коился: - Может быть, не все готово к подъему? Что? Ты, того, говори прямо! - Нет, что вы, Василий Федорович! Помпы на местах, бензина везде с запасом. Людей проверил: каждый свои обязанности знает. - Ну раз так, порядок! - Фитилев зашевелил усами. - Ты, голубок, обойди посты, поговори с народом. Сегодняшний денек для всех дорог. Что? Ну, как там старуха, дочка? - улыбнулся он. - Почему не рассказываешь? Странный ты сегодня, не пойму! - вглядываясь в Арсеньева, с досадой добавил Фитилев. - Что? Кисель, тряпка какая-то, прости меня старика за грубое слово. Опять о своем горюешь? Потерпи. Англичане говорят: когда дело дошло до худшего, оно начнет изменяться к лучшему. Подымем вот корабль, все образуется... Двойной удар в корабельный колокол мгновенно направил мысли командира отряда совсем по другому курсу. - Девять часов, голубок. - Он выпрямился, поправил орденскую колодку и шагнул к открытому иллюминатору. Едва затих колокол, как в каюту ворвался звенящий, захлебывающийся вой сильного мотора. - Пост номер пять на кормовом трюме. Молодец Гордеев! - обрадовался Фитилев. Через мгновение взревел второй мотор, за ним третий... Командир распахнул дверь и, словно по команде "смирно", вытянул руки по швам. Теперь грохотало со всех сторон, и весь корабль чуть заметно дрожал. Каюта наполнилась гулом моторов и шумом лившейся за борт воды. Над палубой поднималось сиреневое облако выхлопных газов. Василий Федорович стоял радостный, счастливый. - Товарищ капитан-лейтенант, - торжественно доложил подошедший мичман с повязкой дежурного. - По вашему приказанию запущены все наличные отливные средства. Помпы откачивают десять тысяч тонн в час. - Слова мичмана тонули в грохоте моторов. - Хорошо! - Фитилев махнул рукой. Мичман ушел. - А ведь молодцы матросы, Серега, изрядны в делах! За месяц, нет, и месяца не прошло, а такой корабль подготовили. Это понимать, голубок, надо! Что? Он с довольным видом разгладил усы. "Да, самый неподходящий момент для моих признаний", - подумал Арсеньев. - Разрешите проверить посты? - Арсеньев приставил руку к фуражке. Фитилев кивнул головой. - Иди, голубок. Не волнуйся: все образуется... Подожди. - Он порылся в бумагах на столе и подал Арсеньеву незамысловатый чертеж. - Возьми, просил ведь. Я и тряхнул стариной. - Что это? - спросил Арсеньев с удивлением. - Лодья. - Спасибо, Василий Федорович, - спохватился Арсеньев. - Виноват, в голове другое ходит. Прошло несколько часов. Арсеньев увлекся работой и совсем позабыл про свои горести. За это время насосы выбросили за борт около шестидесяти тысяч тонн воды - почти в два раза больше, чем вмещал корпус "утопленника". И в то же время уровень воды внутри судна понизился всего лишь наполовину. В кормовых отсеках дело шло еще хуже. Вода уходила в несколько раз медленнее, чем предполагал Арсеньев. Василий Федорович не очень-то разбирался в математике - все рассчитывал и вычислял Арсеньев, - зато был неисчерпаем на выдумку, без чего при подъеме судов не обойдешься, и почти всегда интуитивно находил правильное решение самых сложных задач. У поручней, спиной к Сергею Алексеевичу, стояли два матроса в чистых парусиновых робах. Сблизив головы, они перебрасывались словами под несмолкаемый гул десятков мотопомп. - Смотри ты, и ветер не помогает, дышать нечем, - косясь на ядовитый туман выхлопных газов, говорил высокий, плечистый водолаз Петя Никитин. - Шуму, гаму!.. Всех чаек распугали. - А как ты думал? Если тысячи тонн водички за час откачивать требуется. Ш-штука! Посмотри, шлангов-то батя Фитилев распихал, - слегка заикаясь, заметил Ваня Фролов, друг-приятель Никитина. - Чувствуешь толчок? - Он схватил Никитина за рукав. - Всплывает, видно, корабль. Приятели многозначительно переглянулись. - Однако, друг, быть великому авралу. Небо-то, смотри! - Фролов показал на черные штормовые тучи на горизонте. - Авось не будет! Мне бы только на берег добраться. "А вдруг на самом деле всплывает? - Арсеньев тоже ощутил толчок, - Пора бы! Вот обрадуется Василий Федорович! Поглядим!" - Он легко перебросил через поручни на буксир "Шустрый" свое плотное тело. - Всплывает! - весело крикнул он, взглянув на залатанный бок гиганта. - Фролов, доложи командиру, якорь надо готовить, а не то понесет! С низенького буксира была хорошо видна темная полоса непросохшего ржавого железа на корпусе "Меркурия". У самого корабельного носа ширина ее почти в два человеческих роста. К корме она постепенно становилось уже. Корабль всплыл на высоту этой полосы. По бортам его торчали, словно стволы орудий, толстые гофрированные шланги. Содрогаясь от мощных усилий, они выбрасывали пульсирующие водопады. Море вокруг кипело, как в огромном котле, а немного поодаль перламутром переливались разводы нефти. Антон Адамович стоял на мостике буксира и, сжав поручень, смотрел на бурлящую воду, истекавшую из корабельного брюха. После бутылки коньяку Медонис спал плохо и проснулся с тяжелой головой. "Что делать! Он всплывает! - с ненавистью думал Медонис. - Мне надо попасть внутрь корабля во что бы то ни стало! Дьявол! Может быть, сейчас выходит из воды моя каюта и кто-нибудь найдет чемодан. Так, случайно, просто споткнется о него. А старший лейтенант пока не думает извиняться. Нет, тут что-то не так. Он должен прийти, я играл наверняка... А если пустить дело на самотек? Пусть всплывает судно. Попытаться попасть в каюту? - Медонис снова перебирал все доводы "за" и "против". - Но разве я знаю, когда каюта выйдет из воды? И буду ли я тогда здесь? Вдруг этот плешивый дьявол Фитилев погонит меня в порт за бочкой бензина или мотком провода? В лучшем случае, если я буду на корабле, у каюты могут оказаться матросы. Они схватят чемодан на моих глазах, и я не смогу ничего поделать. Нет, нет, вчера я решил правильно! Подъем судна необходимо задержать. Под водой достать труднее, зато без дураков. Торопится, сукин сын!" - бранил он Фитилева. Злость душила Медониса. Когда Арсеньев увидел на мостике его яростное лицо, радость от удачной работы, наполнявшая его, исчезла. Он заставил себя подойти к Медонису. - Здравствуйте, Антон Адамович, - натужно улыбаясь, он подал руку. - Приветствую вас, товарищ старший лейтенант. - Медонис расцвел в улыбке и ответил крепким пожатием. - Я хотел бы серьезно поговорить с вами. - А-а, понимаю... - Антон Адамович продолжал улыбаться. - Неприятность у меня в доме сегодня ночью? - Он с трудом подавил торжествующие нотки в голосе. - Да. Я просил бы вас... - Мы поговорим после, в другом месте, - торопливо сказал Медонис и оглянулся, - без свидетелей. А сейчас к вам просьба: покажите, что делается внутри корабля. Для вас нетрудно, а мне очень интересно. Так есть. - Интересно? Да, конечно. М-да... - Арсеньев озабоченно посмотрел на часы. Как не хотелось ему отрываться от дела, связывать себя с этим пострадавшим мужем! На всплывающем корабле каждую минуту появляются все новые и новые заботы. Но что поделаешь, он был виноват и должен как-то загладить случившееся. - Сейчас много работы. Но, пожалуй... Часть мотопомп переставили на одну палубу ниже. Я собрался проверить. Идемте, Антон Адамович. Корабль неуловимо медленно всплывал. Издали он был похож на огромное чудовище, изрыгающее воду. x x x Каюты, коридоры, рестораны и много других помещений внутри корабля, как раз до кормовых трюмных отсеков, уже были освобождены от воды. Десятки людей трудились внизу, переставляя тяжелые мотопомпы, перетаскивая толстые, "крупнокалиберные" шланги; в кромешной тьме мелькали слабые огоньки "летучей мыши". Электрики перематывали резиновые провода переносных ламп. Боцманская команда расчищала забитые илом и песком многоэтажные переходы, ставила времянки взамен сгнивших деревянных лестниц. Голоса людей терялись в лабиринте тесных и сырых коридоров, звучали глухо, как в подземелье. Работа шла споро, весело. Да и как не радоваться: оживает огромный корабль. На нижних палубах сыро, грязно, скользко. Антон Адамович и Арсеньев осторожно шли по узкому и захламленному коридору. У каждой мотопомпы старший лейтенант останавливался, сверял по записной книжке номер поста, осматривал, удобно ли опущен шланг. - И что вам сюда захотелось, Антон Адамович? - спросил Арсеньев, поскользнувшись на каком-то гнилье. - М-да, место для прогулок, я бы сказал!.. - Один раз в жизни интересно все, - буркнул Медонис. - Все неведомое кажется великолепным. Так есть. Но не всем. Это относится только к личности с повышенным интеллектом. Однако запах здесь!.. - потянул он носом. - До печенок пробирает, - подтвердил Арсеньев. - Вы представляете, что значит очутиться без света в этих сырых лабиринтах? - Это конец. - Антон Адамович беззвучно чихнул. - В темноте отсюда, пожалуй, не выбраться. - А знаете, мне все равно нравится бродить внутри недавно поднятого корабля. Это осталось еще с прежних времен, - задумчиво произнес Арсеньев. - Когда-то я учился в школе водолазов. Мне всегда чудилось, что каждая закрытая дверь прячет свою тайну. Хотелось найти что-то важное, похороненное вместе с судном на дне моря. Я стараюсь представить себе трагедию, разыгравшуюся на корабле в последнюю минуту. - Да вы романтик! - усмехнулся Медонис, вспомнив, что стоит на том месте, где в ночь гибели корабля пил пиво. Трудно было представить, что в теперешнем царстве мрака и сырости лежали ковры, сияли хрустальные люстры, носились, звеня посудой, официанты в белоснежных куртках, прохаживались разодетые пассажиры, звучала музыка... - Антон Адамович, корабль-то - мой крестник, - прервал Арсеньев воспоминания Медониса. - Крестник? - удивился Медонис. Ему было известно, что при спуске со стапелей о форштевень корабля разбивают бутылку шампанского. Это называется крестинами. Бутылку обычно разбивает высокопоставленная дама, ее называют крестной мамой. Но про крестного отца Антон Адамович никогда не слыхал. - Я окрестил его торпедой, даже двумя. Поэтому и крестник, - объяснил Арсеньев. - Это невероятно! - только и мог вымолвить Антон Адамович как-то сразу охрипшим голосом. "Совпадение, неповторимая встреча на затонувшем корабле", - пронеслось в голове. Медонис сжал кулаки, вены на висках его вздулись. Всем своим существом он ощутил в Арсеньеве врага. "Советский офицер, он стрелял в меня, Эрнста Фрикке, когда я плыл на этом корабле. Нет, господин Арсеньев, война не окончена, она продолжается. Она будет продолжаться, пока существует коммунизм, пока жив Эрнст Фрикке". Медонис дрожал от ярости. Он незаметно пододвинулся к старшему лейтенанту. Дядюшкин ящичек, лежащий в каюте Э222, вовремя привел его в чувство; закусив губу, Медонис подавил бешенство. - Расскажите, как это случилось? - выдохнув, спросил он. - Феерическое зрелище, вероятно! Когда это было? Днем, ночью, какого числа? - В ночь на восьмое апреля. Дождь был, видимости никакой! Первый раз я промазал, попала только одна торпеда. Лайнер продолжал двигаться. Через полчаса выстрелили еще раз - удачнее. - Молодец, черт возьми! - Антон Адамович притворно засмеялся. - Представляю! И многим людям пришел капут. Так есть. - Я не видел. Мою лодку сторожевые корабли буквально забросали глубинными бомбами. Пришлось удирать во все лопатки. Тогда казалось, что я потопил гитлеровское государство, - добавил, помолчав, Арсеньев, - уж больно велик пароход. "Разве литовцы тоже говорят "капут"? - неожиданно пришло ему в голову. - А сейчас своими руками поднимаете его из воды? - Да. Так случилось. - Вы должны гордиться, - с трудом сохранял спокойствие Медонис. - Пустить на дно такой корабль, о-о, не каждому удается! - Ну что ж, пойдемте дальше? Мне осталось осмотреть две помпы. Или вам надоело? Тогда вернемся. - Нет, что вы! Осматривайте ваши помпы. Ах, какая грязь, а, видно, был первый класс? - По плану здесь второй класс. Осторожно, провал... - Арсеньев поддержал Антона Адамовича. - Не оступитесь. Ковры, когда-то устилавшие коридор, давно превратились в слизь. Ноги скользили, разъезжались. Медонис несколько раз скатывался к правой стенке, хватался за нее руками. Его щегольскую куртку испестрила липкая грязь, ноги промокли. - Появился крен, - обеспокоенно сказал Арсеньев. - Небольшой, а уже заметный. - Это не опасно? - Пока нет. - Номер сорок восемь, - разобрал Антон Адамович, очистив от грязи белый эмалированный кружочек. - Посмотрим. Он осветил каюту. Там, где были когда-то деревянные, до блеска отполированные койки, покрытые белоснежным бельем, теперь серел дурно пахнущий хлам. В углу из мокрого песка торчали ножки сломанных стульев. Вместо стекла в иллюминаторе - толстая деревянная пробка с ржавым болтом посередине: работа водолазов. С потолка клочьями свисали куски краски, по стенам бежала тонкими струйками вода. Полочки, деревянные панели разваливались, как только к ним прикасались. Из темноты послышался шорох. Осветив дальний угол, Арсеньев увидел большого краба, копошившегося в мокром мусоре. - Гадость, - поеживаясь, сказал он. В четвертом отсеке несколько матросов, перекидываясь короткими фразами, налаживали помпу. Они торопились. Стучали гаечными ключами, разгребали руками песок, тянули шланги и пели: Куда он ни взглянет, все синяя гладь, Все воду лишь видит да воду, И песни устал он на гуслях играть Царю водяному в угоду И царь, улыбаясь, ему говорит - Садко, мое милое чадо, Поведай, зачем так печален твой вид, Скажи мне, чего тебе надо? Заглушая песню, дробью рассыпался мотор. Еще одна помпа вошла в дело. "Пост Э 17", - отметил в своей книжечке Арсеньев. - Взяла! - радостно крикнул кто-то рядом, - Взяла, милая! Двигатель сбавил обороты: тяжело! Коридор привел Антона Адамовича и Арсеньева к парадным дверям; внизу оказался большой зал с двумя потемневшими люстрами на облупившемся потолке. "Здесь был ресторан, - вспомнил Антон Адамович. - Черт возьми, в эту яму я лазил сегодня ночью, - узнал он. - Тут недалеко и моя каюта". - Придется обойтись без лестницы, посветите, - сказал Арсеньев. Спрятав в карман свой фонарь, он легко спустился на руках. Антон Адамович не отставал. На свету заблестели лужи воды; отовсюду слышались звуки падающих капель. Коридор был завален кучами размокших книг, залитых жидкой грязью. Голоса людей, чавканье помп, перестукивание моторов доносились сюда приглушенно, будто издалека. "Можно убить человека, и никто не услышит, - прикидывал Медонис. - И стрелять не надо. Удар чем-нибудь тяжелым - и все! Странный человек этот офицер! Он не трус, этот подводник. На его месте я без колебаний уничтожил бы угрожавшего мне человека. А может быть, он так именно и думает, приведя меня сюда?" - Товарищ Арсеньев, мне кажется, здесь было бы удобно свести счеты с врагом: кричи не кричи - никто не услышит. - Голос Антона Адамовича прозвучал хрипло. - Я вас не понимаю, - удивленно посмотрел на него Арсеньев. - Хотите вернуться наверх? - И бросил взгляд на часы. "Ничего он не задумал", - успокоился Медонис. - Простите, товарищ Арсеньев, - безразлично сказал он. - Я вас отрываю от дела. Но мне еще хотелось бы взглянуть на каюты третьего класса. Я слышал, в западных странах третий класс весьма плох. Клетушки, наверно? - Тогда придется спуститься еще на одну палубу ниже. Там стоит мотопомпа, - Арсеньев вынул записную книжку. - Правильно! Одиннадцатый номер. Но, кажется, внизу еще вода. - Вот машинное отделение, посмотрите. Взвизгнула железная дверь с сохранившейся надписью: "Вход запрещен". Из петель потекла ржавая жижа. Медонис увидел вверху и внизу этажи железных решеток. Две огромные машины уходили своими основаниями куда-то вниз, в темноту. Еще несколько поворотов по узким захламленным коридорам, и они очутились в огромном камбузе с электрическими печами и котлами. На полу из метлахских плиток валялась медная посуда. На тарелках, сковородках и кастрюлях - слой серой слизи. - В описаниях лайнера, - сказал Арсеньев, - говорится о двадцати семи поварах, работавших в этом камбузе; кроме того, были еще повара - специалисты по холодным закускам. Мало у нас хороших кафе, где вкусно готовят, - вдруг заметил он. - И клубов интересных нет. Вот моряки и оказываются подчас беспризорными. Такой поворот мыслей старшего лейтенанта был неожиданным для Медониса. Он заговорил не сразу. - Мало клубов? - решил он удивиться. - Не такие клубы нужны морякам, - горячо сказал Арсеньев. - Жалкий зал для кино, две-три комнаты для самодеятельности. Директор, у которого одна мысль: как бы побольше выколотить денег! По-моему, клуб должен быть другим. - Он помолчал. - Дом - десять этажей современной постройки, много простора, света. В каждом этаже свое. На первом, например, моряк может выпить пива, покурить, встретиться с друзьями, музыку послушать. На втором - кафе. Можно вкусно покушать после приевшихся судовых блюд. Потом целый этаж спорта; еще выше - танцы. Разные танцы, несколько оркестров. Еще выше - кино, тоже не один зал. И без сеансов, ждать не надо. Библиотека. Ну, там какой-нибудь восьмой этаж - шахматы, разные тихие игры. И обязательно один этаж детский: родители могут оставить ребенка. Да много еще кое-чего можно придумать. Два лифта возят моряков и вниз и вверх. А самое главное - директор не думает о доходах. Отдых моряка - государственное дело. И в такой клуб моряки пойдут, семьями пойдут... Я написал письмо в профсоюз, - вздохнул Арсеньев. - Ну и как? - Пока не ответили. - Все хлопочете, пишете, ломаете голову! А где благодарность? С вами расправились: попросили с капитанского мостика. Так есть. Несправедливость. Я все знаю. Арсеньев сделал резкий отстраняющий жест. - Не для себя хлопочу. Благодарности мне не нужно. "Непонятный человек! - удивился Антон Адамович. - Да и не он один". Антон Адамович прожил среди советских людей немало лет, а поступки и мысли их все еще казались ему необъяснимыми. Вот тут он, Медонис, поступил бы так и сказал бы этак, а какой-нибудь Иванов или Жемайтис поступает совсем по-другому. В чем тут дело? Притворяются? - Очень уж вы гуманны, - сказал Антон Адамович. - Я опять не понимаю. - Очень просто. За хамство у себя в доме я спрошу немало, - вдруг сказал Медонис. - Для вас это ясно. А вы и не думаете от моей персоны избавиться. Здесь легко, стоит только... Вы слышите меня? - Странный вы, Антон Адамович! Слушаю - и будто читаю старый роман. Извилистые у вас мысли... Что вы хотите от меня потребовать? Я готов принести и приношу всяческие извинения. - Разве у нас нет людей, готовых на все? - как-то не совсем кстати спросил Медонис. - Нет, почему же, есть, но пакостить им удается все меньше. - Арсеньев запнулся. - Теперь их вовремя хватают за руку... Грохот и скрежетание, напоминавшие шум обвала, прервали Арсеньева. Корабль вздрогнул и чуть покачнулся. В пустом железном корпусе судна звуки усиливались, приобретали какой-то особый смысл, казались зловещими. - Что это? - Медонис машинально пригнулся и закрыл голову руками. - Отдан якорь, - спокойно объяснил Арсеньев. - Теперь зацепились за грунт. Якорище у нашего корабля пять тонн: на двоих делан, одному достался. Арсеньев представил себя на мостике. Теплоход медленно движется к стоянке. Вокруг корабли с черными шарами на стеньгах. Вот и удобное место. "На баке, стоять на правом якоре", - отдает он команду. Громкоговорители разносят по судну капитанские слова. Ручка телеграфа отброшена назад, как в лихорадке дрожит корпус. У брашпиля застыл боцман. Корабль остановился, чуть-чуть подался назад. Белая пена из-под винта бушует у бортов. - Отдать якорь! - забывшись, сказал Арсеньев. - Отдать якорь, - механически повторил Медонис, настороженно прислушиваясь. За бортом лениво шевелилась волна. "Я тебе не верю и поэтому не скажу больше ни одного слова. Лед становится слишком тонким, - подумал Медонис. - Если заподозришь, чего я хочу, мне не выбраться отсюда живым. Так поступил бы каждый. Когда все хорошо, нетрудно быть добрым и мягкосердечным. Но если тебя берут за горло, то..." - Лучше мы побеседуем у вас в каюте, - предложил он. - Может быть, вы отрицаете самооборону, так сказать, принципиально? "Уж не сумасшедший ли он?" - пронеслось в голове Арсеньева. - Да, самооборону в вашем понимании я не признаю. - Почему? Ведь это инстинкт. Природа. Борьба за существование. Здоровый человек с сильной волей отстаивает свою жизнь. Слабый погибает. Логично. В борьбе за жизнь, за власть все дозволено. Мораль - это пошлость, выдуманная слабыми для своей защиты. - Это Ницше? - О-о, вы знаете учение Ницше? - А что здесь удивительного? - Но ведь он запрещен в нашей стране. - Кто это вам сказал? - Философия Ницше отрицает социализм, - с важностью ответил Антон Адамович. - Социализм по Ницше не спасает человечество от пороков и нужды, так же как не спасает от старости и болезней. - Мне кажется, Ницше нам, советским людям, не страшен, - отозвался Арсеньев. - О могуществе социализма теперь не спорят - это ясно каждому человеку. - Немцы считают Ницше мудрейшим ученым, - несколько запальчиво возразил Медонис. - Его взгляды обновились временем, прошли испытания временем, - поправился он. - Философия Ницше сейчас приобретает огромное значение. И не только у немцев! - Почему вы так уверенно говорите за немцев? - ощетинился Арсеньев. - Далеко не все немцы исповедуют Ницше. Не спорю, реваншистам он по душе, вот у них он и в моде сейчас. "Вот черт! Дался мне этот Ницше! - Арсеньев удивлялся своей горячности. - И что нужно этому человеку? Затеял какой-то идиотский спор". Но Антон Адамович не отставал. - Почему же Ницше сейчас в моде на Западе? - спросил он. - Неужели вам непонятно? Ницше молился на войну и считал ее панацеей от всех бед человечества. Да, да, он писал, что война отсортирует наиболее ценные индивидуумы, создаст высший тип человека и, наконец, породит сверхчеловека. В то же время война должна уничтожить слабых, лишних. Ну и вообще, мол, война - мать всех моралей. Самая плохая война лучше самого хорошего мира - вот что говорил этот философ. Народная мудрость утверждает наоборот. Ницше любил перевертывать истину вверх ногами: видимо, это его забавляло. Арсеньев вынул пачку "Беломора". - Так вот, Антон Адамович, Ницше призывал любить мир как средство - обратите внимание, - как средство подготовки новой войны... Между прочим, Гитлер неплохо разъяснил все это немцам на практике. Медонис и Арсеньев, экономя батарейки фонариков, разговаривали в совершенной темноте. Лишь изредка их лица освещались огоньками папирос. Мимо них прошла группа матросов в высоких резиновых сапогах. Они ловко, с шутками раскатывали по коридору водонепроницаемый электрический кабель. - Товарищ старший лейтенант, - крикнул один, размахивая "летучей мышью", - конец темноте и керосинкам, батя два ящика электроламп выдал! - Аккуратнее, не разбейте, ребята. - Никак нет, товарищ старший лейтенант. Арсеньев, улыбаясь, смотрел вслед матросам, пока не исчезло пятно света. Кто-то из них громко бухал сапогами по палубе. - Я вижу, вы неплохой пропагандист. - Медонис усмехнулся. - Простите, мне пришла несуразная мысль. Если бы вам предложили много денег... Не в рублях, а, скажем, в долларах, неужели вы бы отказались? - Наверно, отказался бы. Они мне попросту не нужны, - не задумываясь, ответил Арсеньев. - У нас делать с ними нечего, - сразу согласился Антон Адамович. - Но на Советском Союзе не кончается свет... За границей вы могли бы открыть на доллары свое дело. Ну, например, купить торговое судно - скажем, тысяч на десять грузоподъемностью. Не плохо, а? Ведь вы капитан. Подумайте: капитан собственного судна... - Нет, увольте, судовладельцем быть не собираюсь, - усмехнувшись, возразил Арсеньев. - Что же мы стоим? Идемте. - У меня несколько иная точка зрения на эти вещи, - с вызовом заявил Медонис, шагая вслед за Арсеньевым. - Какая? - Ведь моряки - космополиты; корабль - дом, море - родина, единая для всех. Если хотите знать, патриотизм присущ больше кошкам. Кошачий патриотизм. - Медонис захихикал. - Как кошки привыкают к печке, к дому, к ящику с песком, так и человек привязывается к всевозможным предметам, которые он считает своей родиной. Средне-Русская возвышенность, валдайские колокольчики, избы с петухами и прочее - ерунда. - Так могут рассуждать бездомные люди, пригревшиеся у чужого очага, - гневно отпарировал Арсеньев, - люди, забывшие свое отечество. Родина не только отчий дом и совсем не колокольчики. Народ! Гордость за его великое прошлое и великое настоящее. Россия, - улыбнувшись, с чувством сказал Арсеньев. - Мне приятно произнести это слово и слышать его в устах других. Когда я вспоминаю, как любили мои предки русскую землю, как они мирно трудились, как мужественно оберегали ее от врага, делается тепло на сердце. Я думаю, советский патриотизм - это прежде всего любовь к Родине. Каждый народ в нашем Союзе должен любить свою Родину. В свое время Ницше издевался над "смешным, ненужным патриотизмом". Он - да, он был космополитом. Сверхнациональная раса господ, сверхнациональная раса рабов - вот его мечта. Как ее отделить от расизма? Странно, что можете думать иначе. У вашей родины, Литвы, - славная история, есть что любить и чем гордиться. Медонис молча пускал дым в темноту лабиринта. "Скоро ты встанешь у меня навытяжку, сволочь! - злорадствовал он. - Посмотрю, как поможет тебе твоя Родина". - О-о, вы националист, я вижу. - Отнюдь, любовь к своему народу никогда не считалась национализмом, - отрезал Арсеньев. - Я всегда уважал другие народы. Но я не могу жить где-то на другом берегу. Нет, это не по мне, - продолжал он горячо. - Сколько приходилось бывать за границей, и всегда одно и то же: месяц проживешь в Англии, Франции или еще где-нибудь и уже ждешь не дождешься, когда домой. - Многое, впрочем, можно приобрести и здесь, - примирительно сказал Медонис. Он зажег фонарь и искоса глянул на старшего лейтенанта. - Доходный домик, например... - Я против доходной собственности. - Напрасно! Частная собственность как раз то, что отличает человека от животного. Не помню, кому принадлежат эти умные слова. - Частная собственность может сделать человека животным, - снова загорячился Арсеньев. - Она несет несчастье. Как только человек начнет вышибать деньгу из собственности, он гибнет для общества. Да и себя обкрадывает. "Вот экземпляр! - удивился Арсеньев. - Словно турист из Америки. Для чего эта вся болтовня? Деньги, собственность, космополитизм... Чего он хочет от меня?" "Продолжать разговор в этой плоскости нельзя, - подвел итог и Антон Адамович, - слишком скользко. Он говорит искренне. Чтобы его сломить, требуется что-то сильнодействующее. Кретин! С таким жирным пятном в биографии я запел бы другое". - Вы бывали в США? - чуть замявшись, спросил он. - Бывал. - Мне не пришлось. Как вы считаете, что за народ американцы? - Хороший народ, душевный, деловой, но... - Что "но"? - Слишком доверчивый. - Слишком недоверчивый, вы хотите сказать? - Я хочу сказать, слишком доверяет своим правителям, своей прессе. Что-что, а пропаганда у них на высоте. Как говорится в старом анекдоте, "делают из мухи слона и торгуют слоновой костью". Впереди показался слабый желтоватый свет. - Смотрите, здесь еще одно помещение, - удивился Медонис. В обширной кухонной кладовке навалом лежали оцинкованные ящики, бутылки с соусами. Разнокалиберные консервные банки раскатились по всем углам. Краснощекий помощник повара судоподъемной группы, поставив рядом керосиновый фонарь, сидел на корточках возле груды отобранных консервов и с аппетитом облизывал ложку. - Товарищ старший лейтенант, - приглашающе сказал он Арсеньеву, - малиновое варенье, а по-ихнему - джем, вкусное. - Спасибо, товарищ Заремба, ешьте на здоровье. - Арсеньев поднял небольшой зеленоватый чайник. - На память Андрюшке, - объяснил он, вытирая находку рукавом изрядно выпачканной спецовки. - Вместе чайком будем баловаться. - Какому Андрюшке? - поднял брови Медонис. - Сыну, - сказал Арсеньев. - Пойдемте. Время бежит. Они миновали еще несколько кают. - Здесь можно спуститься в третий класс. - Старший лейтенант показал на квадратное отверстие в палубе. Но спуститься не удалось: в нижнем коридоре еще высоко стояла вода. Антон Адамович посветил туда фонарем. Знакомые места... Там он пробирался вчера с аквалангом. Деревянный хлам, мешавший ему двигаться в воде, кое-где преградил палубу. Выступили холмики песка. Вот свастика на стене, выцарапанная ножом... - Досадно, - с сожалением протянул он, - но что поделаешь! Моряки говорят: выше клотика не полезешь. А как вы считаете, товарищ Арсеньев, скоро ли вам удастся осушить третий класс? - Боюсь предсказывать, - вздохнул Арсеньев. - Мы недавно остановили половину насосов. Остальными поддерживаем прежний уровень. В труднодоступных отсеках идет подчистка. Кое-где ставим новые заплаты, чиним старые пластыри. Скучная, но необходимая работа. Без нее корабль не подымешь. Откачку скоро возобновим, - добавил он, снова посмотрев на часы. - Ну, а в третьем классе часа через три, думаю, можно будет гулять так же, как здесь. ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ ВСЕ СЛАБЫЕ И ВСЕ НЕУДАЧНИКИ ДОЛЖНЫ ПОГИБНУТЬ - Хулиганство несовместимо со званием советского офицера. Вижу, вы это хорошо понимаете. Но не все пропало. Я готов пойти вам навстречу, мы все забудем: ничего не было, никто ничего не знает. Но все это при одном условии... Что вы скажете? Антон Адамович, развалившись в хозяйском кресле, говорил медленно и наставительно. На брезентовой раскладушке устроился Арсеньев. Он сидел, опустив голову, тяжело задумавшись. "Нет, какой уж капитан, если память отшибло! - размышлял он. - С такими способностями ты опасный человек на морском флоте. Можешь такое натворить, что министру не расхлебать..." Он посмотрел на карту Студеного моря, висевшую над койкой, и вздохнул. Слова Медониса коснулись лишь краешка сознания. Как только из воды стали выходить нижние этажи, каюта Арсеньева потеряла свой прежний вид. На полу появились следы грязных ног, бумажки с цифрами и чертежами в беспорядке валялись на столе. На постели, едва прикрытой одеялом, лежал толстый справочник в серой обложке. Теперь сюда часто заглядывали моряки, и каюта смахивала на диспетчерскую. Чуть попахивало отработанным газом. Трескотня мотопомп стала тише: большинство насосов перенесены в нижние помещения. Антон Адамович сделал паузу и испытующе посмотрел на Арсеньева. Тот молчал и приглаживал бровь. Все, что говорил Медонис, теперь он слушал с нарастающим раздражением. - Кстати, почему корабль так накренился на правую сторону? - Антон Адамович вопросительно кивнул на самодельный кренометр, вырезанный из куска меди. - Сидеть неудобно. Арсеньев тоже машинально повернулся к прибору. "Да, еще крен, откуда он возник?" Он вспомнил: как только в кормовых отсеках снова заработали мотопомпы, стрелка показала пять градусов, потом восемь, и крен продолжал увеличиваться. Арсеньев стал прикидывать; приподнялся, взял со стола логарифмическую линейку. - Я жду вашего ответа! - напомнил Медонис. - Согласен, - глухо отозвался Арсеньев. - Виновен, но заслуживаю снисхождения, - попытался он пошутить. "Черт возьми, отчего же все-таки этот крен? Расчеты правильны". Он отложил линейку. - Превосходно, - оживился Антон Адамович, - сразу видно делового человека. Так вот, вы должны задержать подъем лайнера ровно на сутки. - Что, что?! - Арсеньев вздрогнул и резко вскинул голову. - Задержать подъем корабля? Вы шутите! - Я никогда не шучу, - отчеканил Медонис. - Да зачем? - не веря своим ушам, переспросил Арсеньев. - Я заключил пари. Если "Меркурий" будет поднят сегодня, я проиграю, - нагло ухмыльнулся Медонис. - На карту поставлена честь. - Абсурд! Я не могу. Вы не подумали о моей чести. - Арсеньев все еще не принимал всерьез предложение Медониса. - Я согласен заплатить вам за весь ущерб. - Вы играете в прятки, дорогой друг. Я прямо от вас иду к товарищу Фитилеву, - раздельно выговорил Медонис. - Попытку обесчестить мою жену вы думаете оплатить деньгами? - Он встал и шагнул к двери. - Вам поздно заботиться о своей чести. В каюту вошло, казалось, что-то страшное. - Мне это без смерти смерть! - крикнул Арсеньев. На его виске судорожно забилась тонкая жилка. В дверь постучали. Вошел матрос Евсюков. Его скуластое лицо с крупными веснушками сияло. - Товарищ старший лейтенант, - торопливо заговорил он, не замечая напряженности в каюте. - Разрешите доложить? - Докладывайте, - не сразу отозвался Арсеньев, подавляя нервную дрожь в руках и ногах. - В машине почти сухо, товарищ старший лейтенант, - взволнованно и не совсем складно продолжал матрос, - и мы с Бортниковым заметили, что из топливной цистерны номер шесть вытекает мазут. У корабля крен на правый борт, вот он и вытекает. Мы с Бортниковым рассудили: ежели во всех цистернах правого борта осталось топливо, а левые пустые, крен беспременно должон быть. Матрос, не мигая, выжидательно смотрел на Арсеньева. Арсеньев молчал, собирая все свои духовные силы, вытер платком лицо. "Что говорит Евсюков?.. Да, где-то там, в машине, мазут. В топливных танках правого борта три тысячи тонн мазута. Ах, вот оно что: если откачать мазут, крена не будет!" - Правильно, - подняв заблестевшие глаза, сказал он и неожиданно обнял матроса. - Правильно, Евсюков! Молодцы, ребята, спасибо! Мазут откачаем, не будет крена. Я-то, я-то каков, недодумался! - Разрешите идти, товарищ старший лейтенант? - спросил оторопевший матрос. - Иди, Евсюков. Молодцы! Дверь за матросом закрылась. Наступила пауза. - Вот вам удобный случай, - сказал Медонис, в упор смотря на Арсеньева. - Прежде всего не следует торопиться с докладом начальству. "Помогай сам себе, тогда всякий тебе поможет" - вот принцип любви к ближнему! Сейчас, сволочь, ты встанешь на колени!" - торжествующе решил он. - Продолжать откачивать воду опасно: крен увеличится, и может произойти несчастье, - вслух думал Арсеньев. "Я пытался обесчестить его жену... - снова зажглось, заполыхало в мозгу. - Не может быть этого!" Арсеньев застыл в напряженном ожидании: что будет дальше. Антон Адамович взял со стола фотографию, повертел в руках. - Кто эта особа, ваша дочь? - спросил он небрежно. - Поставьте на место, - холодно сказал Арсеньев. Медонис, взглянув на старшего лейтенанта, проворно поставил карточку. Арсеньев смотрел на Медониса с открытой ненавистью. Взгляды их встретились. Медонис отвел глаза и сказал: - Не пугайтесь крена - это не помеха, а одно другому помогает. Если крен увеличится, командир прекратит откачку. И тогда я выиграю пари. Вы ничем не рискуете. Не бойтесь, будьте сильным. Великий Ницше утверждает: "Все слабые и все неудачники должны погибнуть. Таково первое положение нашей любви к людям. И мы должны в этом им помочь". - Я все хотел спросить вас, зачем вы вчера пригласили меня к себе? - Хотел просить отложить подъем корабля. Теперь я требую! В каюте было прохладно, но Арсеньеву казалось, что он проходит экватор: рубашка прилипла к телу. - Я вижу, вы согласны? - вкрадчиво спросил Медонис. - Так и есть. До свиданья. - И он вышел из каюты. Зачем ему нужна задержка подъема корабля? На одни сутки? Если бы Арсеньев мог предположить, допустим, диверсию, он действовал бы по-другому. И тому, что произошло у Мильды, он тоже нашел бы иное объяснение. Но из-за кучи железного лома кто же станет огород городить, какая уж тут диверсия? Чепуха! Но почему такая настойчивость? Чем больше он размышлял над этим, тем меньше понимал. Сжав виски, Арсеньев с ужасом убеждался в безвыходности своего положения. Что делать? Проходит дорогое время, каждая минута на счету. Голова должна быть светлой, и тогда решения придут сами собой, как на капитанском мостике в опасные минуты. Он всегда правильно определял обстановку и, как бы ни были тяжелы обстоятельства, находил выход. Это главное в его работе. Ведь капитан в своем роде изобретатель правильных решений в трудных условиях, только на изобретательство ему отпускается очень мало времени. "Но как же теперь? Этот болван требует задержки на сутки. При подъеме корабля крен - опасность! Вот задача! Наташа!.. Как там с ней? Корабль всплывает - и крен... Берегись, Сергей Алексеевич, идешь на красный огонь! Курс ведет к опасности. Опасность не только для тебя одного - для всех, кто на корабле. Опасность... Я знаю, что надо сделать: прекратить откачку, убрать из танков мазут. Но почему ноги не идут, словно приросли к палубе?.." Арсеньев представил себе положение корабля. Нос - высоко над грунтом, а корма еще в донном песке. Дифферент немалый, как у подводной лодки, всплывающей на поверхность. Но помпы на корме продолжают отсасывать воду. Что это?.. Легкий толчок - так вздрагивает судно, слегка прикоснувшись к грунту. Он посмотрел на кренометр. Стрелка чуть-чуть качнулась и встала на место. Опять качнулась... Значит, корма приподнимается на небольшой волне, еще немного - и корабль по-настоящему всплывет. "Но если корма оторвется от грунта, крен увеличится, - мгновенно представил он, - и тогда..." Папироса, лежавшая на столе, быстро покатилась к правому борту. Шуршание чуть слышно, но Арсеньев уловил его. Он не спускает глаз с кренометра. Сама собой распахнулась дверь. В каюту ворвался ветер и разбросал бумаги. Прибор показал десять градусов, потом двенадцать, тринадцать. Медлить больше нельзя: прекратить откачку, остановить подъем! Арсеньев выскочил из каюты, но вернулся и спрятал в стол фотографию. "Девчушка моя!" - подумал он. Стрелка кренометра передвинулась еще на один градус. В несколько прыжков Арсеньев очутился у кормовых отсеков. - Стоп! - во всю силу закричал он, перегнувшись через комингс люка, и поднял руки. - Стоп! Остановить! Моторист, находившийся на две палубы ниже Арсеньева, из-за стука мотопомпы не расслышал голоса. Арсеньев ринулся вниз, выключил мотор и, задыхаясь, присел на захватанную грязными руками скамейку. "Пятнадцать часов сорок пять минут; старший лейтенант Арсеньев остановил мотопомпу номер восемь",- записал моторист в синюю тетрадку. В последнем кормовом отсеке Арсеньева ждал еще один неприятный сюрприз: небольшой по объему отсек не откачивался. Мотопомпа добросовестно каждый час выбрасывала триста тонн воды, но уровень не снижался. Старший лейтенант тут же распорядился запустить еще один насос. Но и удвоенная мощность не помогла. "Недосмотр, плохая работа водолазов, чья-то халатность, - размышлял Арсеньев. Но как ни странно, теперь он вздохнул свободнее, отлегло от сердца. - Да, задержка, но не по моей вине. Но ведь и это нехорошо?! Я всегда отвечал за все, а сейчас разве