ставили меня решиться покинуть Тэнбридж. Но куда двинуться, я не знала; в конце концов, я переехала в небольшую деревню на опушке Эппингского леса под названием Вудфорд {133}, арендовала комнаты в частном доме и там прожила около шести недель в надежде, что, отчаявшись меня найти, моя девица к этому времени бросит свои розыски. "Здесь я получила от моей верной квакерши отчет; в нем говорилось, что девица и в самом деле наведывалась в Тэнбридж, разыскала дом, в котором я там жила, и в самых горестных тонах поведала его обитателям свою историю; затем последовала в Лондон, куда мы, по ее мнению, удалились: однако квакерша заверила ее, что ей ничего не известно о наших передвижениях - кстати, это была истинная правда. В заключение квакерша советовала ей угомониться и перестать выслеживать, точно воров, людей с таким положением в обществе, как наше; раз я не проявляю желания ее видеть, говорила она, то никакие силы не вынудят меня к такой встрече; между тем ее назойливость может лишь окончательно меня рассердить. Такими-то речами она пыталась ее утихомирить. Мне же она высказала надежду, что эта молодая особа не станет больше причинять мне беспокойства. Примерно тогда же Эми и рассказала мне о своей поездке в Гринвич и намерении утопить и убить мою девицу во что бы то ни стало, чем, как я уже говорила, привела меня в неописуемую ярость, и я прогнала ее прочь, так что она уехала, даже не соизволивши меня известить, куда или хотя бы в какую сторону держит путь. Я же, по размышлении, поняла, что отныне лишилась помощницы и наперсницы, и что, не считая моего друга квакерши, мне не от кого теперь получать сведения: так что я была в большой тревоге. День за днем я ждала и гадала, все еще надеясь, что Эми одумается и вернется, или хотя бы подаст о себе какую-нибудь весточку; но прошло десять дней, а от нее - ни слуху, ни духу. Я вся извелась и не знала покоя ни днем, ни ночью. Что мне было делать? Ехать в город, к квакерше я не смела, боясь нарваться на это несносное существо, мою дочь; с другой стороны, живя в деревне, я была от всего отрезана и не знала, что происходит; наконец я надумала попросить мужа послать карету за квакершей, сказав, что очень по ней соскучилась. Когда она приехала, я не смела ее ни о чем расспрашивать и не знала, как подступиться; но она сама тотчас принялась мне рассказывать, что девушка приходила к ней три или четыре раза, пытаясь узнать что-либо обо мне; она так ей досаждала, что квакерша в конце концов даже немного на нее рассердилась и прямо ей сказала, чтобы та не пыталась меня разыскать при ее (квакерши) посредстве, ибо даже если бы она что и знала, то не стала бы ей рассказывать; после чего та на некоторое время оставила ее в покое. Однако, продолжала квакерша, я поступила неосторожно, послав за нею собственную карету, ибо у нее есть основания думать, что она (моя дочь) следит за ее дверью днем и ночью: да и не только за дверью, а за каждым движением квакерши, за каждым ее приходом и уходом; ибо девица была полна решимости меня выследить и не щадила никаких усилий и, по мнению квакерши, даже арендовала комнату где то поблизости от ее дома. Но у меня едва хватило терпения ее выслушать, так жаждала я расспросить ее об Эми; когда же она сказала, что ей ничего о той неизвестно, я была совсем сражена. Невозможно и выразить все тревожные мысли, которые одолевали меня; Главное же - я без конца корила себя за опрометчивость, с какою прогнала столь верную душу, которая столько лет была мне не только служанкой, но и доверенным лицом, и не только доверенным лицом, но и преданнейшим другом. Я не могла также не думать о том, что Эми известны все мои тайны; что она участвовала во всех моих интригах, что во всем, что я делала и дурного, и доброго, она принимала самое деятельное участие, и что с моей стороны это, кроме всего прочего, весьма опасный шаг; я обошлась с ней жестоко и невеликодушно, тем более, если вспомнить, что все ее вины происходили от ее привязанности ко мне и чрезмерной заботы о моем благополучии; теперь мне оставалось лишь уповать на то, что эта самая ее любовь ко мне и великодушная дружба удержат ее от того, чтобы отплатить мне злом за то зло, что я причинила ей: ведь я была целиком в ее власти, и она легко могла меня погубить совершенно. Все эти мысли смущали меня несказанно, и я просто не знала, что и предпринять. Я уже стала совсем отчаиваться когда-либо ее увидеть, ибо вот уже более двух недель, как она меня покинула: а поскольку она взяла с собою все свои пожитки, а также деньги - а их у нее было немало - то у нее и не было причин возвращаться; никакого адреса, куда она переехала, никакого намека, в какой части света ее разыскивать, она не оставила. Беспокоило меня также еще одно обстоятельство, а именно, что мы с супругом порешили щедро вознаградить Эми, не принимая в расчет тех денег, какие она могла отложить сама; но мы не успели поделиться с нею нашим намерением, так что у Эми. было еще одной причиной меньше вернуться ко мне. Все это вместе взятое - беспокойство, причиняемое мне девчонкой, которая шла за мной по пятам, как гончая собака, напавшая на горячий след и потом потерявшая его, все это, говорю, вместе с исчезновением Эми заставило меня принять решение как можно скорее ехать в Голландию: там, и только там, думала я, обрету я желанный покой. И вот однажды я сказала своему супругу, что боюсь, как бы он не рассердился на меня за то, что я ввела его в заблуждение, и что я сама уже начинаю сомневаться, будто забрюхатела: а раз так, сказала я, и поскольку вещи наши давно уже уложены и все подготовлено для отъезда в Голландию, то я готова ехать с ним в любой день, какой он назначит. Супруг мой, которому было все равно, ехать ли или оставаться, предоставил все это на мое усмотрение: я же, поразмыслив немного, начала собираться к отъезду. Но, увы! - я пребывала в крайней нерешительности. Без Эми я была как без рук: она была моим управляющим, она следила за моей рентой (то есть за процентами с моего капитала), она вела счета, - словом, занималась всеми моими делами: без нее я не могла ничего - ни ехать, ни оставаться. Меж тем в это самое время случилось одно происшествие, касавшееся до Эми и напугавшее меня так, что я уехала - и притом без нее - в величайшем смятении и ужасе. Я уже рассказывала, как ко мне приезжала квакерша и сообщила, что моя дочь ведет за нею неусыпное наблюдение и что она днем и ночью следит за ее домом. В самом деле, та приставила шпиона, который так успешно за нею (квакершею) следил, что она и шагу не могла ступить без того, чтобы той не стало известно. Это стало слишком ясно, когда на другое утро после приезда квакерши (которую я оставила у себя ночевать), к моему несказанному удивлению, у моего домика остановилась наемная карета, в которой я увидела мою дочь. По счастливому стечению обстоятельств - хоть во всем прочем они складывались весьма для меня несчастливо - муж в то самое утро велел заложить карету и укатил в Лондон. Что до меня, то я не знаю, как только у меня душа с телом не рассталась; я так была поражена, что не знала, ни что сказать, ни как поступить. Находчивая квакерша, однако, сохранила присутствие духа и спросила, нет ли у меня знакомых среди соседей. Я ответила ей, что да, совсем рядом живет дама, с которой я сдружилась и была на короткой ноге. "Да, но можешь ли ты к ней проникнуть, не выходя на улицу, задами?" - спрашивает квакерша. В нашем доме и в самом деле была дверь, выходящая в сад, которою мы обычно пользовались. "Отлично, - говорит моя квакерша, - выйди в таком случае через эту дверь и отправляйся к своей приятельнице, остальное же предоставь мне". Я тотчас выбежала, сказала соседке (ибо мы в самом деле были очень коротки), что я сегодня вдовствую, поскольку муж мой уехал в Лондон, и что я пришла к ней не просто с визитом, а на целый день, так как к моей хозяйке приехали какие-то люди из Лондона. Итак, сочинив эту правдоподобную ложь, я извлекла из сумки, которую принесла с собой, рукоделие, говоря, что не намерена целый день сидеть сложа руки. В то время как я вышла в одну дверь, мой друг квакерша подошла к другой - встречать незваную гостью. Девица моя без дальних церемоний приказала кучеру позвонить у ворот, а сама меж тем выходит и направляется к двери дома; одна из деревенских девушек (прислуживавших в доме, ибо моим служанкам квакерша запретила выходить) открывает дверь. Гостья объявляет, что хочет видеть госпожу такую-то, называя мою квакершу, и служанка просит ее войти в дом. Затем квакерша, видя, что отступление бесполезно, тотчас направляется к ней, придав, однако, своему лицу выражение самое суровое, а так как серьезность ей была свойственна, то ей это вполне удалось. Войдя в небольшую гостиную, куда к этому времени мою девицу провели, она хранила суровое выражение лица, но не проронила ни слова; дочь моя тоже заговорила не сразу. Наконец, она прервала молчание. - Надеюсь вы меня узнаете, сударыня? - спросила она. - Да, - говорит квакерша, - я тебя знаю. И в таком-то духе они продолжали свой диалог. Девица: Следовательно, вам также известно, по какому делу я сюда прибыла? Квакерша: Отнюдь нет, я не знаю, какое у тебя может быть ко мне здесь дело. Девица: По правде сказать, дело мое касается в основном не вас. Квакерша: Зачем же ты тогда выбралась так далеко для встречи со мною? Девица: Вы знаете, кого я ищу. (Здесь девица заплакала.) Квакерша: Зачем же ты следуешь за мною, когда я, как тебе известно, не раз говорила, что знать не знаю, где она? Девица: Я надеялась, что вы все же знаете. Квакерша: Следовательно, ты надеялась, что я говорила неправду, а это грешно. Девица: Я уверена, что она находится в этом доме. Квакерша: Если ты так полагаешь, можешь спросить обитателей дома. Итак, ко мне у тебя больше никаких дел нет. Прощай. (Делает движение к дверям). Девица: Я не хотела бы показаться неучтивой. Позвольте мне ее видеть, умоляю вас! Квакерша: Я здесь в гостях у своих друзей и с твоей стороны совсем неучтиво меня преследовать. Девица: Я приехала в надежде добиться окончательного решения в важном для меня деле, о котором вы знаете. Квакерша: Ты приехала сюда совершенно понапрасну, говорю я; и я посоветовала бы тебе ехать назад и успокоиться; я намерена держать слово, которое я тебе дала, - не принимать никакого участия в этом деле и, даже если мне что станет известно, не давать тебе об этом отчета - разве что получу особое на то распоряжение от миледи ***. Девица: Кабы вы знали, в каком я горе, вы не были бы так жестоки ко мне! Квакерша: Ты мне рассказывала свою историю и, по моему мнению, было бы большей жестокостью сказать тебе, где она, чем не говорить; ибо она, насколько я понимаю, не желает тебя видеть и отрицает, что ты ее дочь. Неужели ты будешь настаивать, чтобы, чужие люди признали тебя родной? Девица: Ах, если бы мне только с нею поговорить! Я бы доказала ей наше родство, и она бы не могла его отрицать. Квакерша: Да, но, насколько я понимаю, тебе с ней не удастся поговорить. Девица: Я надеюсь, что вы скажете, мне, здесь ли она. Мне достоверно известно, что вы сюда приехали повидаться с нею и что она сама за вами прислала. Квакерша: Удивляюсь, как это тебе может быть достоверно известно. Если я приехала повидаться с нею, значит ты ошиблась домом, ибо, уверяю тебя, в этом доме ее нет. Девица стояла на своем с величайшим упорством и при этом горько плакала, так что сердце моей бедной квакерши даже смягчилось и она уговаривала меня подумать, и, если только это возможно, встретиться с нею и ее выслушать; это, впрочем, было потом. Возвращаюсь к их разговору. Квакерша долго с нею возилась; та стала говорить, что отправит карету в Лондон, а сама заночует где-нибудь в деревне. Квакерша понимала, что это было бы чрезвычайно для меня неудобно, но не смела и слова сказать; но вдруг ее осенила дерзкая мысль, и она решилась на рискованный шаг, который, если бы не достиг желаемого ею результата, оказался бы весьма опасным. Она сказала ей, что отправить карету назад она вольна, но что найти пристанище в деревне ей вряд ли удастся; но поскольку она приехала в место, где у нее нет никого знакомых, она, квакерша, готова оказать ей дружескую помощь и спросит хозяев дома, нет ли у них свободной комнаты, в которой та могла бы переночевать; иначе, если она отпустит карету и не найдет ночлега, неизвестно, как она доберется до Лондона. Это был шаг хитроумный, хоть и опасный, однако он удался вполне, ибо совсем сбил девицу с толку, и она решила, что меня и в самом деле здесь нет: иначе, рассудила она, квакерша не предложила бы ей здесь заночевать; так что она со временем отказалась от мысли остаться в этой деревне и сказала - нет, раз так, то она сегодня же вернется, но через два-три дня опять сюда приедет и обшарит все окрестности, даже если ей придется на это потратить неделю или две; словом, заключила она, в Англии ли я или в Голландии, а она меня все равно разыщет! - В таком случае, - заметила ей на это квакерша, - ты из-за меня потерпишь изрядный убыток. - Как так? - спрашивает девица. - Да ведь если ты будешь следовать за мною, куда бы я ни поехала, ты потратишь много денег и только понапрасну будешь беспокоить людей. - - А, может, не понапрасну, - говорит та. - Уверяю тебя, что понапрасну, - говорит квакерша. - Ибо цели своей ты не достигнешь все равно. Мне же, видно, придется сидеть дома и никуда не выходить, чтобы избавить тебя от излишних трат и путешествий. На это девица ответила, что постарается ее тревожить как можно, меньше; но что иногда ей придется ее беспокоить, и она надеется, что та ее простит. Моя квакерша на это сказала, что еще охотнее простила бы ее, если бы та воздержалась от посещений; и еще раз заверила ее, что через нее та ничего обо мне не узнает. Девица опять в слезы; однако, успокоившись через некоторое время, она сказала, что та ошибается; и что ей (квакерше) следует остерегаться, ибо она - вольно или невольно - все же кое-какие сведения обо мне ей дает; так, она не жалеет о своей поездке сюда, ибо если меня и нет в этом доме, то я должна быть где-то поблизости; и если я вовремя не перееду, она меня разыщет. "Отлично, - говорит моя квакерша, - следовательно, если эта особа не желает тебя видеть, ты даешь мне возможность ее предупредить, дабы она могла не попадаться тебе на глаза". На это девица пришла в ярость и сказала ей, что, если та меня предупредит, она, квакерша, будет проклята, и она, и ее дети, и призвала такие страсти на ее голову, что бедная мягкосердечная квакерша пришла в неизъяснимый ужас и была в таком расстройстве чувств, в каком я никогда прежде ее не видела; так что она решила ехать домой в следующее же утро, а я, которую все это растревожило в десять раз больше, чем ее, думала и сама за нею последовать в Лондон; поразмыслив, впрочем, я решила воздержаться от такого шага и только приняла меры к тому, чтобы моя девица, если вновь сюда заявится, меня не застала, и чтобы никто ей не говорил, что я здесь: впрочем, она не давала о себе знать довольно, долгое время. Я оставалась здесь примерно две недели и все это время больше о ней ничего не слышала, и от квакерши не было никаких весточек: но еще два дня спустя пришло письмо, в котором квакерша намекала, что у нее есть нечто важное мне сообщить, причем такое, чего она не может написать в письме, и просит меня не полениться и съездить к ней; она советовала мне подъехать в карете к Гудманс-филдс, а затем пешком подойти к черному ходу в ее доме, дверь которого будет нарочно для этого оставлена открытой; таким образом, если известная нам любопытная особа и поставила своего шпиона стеречь дом, она не узнает об моем прибытии. Все это время я была настороже, и малейший пустяк вызывал у меня тревогу, так что послание квакерши вовсе меня переполошило, и я пребывала в великом беспокойстве; но мне никак не удавалось повернуть дело так, чтобы убедить мужа в необходимости моей поездки в Лондон; ибо ему эти места пришлись весьма по душе, и он был склонен, если только я согласна, сказал он мне, остаться здесь подольше; я написала другу моему квакерше, что не могу покуда выехать в город; к тому же мне претит, писала я, мысль, что я там буду под неусыпным надзором шпионов и не посмею носа высунуть. Словом, я отложила свою поездку еще на две недели. К концу этого срока она написала мне вновь, сообщая, что за последнее время не видела назойливую особу, которая доставила нам столько беспокойства; зато она встретила мою верную Эми, которая сказала ей, что все эти шесть недель она проплакала, не переставая; затем она рассказала квакерше, сколько неприятностей причиняет мне эта девица и как по ее милости я вынуждена была переезжать с места на место, так как та всюду меня преследовала; и в заключение Эми сказала, что, хоть я на нее и сердита и весьма жестоко с нею обошлась за то лишь, что она позволила себе высказать свое мнение по этому поводу, все же совершенно необходимо эту девицу обезопасить и убрать с дороги; словом, не испрашивая ни моего разрешения, ни чьего-либо другого, она примет меры к тому, чтобы та никогда более не досаждала ее госпоже (то есть мне); и в самом деле, писала квакерша, после этого разговора с Эми она больше не слыхала ничего о молодой особе; так что, полагала она, Эми успешно справилась со своей задачей и можно считать, что с этой историей покончено. Эта невинная и благородная душа, олицетворение доброты и мягкосердечия, в особенности, когда дело касалось до меня, ничего зловещего не усмотрела в том, что мне сообщила; она просто решила, что Эми удалось каким-то образом утихомирить девицу и наставить ее на ум, так что та согласилась больше не досаждать мне своими преследованиями; чуждая всяким дурным помыслам сама, квакерша не подозревала зла в других и с великою радостью писала мне об этой, по ее мнению, хорошей вести; я-то эту весть приняла совсем по-другому. Меня ее письмо сразило, как громом небесным; я вся задрожала с ног до головы и стала метаться по комнате, как безумная. Мне не с кем было поговорить, и чувства мои рвались наружу, не находя выхода; долгое время я не могла даже рта открыть, так я была убита. Наконец я бросилась на постель и закричала: "Помилуй меня, господи, она убила мое дитя!" Слезы хлынули потоком, и целый час или более я громко, не переставая, рыдала. К счастью, мой муж был это время на охоте, так что, дав волю своим чувствам в одиночестве, я понемногу начала приходить в себя. Но как только кончились слезы, меня охватила новая вспышка ярости против Эми; в этой женщине, говорила я себе, сидит тысяча чертей, чудовищ и диких тигров; я укоряла ее за то, что, зная, как мне это ненавистно, помня, как я сама ей все это высказала, и что после стольких лет ее верной службы и дружбы я чуть ли не в толчки выгнала ее из дома за то лишь, что она открыла мне свой роковой замысел, она все же привела его в исполнение. Вскоре, однако, возвратился мой муж с охоты, и я постаралась привести себя в порядок, дабы скрыть от него мое состояние; но он был слишком чуток ко всему, что касалось до меня, и сразу заметил, что я плакала и что у меня на сердце какая-то забота; он настаивал на том, чтобы я с ним поделилась своим горем. Я, как бы скрепя сердце, начала ему рассказывать, говоря, что не хотела делиться с ним моим горем не столько от того, что оно так сильно, сколько от стыда, что такой пустяк мог так сильно меня расстроить. Огорчена же я тем, сказала я, что моя камеристка Эми так и не возвращается ко мне; что она так дурно обо мне думает, полагая меня столь злопамятной и все в таком роде; короче говоря, опрометчиво погорячившись, я лишила себя лучшей служанки, какую видывал свет. - Ну что ж, - сказал он, - если это и есть твоя беда, я думаю, она скоро минет: ручаюсь, что не пройдет и недели, как мы получим весточку от госпожи Эми. На том пока и кончилось. Однако не для меня; ибо я места себе не находила и пребывала в крайнем страхе; я жаждала что-нибудь узнать о всем этом деле. Наконец, я отправилась к моему верному и неизменному утешителю, квакерше, которая и пересказала мне все, что знала, несколько подробнее; при этом добрая, безгрешная квакерша поздравила меня с избавлением от моей невозможной мучительницы. - Все это хорошо, - сказала я, - но только я хотела бы знать, что меня от нее избавили, прибегнув к средствам справедливым и благородным; но я не знаю, каким образом Эми этого добилась. А что, как она с ней разделалась совсем? - Побойся бога! - воскликнула квакерша. - Как только тебе могло такое в голову прийти? Ну, нет! Убить ее? Эми говорила бы совсем иначе, коли разделалась бы с ней таким путем; уж тут ты можешь быть спокойна, поверь. У Эми и в мыслях такого не было, помилуй! - И, слушая добрую квакершу, я и сама решила выбросить эти мрачные мысли из головы. Но только ничего из этого не вышло; мысли сами так и теснились в моей голове: ни днем, ни ночью я ни о чем другом не могла думать; в душе моей царил ужас, а к Эми, на которую я смотрела как на убийцу, я испытывала столь великое омерзение, что, явись она тогда передо мною, я бы на основании одних лишь подозрений немедленно отправила ее в Ньюгейт {134}, а то и еще куда похуже; право же, я, кажется, была бы способна убить ее своими руками. Что до несчастной девицы, то она все время стояла у меня перед глазами; я ее видела и днем и ночью; теперь, когда она перестала преследовать меня во плоти, образ ее преследовал мое воображение; оно рисовало ее мне в сотнях разных положений и поз; во сне ли, наяву, она все время была со мной. То я ее видела с перерезанным горлом; то с отрубленной головой и проломленным черепом; то ее тело свисало с чердачной перекладины; то она являлась мне. в виде утопленницы, всплывшей на поверхность огромного озера в Кемберуэлле {135}. Все эти образы были ужасны; и, что хуже всего, я и в самом деле ничего не могла об ней узнать: я посылала к жене капитана в Редрифф, но та ответила, что она отправилась к своим родственникам в Спитлфилдс. Я послала туда, там сказали, что она, точно, была у них три недели назад, но что уехала в карете вместе с дамой, которая ей все время оказывала покровительство; куда же она уехала, они не знают, ибо та с тех пор у них не появлялась. Я вновь послала к ним гонца с просьбой описать особу, с которой она уехала; описание их было столь исчерпывающим, что не оставляло никаких сомнений: то была Эми, и только она. Я снова послала в Спитлфилдс сказать, что госпожа Эми, с которой она уехала, рассталась с нею часа через два или три и советовала им приняться за розыски, ибо имела причины опасаться, что ее убили. Я напугала их до невозможности. Они решили, что Эми повезла ее, чтобы вручить ей деньги, к что когда она от той возвращалась, кто-нибудь последовал за ней, ограбил ее и убил. Этому я, разумеется, не верила ничуть; что бы с нею ни случилось,; в этом я не сомневалась, было делом рук Эми и что, короче говоря, Эми ее убила; тем более, что и сама Эми как в воду канула, и это ее отсутствие лишь подтверждало ее вину. В таком-то состоянии я промаялась больше месяца; но поскольку Эми так и не появлялась, я решила, что пора наконец привести свои дела в порядок и готовиться к отплытию в Голландию; я посвятила в мои дела мою дорогую и верную квакершу и, поставив ее на место Эми, сделала ее своим доверенным лицом в деловых предприятиях; затем, с тяжелой душой и с сердцем, исполненным горя по моей несчастной девочке, я села на торговое судно, - не на то, на котором мы собирались плыть прежде, но и не на пакетбот - и со своим супругом, со всем нашим добром и прислугою благополучно прибыла в Голландию. Я должна, однако, оговориться, дабы вы не поняли из моих слов, будто я посвятила моего друга квакершу в тайны моей прошлой жизни; не сообщила я ей также главной моей тайны, а именно, что я в самом деле являлась матерью той девушки, иначе говоря, - леди Роксаной; не было никакой нужды открывать эту часть дела; я всегда придерживалась правила - без особой надобности никогда никому не открывать своих тайн. Такая откровенность с моей стороны не послужила бы ни к моей пользе, ни к ее собственной, более того, она могла бы причинить мне вред; ибо, как ни любила меня квакерша, - а она явила мне достаточно свидетельств своей преданности, - но честность не позволила бы ей в случае нужды лгать за меня, как то делала Эми; поэтому не было никаких оснований сообщать ей о той поре моей жизни; ибо, если бы моя девица или еще кто-нибудь к ней потом пришел и спросил бы ее напрямик, известно ли ей, что я ее мать или нет, или что я и есть та самая леди Роксана, она либо не стала бы это отрицать, либо отпиралась бы так неловко, краснея и запинаясь на каждом слове, что ни у кого уже не оставалось бы сомнений, и она выдала бы себя с Толовой, а заодно и мою тайну тоже. По этой причине, говорю, я не стала открывать ей вещи подобного рода, в других же отношениях, денежных и деловых, она вполне заменила мне Эми и была столь же, мне верна, как та, и не менее, чем та, прилежна. Но здесь у меня возникла большая трудность, и я не знала, как ее преодолеть: кому поручить доставку очередных припасов провизии, а также денег для того дядюшки и другой моей дочери, которые - особенно последняя - целиком зависели от моей помощи? Правда, Эми сказала в запальчивости, что перестанет помогать и, той сестре и бросит ее на произвол судьбы, но это не было ни в моей природе, ни в природе самой Эми, и я вовсе не намеревалась привести ее угрозу в исполнение; поэтому я решила поручить устройство этого дела верной квакерше, но трудность заключалась в том, как ей все это объяснить. Эми в свое время объявила им всем, что она не является матерью этих детей, а всего лишь служанкой, которая отвела их к тетке; что затем она вместе с их матерью уехала в Индию искать счастья, что там им выпала большая удача и что их матушка очень богата и счастлива; что сама она (Эми) вышла замуж в Индии, но, овдовев, решила вернуться в Англию; воспользовавшись тем, их матушка просила разыскать детей и сделать для них все то, что Эми и сделала; теперь же она намерена возвращаться в Индию, сказала она; но матушка поручила ей всех как следует обеспечить; словом, Эми сказала, что ей поручено каждому выдать по 2 000 фунтов при условии, что они будут придерживаться твердых правил и изберут себе достойных супругов, а не первых попавшихся проходимцев. Я решила также вознаградить сверх всякой меры честное семейство, в котором воспитывались мои дети; по моему, поручению Эми сообщила им и об этом, обязав моих дочерей подчиняться их распоряжениям по-прежнему и смотреть на этого честного человека как на отца и советника; его же просила обращаться с ними, как если бы они и в самом деле были его родными детьми. А чтобы его как следует обязать о них заботиться и, помимо того, желая обеспечить и ему и жене его спокойную старость за всю их доброту к сироткам, такую же сумму в 2000 фунтов я закрепила за ними, вернее, назначила им до конца их жизни ежегодную, ренту с этой суммы в 120 фунтов с тем, чтобы основной капитал по их смерти перешел к моим дочерям. Эми так мудро всем этим распорядилась, что я была ею довольна, как никогда. В таком-то положении, оставив моих дочерей на попечении доброго старика, она их и покинула, чтобы ехать, как они полагали, ко мне в Индию, а на самом деле, чтобы приготовить все к нашему отъезду в Голландию; в таком-то положении находились дела, когда эта несчастная девушка, о которой я так много рассказываю, расстроила все наши планы, и, как вы уже слышали, с упорством, какого не удавалось поколебать ни уговорами, ни угрозами, стала преследовать меня (считая себя моею дочерью) и, как я уже рассказывала, подвела меня к самому краю пропасти: по всей видимости, она бы в конце концов меня настигла, если бы Эми в своем неистовстве с ней не разделалась, прибегнув к средству, о котором я тогда представления не имела и, словом, полностью мне ненавистному. Несмотря на все это, однако, я и думать не могла об отъезде, оставив неоконченным дело по устройству моих детей, и, как грозилась Эми, из-за неразумности одной дочери, обречь на голод другую, не говоря уже о том, что не могла отказать добрым старикам в обещанном вознаграждении. Короче, я поручила завершить это дело моему верному другу квакерше, которой я рассказала ровно столько, сколько было нужно для того, чтобы доверить ей исполнить то, что обещала Эми; ей же, квакерше, я получила сказать добрым старикам лишь то, что может сказать лицо, не связанное со мною так близко, как Эми. С этой целью я первым делом вручила ей все деньги; затем послала ее к честному старику и его жене и устроила их денежные дела; мать их воспитанников, находящаяся в Индии, поручила это дело госпоже Эми, сказала она им; но ей (Эми) пришлось возвращаться в Индию, так и не успев, по причине упрямого норова старшей дочери, довести дело до конца; поэтому она и доверила ей (квакерше) все остальное; та же, упрямая девица, так ее обидела, что она (Эми) уехала, ничего для нее в конце концов не сделав; теперь же, если можно будет что сделать, то лишь по получении новых указаний из Индии. Нечего и говорить о том, как добросовестно исполнила все мои поручения мой новый агент - квакерша; сверх же всего, она несколько раз принимала у себя в доме старика и его жену, а также мою вторую дочь, и таким образом я, которая считалась всего лишь постоялицей в этом доме и человеком совершенно посторонним, наконец получила возможность взглянуть на свою младшую дочь, которую видела в последний раз совсем младенцем. В тот день, когда я решила с ними встретиться, я одела свое квакерское платье и сделалась настолько похожей на квакершу, что никто, увидев меня впервые, не мог бы и предположить, что я когда-либо была иной; да и разговор мой вполне соответствовал моему обличью, ибо я его давно уже усвоила. У меня нет здесь времени останавливаться на чувствах, какие меня охватили при виде моего ребенка; как я была растрогана; какого несказанного усилия мне стойло перебороть в себе желание открыться ей; как эта девушка оказалась точной копией с меня, но только много красивее; какие у нее были приятные и скромные манеры; как я тут же про себя решила сделать для нее еще больше, чем собиралась, когда поручила заботу о ней Эми, и так далее. Довольно будет здесь заметить, что, устроив все эти дела, я могла уже ступить на корабль, несмотря на отсутствие моей бывшей наперсницы Эми, которой, впрочем, я оставила кое-какие распоряжения на случай, если она появится, в чем я еще не совсем отчаялась; на этот случай я просила мою добрую квакершу передать ей мою записку, в которой приказывала Эми оставить все спитлфилдские дела в ее (квакерши) руках, а самой отправиться ко мне; последнее, однако, при условии, что та предоставит моему другу квакерше достаточно убедительные доказательства того, что не убила мою дочь; в противном, сказала я, случае я запрещаю ей показываться мне на глаза. Впрочем, несмотря на это, она впоследствии ко мне приехала, не дав при этом моему другу требуемых заверений, и даже не сказав, что собирается ко мне. Сейчас я ничего не могу прибавить к тому, что, как уже говорилось выше, я благополучно прибыла в Голландию с супругом и нашим сыном, ранее мною упомянутым, и зажила со всем великолепием и пышностью, соответствовавшими нашему положению, о чем я уже говорила. Здесь, по прошествии нескольких лет, в течение коих я процветала и наружно благоденствовала, меня постигла целая череда страшных бедствий и меня, и Эми! Гнев небесный обрушился на нас в конце концов за зло, какое мы обе причинили бедной девушке, и я впала в такое ничтожество, что раскаяние мое казалось лишь следствием несчастий, точно так же, как несчастия эти являлись следствием моих преступлений. ПРИЛОЖЕНИЯ А. А. Елистратова ПОСЛЕДНИЙ РОМАН ДЕФО 1 По словам авторитетного исследователя Дефо, Джеймса Сузерленда, для современного читателя XX в. семь восьмых литературного наследия Дефо "безнадежно скрыты под волнами", подобно подводной части гигантского айсберга {James Sutherland. Defoe. London, Longmans, Green and Co., 1956, p. 6.}. Говоря это, Сузерленд имеет в виду главным образом так называемые "смешанные" сочинения Дефо - его многочисленные памфлеты, сенсационные отчеты о появлении "доподлинных" привидении, о небывалых бурях и землетрясениях, политические прогнозы, экономические проекты и т. д. Но в известной мере метафора Сузерленда применима и к посмертной судьбе последнего романа Дефо. Хотя "Роксана" и переиздается в наше время в странах английского языка, она все же заслонена тенью "Робинзона Крузо". Нашим читателям этот роман до сих пор почти неизвестен. А между тем эта книга - последнее крупное беллетристическое произведение Дефо - не только выделяется среди других его романов, во многом отличаясь от них глубиной самораскрытия главного характера и трагической напряженностью сюжета, но, будучи поставлена в связь с общими процессами развития европейской литературы XVIII в., может рассматриваться как один из первых и притом чрезвычайно оригинальных образцов психологического романа нового времени. "Счастливая куртизанка, или история жизни и всевозможных превратностей судьбы мадемуазель де Бело, впоследствии именуемой графиней де Винтельсгейм Германской, известной во времена Карла II под именем леди Роксаны" вышла в свет в 1724 г., когда автору было уже около шестидесяти четырех лет. Позади была долгая, трудная, полная тяжких испытаний и стремительных взлетов жизнь, которую сам Дефо характеризовал как годы, "проведенные в самых бедственных, скитальческих и горестных обстоятельствах, в какие приходилось попадать человеку. За это время я прожил долгую и удивительную жизнь - в постоянных бурях, " борьбе с наихудшим видом дикарей и людоедов." Я испытал всяческие насилия и угнетения, несправедливые упреки, людское презрение, нападения дьявола, небесные кары и земную вражду; изведал бесчисленные превратности Фортуны, побывал в рабстве хуже турецкого...; попадал в море бедствий, снова спасался и снова погибал, чаще, чем это случалось с кем-либо ранее на протяжении одной человеческой жизни; часто терпел кораблекрушения, хотя скорее на суше, чем на море..." {Daniel Defoe. Serious Reflections during the Life and Surprising Adventures of Robinson Crusoe. London, Dent, 1899, p. XI-XII.} Этот драматический итог биографии Дефо (которая, по его заявлению, послужила подлинной канвой "удивительных приключений Робинзона Крузо") был, по-видимому, близок к действительности. Писателю, который, вступив в седьмой десяток, оглядывался назад, было что вспомнить. Человек удивительной предприимчивости, энергии и инициативы, сочетавший трезвую наблюдательность с неиссякаемым воображением, рисовавшим ему все новые и новые возможные сферы деятельности, он активно участвовал в политической, экономической и культурной жизни своей страны. В молодости он был замешан в неудавшемся заговоре незаконного сына Карла II, герцога Монмутского {Герцогу Монмутскому предстояло фигурировать в качестве одного из эпизодических персонажей в романе "Роксана" под именем г-га М-ского.}, собравшего под свои знамена немало ремесленников и неимущих крестьян, "окрыленных мечтой об утверждении утопии всеобщего равенства" {А. Л. Мортон. История Англии. М., "Иностранная литература", 1950, стр. 239. См. также характеристику политических взглядов молодого Дефо в другой книге этого английского историка-марксиста: А. Л. Мортон. Английская утопия. М., "Иностранная литература", 1956, стр. 108-111.}. Заговор был разгромлен (1685). Но три года спустя возглавлявший силы политической и религиозной реакции Иаков II Стюарт был низложен, и Дефо, в числе других лондонских бюргеров, торжественно встретил нового короля, Вильгельма III Оранского, прибывшего из Голландии, чтобы занять престол своего тестя. Недолгое царствование Вильгельма III (1689-1702) было для Дефо периодом бурной политической активности: он энергично поддерживает этого "короля-патриота", высмеивает в прозе и стихах его противников и обнаруживает готовность считать государственный переворот 1688 г., приобщивший к власти буржуазные верхи, началом новой благодетельной эры в истории своей страны. Стихотворный памфлет "Чистокровный англичанин" (1701), представлявший собой злую сатиру на английскую аристократию и противопоставлявший личное достоинство - родовой спеси, снискал автору у современников, по мнению некоторых исследователей, едва ли не большую популярность, чем даже позднейший "Робинзон" {Поводом к созданию этого памфлета послужили нападки торийской реакции на "чужеземного" короля-голландца. Дефо столь же сатирически, как позднее и Свифт в "Путешествиях Гулливера", характеризовал мнимую "чистопородность" английской аристократии и доказывал, что подлинное благородство доказывается только личной доблестью.}. Восемьдесят тысяч экземпляров дешевого издания этого памфлета, как с гордостью рассказывал Дефо, было распродано на улицах. Иные крылатые строки этой демократической сатиры не раз вспоминаются при чтении его позднейших романов. Так, например, цинический рассказ Роксаны о том, как покупаются аристократические титулы и в Англии, и на континенте Европы, служит как бы развернутой иллюстрацией сатирического афоризма из "Чистокровного англичанина": "Tis Impudence and Money Makes a Peer" (Чтобы стать пэром, нужны наглость и деньги). Это было, вместе с тем, и время самой кипучей предпринимательской деятельности Дефо. Отец будущего писателя, торговец свечами и мясник, дал сыну хорошее образование, рассчитывая, что тот станет священником пуританской диссидентской общины {Хотя Дефо и не пожелал стать диссидентским проповедником, в его творчестве обнаруживается тесная связь с традициями демократической пуританской литературы, восходящими к английской революции XVII в. В продолжении "Робинзона Крузо" он с особенной похвалой отозвался о жанре "притчи" или "аллегорической истории", сославшись, в частности, на Бэньяна. - См.: Defoe. Serious Reflections, p. 101.}. Даниэль, однако, наотрез отказался от этой карьеры и окунулся с головой в практическую жизнь. Он вел оптовую торговлю вязаными изделиями, табаком, спиртным; фрахтовал торговые суда; спекулировал земельными участками; был владельцем черепичного завода; интересовался техническими новшествами в водолазном деле; завел даже ферму, где намеревался выращивать мускусных кошек, рассчитывая на поставку доходного "сырья" аптекарям и парфюмерам... Несколько раз он терпел банкротство, но снова становился на ноги. Вильгельм III, по-видимому, оценил литературное дарование, ум и энергию Дефо; писатель вспоминал впоследствии, что королю случалось пользоваться его советами, а королева Мария прибегла к его помощи, когда разбивала новые сады вокруг Кенсингтонского дворца. Приход к власти партии тори при королеве Анне, вступившей на престол после смерти Вильгельма, поставил Дефо в положение подозрительного и опасного вольнодумца. Мастерски пользуясь оружием сатирической иронии и мистификации, он сумел одурачить своих врагов: его брошюра "Наикратчайший способ расправы с диссидентами" (1702) была первоначально принята многими сторонниками государственной англиканской церкви как сочинение, добросовестно написанное в ее защиту от инакомыслящих "раскольни