как улей, гудят. Ведь это они нас ищут. И впрямь, немецкие разведчики с утра шныряли низко над сопками. Весь день Агеев пропадал где-то в горах, вернулся лишь к вечеру. Весь день Медведев пролежал над картой у среза скал, а когда стемнело, устроил в кубрике совещание. -- Кое-чего сегодня добились... Он смотрел на свежие отметки, покрывавшие карту. Но наша задача -- не только обследовать берег. Мы должны найти важный военный объект, скрытый в этих горах. Видите, как подступы к нему защищены с моря. Но координаты самого объекта? Их нужно установить как можно скорей! Разрешите, товарищ командир? -- Присев на корточки, Агеев посасывал незажженную трубку. -- Слушаю, старшина. -- Товарищ командир, понаблюдайте дорогу на весте. Я нынче, от нечего делать, туда все утро глазел. Когда в разведку ходил, к этой дороге подобрался. Не заметили: по ней будто мураши ползут? Это люди, вернее, фашисты. А точки побольше -- это, понятно, грузовики. Агеев нагнулся над картой, провел по ней загорелой рукой: Заметил я, когда машина идет на норд-вест, никого не подбирает, не останавливается. А когда на обедник, то бишь на зюйд-ост, -- останавливается, прихватывает пешеходов. Вопрос -- почему? Объект на зюйд-осте, ясно! -- не удержался Фролов. -- Ловко подмечено! Быстро и неверно, -- хмуро взглянул Агеев. -- В норд-вестовом направлении нужно искать. Почему туда машина никого не берет? Потому что идет с грузом. А возвращается порожняком, подбирает попутчиков! В норд-вестовом направлении загвоздка. Прав старшина... -- задумчиво сказал Медве- дев. -- Что ж, надо на практике догадку проверить. Завтра с утра, товарищ Агеев, снова идите в разведку -- посмотрите, что за район, можно ли туда проникнуть. Его голос дрогнул. Может быть, так близко разрешение всех сомнений и страхов? Если добыть точные координаты... Он старался не мечтать напрасно, не тешить себя несбыточными, быть может, надеждами. Резко свернул карту, встал с койки: -- Ну, товарищи, отдыхать. Сейчас сам встану на вахту, за мной Кульбин. Ложитесь, Василий Степанович, отдыхайте. И остальным советую, пока есть возможность. Он вышел наружу. Кульбин лег на нары, укрылся плащ-палаткой. Густая темнота заполняла кубрик. -- Сергей, может, прилег бы тоже? Нары широкие, места хватит... Агеев не откликнулся: его не было в кубрике. -- А ты, Дима? Фролов молчал. -- Ну, не хотите, как знаете... Мое дело -- предложить... И Кульбин быстро заснул; спокойное дыхание слышалось из темноты. -- Спишь? Ну спи! -- пробормотал досадливо присевший на банку сигнальщик. Ложиться не хотелось. Было беспокойно на сердце, все больше чувствовал себя виноватым перед товарищами. Эта проклятая спичка! Не зря лучший друг -- Вася Кульбин -- тоже бросил ему упрек. И не зря так сурово ведет себя с ним старшина Агеев. Конечно, Агеев презирает его, Димку Фролова, балтийского матроса, компанейского парня. Почему бы иначе дважды отказался от перекура? Впрочем, странно: старшина, похоже, не курит совсем, только сосет свою неизменную трубку. Фролов вышел из кубрика, присел на обломок скалы. Ветер переменил румб, из-за серого кружева облаков сверкали, переливались огромные беспокойные звезды, далеко на осте вспыхивали тусклые отсветы артиллерийского боя... -- На заре, похоже, падет туман, -- раздался сзади негромкий, задумчивый голос. -- Шалоник подул, и звезды дюже мерцают... Фролов сидел, не поворачивая головы. На его плечо легла широкая ладонь Агеева. -- Ты, матрос, не сердись, что я тебя в работу взял. Парень ты лихой, только иногда раньше шагнешь, а потом уже подумаешь. А у меня такая боцманская привычка... Ну, давай лапу. Фролов встал. Высокая фигура Агеева недвижно стояла в темноте, покачивалась протянутая рука. Фролов вспыхнул от радости: столько душевности, дружеской теплоты было в этих простых словах. Сама собой левая рука опустилась в карман за кисетом. Только перекурку не предлагай, -- быстро, почти испуганно сказал Агеев, -- наверняка поссоримся снова. Да почему же, товарищ старшина? Во-первых, ночью -- никаких огней, а во-вторых, всю душу ты мне переворачиваешь этим. Я курильщик заядлый, мне твое угощение -- соль на открытую рану. Как думаешь, зарок дал, так выполнять его нужно? Зарок? -- Фролов был очень заинтересован. Вот когда наконец откроется секрет старшины! Зарок! -- повторил Агеев. -- Да ведь это целая история. Давай посидим, расскажу. Очень уж накипело на сердце... Он расстелил под скалой плащ-палатку. Звезды сверкали вверху, внизу ворочался океан. Старший лейтенант Медведев сидел у гребня огромной высоты, погруженный в невеселые мысли, в то время как боцман Агеев стал рассказывать историю своего родного корабля прилегшему рядом с ним на плащ-палатке Фролову. -- Ну, как начать? -- сказал, помолчав, Агеев.-- Чудно мне, что ты о "Тумане" ничего не слыхал. Правда, ты на Севере не с начала войны, других геройских дел насмотрелся... Так вот, плавал у нас в Заполярье сторожевой корабль "Туман", тральщик номер двенадцать. И я на нем с начала финской кампании боцманом служил. Экипаж у нас дружный подобрался, хорошие ребята. А война еще больше сдружила. С тех пор как первый немец на нас бомбой капнул, как мы матросский десант у горной реки Западной Лицы высадили, а потом в ледяной воде под минометным огнем раненых на борт таскали, стали мы все как один человек. А больше всех подружился я с котельным машинистом Петей Никоновым. Главное, человек он был безобидный. И, как я, не военный моряк -- с торгового флота. Такой безобидный человек! И больше всего любил всякое рукоделье мастерить. В свободное время засядет в уголок и вытачивает какую-нибудь зажигалку-люкс. Особые крышечки выточит, цепочки... А в последнее время, как началась война, стал с какой-то особой яростью работать. Корабль наш день и ночь по заданиям ходил: то мины тралит, то десант поддерживает, то дозорную службу несет у острова Кильдина. Днем и ночью на боевых постах, а спать никому не хотелось. Очень тоскливо и муторно было, мысли одолевали: немец по России пошел, города жжет, народ угоняет, режет, будто татарское иго вернулось. Здесь-то знали: выстоим, нам пути назад нет, матрос в скалу упрется -- и сам как скала, а как там, в России, на равнинах? И тоска грызла. На фронт бы, под огонь, в самое пекло, чтоб в бою душу облегчить! А тут тяпаешь малым ходом, в дозоре, у, голых скал, и кажется, твоя вина в том, что враг вперед прется... И вот ночью, часов около трех, ходим как-то в дозоре на выходе в океан, и гложут меня эти самые мысли. Знаешь нашу летнюю ночь -- светло что днем, только свет будто помягче и облака на небе как разноцветные перья. Нес я вахту на верхней палубе. На корабле порядок, палуба скачена, трапы начищены. В другое время боцману жить бы и радоваться, а в те дни и чистота была не в чистоту. И вот выходит на палубу Никонов, как сейчас вижу, голубоглазый, из-под бескозырки мягкие волосы вьются, над тельняшкой жиденькая бородка торчит (мы его за эту бородку козлом дразнили). Выходит и держит в руке нарядную новую трубку-- только что собрал, даже не успел табаком набить. И видно, очень своей работой доволен. "Смотри, Сережа, ювелирную вещь смастерил!" А трубка правда любительская: эбонитовый мундштук с прозрачной прокладкой, чашечка красноватого цвета, отполирована. И вдруг злоба меня прямо в сердце укусила. "Эх ты, трубочник! -- говорю. -- В России народ гибнет, Гитлер по крови шагает, а ты вот чем занят!" И так бывает: скажешь что-нибудь сгоряча -- и сразу готов свои слова проглотить обратно. Вижу, пальцы его затряслись, худые пальцы, машинным маслом запачканные, а в глазах тоска так и плеснула. "Как ты можешь так говорить, Сергей! Душа неспокойна, руки дела просят. Два месяца из дому писем нет, и немец в нашем районе. В этой трубке кровь моего сердца горит". Эдак чудно сказал. Тихо, без задора. Лучше бы он прямо меня обругал... И как раз в это время боевая тревога: колокол громкого боя по кораблю загремел. Петя в машину бросился, а я на свой боевой пост -- к пулемету, на мостик. Навстречу мне дублер рулевого, что по боевому расписанию у орудия стоял: "Три корабля противника! Идут курсом на нас!" -- И скатился вниз по трапу. Взбежал я на мостик. А на корабле будто никто и не спал. Стоят с биноклями командир "Тумана", помощник, комиссар. Морскую гладь серая дымка подернула. С зюйда сопки нашего берега сизой гранью встают. А со стороны океана, кабельтовых в пятидесяти от нас, три длинных силуэта боевых кораблей показались. Взглянул я в дальномер -- немецкие эсминцы. Низкотрубные, чуть темнее морской волны, раскинули широкие буруны, полным ходом идут. И длинные стволы орудий поворачиваются прямо на нас. А что можно против них с нашими двумя пушчонками-мухобойками сделать? Но слышу, командир говорит -- разве чуть громче, чем всегда: "Орудия к бою изготовить! Поставить дымовую завесу!" Какой-то восторг меня охватил. Взглянул я на- верх -- длинный наш бело-голубой, краснозвездный флаг широко развернулся по ветру, шлет вызов врагам. Как будто и впрямь мы не тихоходная посудина, а крейсер -- гроза морей. Однако еще не стреляем. При такой дистанции наши пушки ни к чему. Думаю, укроемся дымовой завесой, подпустим их ближе, тогда и ударим. Полным ходом идем к береговым батареям. И нужно же быть такому делу: только распустился дым от кормы -- ветер переменился, завесу отнесло в сторону, гитлеровцам нас как на ладони видно. И стали они "Туман" изо всех своих орудий громить. И наша кормовая пушчонка в ответ ударила. Но конечно, снаряды ее почти на полпути к эсминцам ложились. А фашисты, хоть моряки они никакие, наконец пристрелялись к нам. Один снаряд у самого нашего борта лопнул. Я прямо оглох. А командир опустил бинокль, прислонился к рубке. Из-под козырька -- струйка крови. "Ранены, товарищ командир?" Отмахнулся досадливо: "Ничего, боцман..." И снова корабль тряхнуло. Рулевой Семенов, вижу, не может штурвал держать. "Туман" наш зарыскал. "Товарищ командир, рулевое управление выведено из строя..." -- докладывает вахтенный офицер. "Перейти на ручное управление!" -- приказывает командир. Вижу, кровь ему глаза заливает. Он ее вытирает платком, а платок весь алым набух -- хоть отжимай. Нужно бы, смекаю, перевязать командира, за индивидуальным пакетом сбегать, да будто прирос к палубе. В ушах свистит, палуба в желтом дыму, дым этот с кормы встает все гуще. А сквозь него огонь нашей пушчонки сверкает. Зато германец затих, не стреляет, хотя подходит все ближе. И тут крикнул кто-то: "Командир убит!" И другой голос тут же: "Флаг! Флаг!" Взглянул я на гафель и обомлел. Осколком перебило фал -- флаг наш больше по ветру не вьется. Потому, стало быть, и не стреляли фашисты, что думали: "Туман" пощады запросил!! И что же? -- не удержался Фролов. Его захватил рассказ. Он плотно придвинулся к Агееву, всматривался в смутно белеющее из мрака лицо. Что? -- строго переспросил боцман. -- А вот что! Не успел лейтенант команду подать: "Поднять флаг!", как уже несколько матросов у гафеля были. Рулевого Семенова в руку ранило. "Помоги, Агеев! -- говорит он сквозь зубы и тянет оборванный фал. -- Видишь ты, фал травить двумя руками нужно, а у меня одна сплоховала..." И радист Блинов тут же у гафеля помогает сращивать фал. Мигом подняли мы флаг -- вновь он забился под ветром. И тотчас опять снаряды вокруг засвистели. А как наши комендоры стреляли? -- вновь не удержался Фролов. Этого не скажу, -- бросил нетерпеливо Агеев. -- В тот час все передо мной, как при шторме, ходило. Первый ведь мой бой был... Потом сказывали ребята: у кормовой пушки прямым попаданием оторвало ствол, из носовой стрелять трудно было: сектор видимости не позволял. Так что немец нас бил как хотел: и бронебойными и шрапнелью. И комиссар погиб. Вижу: лежит он на палубе, у боевой рубки, шинель стала лохматой, что твоя бурка,-- так ее осколками порвало. И заслужил в этом бою наш корабль себе вечную славу. Трудно сказать, кто из экипажа больше отличился, -- все героями были. В трюме, в угольном бункере, пробоина была -- так старшина второй статьи Годунов ее собственной спиной зажал, пока пластырь не завели. И флаг все-таки над кораблем развевался! Перед смертью командир дал приказ: секретные документы уничтожить. Вбежали мы в штурманскую рубку, а из трещины в переборке высокое пламя бьет. Рвем карты, в пламя бросаем. И очень запомнилось, что тогда рулевой Семенов сказал: "Пелевин Сашка помер... Шибко ранен был, я ему фланелевку разрезал, перевязал его. А он весь побелел, обескровел. Шепчет: "Костя, попить дай..." Я в камбуз, за водой, а там все разбито... Бросился в каюткомпанию... От графина одни осколки блестят... Возвратился к другу. "Нет нигде воды, Саша..." Отвернулся он и помер... Такое дело -- на воде находимся, а дружку стакана воды не достал..." И, как сказал это Семенов, вспомнил я, что нигде Никонова не видно. Уже давал крен "Туман", трудно было на палубе стоять. Смотрю, матросы шлюпки спускают... Бегу в машинное отделение. Здесь электричества уже нет, под ногами море плещется. Машинисты, по колено в воде, еще борются за жизнь корабля. Никонова меж них нет... Смотрю, он, прислонясь к трубопроводу, лежит, и вода ему под горло подходит. "Петя!" -- кричу. Открыл он глаза... Жив! Подхватил его, еле взобрался по трапу. "Туман" уж совсем на бок лег. "Ты, дружба, со мной не возись. Спасайся сам..." -- шепчет Петя. "Мы еще, Петр Иванович, поживем, повоюем", -- говорю ему и несу к шлюпкам. Но только хотел друга в шестерку спустить, лопнул рядом снаряд -- меня вконец оглушило, Никонов у меня на руках обвис. Раздробило ему голову осколком. Так я его на палубе и оставил... И лишь отошли шлюпки от корабля, длинный темный нос "Тумана" стал из воды подниматься. Никак он потонуть не хотел. Уже корма целиком в воду ушла, в пробоины волны рвутся, кто в шлюпки сесть не успел, прямо в воду бросается, а корабль наш все форштевнем в небо смотрит, полукруг им описывает. И потом вскипел водоворот -- исчез наш "Туман". Я даже глаза зажмурил-- такая грусть охватила! А когда открыл глаза, вижу: по морю только наши шлюпки плывут, матросы за них цепляются, а кругом опять снарядные всплески -- эсминцы и по шлюпкам стреляют. И поклялись мы друг другу: лучше всем в воду попрыгать и потонуть, а в плен не сдаваться... Но загудели от берега наши самолеты -- фашисты, понятно, наутек. Пришли мы в базу живыми... И осталась мне только вот эта память о друге... Агеев шевельнулся -- и на ладонь Фролова легла маленькая, легкая трубка. Она была теплой на ощупь: боцман только что вынул ее из кармана или, может быть, все время держал в руке. Как живое спящее существо, лежала она на ладони сигнальщика. -- Эту трубку, -- прозвучал тихий голос боцмана,-- и выточил перед смертью Петя Никонов. Не помню, как она у меня очутилась. Верно, когда заиграли тревогу, я сам ее в карман сунул. Пришли в базу, гляжу -- она. И дал я в тот день великую клятву. Поклялся перед матросами в полуэкипаже не курить, покамест не убью шестьдесят врагов! Втрое больше, чем погибло на "Тумане" друзей-моряков. Проведи-ка пальцем по черенку. Фролов пощупал мундштук. Он был покрыт двусторонней насечкой, множеством глубоких зазубрин. -- Пятьдесят девять зазубрин! -- с силой сказал Агеев. -- Пятьдесят девять врагов уже полегло от моей руки. Еще одного кончу -- и тогда накурюсь из Петиной трубки. А сейчас, видишь ты, какое положение: нельзя бить врага, чтобы себя не обнаружить. Даже того часового в фиорде я не прикончил, в штаб как "языка" отослал. Может быть, потому и хожу такой злой. Он бережно взял трубку у Фролова. -- Один только спасательный круг, что ты в кубрике видел, да эта трубка остались мне от "Тумана". Круг к этому берегу океанским прибоем принесло. И все, что у меня в кубрике видишь, это мне наше море подарило. И койку, и всякую снасть, и даже одежу с потопленных немецких кораблей на берег выносило, как будто для того, чтобы мог я свой кубрик построить -- в тылу врага, как в собственном доме, жить. И когда смотрю на красную чашечку, на эбонит, на эту трубку с нашего "Тумана", снова видятся мне и корабль, и Петя Никонов, и родная земля, кровью залитая, города и села в горьком дыму. И каким бы усталым ни был, сызнова ведет в бой матросская ярость... Глава восьмая СИГНАЛ БЕДСТВИЯ Туман пришел исподволь и бесшумно, но скоро стал полным хозяином побережья. Он поднялся с моря на рассвете, заволок берег густой пеленой, его синеватые щупальца тянулись все выше. Казалось, огромное сумеречное существо, лишенное формы, вышло из океана, цепляясь за скалы, проникает повсюду... "Прав был боцман", -- подумал, проснувшись, Фролов. Он вышел было с биноклем на вахту, но только досадливо махнул рукой. Несколько окрестных вершин еще плавали в тускнеющем небе. Затем туман затянул и их. Только Чайкин Клюв парил над молочными, желтоватыми слоями. Но цепкие полосы, как стелющийся по камням дымок, потянулись и сюда. Туман густел. От края скалы трудно было рассмотреть вход в кубрик. Утром плотный рокочущий звук возник издалека. Он надвинулся на высоту. Усиливался. Прогремел гдето сбоку. Стал быстро стихать. Самолет! -- сказал Кульбин. Даже на его спокойном лице отразилось глубокое удивление. Какой это сумасшедший в такую погоду летает? -- Медведев всматривался туда, куда удалялся гул, катящийся по скалам. Но туман висел непроницаемый и равнодушный -- нельзя было разобрать ничего. Он при такой видимости в любую сопку врезаться может... Летит на малой высоте... -- Кульбин тоже всматривался в пространство. Ну, врежется -- туда ему и дорога... Здесь наши летать не должны. Какой-нибудь пьяный фриц с тоски высший пилотаж крутит... А в это время в десятке миль к весту шел по оленьим тропам Агеев, пробираясь в засекреченный вражий район. Он ушел с поста еще в темноте, перед рассветом. После рассказа Фролову старшина прилег было отдох- нуть на дощатой палубе кубрика, сразу заснул, как умеют засыпать фронтовики, используя любую возможность. Но он спал недолго. Проснулся внезапно, будто кто-то толкнул или окликнул его. Лежал на спине, в темноте, и сердце билось тяжело и неровно. Ему приснился "Туман", рвущиеся кругом снаряды, ветвистые всплески воды... Текла кровь товарищей, косая палуба уходила из-под ног... Он сам не ожидал, что так разволнуется от собственного рассказа. Предупредив Медведева, что уходит, он спустился к водопаду. И теперь карабкался по крутым переходам, в слоях душной мглы, оставив в стороне широкую горную дорогу. Он решил пробраться в секретный район другим, высокогорным, обходным путем. Горы становились все обрывистей и неприступней. Здесь уже не было кустарника, даже черничные заросли попадались реже, даже мох не покрывал обточенные неустанными ветрами утесы. Только шипы каких-то безлиственных колючек торчали из горных расселин. Под покровом тумана он крался мимо немецких постов. Однажды два егеря прошли совсем близко; тяжелый солдатский ботинок скользнул по склону; мелкие камешки покатились, чуть не попав Агееву в лицо; желтизну полутьмы прочертил огонек папиросы... Дальше он прополз у самого сторожевого пункта. У колючей проволоки топтался часовой, кутаясь в короткую шинель, напевая жалобную тирольскую песню. Рука Агеева потянулась к кинжалу. Прикончить бы и этого, как в прежних походах приканчивал не одного врага... Но он замер, позволил часовому пройти. Здесь, в глубине вражьей обороны, можно переполошить все охранные части. Нет, не так легко было сделать последнюю отметину на трубке! И вот он полз над самым обрывом гранитного перевала, распластавшись, как кошка на карнизе многоэтажного дома. Он знал: обогнешь вон ту трехгранную скалу, и откроется спуск в низину, куда ведет автодорога. Он полз над самой пропастью, где туман лип к камням, точно составлял их плотное продолжение... Вдруг рука скользнула по влажной скале, потеряла опору. Боцман застыл на месте. За поворотом тропка резко обрывалась. Топорщились острые кристаллические грани. Не было сомнений: перевал здесь искусственно разрушен -- саперы уничтожили чуть видную оленью тропу через вершину. Агеев лежал, собираясь с мыслями. Значит, проникнуть дальше нельзя. А именно туда нужно проникнуть -- недаром враги закрыли дорогу. Он вытянул шею. В головокружительном провале клубился рыжий рассвет. Подул ветер, сперва приятно обдувая лицо, затем пробирая дрожью. Агеев облегченно вздохнул. Терпеливо ждал, расслабив под сырым ветром усталое тело, щурясь на солнце, заблестевшее сквозь туман. Он знал старую морскую примету: если ветер дует по солнцу, будет тихая погода, а повернет свежун против солнца, значит, начнет дуть сильнее, может прогнать туман. И как раз ветер повернул навстречу косым солнечным лучам. И точно -- туман рвался на полосы, уходил облаками. Солнышко крепче грело спину. Только мерзла грудь: насквозь просырел протертый ватник. Агеев оглянулся. Если бы податься хоть немного за поворот, краем глаза взглянуть на запретный район! Продвинулся вперед еще немного -- одна рука свешивалась, не находя опоры; всем телом чувствовал огромный ветреный провал внизу. Дальше, Сергей, дальше! Может быть, удастся проползти по краю обрыва, снова выбраться на тропу. Уже вся верхняя половина тела свешивалась над провалом. Там, внизу, снова скоплялся туман, казалось, небо опрокинулось, висит под ногами скоплением грозовых облаков. Продвинулся еще -- и из-под руки покатился камень. Агеев заскользил с обрыва, пытаясь ухватиться за торчащие из расселин шипы... На Чайкином Клюве этот день тянулся долго. -- Видимость -- ноль, товарищ командир, -- уже в который раз докладывал Фролов, -- до горизонта рукой достать можно... -- Идите отдыхайте, -- приказал наконец Медведев. Он сидел на скале, у входа в расселину, ведущую вниз, к водопаду, положив автомат на колени, всматриваясь в зыбкую стену тумана. Да я уже отдыхал, товарищ командир, дальше некуда. Как отстоял ночью вахту, улегся в кубрике, только недавно глаза протер. Минуток пятьсот проспал. Идите спите еще. Вам за всю войну отоспаться нужно. Ложитесь на койку: там удобнее. А вы, товарищ командир? Пошли бы вздремнули сами. Больше всех нас на вахте стоите. Ничего, захочу спать -- сгоню тебя с койки, -- улыбнулся через силу Медведев. Фролов знал: спорить с командиром не приходится. Медленно пошел в землянку. Кульбин возился у гудящего примуса. -- Ну, кок, что на обед приготовишь? Как всегда, Кульбин не был расположен к болтовне: Что там с видимостью? Видимость -- ноль... Давай помогу тебе. А ты ложись отдохни. На этой койке, думаю, особенно сладко спится. Кульбин задумчиво взглянул на него: Тебя только подпусти к еде -- ты такого наворочаешь!.. Ложись отдыхай. Нужно будет -- я тебя сгоню. Ладно, я только глаза заведу... Фролов лег, укрылся ватником и тотчас заснул крепким сном. В полдень Кульбин вышел из кубрика с двумя манерками в руках. Туман стоял по-прежнему. Согреваясь, Медведев прохаживался за скалой, -- Проба, товарищ командир. Старший лейтенант повернул к нему утомленное, заострившееся лицо: -- Что сегодня сочинил? На первое -- суп из морских червей, на второе -- гвозди в томате? Кульбин глядел с упреком. Ко всякому выполняемому делу он относился с предельной серьезностью. Теперь, когда стал по совместительству завхозом и коком отряда, болезненно переживал шутки над своей кулинарией. -- На первое -- суп из консервов, на второе -- концентрат гречневая каша, -- веско сказал Кульбин.-- Прошу взять пробу. Старый флотский обычай -- перед каждой едой приносить пробу старшему помощнику или командиру корабля. И здесь положительный Кульбин не отступал от корабельного распорядка. Ну давай!.. Много наварил? Хватит... Это для вас, товарищ старший лейтенант. Медведев зачерпнул ложкой суп. Вдруг почувствовал сильный голод. Вычерпал с полбачка. -- Отличный супец, Василий Степанович! Будто вы в нем целого барана сварили... Из другой манерки съел несколько ложек каши. Положил ложку, вытер губы. -- И каша адмиральская!.. Вы, Василий Степанович, в жизни не пропадете. Если инженером не станете, как демобилизуетесь, можете шеф-поваром в ресторан пойти. -- Нет, инженером интересней, товарищ командир. Такой разговор бывал уже у них не раз и не два. Но сегодня Медведев шутил рассеянно, по привычке... -- Идите обедайте,-- сказал он, укутываясь в плащпалатку. Кульбин не уходил. Агееву бы вернуться пора... Давно пора, -- отвел глаза Медведев. -- Говорил, обязательно до полудня обернется. Так я оставлю расход... -- Хотел сказать что-то другое, но осекся, звякнул котелком о котелок. Конечно, оставьте... -- Медведев помолчал. -- Пока особенно беспокоиться нечего. Старшина -- опытный разведчик. Я, товарищ старший лейтенант, в Сергея Агеева верю. Да ведь туман: мог на засаду нарваться... Оба помолчали. Разрешите идти? Идите. Кульбин будто растворился в облаках тумана. Медведев снова сел на скалу... Он то сидел, то прохаживался напряженно, нетер- пеливо. Один раз даже спустился по ущелью вниз, почти до самого водопада... потом снова сидел у скалы. И вот расплывчатая высокая фигура возникла со стороны ущелья, подошла вплотную. Медведев вскочил. Разведчик подходил своим обычным скользящим, упругим шагом. Остановившись, приложил к подшлемнику согнутую горсточкой кисть: -- Старшина первой статьи Агеев прибыл из разведки. Медведев схватил его за плечи, радостно потряс. Что-то необычное было в лице старшины: широкие губы, десны, два ряда ровных зубов -- в лиловатой синеве, будто в чернилах. Черникой питались, старшина? -- Медведев медлил с вопросом о результатах разведки, будто боялся ответа. Так точно, товарищ командир! -- Голос разведчика звучал четко и весело, разве чуть глуше обычного.-- Черники, голубики кругом -- гибель! Как лег в одном месте, так, кажется, на всю жизнь наелся. А разведка? -- Медведев подавил дрожь в голосе. -- Выяснили что-нибудь? Зря гулял, товарищ командир. В тот район пробраться не мог. Не могли пробраться? Никаких результатов разведки? Так точно, никаких результатов. Медведев молча смотрел в бесстрастное лицо Агеева, на губы, окрашенные ягодным соком. Разочарование, застарелая тоска стеснили дыхание. Он знал, что боцман старался добросовестно выполнить задание. Но после многочасового ожидания, тревоги за жизнь товарища, бессонной ночи получить такой лаконический рапорт! Спокойствие Агеева приводило в ярость, так же как этот ягодный сок на губах. Но сдержался, заставил свой голос прозвучать спокойно и ровно: Хорошо, старшина, идите. Не этого, правда, я от вас ожидал... Отдыхайте. Есть, отдыхать! -- раздельно сказал боцман. Снова приложил к подшлемнику руку. Он стоял, не спуская с командира прозрачных, ястребиных зрачков. Медведев увидел: поперек мозолистой ладони бежит широкий кровяной шрам, материя ватника на груди свисает клочьями. Постойте, что это у вас с рукой, старшина? А это я, товарищ командир, когда ягодами лакомился, сорвался немного, за куст уцепиться пришлось... Он резко повернулся, исчез в тумане. Когда Медведев вошел в кубрик, боцман сидел на койке, расстелив на коленях свой старый, защитного цвета, ватник: размышлял, как приступить к его ремонту. При виде Медведева встал. -- Сидите, сидите, старшина. -- Медведев говорил мягко, глядел с застенчивой, виноватой улыбкой. -- Вы что же не отдыхаете? Поспать нужно после вашего трудного похода... Он особенно подчеркнул последние слова. Боцман глядел исподлобья. Медведев сел у радиоаппарата. Я спать не хочу, товарищ командир. Вот прикидываю, как ватник мой штопать. Ладно, я вам не помешаю... Агеев снова сел на койку, вынул из кармана штанов плоскую коробочку, вытряхнул на колени моток ниток с иголкой. Расправив ватник ловкими пальцами, делал стежок за стежком. -- Меня, товарищ командир, если неряшливо одет, всегда будто червь точит... Помолчали. Медведев бродил глазами по кубрику. Агеев старательно работал. Нет, товарищ командир, я бы не в море упал, я бы о скалы разбился. Да?.. -- рассеянно сказал Медведев. И потом удивленно: -- О чем это вы? Я же вам ничего не сказал, А подумать подумали? Агеев продолжал зашивать ватник. Медведев не отводил от разведчика взгляда. Действительно подумал... А вы, похоже, умеете угадывать мысли? Угадка здесь, товарищ командир, небольшая. Когда я словечко "червь" бросил, заметил: вы в угол кубрика взглянули, где Фролов свои сигнальные флаги держит. Тут я решил, вы о флажном семафоре подумали. Ведь для каждого моряка "червь" -- это сигнал "Человек за бортом". А потом посмотрели вы на меня, на руку, что я поцарапал, и беспокойно головой качнули. Значит, подумали: не удержись я -- пошел бы на обед к рыбам. Ну я вам и возразил, что там внизу не море, а скалы. -- Занятный вы человек, боцман! Агеев методически делал стежок за стежком. Медведев усмехнулся: Вы о Шерлоке Холмсе что-нибудь слыхали? Нет, не приходилось. Это кто -- иностранец? Это такой знаменитый сыщик был, тоже мысли угадывал. Нет, о Шерлоке не слышал, -- задумчиво сказал Агеев. -- А это наш капитан учит нас к людям присматриваться. Сам он не такие загадки отгадывает. Голова! Капитан Людов? Так точно. Медведев встал, прошелся по кубрику. Волна беспокойства, затаенной тревоги снова захлестнула его. Слушайте, боцман, уже третий день мы здесь, а вперед идем самым малым. Капитан Людов ждет информации, координат этого объекта в горах. В вестовом направлении, куда дорога ведет, вы уже дважды были. И результаты? На десять миль район этот -- белое пятно. Неужели невозможно туда пробраться? Невозможно, товарищ командир. -- Агеев отложил ватник, снова смотрел исподлобья.. -- Моряк -- и невозможно! Разве нас не учили никогда не ставить этих слов рядом? -- Так точно, учили. А только в этот район я никак проникнуть не мог. -- Агеев взял со стола карту, развернул на койке. -- Здесь вот автострада в туннель уходит. Кругом сплошные патрули, дзоты, по скатам проволока Бруно, на высотах пулеметные гнезда. И все под цвет скал камуфлировано. Враги каждый метр просматривают. А по сторонам -- пропасти, отвесные скалы. Оленья тропа через перевал взорвана, там тоже обрыв. Он замолчал. Медведев хмуро разглядывал карту. -- Нужно снова идти в разведку, старшина!.. -- Есть, снова идти в разведку! -- Обида прозвучала в голосе боцмана. Медведев вдруг подошел к Агееву вплотную, положил ему на плечи ладони, взглянул разведчику прямо в глаза: -- Слушай, друг, ты на меня не сердись, не обижайся! Верю, что сделал все возможное. Только помни -- главная надежда на тебя. Попробовал бы я сам пойти, а что пользы? На первую же пулеметную точку нарвусь и все дело закопаю. Да ведь такой важности дело! Сам командующий известий ждет... Вице-адмирал приказал добиться успеха, этот объект обнаружить. Там против нашей Родины новое оружие куется, там советские люди томятся в фашистском рабстве... Он замолчал, волнение схватило за горло: -- А для меня... Может быть, в этой горной каторге моя жена и сын погибают!.. Резко оборвал, сел, облокотившись на стол, закрыл лицо руками. Агеев застыл над картой: Ваша жена и сын? Здесь, в сопках? Да, подозреваю, -- их привезли сюда с другими... рабами... Агеев медленно надел ватник, снял со стены пояс с тяжелым "ТТ" в кобуре, с кинжалом в окованных медью ножнах. Тщательно затягивал ремень. -- Разрешите, товарищ командир, снова идти в разведку. Медведев поднял голову. С новым чувством боцман всматривался в лицо командира. Так вот почему так обтянуты эти свежевыбритые скулы, таким лихорадочным блеском светятся впалые глаза под черными сведенными бровями. Медведев глядел с молчаливым вопросом. -- Я, товарищ командир, с собой трос прихвачу, попробую спуститься с обрыва. Может быть, и вправду пойти нам вдвоем? Только я бы не вас, а хотя бы Фролова взял. Если вы не вернетесь, пост без головы останется... В кубрик заглянул Кульбин. Товарищ командир, время радиовахту открывать. Открывайте. Кульбин придвинул табурет, снял бескозырку, нахлобучил наушники, включил аппарат. Мир звуков хлы- нул в наушники, шумел, рокотал, кричал обрывками приказов, звенел ариями и мелодиями. Кульбин настраивался на нужную волну... Медведев с Агеевым сидели на койке, опять рассматривали карту. Кульбин ближе наклонился к аппарату, напряженно вслушивался. Придвинул было карандаш и бумагу... Отложил карандаш... Вслушивался снова. -- Товарищ старший лейтенант! Медведев оторвался от карты. -- Принимаю сигнал бедствия по международному коду... И дальше -- текст... Не пойму, на каком языке... Только не по-немецки... Медведев встал. Кульбин передал ему наушники. Медведев вслушивался, опершись о стол. Придвинул бумагу. Стал быстро записывать. -- Радируют по-английски, открытым текстом. Видишь ты, английский летчик приземлился в сопках. Вышло горючее, сбился с пути в тумане. Просит помощи. Он передал наушники Кульбину, порывисто встал. Из наушников шел сперва однообразный настойчивый писк -- сигнал бедствия, потом шелестящие, наскакивающие друг на друга звуки английских слов. И опять однообразный жалобный призыв. -- Только места своего точно не дает... Сел на берегу фиорда... А где? -- Где-то поблизости, товарищ командир. Кульбин вслушивался снова, что-то записывал, опять вслушивался с величайшим вниманием. -- Старшина, -- сказал Медведев, -- нужно союзнику помочь... Если немцы его найдут, плохо ему будет. Агеев пристально глядел на доски палубы, покрытые соляными пятнами и высохшей смолой. Чего ж он тогда в эфире шумит? -- хмуро сказал Агеев. А что ему делать остается? Может быть, думает, что в русском расположении сел... Ведь он в тумане сбился... Поблизости у нас три фиорда. Если все обойти, на это несколько дней уйдет. Кульбин сдернул наушники. Вскочил с табурета. Необычайное возбуждение было на широком рябоватом лице: -- Товарищ командир, установил его место. Я ра- диопеленги взял. Он вот у этого фиорда сел, совсем от нас близко. Нагнулся над развернутой картой, решительно указал точку. А вы не ошиблись, радист? Не ошибся! На что угодно спорить буду! Придется помочь, -- твердо сказал Медведев. -- Лучше вас, боцман, никто этого не сделает. А что, если пост рассекречу? Пост рассекречивать нельзя. Действуйте смотря по обстановке. Если враги его уже захватили, тогда, ясно, ничего не поделаешь... Объясниться-то, в случае чего, с ним сможете? Я, товарищ командир, как боцман дальнего плавания, на всех языках понемногу рубаю, -- отрывисто сказал Агеев, Глава девятая ТРОЕ И вправду, самолет сел в том месте, которое запеленговал Кульбин. Он лежал на небольшой ровной площадке, окруженной хаосом остроконечных вздыбленных скал. "Ловко посадил его англичанин в тумане!" -- с уважением подумал Агеев. Ошибка в несколько десятков метров -- и врезался бы в эти плиты, мог разбить вдребезги машину. Правда, и теперь самолет был поврежден: одна плоскость косо торчала вверх, другая уперлась в камень. На темно-зеленом крыле ясно виднелись три круга, один в другом: красный в белом и синем, на хвосте -- три полоски тех же цветов. Опознавательные знаки британского военно-воздушного флота. Но Агеев не подошел к самолету прямо. Подполз на животе, по острым камням. "Опять ватник порвал, зря зашивал..." -- мелькнула неуместная мысль. Лег за одной из плит, наблюдая за самолетом. На покатом крыле, в позе терпеливого ожидания, сидел человек в комбинезоне. Дул полуночник, клочья- ми уходил туман. Ясно виднелись высокая плотная фигура, румяное лицо в кожаной рамке шлема. Длинноствольный револьвер лежал рядом на крыле. Вот летчик встрепенулся, подхватил револьвер. Вспрыгнул на крыло, шагнул в открытую кабину. Стал постукивать передатчик в кабине. Летчик снова посылал сигнал бедствия. И опять он спрыгнул на камни, сел неподвижно, держа руку на револьвере. -- Хелло! -- негромко окликнул боцман. Летчик вскочил, вскинул револьвер. -- Дроп юр ган! Ай эм рашн!--Эти слова боцман долго обдумывал и подбирал. Будет ли это значить; "Положите револьвер. Я русский"? По-видимому, он подобрал нужные слова. Поколебавшись, летчик положил револьвер на плоскость. Боцман вышел из-за камней. Трудно передать тот ломаный, отрывистый язык -- жаргон международных портов, с помощью которого боцман сообщил, что здесь территория врага, что он послан оказать англичанину помощь. Говоря, подходил все ближе, встал наконец у самого крыла самолета. Агеев закончил тем, что, несмотря на протестующее восклицание летчика, взял с крыла револьвер, засунул за свой краснофлотский ремень. Летчик протянул к револьверу руку. Агеев радостно ухватил своими цепкими пальцами чуть влажную, горячую кисть. -- Хау ду ю ду? -- произнес он фразу, которой, как убеждался не раз, начинается любой разговор английских и американских моряков. Летчик не отвечал. Высвобождал руку, кивая на револьвер, протестуя против лишения его оружия, будто он не союзник, а враг. Агеев пожимал плечами, примирительно помахивая рукой. -- Донт андестенд!1 -- сказал он, засовывая револьвер глубже за пояс. (1Не понимаю! (англ.)) И летчик перестал волноваться. Он весело захохотал, хлопнул боцмана по плечу. По-мальчишечьи заблистали выпуклые голубые глаза над розовыми щеками, маленькие усики, как медная проволока, сверкнули над пухлыми губами. Махнул рукой: дескать, берите мой револьвер. Он казался добродушным, покладистым малым, смех так и брызгал из его глаз. Но боцману было совсем не до смеха в тот критический момент. Десятки раз в пути с морского поста обдумывал он, как должен поступить, если найдет незнакомца, и не мог ни на что решиться. Больше всего не хотелось приводить постороннего на Чайкин Клюв. Не найти самолета? Пробродить по скалам и доложить, что поиски не привели ни к чему? Эта мысль забрела было в голову, но он отбросил ее с отвращением. Во-первых, приказ есть приказ, а во-вторых, боцман был уверен: захвати фашисты англичанина -- убьют, несмотря на все международные правила, а может быть, примутся пытать... Следовательно, первая мысль исключалась. Нельзя было и отправить летчика одного через линию фронта. Это значило опять-таки отдать человека в руки врага. Ему не миновать всех патрулей и укреплений переднего края. И, еще не найдя самолета, Агеев сознавал: не бросит он летчика на произвол судьбы. Но летчик, видимо, совсем не был уверен в этом. Может быть, за его внешней веселостью скрывалась тревога. Он заговорил раздельно и убедительно. -- Уиф ю! Тугевер!1 -- неоднократно слышалось в этой речи. (1С вами! Вместе! (англ.)) -- Ладно, -- сказал Агеев. -- Кам элонг!2 (2Пойдем! (англ.)) Он стремительно обернулся. В кабине что-то зашевелилось. Агеев отскочил в сторону, выхватывая из кобуры свой верный короткоствольный "ТТ". Под полупрозрачным колпаком, тяжело опираясь на козырек смотрового стекла, с