин наверняка помог бы ему. На вопрос жены: "Что случилось?" - Арсеньев только развел руками. Вечером они долго не зажигали в каюте свет. Сидели в темноте молча, забившись в одно кресло. ГЛАВА ШЕСТАЯ В КОНТОРЕ КАПИТАНА ПОРТА Через три дня после возвращения с тюленьего промысла капитан Арсеньев выехал в Швецию принимать новое судно. Наташа перебралась к родным. Потом пароход вышел к берегам Мексики в свой первый рейс. В Атлантическом океане начались дни плавания, похожие один на другой. И в море и в портах капитан чувствовал себя неспокойно, тревожно. Наступило 5 июля - четыре месяца назад умерла дочь... Арсеньев ходил хмурый. Если бы поговорить с кем-нибудь, поделиться!.. Нет, ему нельзя распускать нюни, никто не должен его видеть слабым. Поднимался ли он в штурманскую, смотрел ли на карту, выходил ли на мостик, глядел ли на лиловое гладкое море - глухая тоска не отпускала его. Почему спокойна природа? Если бы шторм! Пусть все содрогается, трепещет вокруг! Вечером Арсеньев не выдержал, выпил коньяку. Он ведь не был праведником... И все получилось неожиданно и безобразно. Сергей Алексеевич сжал кулаки. Он помнил все до самых мелочей. Он сидел здесь, за этим же столом. Отяжелел, мысли путались. Но ведь корабль идет! Ты капитан, и твоя голова должна быть всегда ясна. А если что случится? Судно ведь только построено, и люди на нем новые, едва познакомились с кораблем и друг с другом за короткое плавание. Арсеньев вызвал буфетчицу. - Алевтина Васильевна, мне чай... Покрепче, пожалуйста. - Он неловко повернулся и толкнул на столе бутылку. Она упала, что-то зазвенело, разбилось. - Пьяных не обслуживаю, - отрезала буфетчица и шагнула к двери. - Вернитесь, черт вас возьми! - крикнул капитан. Но Ляля в ответ раздула ноздри и побежала к старшему помощнику. - Твои мечты сбылись, милый, - сказала она, врываясь в каюту Брусницына. - Капитан меня оскорбил. Старпом встал, прошелся по каюте, потирая руки. Он был высок ростом и черноглаз. Букву "х" выговаривал как "ф", был ревнив, подловат и непоколебимо убежден, что давно созрел для капитанской должности. Когда буфетчица рассказала ему о происшествии в капитанской каюте, он решил: его час пробил, наступило время действовать! Старпом продиктовал Мамашкиной заявление на свое имя, круто исказив события. Прочитав. Ляля с удивлением посмотрела на Брусницына. - Но он же не хватал меня за юбку? И ничего этого не было... - Подписывай! Мы еще не знаем, что бы случилось с тобой, если бы ты осталась в каюте. Живо! Не тяни! Ляля подписала не без колебаний: уж больно нехорошо все выглядело на бумаге. - Ну, Лялечка, скоро ты будешь капитаншей. - Брусницын возбужденно прохаживался по каюте. - Фатит, Подсебякин умеет благодарить!.. Тут моргать нельзя. Учти: за такие фортели капитан тебя выгонит, и даже очень просто. И визы лишит. Потом доказывай, что он был пьян, а не ты. Надо делать так: или ты, или капитан. Вот что я фотел сказать. За обедом Арсеньев попросил извинения у Мамашкиной. Она ответила ледяным молчанием. Подлая мысль, осенившая старпома Брусницына, не могла прийти в голову Сергею Алексеевичу: он и не думал бы отрицать, что выпил в тот день. Пришли в порт выгрузки. Судно ошвартоваться как следует не успело, а уж донос старшего помощника был на почте. ...Когда на судне появился Подсебякин, капитан не сразу принял его: в каюте у Арсеньева был начальник порта. Обсуждались сроки и планы выгрузки - дело важное и неотложное для прибывшего с грузом судна. Увидев в дверях Подсебякина с накинутым на плечи синим пальто, капитан удивился и попросил подождать его в кают-компании. "Подлец, - повторял про себя начальник отдела кадров, - подлец! Заставил ждать. Я это вовек не забуду!.." И когда, наконец, разговор состоялся, Арсеньев сразу понял: хорошего ждать нечего. Подсебякин спросил, что думает капитан о нравственности буфетчицы. Видимо, какие-то сомнения закрались в душу Григория Ивановича. - Насколько мне известно, отношения буфетчицы со старшим помощником серьезны и, вероятно, закончатся браком, - ответил Арсеньев. Ошеломленный этим известием Подсебякин не сразу нашелся. - Вы капитан. Вы отвечаете за все! - хрипло вскрикнул он, покраснев. - Как вы могли допустить? Ваш экипаж разложился. - Сухонькими, дрожащими пальчиками Григорий Иванович втискивал в свой черный мундштук сигарету, рвал ее, доставал другую, опять рвал. Табак сыпался ему на грудь, на колени. - Что я допустил? - возмутился Арсеньев. - Если два человека полюбили друг друга, то... В этих делах, товарищ Подсебякин, капитан не властен. - Мы люди государственные. Мы отвечаем за все... - ослабев, бормотал Григорий Иванович. x x x Плотно пообедав в кают-компании, Григорий Иванович достал из чемодана бутылку коньяку, снял обувь и улегся на мягкий диван. Он благодушествовал, пошевеливая пальцами в ярких полосатых носках. Подсебякин размышлял: "Почему каблуки моих башмаков всегда стаптываются внутрь? Непонятно! Есть же люди, у которых каблуки почти не стаптываются или стаптываются в другую сторону. Ляля смеялась над моими башмаками". Вспомнив ее крупное тело, Григорий Иванович улыбнулся, мысли приняли другое направление. Корпус теплохода мягко и часто подрагивал. Пепельница, пачка сигарет и карандаш на столе чуть-чуть шевелились. Непрерывная работа дизель-динамо мешала Подсебякину сосредоточиться. Его беспокоили и обычный в порту деловой шум, пароходные сирены, гудки автомашин, меланхолический звон портальных кранов. Григорий Иванович потягивал коньяк, курил сигарету и мечтал... Ему представлялось, что он могучий центр. Вокруг вращается остальной мир. Его обступают люди, много людей: серые, плоские личности, все на один манер. Разница только в анкетах, характеристиках, справках - ведь на лицах у людей ничего не написано. Он, великий и мудрый Подсебякин, раздает всем анкеты, проверяет их, перепроверяет. Составляет характеристики, назначает на должности, увольняет, выносит выговоры, объявляет благодарности и чувствует себя крепко, как гвоздь в дубовой доске. Кто-то выполняет план, страдает, суетится, нервничает, а он всегда спокоен. Его обязанность знать про каждого всю подноготную. Он изучал человека с увеличительным стеклом, каждую болячку, какой-нибудь мелкий прыщик рассматривал долго и пристально. И нет нужды, что болячки исчезли давно с живого тела, они навсегда оставались на бумаге. "Чем лучше узнаешь человека, тем он делается гаже, - любил говорить Подсебякин, вздыхая. - Нам, работающим с людьми, трудно найти порядочного человека. Слишком хорошо мы знаем свои кадры. Мы люди государственные..." Пока Арсеньев плавал, Подсебякин не терял времени: из темных закоулков, из-под семи замков он добывал порочащие Арсеньева сведения и каждой мерзкой бумажке радовался, словно дорогой находке. В руках Подсебякина оказался даже подленький донос двадцатилетней давности одного из однокурсников Арсеньева по мореходному училищу. Подсебякин делал все тайно, без шума, надежно пряча документы в большой стальной сейф в своем кабинете. Уходя домой, он присургучивал дверцу ящика. Наконец документ был составлен. Заявление Мамашкиной и рапорт Брусницына помогли завершить этот труд. Он долго носил "справку" в синей дерматиновой папке с карманчиками и надписью "К докладу" и, наконец, при удобном случае подсунул начальнику пароходства. Лобов внимательно прочитал и вряд ли поверил хотя бы слову - ведь он учился вместе с Арсеньевым. Вся жизнь Сергея Алексеевича прошла на глазах Лобова. Но перед ним бумажка, документ, напечатанный на машинке. А с бумажкой хочешь не хочешь, а приходится считаться. - Откуда все это? - Лобов вздохнул и брезгливо отодвинул справку. - Не беспокойтесь, Василий Сергеевич, источники информации самые надежные. - Подсебякин многозначительно и преданно посмотрел начальнику в глаза. - Если вы предлагаете лишить Арсеньева паспорта моряка, я - гм... гм... - буду возражать. - Нет, что вы, Василий Сергеевич, пока об этом разговора нет. Я так, на всякий случай, решил вас познакомить. Это, знаете, моя обязанность. Арсеньев плавает капитаном за границей... Мы с вами люди государственные. Иногда жалко бывает человека, но, что делать, сердце у государственного человека должно быть в голове. Мозг растет - сердце сохнет. "Когда надо будет, ты подпишешь эту характеристику, - внутренне торжествовал Подсебякин. - Я составил, а ты подпишешь". - Ах, так! Гм... гм... Ну хорошо. - Начальник пароходства ершил редкие бесцветные волосы. Подсебякин полагал, и не без оснований, что "артиллерийская подготовка" удалась. "Начало было отличное", - продолжал раздумывать Григорий Иванович. Старпом Брусницын оказался молодцом, организовал неплохой сигнальчик: прочитав его донесение, в обкоме, не задумываясь, одобрили выезд Подсебякина на место по делу капитана Арсеньева. То обстоятельство, что теплоход стоял не в порту, очень устраивало Подсебякина: он мечтал о встрече с Лялей вдали от дома и ревнивой супруги. Ляля, как сильный магнит, вытянула начальника отдела кадров из уютного кабинета с диаграммами и схемами, заставила его врать и притворяться. Подсебякин соскучился и захотел проведать Лялю, вот и все. Но ведь об этом не скажешь начальству. И дешевле: поездка ничего не стоила. Государство оплачивало дорогу в мягком вагоне, гостиницу, питание. Если бы не Мамашкина, Григорий Иванович и не подумал бы пороть горячку. В корабельных делах вполне можно разобраться и после прихода Арсеньева в свой порт, никакой тут срочности нет. Мамашкина прервала его размышления. В ушах Ляли болтались серьги с большими подвесками и на руке звенел браслет. Прическа как войлочный колпак. - Вы забыли десерт, Григорий Иванович, - проговорила она, осторожно прикрыв дверь, и поставила тарелку с двумя апельсинами. - Ляля, - властно и томно произнес Подсебякин. - Ляля, подойди ко мне. - Уберите лапы, Григорий, вы мне надоели! - зло вырвалось у Мамашкиной. Она с отвращением глядела на сухонькие, стариковские руки. - Сегодня я жду ровно в девять, - строго сказал Подсебякин, не обращая внимания на взгляды Мамашкиной. - Мы должны объясниться... - Ляля в ответ раздула ноздри. - Помни: от этого зависит твоя судьба, - наставительно добавил он. - Мы ведь хотим плавать и душиться французскими духами, не так ли? - Григорий Иванович глубоко вдохнул: в каюте плыл тонкий аромат. - Мало вы меня мучили? Слышите! - плаксивым голосом протянула Ляля. - Из-за вас мне на судне проходу не дают. Дался вам капитан Арсеньев! Поперек дороги встал? Многие вами недовольны, - быстро заговорила она. - Напрасно я написала заявление. - Не твое дело! - прикрикнул Подсебякин. - Арсеньев негодяй. Перед Лялей он не считал нужным скрывать свои мысли - наоборот, перед ней он распускал перья: в ее глазах приятно быть всемогущим. Выпитый коньяк тоже давал себя знать. - Он будет помнить всю жизнь. Сволочь, он заставил ждать у дверей меня, Подсебякина! Я ему такую путевку дам, все будут шарахаться. Сняли с судна, выговор объявят - это игрушки. А от меня, от Подаебякина, он получит волчий билет. - Сегодня Григорий Иванович был, как никогда, откровенен. - Пусть он даже лучший капитан на флоте, наплевать мне на это! Вот тогда поймет Арсеньев, кто такие мы, кадровики. На четвереньках за куском хлеба приползет. Ручки целовать будет. Поняла? - Ваши дела, вы и разбирайтесь, - на лице Ляли мелькнуло испуганное выражение, - а мне понимать нечего. Опьянели совсем. - Она убежала, хлопнув дверью. А в тесном буфетике, среди грязной посуды Мамашкина не выдержала и разрыдалась. Ляле нравилось работать на пароходе. Пример суровых моряков, тружеников и энтузиастов мало-помалу оказывал на нее хорошее влияние. Она поняла разницу между работой на корабле и щебетанием в ресторанном джазе. Изменить свои привычки и взгляды дело не легкое, а у Ляли была позади трудная жизнь. Отец работал в порту грузчиком, крепко пил. Так случилось, что в семнадцать лет, прямо со школьной скамьи Ляля вышла замуж за бесталанного актера областного театра. Вскоре муж ее оставил. Специальности не было. Выручил небольшой голосок. Она стала певицей. Другого она ничего не умела, да и тут ей помогла больше внешность, нежели способности. А на корабле ловкая, проворная женщина вдруг оказалась на месте. Кроме того, Брусницын ей нравился. С приездом Григория Ивановича Ляля попала между двух огней. Старпом Брусницын оказался на редкость ревнивым. Григорий Иванович тоже ревновал, но прощал любовнице многое, привязался к ней, скучал, а иногда ему Мамашкина была просто необходима: надо же перед кем-нибудь покрасоваться, излить душу. И любовь Педсебякина к большим женщинам сыграла свою роль. Как это нередко случается, жена у него была небольшая, худенькая старушка, а душа Григория Ивановича стремилась к молодым женщинам не ниже ста семидесяти сантиметров ростом. Каждая высокая, статная женщина казалась ему королевой. Пригубив еще чуть из бутылки и положив под голову вторую подушку, Подсебякин печально размышлял "Арсеньев оказался прав: дела Ляли и старпома быстро идут к свадьбе". Григорий Иванович поначалу вспылил и чуть было не наделал глупостей, но потом решил простить измену. По зрелому размышлению выходило, что оставаться в любовниках при муже было даже удобнее. x x x - Когда открылся огонь маяка Песчаный, вы были на мостике, капитан? - Да. - И далее не сбавили ход? На полных оборотах умудрились напороться на затонувший пароход. Капитан Москаленко, сладкоречивый уроженец Одессы, высокий, краснолицый, с большим пористым носом, громко высморкался в цветной платок. - Да, машина работала полным ходом, - недовольно пробурчал он. - Но зачем эти вопросы, товарищ Медонис? Документы у вас. Там есть все. Антон Адамович, помощник капитана порта, отложил в сторону, лежавшую на столе папку с бумагами. Он был в суконном кителе с золотыми шевронами. По-русски теперь он говорил почти правильно, с едва заметным акцентом. - Меня удивила грубая ошибка в счислении, Митрофан Иванович. Я еще раз анализировал весь материал, - с достоинством ответил он. - Вместо пяти градусов с минусом вы приняли поправку со знаком плюс. Так есть! Посмотрите, - Медонис кивнул головой на карту, - склонение западное. - К сожалению, ничего не могу добавить - заметил капитан, не взглянув на карту. - Иногда бывают, знаете, непредвиденные случаи. - В голосе его послышалась злость. - А ты ходи потом и красней перед всяким... - И он снова с шумом освободил нос. - Извините: гриппую. До свиданья, товарищ Медонис. Не стоило бы по таким мелочам и вам беспокоиться и меня беспокоить. - Капитан надел фуражку, плотно надвинув ее на лоб. Москаленко знал, что Медонис не силен в морских делах, и относился к нему без особого уважения, по имени-отчеству не называл, а это у Москаленко многое значило. "Протекция, - говорил он своим товарищам, - к добру не приведет. Глядишь, такого никудышкина сунут капитаном на порядочное судно". Москаленко заметил зеленоватый оттенок на полных щеках Медониса и удивился. Но, взглянув на окно, понял, в чем дело: огромное каштановое дерево закрывало пыльные стекла темно-зелеными ветвями. - Еще одну минутку, Митрофан Иванович, - задержал его помощник капитана порта. - Прошу учесть: я потревожил вас исключительно в целях, вам благоприятствующих. Так есть. Я разобрался, для меня ясен виновник этой глупейшей аварии. Медонис побарабанил пальцами по краешку стола. - Хорошо, если поняли, - подобрев, отозвался Москаленко. Он снова достал из кармана платок и, собираясь чихнуть, держал его наготове. - Я хочу посоветоваться с вами, капитан. - Раздумывая, Антон Адамович по старой привычке вытряхнул сигарету из пачки щелчком большого пальца и прихватил ее сочными губами. - Вот что, Митрофан Иванович, приходилось ли вам видеть лайнер "Меркурий"? Так есть. Тот самый, что у Ясногорска затоплен. - Еще бы, - ответил Москаленко, кладя фуражку на стол и снова усаживаясь. - Не раз мимо проходить доводилось. Капитану Москаленко нравилось, когда у него просили совета. - А если с берега на корабль смотреть, будут ли люди на нем видны? Медонис затаил дыхание. - Вот тебе раз, милый человек! - искренне удивился капитан. - Шесть миль до него от берега, да еще с хвостиком. Разве простым глазом увидишь?! А зачем, простите за нескромность, эта справка? - Аварию разбираю. Обстановка неясна. Так вот, в целях расширения кругозора, - отозвался Антон Адамович. - Если замкнуться в этих стенах и не общаться с опытными людьми, вряд ли справишься с работой, Разбор аварий - дело серьезное. Москаленко недоумевал, зачем понадобились эти сведения Медонису. Наступило молчание. Капитан Москаленко, разглаживая жесткие усы, обозревал комнату. Морские карты, основательно закрапленные мухами, приколоты кнопками к желтым обоям. Большая меркаторская карта мира с пунктирами морских дорог и следами грязных пальцев, генеральная карта Балтики, испещренная какими-то таинственными значками, и крупный план порта с чернильными номерами причалов. Старый, занозистый пол, два брюхатых допотопных канцелярских стола прижались к стене. Огромный старый барометр в металлической оправе показывал "великую сушь". Напротив красовался плакат с черными тенями кораблей и разноцветными огнями - "В помощь изучающим "Правила предупреждения столкновения судов в море". Между столами приютился пыльный шкаф, забитый пухлыми серыми папками с номерами на корешках. Верхняя полка уставлена разнокалиберными справочниками. Испачканные фиолетовыми чернилами стулья дополняли обстановку: два с лоснящимися подушечками для сотрудников конторы и один жесткий - для посетителей. Несмотря на лето, окна в кабинете заклеены бумагой. Между рамами торчит грязная вата, а к стеклам изнутри прилипли дохлые прошлогодние мухи. На пустом столе у Антона Адамовича только и стоял медный тазик для окурков. Зато стол соседа завален всякой всячиной. Тут и компасный котелок, несколько длинных красно-черных магнитов, параллельные линейки, циркуль, транспортир, медная, с прозеленью машинка механического лага, красный керосиновый фонарь и ракетница. - Вы знаете о решении министерства поднять "Меркурий"? - нарушил тишину капитан Москаленко. - Правду говорят, "что худа без добра не бывает". Моя авария подтолкнула на это. Немецкую гробницу поднимут и уберут с фарватера. В Калининграде слыхал, дело верное. А то ведь смешно сказать: на нем жильцы завелись. Чем черт не шутит, отремонтируют корабль и вновь по морям! - По-своему истолковав насторожившийся взгляд собеседника, Москаленко добавил: - Ей-богу, жильцы. Мои матросы людей видели, когда мимо проходили, огоньки по ночам. - Он спрятал, наконец, платок, который все еще держал в руках, и достал коробочку с ментоловыми леденцами. - Еще одна новость: пренеприятнейшая история с капитаном Арсеньевым. - Теплоход "Воронеж", - механически отозвался Антон Адамович, - так есть, пришел неделю тому назад. Груз - тростниковый сахар и апельсины. - Медонис растерялся, что с ним случалось редко. "Мой "Меркурий" поднимают!" Эта новость ошеломила его. "Скорей! Все может рухнуть. Берега Швеции никогда не появятся для тебя на горизонте!" Он думал только о затонувшем корабле. Все остальное перестало его интересовать. - Правильно, - посасывая леденец, продолжал Москаленко, не замечая резкой перемены настроения собеседника, - сахар и апельсины. Сергей Арсеньев, капитан теплохода "Воронеж" - настоящий капитан. - Москаленко строго посмотрел на Медониса. - Так вот, снимают Арсеньева. Пьянство, буфетчица замешана. Старпом написал жалобу. Ей-богу, никогда не поверю старпому, который на капитана кляузы строчит! Негодяй и подлец, - это уж как пить дать! А что с Арсеньевым случилось, не знаю, - Москаленко развел руками, - всегда был молодцом. Характерец, правда, у него скипидаристый, не всякому по нутру. - Он еще долго говорил что-то лестное о капитане Арсеньеве. Антон Адамович, сжав зубы, отделывался междометиями. Он хотел сейчас одного - избавиться от разговорчивого капитана. - Сняли Арсеньева, а заменить некем, большой корабль, не сразу капитана подберешь, - горячился Москаленко. - И ждать некогда. "Воронеж" завтра уходит. Вот и подвезло Лихачеву. Не удивляйтесь, он из старых, немало побороздил на своем веку соленой водички... Виза у него в порядке, а главное, начальник пароходства его хорошо знает. - Москаленко вынул из круглой коробочки еще один леденец и положил в рот. - Третий день не курю: врачи запретили. Мучаюсь, не дай бог. - Он посмотрел на молчавшего Медониса. - Из поликлиники шел, встретил капитана порта. Не хочет Лихачева отпускать. С его стороны на дело посмотреть, вроде и он прав. Сегодня приказ из министерства пришел насчет буксира: "Шустрый" уходит в Ясногорск помогать водолазам. - В Ясногорск? - переспросил Антон Адамович. Старый канцелярский стул затрещал под ним. Маска спокойствия скрывала жестокое внутреннее волнение. - Выходит так... Лихачев назначен на "Воронеж", а ваш буксир остается без капитана. Дела... - протянул Москаленко. - Случится с кем-нибудь происшествие, а по цепной реакции и других людей захватывает. Вот Федор Терентьевич Лихачев, к примеру, околачивался в порту на своей балалайке, а теперь в Мексике серенады будет слушать. Еще неизвестно, как у других судьба повернется, кого еще господин случай зацепит. Представьте, я в судьбу верю. - А почему, Митрофан Иванович, вы на таком дрянном пароходишке плаваете? - оборвал Медонис капитана и подумал, что Москаленко без фуражки совсем не похож на моряка. - И рейс короткий, - добавил он, - туда и назад за сутки оборачиваетесь. Вам бы при вашей солидности новый дизель-электроход и рейсы в Джакарту. Митрофан Иванович опешил. - Имею тайных врагов, как говорили римляне, - не сразу ответил он. - Бывайте здоровы, товарищ Медонис. А вы что, ночевать в порту собрались? Женатикам опаздывать домой противопоказано. Смотрите, получите от супруги баню. - Нам, литовцам, разрешается, - с усмешкой ответил Медонис. - Мы из доверия у своих жен не вышли. У нас в Литве... Капитан ушел. Антон Адамович долго сидел в кабинете, устремив взгляд в окно. Теперь ему никто не мешал. Сквозь зеленые ветви каштанов хорошо видны шевелящиеся хоботы кранов, мачты и трубы кораблей, но Медонис видел совсем другое. Сегодня состоялась вторая встреча Антона Адамовича с Карлом Дучке. В условленной весточке с белым голубком было всего несколько слов: "Поздравляю с годовщиной окончания гимназии, желаю много счастья и здоровья! Не забывай старого друга. Твой П. Лаукайтис". Антон Адамович ухмыльнулся и тут же уничтожил открытку. В кафе "Балтийская волна" они просидели всего пятнадцать минут. Дучке по-прежнему непрерывно курил. Он пыхтел, пил черный кофе, часто утирал влажный лоб и ничего не говорил о приказе. Это казалось Медонису подозрительным. "Мне не верят, - подумал он. - Знать бы, чем это грозит. Пусть, может быть, отстанут!" - Особого приказа нет, - внушительно играя бровью, изрек Дучке на прощание, как бы прочитав его мысли. - Но шеф велел передать: ты скоро понадобишься, будь под руками. Дело очень важное... А пока возбуждай литовцев против русских. Надо их ссорить. Психологическая война. Русские плохо относятся к литовцам - вот твоя национальная политика. Тебе бояться нечего: ты играешь под настоящего литовца... "Что они затеяли? - размышлял Медонис. - На большой риск не пойду. Но как отвертеться? Может быть, к тому времени я достану сокровища". Сообщение капитана Москаленко повергло Медониса в смятение. "Меркурий" будут поднимать советские водолазы. Надо торопиться. Но что делать?" Антон Адамович курил сигарету за сигаретой... Вдруг пришла простая мысль: "Если буксир откомандирован в Ясногорск, капитаном должен стать я". Медонис бросился в кабинет капитана порта, обставленный мебелью красного дерева. Из книжного шкафа он достал большой тяжелый том в синем коленкоровом переплете. "Меркурий" - двухвинтовой пассажирский пароход, водоизмещением тридцать тысяч тонн, мощность машин двадцать две тысячи сил, пять палуб, вмещает тысячу четыреста пассажиров", - прочитал он. - М-да, кают на такой громадине, наверное, сотни за четыре. Попробуй отыщи без чертежей двести двадцать вторую, под водой ведь. Придется осмотреть весь третий класс. Работенка, черт возьми!" В другом шкафу Антон Адамович отыскал канцелярскую папку под Э 28. Здесь было все, что его интересовало: промеры глубин возле затонувшего лайнера, координаты, описание торчавшей из воды части корпуса, подробный акт водолазного осмотра и даже фотоснимки. Усевшись удобнее в кресло капитана порта, обтянутое потертой кожей. Медонис не торопясь стал просматривать документы. Он почувствовал себя спокойнее. - Бояться нечего, - проговорил он, - надо действовать. Оторвавшись от бумаг, Антон Адамович потер лоб и взглянул на штурманский стол - целый комбайн для карт и навигационных пособий. Из верхнего ящика достал большую мореходную карту. Это было подробное немецкое издание с отметками минных полей и фарватеров, случайно попавшее в коллекцию капитана порта. Медонис поводил лупой над цифрами глубин. Немного, всего четырнадцать метров. С аквалангом на такой глубине Антон Адамович чувствовал себя, словно рыба. Заглянув еще раз в папку, он нанес на карту подробные координаты затонувшего корабля. Вблизи от берега появился маленький крестик. Папку Медонис положил обратно в шкаф, а карту спрятал в портфель. "Все. Пойду домой". В порту было ветрено. Промчавшаяся машина обдала Антона Адамовича клубами едкой пыли; он вытер лицо и по привычке повертел батистовый платок в руках, рассматривая сероватые пятна. На маленьком деревянном причале разгружался тральщик "Вторая пятилетка". Над ним повис густой запах соленой рыбы. Крупные мухи тучей кружили над открытым трюмом и над нечистой палубой. Здесь Антон Адамович остановился и посмотрел на часы. После некоторого раздумья он пошел по берегу вдоль причалов, мимо пароходов и теплоходов, прижавшихся к стенкам порта. У карантинного причала над его головой проплыла тяжелая катушка свинцового кабеля в дощатой упаковке: огромный кран осторожно переносил ее из корабельного чрева на железнодорожную платформу. Антон Адамович обошел горы ящиков, бочек, мешков, выгруженных на берег или приготовленных к отправке за море, и пробрался к лесным причалам. Несколько старых пароходов с облезлыми бортами, длинными и тонкими, как макароны, трубами, грузились еловыми бревнами. Антон Адамович нырнул в узкий проход между желтыми штабелями досок. Причал был густо заставлен пиленым лесом, приходилось пробираться, словно в траншеях. За последним штабелем он тщательно отряхнул приставшие к кителю опилки. Медониса всегда приятно волновали корабли, уходящие в море. Ведь на одном из них он собирался отбыть в свою Швецию, когда сокровища дядюшки будут найдены. Он представлял себе, как перед ним открываются долгожданные берега. Вот они синеватой волнистой полоской всплывают из-за горизонта... x x x Арсеньев закончил все формальности, постоял в чужой теперь для него каюте. Все предметы занимали свои прежние места, но все как-то неуловимо изменилось, потеряло смысл. - Послушное судно, - вздохнув, сказал Арсеньев, ни к кому не обращаясь, и поднял чемодан. Капитан Лихачев, принявший дела, промолчал. Как всегда бывает в таких случаях, он чувствовал себя неловко. Он не был уверен, что Арсеньева надо было снимать с судна. На спардеке матросы бросились к Арсеньеву. Из-за борта вылез плотник Котов, прибежал краснолицый повар в высоком белом колпаке. Появился моторист в замасленной робе и с ветошью в руках. Казалось, будто все только и ждали, когда капитан выйдет. - Сергей Алексеевич, я понесу. - Давайте сюда чемодан. Моряки обступили Арсеньева со всех сторон. - Сергей Алексеевич, - тихо сказал повар, - привязался ко мне начальник отдела кадров. "Подавай, - говорит, - на капитана объяснительную записку - компрометирующий материал... А хорошего, - говорит, - писать не надо". Арсеньев пожал плечами, смущенно улыбнулся. - Я отказался, Сергей Алексеевич, - добавил повар. - Начальник кадров озлился да как крикнет: "Смотри, как бы у тебя с визой чего не случилось!" И самопиской по бумаге чиркает, каждое слово записал. - И я отказался, Сергей Алексеевич, - сказал матрос Кубышкин. Подошел старпом Брусницын, улыбался, но руку подать не решился. Брусницын просчитался: корабль ему не доверили. Теперь он испытывал даже нечто похожее на раскаяние. Как всегда, Арсеньев для каждого нашел приветливое слово. Он старался шутить, но даже ненаблюдательный человек заметил бы, как ему сейчас плохо. - Ждем тебя обратно, - крепко пожал Арсеньеву руку седоусый боцман с большой коричневой лысиной. - Ты не переживай больно уж, - сказал он, отводя Арсеньева в сторону. - Разберутся в пароходстве. Моряки спустились по трапу на причал. Отойдя несколько шагов, капитан остановился, оглянулся на судно. Взгляд его пробежал по палубе, задержался на больших окнах капитанской каюты. Еще недавно это был его дом. Теперь там поселился новый хозяин. Арсеньев быстро отвернулся и надел фуражку. - Сергей Алексеевич, - сказал Котов, - не думали мы, что так выйдет... И помочь нельзя. Завтра в рейс. Вернемся в свой порт, тогда не забудем. Мы этого гнуса Подсебякина на чистую воду выведем. Это говорит председатель судового комитета, - закончил моторист, ткнув себя пальцем в грудь. - Спасибо, Семен Петрович, - вымолвил Арсеньев. Он как-то некстати вынул платок и стал сморкаться. - Вот и это никогда не забудем, Сергей Алексеевич... Всех вы помните по имени-отчеству, камбузник, молокосос и тот у вас Иван Ильич. - Котов запнулся. - Не подведем, Сергей Алексеевич. Они обнялись. Капитан сел в поджидавшую его запыленную "Волгу". Грудь его сжимала тоска. Ему казалось, будто он навсегда прощается с причалами, кораблями. Медонис стоял, укрывшись за краном, и внимательно наблюдал. Он догадался, что моряки провожают своего капитана. "Плотный, белокурый, - заметил про себя Антон Адамович, - лицо благородное. Представительный. Настоящий гросскапитан. Интересно, что там случилось? Надо узнать!" И Антон Адамович не стал больше задерживаться. Уступая дорогу электротележкам, он свернул к кучам каменного угля, тянувшимся горным хребтом посредине пирса, пробрался между двумя черными вершинами и вышел на другую сторону - к пятому причалу. Здесь ветерок чувствовался сильнее. На пустом причале трепыхались два флага: на полотне - шахматное поле. Флаги указывали место швартовки. Коренастый буксир, отчаянно дымя, медленно тащил с моря тяжело груженное судно. Швартовка! Сколько умения требует эта на первый взгляд простая операция! Медонис знал: капитан должен умело рассчитывать маневры, тонко чувствовать свое судно и обстановку. Умение появляется после многолетней практики. Моряки, оценивая хорошую швартовку своего товарища, говорят: "У него верный морской глаз". Действительно, основным инструментом пока остается натренированный глаз моряка. Можно много раз наблюдать за швартовкой опытного капитана и все-таки не суметь повторить ее самому. Это понятно - обстановка каждый раз меняется, а раз так - и маневры будут разные. Антон Адамович остановился. Он хоть как-нибудь хотел восполнить пробелы своей скромной судоводительской практики. Ему пока не доводилось поставить к причалу грузовое судно, пусть самое маленькое. Буксир, конечно, в счет не шел. Корабль медленно подползал к причалу. Вот на берег полетела выброска - длинная тонкая веревка с грузиком на конце. Ее поймали и потащили на причал. К выброске привязан стальной трос. Когда трос вышел из воды, швартовщики подхватили его и бегом понесли к железной тумбе. - Готово! - кричат с берега, накинув петлю на тумбу. - Выбирай конец! Судовая лебедка натянула трос. Корабль повернулся носом к причалу и понемногу придвигался все ближе и ближе. На причал легла вторая выброска, с кормы. - Готово! - опять закричали швартовщики. Вбирая стальные концы, огромный корабль прижался, словно прирос, к причалу. После многих штормовых дней и ночей он, хоть и ненадолго, обретает покой в порту. К борту морского бродяги подкатила серая "Победа" карантинного врача. На "виллисе" подъехали пограничники. Пришли из портовой конторы служащие таможни. Обособленной цветастой кучкой сбились на причале моряцкие жены с детишками. Как только спустят парадный трап, первым взойдет на борт врач. Если экипаж здоров, желтый карантинный флаг сползет с мачты, и начнется церемония осмотра корабля, прибывшего из заграничного порта, - "открытие границы". Медонис не стал смотреть, что будет дальше. На судне у него знакомых не было. Бросив взгляд на часы, он покачал головой. У проходных ворот он неожиданно увидел Мильду. Она пережидала поток грузовых машин, идущих из порта. - Почему ты здесь? - нахмурив брови, спросил Антон Адамович. Таких сюрпризов он не любил. - Ты мне очень нужен, Антанелис, - торопливо ответила Мильда. - Мне позвонила Ирена, ты ее знаешь, моя знакомая из Курортного управления, и предложила путевки. Можно выбирать: Черное море или Балтика. Я должна ответить сегодня до восьми часов. Я звонила, в кабинете тебя не было. Есть путевки даже в Мисхор, на Южный берег Крыма. Санаторий полярников. Изумительное место! У самого-самого моря. - Мильда не могла скрыть волнения. - И в Ясногорск... - Ясногорск! - вскричал Медонис. - Да. Почему Ясногорск? Ничего особенного, ничем не отлича