штатском -- наверное, бойцы из
рабочего полка.
     Мы шагаем молча.
     Над  гаванью и  над станцией  Садама,  там,  где  стоят  нефтецистерны,
по-прежнему вздымается густой дым, расстилающийся  от порывов ветра над всем
городом. Небо отсвечивает красным  и над гаванью  и  в других местах. В  нос
назойливо лезет дым и чад.
     Я уже полностью овладел собой. Даже побаиваюсь теперь другой крайности,
равнодушия безнадежности"
     Стану  ли я  когда-нибудь  настолько твердым человеком, чтобы сохранять
самообладание в любой обстановке?
     Бойцы рабочего полка начинают отставать.
     Мы почти  никого  не  встречаем. Но на  площади Виру  видим шагающий по
Тартускому шоссе большой отряд. Он тоже направляется к Морскому бульвару.
     Прислушиваюсь.  Пулеметные очереди доносятся  все  реже  и  уже  совсем
приглушенно.  Наверное, на линии  огня  осталось очень  мало наших.  Кто  же
удерживает немцев? Пожалуй, они могут сейчас без  особого труда прорваться в
центр.
     Руутхольм говорит:
     -- В животе уже ноет.
     -- Сейчас бы в самый раз поесть! Это говорю я.
     Но готов побиться  об заклад, что уже никто из нас не испытывает голода
и что меньше всего нас заботит пустота  в животе. Я-то знаю, почему политрук
заговорил о  еде. Чтобы  отвлечься,  лишь бы на душе так не  ныло.  Тащиться
молча --  это угнетает. А читать  сейчас проповеди о нашей неизбежной победе
--  глупее глупого. Он настоящий  парень, этот  Руутхольм,  наш  директор  и
политрук.
     По  Морскому  бульвару  движется  порядочно народу. Горят киоски в саду
Тиволи. Из гавани выезжают на бешеной скорости и мчатся к Северному бульвару
три  грузовика. На каком-то  из  портовых складов  раздается  сильный взрыв.
Перед электростанцией стоит отряд моряков.
     Возле завода  "Ильмарине" держим  спешный совет, по каки.м  улицам идти
дальше.  Кто-то  пространно доказывает, что  самое  разумное --  свернуть на
Батарейную, потом на Мучную и так далее. Но Руутхольм знает Таллин  как свои
пять  пальцев, и мы направляемся к Минной  гавани кратчайшим путем. Проходим
мимо завода и сворачиваем  на Уус-Каламая, ведущую  прямиком туда,  куда нам
приказано явиться.
     В  двухэтажных  деревянных домах темно и глухо, О чем думают сейчас  их
обитатели?
     Когда мы пересекаем улицу Вана-Каламая, я говорю другу:
     --  Заскочу   на  Гранитную.  Через  пять   минут   вернусь.  Руутхольм
останавливается и вопросительно смотрит на меня.
     Ноздри щекочет едкий  угарный дым. Горит где-то  рядом.  Это,  наверно,
лесосклады  на улице  Кюти.  И еще,  должно быть,  какие-нибудь  керосиновые
цистерны,  потому  что  сверху,  из густых  клубов,  оседает липкая  копоть,
вызывающая кашель.
     Мой  друг смотрит  на  меня  таким  странным  взглядом,  что я поспешно
добавляю:
     -- Идите спокойно, я вас догоню.
     -- А куда тебе... так срочно?
     Боже мой,  нет же у нас времени на долгие разговоры -- как Аксель этого
не поймет? Я не вдаюсь в подробности.
     -- Иначе я не могу.
     Это  правда  --  я должен. Чем ближе мы подходили к  улице Каламая, тем
яснее  я понимал,  что иначе  не могу. Я, конечно, не  застану  ее -- только
ребенок может надеяться, что она за это время вернулась. Если она  не сумела
пробраться назад  раньше, то  уж теперь, после  того как  целых  две  недели
Таллин  зажат в огневом кольце  немецких войск, у нее  не  осталось  никакой
возможности вернуться.  Но меня гонит на поиски  нечто более сильное,  чем я
сам и мой трезвый рассудок. Более того, мне понятно: если я не найду Хельги,
-- а вернее  верного,  так оно  и окажется, -- во мне окончательно  окрепнет
убеждение,  что  это  она  лежала  на  гравии  шоссе.  Но,  несмотря на  всю
безнадежность, я не могу себя остановить.
     Руутхольм ничего больше не спрашивает.
     И держится как-то отчужденно, Наверно, не верит мне,
     Хочу сказать  Акселю,  чтобы  он  не  сомневался во  мне, но не говорю.
Некогда молоть  языком.  Сворачиваю в боковую улочку. Не  успеваю сделать  и
двух шагов, как меня кто-то догоняет и хватает за плечо.
     Это Руутхольм.
     Наш директор, наш политрук. Мой товарищ.
     -- Не делай глупостей, -- сердито говорит он. Почему он так говорит?
     Что его так разгневало? Произношу одно-единственное слово: -- Хельги.
     -- Хельги?
     -- Хельги.
     Руутхольм как бы раздумывает,
     -- Ступай, раз не можешь иначе, -- говорит наконец он.  -- Только живо.
У нас нет времени.
     -- Я мигом. Не ждите меня, сам вас догоню.
     Я рад, что он в конце концов понял. Пускаюсь бежать. Аксель прав -- нам
нельзя терять времени.
     Дом,  где  жили  Уйбопере,  недалеко  отсюда. До него рукой подать,  от
бывшей  улицы Гиргенсона, теперешней Промышленной,  --  пятый  или шестой от
угла. Мне не приходится его искать -- я  ведь уже бывал там. Никто не открыл
мне тогда дверь в квартире Уйбопере. Старушка с добрым  лицом объяснила мне,
что  Уйбопере уехали  еще больше  месяца  назад. Я  сказал  спасибо  и ушел.
Сегодня, знаю, повторится то же самое. На  стук никто не ответит. В коридоре
я вряд  ли кого  встречу ночью. Старушка  с  добрыми глазами наверняка спит.
Хотя нет, наверно, в такую ночь никто не спит спокойно.
     Дворовые ворота на замке.  Без долгих  размышлений перелезаю через них.
Наружная  дверь,  к счастью, не  заперта. От самой двери идет  вверх  кривая
лестница со скрипучими деревянными ступенями. В несколько прыжков взлетаю на
второй этаж. Квартира номер  шесть. Но в коридоре темно, и я не вижу номеров
на дверях. Впрочем, неважно:  я  помню, что  квартира  Уйбопере--  последняя
справа.
     Стучу. Тихо и осторожно, словно боюсь кого-то напугать. Жду. Ни  звука.
Стучу еще раз, уже погромче. Опять молчание.
     Постучав  безрезультатно  в третий  раз, начинаю  спускаться  вниз.  На
первом этаже кто-то приоткрывает дверь и смотрит мне вслед. Я поворачиваюсь,
но дверь, щелкнув  английским замком,  тут  же  захлопывается.  Я не решаюсь
стучать в дверь, закрывшуюся перед самым моим носом.
     На дворе появились люди. Две женщины и мужчина, волочащие большие узлы.
При  моем  появлении они  пугаются. Они  только что  вернулись  откуда-то со
своими тюками, поскольку ворота теперь открыты,
     Подхожу к ним и спрашиваю:
     -- Вы из этого дома?
     -- Нет, -- говорит мужчина.
     -- Да, -- говорит одна из женщин.
     -- Это наше барахло, -- объясняет зачем-то вторая,
     -- Чего разболталась? -- одергивает ее мужчина.
     -- Вы не слышали чего про семью Уйбопере? -- спрашиваю я.
     -- Мы ничего не знаем, -- отвечает мужчина,
     --  Они в  Россию  уехали,  --  говорит женщина, сообщившая, что она из
этого дома.
     -- Дочка ушла, кажется... -- хочет мне что-то объяснить вторая женщина.
     -- Нечего сплетни разводить, -- опять обрывает мужчина.
     Я продолжаю допытываться:
     -- Что вы знаете о дочке?
     -- Больше ничего -- мы уже сказали все, -- говорит мужчина.
     -- Да-да, -- роняет женщина.
     -- Так и есть, -- говорит вторая. Делаю еще одну попытку:
     -- Дочка не заходила домой?
     --  Нет-нет, -- чуть ли  не  с  испугом  говорит женщина.  -- Разве она
теперь может? -- возражает мне вторая.
     -- Пошли, -- отдает команду мужчина.
     Больше мне ничего не удается выпытать. На прямой вопрос, не дошло ли до
них каких плохих вестей о  младшей  Уйбопере,  они  отвечают  все  с той  же
уклончивостью.  У женщин вроде  бы вертелось  что-то  на  языке, но  мужчина
одернул их.  Несомненно только  одно: Хель-ги  домой не  приходила. Пытаюсь"
успокоить  себя  тем, что  женщины просто побоялись сообщить  совсем  чужому
человеку о вступлении Хельги в истребительный батальон  -- вряд ли они могли
дать мне какие-нибудь более точные  сведения,  -- и все-таки меня охватывает
такое чувство, будто я получил известие  о смерти. Будто мне прямо сказали о
том, чего я все время боялся.
     Да, я потерял последнюю надежду.
     Все  пережитое смешалось вдруг  в одно  и навалилось на меня всей своей
тяжестью. И убеждение, что  Хельги погибла,  и сознание, что нам не защитить
Таллин и что будущее не сулит ничего радостного.
     Я вдруг перестаю торопиться. Правда, уговариваю себя,  что  должен  как
можно скорей догнать товарищей. Я ведь обещал,  но если так тащиться, то мне
нипочем за ними не поспеть. Надо  бы пуститься бегом, а я  даже не прибавляю
шагу.
     Разум подсказывает, что куда разумнее, чем  возвращаться  на тот  угол,
где  я оставил товарищей,  свернуть сразу же на улицу Гиргенсона. Выгадал бы
метров сто. Но я не сворачиваю.
     В  конце концов я возвращаюсь на Болотную. Ни Ру-утхольма, ни остальных
там уже нет. Да и не может быть: во-первых, потому что никто не обещал ждать
меня,  а  во-вторых, потому  что вместо нескольких минут  я  пропадал  целые
четверть часа, если не вдвое дольше.
     Из города идет быстрым шагом отряд моряков.
     Я  тоже  не имею права больше  медлить.  Но  мои ноги словно приросли к
земле.
     На  меня вдруг  накатывает беспокойство.  Зачем так  стараться  догнать
друзей, думать о Минной гавани,  о своем спасении? Хельги-то не  спаслась. И
многие  другие...  Кто удерживает сейчас немцев  в Кадриорге, в Пяяскюле и в
остальных  местах? Ради  того, чтобы  тысячи  людей  смогли покинуть Таллин,
десятки и даже сотни других  жертвуют сейчас своей жизнью на рубежах города.
Почему  я не могу быть с теми, кто последними защищают Таллин? Разве  это не
мой прямой долг? Если другие должны умирать, какое я имею право спасатьлюбой
ценой свою жизнь?
     Правда, я мечтаю дождаться одного: нашей победы.  А многие из тех,  кто
спускается  сейчас  по  Болотной,  пожалуй,  дождутся  ее.  Ну  что  ж?  Они
порадуются и за меня. Хорошо бы,  чтоб Аксель дожил до победы. Он так твердо
в  нее верит,  он уже  успел  столько  для  нее  сделать,  что  вполне этого
заслуживает.  Пусть ему  повезет  больше, чем Хельги и другим моим  друзьям,
хоть  надежды  на это мало.  Я  начал  понимать,  что  людям  предстоят  еще
невероятные страдания. Тысячам, миллионам придется еще  погибнуть, и  я хочу
быть одним из тех, кто не боится погибнуть.
     Пускай на корабль попадет вместо меня кто-нибудь другой, а  я вернусь в
Кадриорг. Почему я должен бояться того, что может со мной случиться?  У меня
нет права бояться.
     В Торговой гавани  раздается пронзительный взрыв. Слышится, как строчит
пулемет.  Кажется, стреляют не очень далеко. Где-то в расстоянии  километра.
То ли  на Морском  бульваре, то ли в  начале Нарвского шоссе. Неужели  немцы
прорвались в центр?
     Отрываю наконец ноги от земли и быстрым шагом  направляюсь туда, откуда
доносится треск выстрелов.
     Желаю только одного: чтобы мне хватило сил до конца. И  чтобы Аксель не
думал обо мне плохо.
     Светает.

     +++