ндреевич, -- улыбнулся ему Андросов. -- Странно то, что этот замок вообще сохранился на месте! Что какой-нибудь делец не перевез его, упакованным в ящики, за океан. Почему не устроить в таком замке доходный ночной ресторан с вывесками над дверями зал: "Комната блаженства -- здесь Гамлет поцеловал Офелию" или "Комната ужаса -- здесь преступный претендент на престол влил яд в ухо собственному брату". Это было бы как раз во вкусе американских бизнесменов. Матросы смеялись. Им нравился этот офицер-политработник, всегда имеющий наготове умную шутку, острое, бодрящее словцо... На стапель-палубе дока Сергей Никитич Агеев делал сплесень: сращивал два порванных пеньковых конца и в то же время с неудовольствием наблюдал за наступающим изменением погоды. Ему совсем не нравилась слишком ясная видимость отдаленных предметов. После шквалистого дождя на рассвете ветер было утих, туман прошел, и горизонт словно отодвинулся, очень четко вырисовывался, будто приподнявшийся над водой берег. Боцману не нравилось, что на западе взметнулись тонкие белые перья облаков, быстро движущихся одно к другому, сливаясь в плотные дымчатые слои. Пока еще не сильно дул побережник -- северо-западный ветер, но сейчас зыбь усилилась и облака летели другим направлением -- явный признак приближающегося циклона. Даже не взглянув на барометр, боцман знал, что стрелка снова движется на "дождь". Изогнутые перистые прутья облаков все круче вставали над начавшим темнеть горизонтом. Если небо метлами метут, Значит сильный ветер будет дуть, -- задумавшись, вслух произнес Агеев. Сказали что, товарищ мичман? -- повернулся к нему вахтенный матрос Киселев. Нет, ничего. Это старая поговорка морская. Небо мне сейчас не нравится и ветер. Ночью вы не видели -- вокруг луны будто кольцо было? Это, старики поморы говорят, к большому ветру. Похоже, скоро аврал сыграют. Циклон проходит где-то вблизи. И точно -- ветер усиливался, как бы продвигаясь по кругу. Сильней поскрипывали тросы, тяжело терлись между удерживающих их скоб. Полосы облаков надвигались одна на другую, сливались, тяжелели. Где-то вдали зародились на волнах клочья тумана, полетели над спокойной еще водой. Узкий пролив остался позади, корабли вышли на простор Каттегата. Барометр падает что-то уж очень быстро, -- обычным своим уравновешенным голосом сказал Курнаков, выйдя на мостик "Прончищева". -- Как думаете, товарищ капитан первого ранга, успеем до шторма зайти во внутренний рейд Гетеборга? Шведы дают нам якорную стоянку на рейде Винга-Санд, -- таким же спокойным, с виду безразличным тоном откликнулся Сливин. Он только что поднялся из радиорубки на мостик. Капитан Потапов не сказал ничего, но его лицо приобрело такое выражение, точно он съел что-то отвратительное, но хочет скрыть это от окружающих. Курнаков молча прошел в штурманскую рубку. Сняв с полки поперечную планку, охраняющую книги от падения при качке, вынул "Лоцию пролива Каттегат". Стоя у стола с разложенной на нем картой, над которой согнулся Чижов, молча, торопливо перелистывал страницы. Найдя нужное место, начал читать вслух: -- "Отдельные участки западных подходов к порту Гетеборг изобилуют подводными и надводными скалами... Участок севернее острова Бушар называется проливом Винга-Санд"... Так, так... Он перевернул страницу. "Три фарватера, идущие с запада, при подходе к порту Гетеборг сходятся в проливе Винга-Санд на траверзе островка Бетте... На западной стороне главного фарватера находятся опасности, расположенные на зюйд от островов Винга и Бушар, а на восточной стороне его лежат опасности, расположенные близ островов Стюрсе, Варге, Кензе и Гальте". Опасностей в общем хватает, -- сказал Чижов, не отрываясь от карты. Ага, вот что нам нужно, -- смотрел Курнаков в лоцию. -- "На западных подходах к порту Гетеборг имеются следующие якорные места: в проливе ВингаСанд, в восьми кабельтовых на вест от огня Бетте..." Он стал читать про себя, но не выдержал, снова произнес вслух: "Это якорное место открыто для ветров с зюйдвеста и веста, которые разводят на нем значительные волнения". Не очень смешно, -- пробормотал Чижов. -- Как раз имеем западные ветра. Сливин, вошедший в штурманскую рубку, присел на диванчик, положил рядом с собой бинокль, расстегнул ворот дождевика. Непонятно, чего это их угораздило подсунуть нам такую стоянку, -- сказал Чижов, придвигая к себе лоцию. Вероятно, заняты все причалы в Гетеборге, -- сдержанно откликнулся Курнаков. Трудно предположить... Протяженность причалов там не одна и не две мили... Весь город пересечен пристанями для океанских кораблей. Но еще труднее предположить, что они просто не хотят пускать наши корабли на внутренний рейд или умышленно стараются поставить под удары ветра... До этого момента Сливин молчал, теперь вмешался в разговор. -- О чем спор, товарищи? Я не протестовал против этой стоянки. Штурманы замолчали. Начальник экспедиции продолжал: -- Мотивы? Прошу внимания. Мы простоим в Гетеборге всего один-два дня. Бункеровку можно произвести и на внешнем рейде. А вести док по реке Гете, потом в тесноте рейда, затем выводить его обратно -- это, пожалуй, будет посложнее, чем стоять под, вестовыми ветрами. Я считаю, что они поступили правильно, предложив мне не входить на внутренний рейд. Он сказал это, как будто возражая себе самому. Штурманы молча посмотрели друг на друга. Совещание агитаторов в каюте Андросова подходило к концу. Сильнее скрипели переборки, глухо ударялись сна- ружи в борт волны. Раскрытые книги, журналы и лежавшая перед Андросовым стопка страничек двигались, как живые; то и дело приходилось удерживать их на столе. На диванчике сидели, плотно друг к другу, машинист Гладышев, кочегар Илюшин, лейтенант Игнатьев, повар Уточкин, Фролов -- с записными книжками в руках. На койку присели Таня Ракитина, боцман Птицын, трюмный Иванов. -- Итак, товарищи, вот вам материал о современной Швеции, -- закончил капитан третьего ранга. -- О стране железной руды, высококачественных сталей и постоянного нейтралитета, принесшего Швеции немалую пользу. Это, пожалуй, единственная в Европе страна, которая не пострадала от второй мировой войны, наоборот -- увеличила свои богатства в военные годы... Разговаривая, все выходили из каюты. Где-то за горизонтом возникает волна, нарастая зыбкими водяными хребтами, бежит мимо борта корабля, мимо берегов Скандинавии из Атлантики в Ледовитый океан. Она омывает плавучие льды, вливается в теплое течение Гольфстрим. Живая, упругая, она огибает борта кораблей, уносится все дальше и дальше, вслед за грядами таких же неустанных, вечно живых волн. Ученые говорят, что это обман зрения. Что волны не бегут по поверхности моря все дальше и вперед, а горбы раскачавшейся от ветра воды вздымаются почти над одним и тем же местом. Как колосья ржаного поля, колеблемые ветром, словно мчатся вдаль, а на самом деле не отрываются от стеблей, так и разведенная ветром волна создает лишь видимость быстрого бега вдаль к горизонту. И чем больше давит на нее ветер, тем выше волна, тем ярче иллюзия быстрого движения. А могучие течения, перемещающие воду из одного океана в другой, сносящие корабли с курса, движутся часто не по направлению бегущих снаружи волн... Как смычок, скользя по струнам, заставляет их колебаться, не срывая с деки, так ветер, касаясь волн, создает вечную музыку моря... Так размышлял Андросов, держась за кронштейн, раскачиваемый на мостике все возрастающим размахом волн. Ему начинало казаться, что музыка моря, о которой так красиво написано в книгах, на практике становится оглушающе громкой, почти невыносимой. Ветер усиливался, дуя со всех сторон. Все сильнее гудел он в снастях, все шире чертили верхушки мачт низко нависшие облака. На высоких буграх, закипающих белыми гребнями, возникали клочья какого-то особенно плотного бурого тумана. И море становилось зловеще бесцветным, рваные облака мчались по небу, как низкий тяжелый дым. Холодная водяная пыль летела на мостик. Андросов вытер ставшее влажным лицо и почти тотчас снова почувствовал на губах горько-соленые брызги. Шведский лоцман -- высокий и тощий, молча стоял рядом с капитаном, кутаясь в клеенчатый плащ. -- Док идет с дрейфом до двадцати градусов!.. -- крикнул Сливину капитан Потапов. Рокот моря, свист ветра в вантах заглушили его голос. Лицо Потапова тоже было мокрым от водяной пыли. Сливин пригнулся к нему вплотную. -- Плохо управляюсь... Выхожу на ветер... "Пингвин"... не в состоянии... удерживать... меня на курсе! -- проревел капитан Потапов. Теперь его голос покрыл и рокот моря и гудение ветра. Андросов смотрел назад. Высокие белые фонтаны почти скрывали из виду стапель-палубу дока. Буксиры напряглись. Ледокол шатнуло особенно могучей волной, и Андросов почувствовал странное головокружение, томительно тянущее щекотание под ложечкой -- первые признаки начинающейся морской болезни. Сколько раз выходил он в море, сколько штормов перенес, а вот не избавился от этих мучительных ощущений... "Только не думать об этом, не поддаваться, -- возникла настойчивая мысль. -- Почему стою здесь без дела?" Но как будто свинцом наливались ноги, трудно было оторвать от поручней пальцы. -- Самочувствие как? -- услышал он звонкий голос Фролова, встретил взгляд его задорных, блещущих отвагой глаз. Фролов стоял у фок-мачты, чуть придерживаясь за поручни, упруго покачиваясь на слегка рас-ставленных крепких ногах. Он совсем не страдал от качки. Шибко бросает! -- крикнул в ответ Андросов. Голос унесло ветром, звук выкрикнутых слов показался глухим и жалким в окружающем грохоте стихии. Все нормально!.. Товарищ Фролов! -- во всю силу легких, так же, как капитан Потапов, проревел Ефим Авдеевич и увидел, что Фролов даже с каким-то недоумением отшатнулся от этого дикого крика, Сливин ходил по мостику взад и вперед, надвинув фуражку на сосредоточенное, мокрое, воспаленное ветром лицо. Капитан Потапов врос в палубу у тумбы машинного телеграфа, смотрел неподвижно вдаль. Штурманы Курнаков, Чижов и Игнатьев то и дело выходили на мостик, всматриваясь в береговой рельеф, исчезали в дверях радиорубки. -- Слева по носу... вижу движущийся предмет... -- услышал Андросов доклад молодого сигнальщика Михайлова. Михайлов тоже явно страдал от качки. Его голос рвался. Прыгал в малиновых, стиснутых пальцах бинокль. -- Всмотритесь лучше, доложите еще раз точнее... Это ответ Жукова -- спокойный, требовательный, как будто острым лезвием прорезающий хаос. Михайлов смотрел, опершись на поручни. Его шатнуло, одной рукой он вцепился в поручни, другой рукой крепче стиснул бинокль. Вижу крестовую веху... окрашенную черным... с красными полосами. Движется или стоит на месте? Стоит на месте. Продолжайте наблюдать... Жуков шагнул к вахтенному офицеру, шел по шаткой и скользкой палубе точной, уверенной походкой. -- Слева по носу крестовая веха -- черная с красными полосами, -- доложил Жуков. Михайлов снова вел биноклем по морю. Стоял теперь, показалось Андросову, тверже, прямее. -- Что еще видите, Михайлов? -- послышался требовательный голос Жукова. Михайлов молчал. -- Ближе -- кабельтова на два -- к берегу смотрите! Михайлов всматривался. Повернулся к Жукову. Порыв мокрого ветра забил ему рот, перехватил дыхание. Красная веха... Сигнальщики! -- загремел голос капитана первого ранга. -- Напишите "Топазу": подойти к доку с подветренной стороны, удерживать его от сноса. Есть написать "Топазу" -- подойти к доку с подветренной стороны, удерживать его от сноса! -- крикнул Фролов, быстро набирая сигнальные флаги из сетки. Качающееся, клочковатое, оловянно-серое море мчалось внизу. Наверху проносилось качающееся, клочковатое, оловянно-серое небо... "Вот основное. Постараться забыть о качке, сосредоточиться на другом". Андросов хорошо усвоил это правило еще в военные годы, когда, бывало, корабль, на котором служил, начинало трепать свежей волной, а он шел на боевые посты, к людям, -- и мысли об успешном завершении похода заставляли забывать обо всем, кроме дела. Он разжал сведенные на кронштейне пальцы, и ноги сразу, будто сами собой, побежали по накренившемуся мостику к другому борту. Ему удалось ухватиться за скользкий поручень трапа. Спустился вниз по ускользающим из-под ног ступенькам, пробежал среди захлестывающей ноги пены, добрался до кормовой лебедки. Совсем невдалеке видны были окруженный пенными водоворотами док, маленькие фигурки в бескозырках и в брезентовых куртках. Они двигались уверенно и быстро, работая с тросами, и так же уверенно и точно работали у кормовой лебедки "Прончищева" военные моряки и матросы ледокола с боцманом Птицыным во главе. Переводя дух, Андросов остановился возле лебедки. Осмотревшись, увидел синевато-бледное, страдальческое лицо одного из матросов. Матрос не участвовал в общем труде, ухватившись за фальшборт, почти обвис над кипящими, взлетающими у самого его лица волнами. -- Товарищ Шебуев! -- позвал Андросов. Чувствовал, как поднимается тошнотное головокружение, как холодный болезненный пот проступает на лбу, но твердо шагнул к матросу. -- Товарищ Шебуев! Матрос повернул к нему осунувшееся лицо. -- Очень порадовался бы кое-кто здесь на берегу, если бы не осилили шторма мы, советские мореходы! Матрос попытался распрямиться. -- Комсомолец Шебуев! Смотрите -- все товарищи ваши работают! Неужели не осилите себя самого! Ремень туже подтяните, на воду не смотрите... Думайте, как лучше выполнить свой долг. С силой, неожиданной для себя самого, он поддержал матроса, шагнувшего к лебедке. -- Осилю... товарищ капитан третьего ранга! -- сказал сквозь зубы Шебуев. Затянул непослушными пальцами ремень. Краска возвращалась на его лицо. В следующий момент еще уверенней ухватился за трос, потянул его вместе с другими... В зимнюю кампанию этого года "Прончищев" много и плодотворно работал в тяжелых льдах Балтийского моря. Он расчищал путь затертым льдами кораблям, буксировал суда, потерявшие собственный ход. Ледокол сам однажды был на краю гибели: его несло бортом на скалистый остров Калке, команда готовилась спускать шлюпки, но выдержка капитана и экипажа спасла судно от аварии. Когда торосистый лед затер транспорт "Магадан", сломал ему руль и лишь с помощью наших самолетов команда транспорта получала пищу и пресную воду, "Прончищев" пробился к "Магадану", вывел его из ледяного плена. И ныне в штормящем море моряки ледокола уверенно несут вахту на верхней палубе и у машин. Андросов спустился в котельное отделение. Горячий, рокочущий воздух как кипятком обдал его. Подавив вновь возникшую тошнотную слабость, сбежал по стальным трапам, шел узкими треугольными проходами между горячими котлами, туда, где глубоко под верхней палубой гудело в топках оранжево-желтое пламя. Деловито управляли здесь механики и кочегары механизмами, рождающими огненную кровь ледокола. В жарких недрах "Прончищева" сильнее чувствовалась качка, было трудно ходить по скользким решетчатым площадкам, перекрывшим ярусы машинного зала и кочегарки. Огромные шатуны взлетали и опускались в электрическом свете. В топках гудело нефтяное пламя. Между высокими котлами, в узких проходах, людей шатало от стенки к стенке. И старший механик Тихон Матвеевич с ежиком седеющих волос над всегда сердитым, немного одутловатым лицом то и дело спускался в машину, слушал работу механизмов. Любопытный человек Тихон Матвеевич. Большой любитель классической музыки. В его каюте намертво принайтовлен к столу патефон с солидным запасом пластинок. Чуть ли не половину своих получек Тихон Матвеевич тратит на покупку новых пластинок. Любимый его разговор -- о жизни и творчестве композиторов всех времен и народов. Тусклые отсветы огня падали на полосы тельняшек Илюшина и молодых кочегаров Федина и Петрова, несущих вахту у топок. Ну как вахта, друзья? -- весело сказал Андросов, стараясь перекричать рев вентиляции. -- Входим на внешний рейд Гетеборга, скоро будем становиться на якорь. Да вот комсомольцы наши немного сдают! -- прокричал в ответ Илюшин. -- Похоже, считают: сейчас самое время на койки завалиться. Ледокол резко качнуло, пошли вниз пламенные отверстия топок. Андросов не удержался бы на ногах, не ухвати его за руку Илюшин. Федин и Петров стояли ссутулившись, тяжело и неровно дыша. -- Комсомольцы -- будущие коммунисты -- сдают? Не верю! -- Такое удивление прозвучало в голосе Андросова, что оба молодых кочегара распрямились.-- Начальник экспедиции приказал передать благодарность Кочегарам "Прончищева" за хорошую работу! Сперва ему казалось, что не перекричит шума коче- гарки, но теперь чувствовал -- котельные машинисты слушают его слова. Шторм сходит на нет. Еще немного поднапрячься -- и победа! Есть поднапрячься! -- сказал Петров, выпрямился, пристально всматриваясь в стекло водомерной колонки. Федин промолчал, но его движения тоже стали собраннее и точнее. Капитан третьего ранга навестил других кочегаров, потом шел по стальным площадкам машинного зала, мимо распределительных досок и огромных масляно блещущих, бесшумно вращающихся коленчатых валов. Звонили сигналы сверху, вспыхивали разноцветные лампочки. На пути снова встретился Андросову старший механик Тихон Матвеевич в синем выцветшем комбинезоне, охватывающем его тучное тело. Спокойный, как обычно, будто не замечающий ни качки, ни горячего воздуха, от которого жаркий пот давно уже заливал глаза. Но и Андросов заставил себя почти забыть о морской болезни. Останавливался то здесь, то там, рассказывал о ходе буксировки. Старался каждому сказать несколько подходящих к моменту, ободряющих слов. "А как дела там, наверху, пока нахожусь здесь?" -- подумал, обойдя наконец все машинное отделение. Судя по качке, шторм не становился слабее. Попрежнему, а может быть, еще резче, палуба вырывалась из-под ног, был слышен глухой грохот волн, бьющихся снаружи в борта. Андросов выбрался на верхнюю палубу под мокрый, стремительный ветер. Его поразил вид движущегося мутными холмами, грозно потемневшего моря. Док был совсем близко, качался почти за самой кормой ледокола, на коротко подтянутых буксирах. Боцманские команды на доке и на корме "Прончищева" кончали обносить мокрые тросы вокруг чугунных тумб. Визжали электролебедки. На палубу дока взбегали яростные волны, катились по металлическим понтонам, били людей под ноги, плескались у подножия башен и у черных килей барж. Совсем невдалеке, за полосой грохочущих волн, Андросов увидел высокую фигуру Агеева -- главный боцман был в одной тельняшке, сжимал под мышкой жестяной рупор. Исполинские звенья якорной цепи, грохоча, двигались к борту... -- Ишь какая зеленуха идет! -- крикнул главный боцман сквозь ветер. -- Крепче держитесь, орлы! Длинные косматые волны ударялись о груды бревен и о нефтяные баки. "Хорошо, что вовремя закрепили все по-штормовому", -- подумал Щербаков. Каждый раз когда его настигал ледяной, лишающий дыхания вал, он, как учил главный боцман, весь сжимался, пригибался к палубе, ухватясь за трос или за звено якорной цепи. Вода, как живая, била под колени, старалась утащить за собой. Недалеко от Щербакова работал Мосин. Мосин, как всегда, двигался легко, почти небрежно, будто не обращал внимания на стихию, бушующую вокруг. Вода билась в деревянный настил, скоплялась в водовороты у тросов. Сорвала одну доску, другую. Все ближе несло док к четко видимым сквозь полумрак утесам над ревущей водой. У Щербакова похолодело внутри. Лучше не смотреть, сейчас ударит, пойдет ломать о камни... -- Пошла якорь-цепь! -- услышал он страшно далекий, страшно слабый голос Агеева. Новый металлический грохот рванулся в уши. Заглушая рев океана, пошла, будто полилась с палубы -- струей стальных звеньев, огромная якорная цепь. И снова кто-то крикнул особенно страшно, навалилась сзади невыносимая тяжесть воды. Щербаков еле успел удержаться, вцепившись в железо киль-блока. И в этот миг увидел широко раскрытый рот кричащего человека, распластанного на волне. "Да ведь это же Мосин", -- мелькнуло в сознании. Рванулся, держась одной рукой за трос, вытянул пальцы, но не успел ухватить -- смытого волной Мосина пронесло мимо. А потом увидел Агеева, метнувшегося сквозь волны, ухватившего Мосина за ремень. Водяная, мутновато-гладкая стена уходила, на ее гребне блеснул жестяным краем и исчез упущенный Агеевым рупор. -- Винга-Санд, якорная стоянка, -- прокричал Фролов в самое ухо Андросова, взбежавшего на мостик. -- На доке кого-то чуть не смыло... Видите, наносит нас на остров... Совсем близко из дождливой полумглы выступала белая скала, окруженная гейзерами прибоя. "Прончищев" сотрясался от напряжения, сдерживая док на буксире. -- Мы два якоря отдали... -- кричал Фролов. -- С дока якорь-цепь... травят на грунт... А ветром все равно тащит... Струилась казавшаяся бесконечной якорная цепь. Упирался носом в понтоны дока маленький "Топаз". И, развернувшись башнями по ветру, заливаемый волнами, огромный плавучий завод остановился, застыл почти у самых островных скал. Ну как самочувствие, товарищ капитан третьего ранга? -- спросил Фролов. Он уже улыбался, чуть насмешливо, задорно блестели глаза на разгоревшемся лице. Самочувствие выше нормального! -- ответил Андросов таким звонким голосом, что улыбка Фролова утратила свой задорный оттенок. Да, силен капитан третьего ранга, если на такой свежей волне чувствует себя лучше, чем всегда! Подняв к глазам бинокль, Сливин пристально всматривался в сторону береговой черты. Андросов посмотрел в том же направлении. За линией скал, на внутреннем, защищенном от ветра рейде, вырисовывались будто вырезанные из серого картона силуэты тяжелых боевых кораблей. Линкор типа "Висконсин". Два авианосца, крейсер, -- сказал капитан первого ранга, не опуская бинокля. -- Американская эскадра на внутреннем рейде Гетеборга. Вот, пожалуй, и объяснение -- почему шведы дали нам стоянку на внешнем рейде, под вестовыми ветра- ми! -- с возмущением сказал капитан Потапов. Но Сливин сделал вид, что не слышит, или действительно не слышал его из-за рокота волн и лязга закрепляемых буксиров. Глава тринадцатая МАТРОССКАЯ ПЕСНЯ Мачты, паруса. Черные от копоти и белые -- свежепокрашенные -- трубы рядом с блеском зеркальных витрин, среди подстриженных, низкорослых деревьев, склонившихся над неподвижной темной водой. Океанские корабли высились в самом центре Гетеборга. Они пришли сюда большим портовым каналом, разрезающим город на две равные части. Множество других каналов, обнесенных парапетами из серого тесаного камня, пересекают во всех направлениях Гетеборг. Металлические арки высоко поднявшихся в воздух мостов встают над зеркальной, то темной, то лаковосерой, покрытой радужными пятнами нефти водой этих каналов. В центре города шумят два больших рынка. Среди зелени бульваров темнеет позеленевший от времени бронзовый памятник основателю Гетеборга -- королю Густаву Адольфу, грузному мужчине, закованному в рыцарские доспехи. Советские моряки проходили мимо старинных, острокрыших готических зданий, мимо современных построек, сереющих железобетоном, блистающих бесконечностью витрин. Над головами, раскачиваясь у дверей магазинов, пестрели длинные флаги -- звезды и полосы -- рядом с желтыми крестами на синих полотнищах шведских национальных знамен. Полосатые, многозвездные флажки стояли среди товаров, за стеклами витрин. -- У нас только над посольствами висят иностранные флаги, а тут, смотри ты, везде, -- сказал Гладышев, останавливаясь у витрины. -- К чему бы здесь американские флаги?-- спросил Уточкин, рассматривая витрину с флажками. -- А это значит -- здесь фирмы Соединенных Штатов торгуют, -- авторитетно разъяснил Фролов. -- Америка -- единственная держава, у которой морской торговый флаг ничем не отличается от военноморского, -- сказал штурман Игнатьев. Они шли дальше -- мимо бензиновых ярких колонок и велосипедных стоянок. Сотни велосипедов стояли один возле другого в ожидании ушедших по делам владельцев. "Своеобразное ощущение переживаешь, сходя здесь на берег", -- подумал штурман Игнатьев. С того момента, как легкое дерево сходней, сброшенных с борта "Топаза", коснулось каменной набережной Гетеборга, казалось -- эти сходни не просто соединили палубу корабля с сушей, а протянулись между двумя планетами, а вернее -- между вчерашним и завтрашним днем земного шара. Наступил вечер, и широкобортный "Топаз" возвращался на внешний рейд по пепельно-серой воде морского канала. Серебристые нефтяные цистерны, доки с военными и торговыми кораблями, сидящими в них, как куры на яйцах, норвежские, шведские, английские, американские транспорты, советский теплоход "Фельдмаршал Кутузов" -- медленно уплывали назад на фоне бесконечных каменных пристаней... Еще издали при выходе из порта вновь увидели советские моряки высокий, прямой обелиск и на его вершине бронзовую женщину, в тщетном ожидании протянувшую руки в сторону моря. Прекрасная скульптура даровитого Ивара Ионсона -- памятник шведским матросам, погибшим в первую мировую войну, -- Да, немало морячков, о возвращении которых так трогательно молится бронзовая шведка, погибли во время войн, добывая прибыли хозяевам гетеборгских фирм, -- сказал, любуясь памятником, Андросов. "Топаз" вышел на рейд, подходил к доку. Шторм утих давно, еле заметно зыбилась морская вода. Дощатые, слегка накрененные сходни соединяли док с бортом "Прончищева". Агеев сидел на деревянных брусьях киль-блока, покуривал, держа в жестких губах рубчатый мундштук своей многоцветной трубки. Вокруг отдыхали матросы. Щербаков мечтательно смотрел вдаль, туда, где за горизонтом, за просторами моря и суши лежала родная земля. Я, товарищ мичман, как подойдет время в бессрочный, на Алтай думаю податься, на новые урожаи. Что ж, на флоте заживаться не хотите? Не понравилось? -- добродушно усмехнулся Агеев. Я свое отслужу честно, -- улыбался в ответ Щербаков. -- А только знаете, какие у нас в колхозе хлеба! Опыт передавать нужно другим колхозам. Вот мы и поедем... -- С девушкой своей, видно, договорился об этом? Щербаков застенчиво молчал. А я обратно на Урал, на мой металлургический, -- откликнулся рядом сидящий. А мне и ехать никуда не надо! -- подхватил никогда не унывающий Мосин. Он поиграл мускулами, провел рукой по стриженой, обильно смазанной йодом у темени голове. Он получил здоровую ссадину, барахтаясь в тащившей его за борт волне, но это не лишило его пристрастия к шуткам. Вернемся в нашу базу, послужу сколько положено, а потом на автобус -- и через час прибыл в Электрогорск! Огромный, говорят, город? -- взглянул на него Щербаков. Спрашиваешь! Не меньше этого самого Гетеборга будет... Со временем, правда, когда кончим строить его... Там одна гидростанция мощностью чуть послабее Днепрогэса. Это которая на днях в строй войдет? Пока только первую очередь вводим. Снимки в газете небось видел? У меня там невеста. Служит? Мосин покосился на Щербакова озорным взглядом. Работает. Директором комбината. Травишь! -- сказал пораженный Щербаков. Зачем травить... Она пока, конечно, только монтажница, главный корпус помогала достраивать. Сейчас вот учиться в техникум поступила. Когда мне срок демобилизоваться выйдет -- ее уже директором назначат. Шутишь все... А что мне -- плакать? Моряк всегда веселый. Он сидел с баяном на коленях, растянул баян, раздался пронзительный звук. -- Эх, жалко, не умею на гармони... Сыграть бы что-нибудь наше, матросское, чтобы на берегу подпевали... Жуков стоял в стороне, смотрел неподвижно в пространство. К нему подошел спрыгнувший с палубы "Топаза". Фролов. -- А ты что же, не просил увольнения в город? Стоит там побродить. -- Нет, не просил... -- Жуков явно не желал поддерживать разговор. -- Да брось ты думать о ней после такого дела! -- Фролов во что бы то ни стало хотел развлечь загрустившего друга. -- Я вот лучше тебе расскажу, как нас в Гетеборге встречали. Городок, нужно сказать, ничего, чистенький, весь каналами прорезан. И народ к нам относится хорошо. Дима Фролов говорил подчеркнуто бодро -- у него болело сердце при виде исхудавшего за последние дни, потемневшего лица друга. -- Гуляли, знаешь, мы со штурманом нашим, который сочиняет стихи. Подходит какой-то пожилой человек, из интеллигентных. Приподнял шляпу, пожал по очереди всем нам руки, что-то говорит по-английски. Штурман нам перевел: "Спасибо героическим русским, уничтожившим дьявола Гитлера!" А с нами другое было, -- вступил в разговор Ромашкин. -- Подошли к нам на бульваре четыре шведа. По-русски говорят. Мы, объясняют, из армии спасения, во всех странах мира бываем, все языки знаем. Сигаретами стали угощать. А что это за "армия спасения" такая, товарищ старшина? -- спросил Щербаков. -- Армия спасения? -- боцман Ромашкин значительно потер нос. -- Это, как бы тебе сказать, ну попы, служители культа. На площадях молитвы поют, на скрипках играют. -- Вроде наших цыган? -- с сомнением протянул Щербаков. -- Говорю, попы, а не цыгане. Ромашкин медленно затянулся. А мы что, мелочные, на чужой табак кидаться? Вынимаю пачку "Казбека", дескать, закуривай наши, ленинградские -- и проходи. А они за нами увязались, не отстают. Стали расспрашивать, как в Советской России живем. Превосходно живем, отвечаю. "А как моряки у вас время проводят?" В море, говорю, проводим время, в труде. А как срок увольнения подходит: чистимся, одеколонимся и идем с любимой девушкой в театр. Помолчали они, будто поскучнели. Потом один спрашивает: "А трудности у вас от войны остались?" Тут я им и подпустил. Трудностей, говорю, только у того нет, кто с фашистами не воевал, нейтралитет соблюдал в этом деле. А про их нейтралитет -- помните, что мичман рассказывал? Это что они через свою страну гитлеровские войска пропускали, за валюту шарикоподшипники Гитлеру гнали? -- сказал кто-то из матросов. Вот-вот... Жуков не вслушивался в разговор, стоял в стороне убитый горем. У Фролова заныло сердце сильней. Он шагнул к Леониду. Не горюй ты -- море все раны лечит! Еще найдешь в жизни настоящую подругу. Отплавался я, -- тихо сказал Жуков. Что так? Разве твой рапорт задробили? -- Не задробили еще, а думаю, будет "аз". -- Да ты поговорил бы с замполитом... Жуков, глядя в сторону, молчал. -- Вот что! -- Фролов взял у Мосина баян. -- Давай споем. Песней печаль разгоним. -- Не могу я петь! -- взглянул с упреком Жуков. -- Песня усталость уносит, тоску разгоняет. А эту будто для тебя специально штурман наш сочинил. Прислонился к брусьям киль-блока -- гибкий, темноглазый, взял вступительные аккорды, запел: Бывают дни такие -- повеет ветер грусти, Туманом застилает маячные огни. Моряк не любит грусти и руки не опустит, Но выпали на долю и мне такие дни. Фролов тряхнул головой, сдвинулась на затылок шляпа, голос зазвучал сдержанной страстью, грустным призывом: О чем грущу, матросы, о чем, друзья, тоскую? Какие злые мысли прогнать не в силах прочь? Дорогу выбрал в жизни просторную, морскую, А девушка-подруга не хочет мне помочь. Грусть Фролова исчезла, сменилась веселым вызовом. Матросы подхватили припев: Нелегкая дорога, но в ней и честь и слава! Далеко флаг Отчизны проносят моряки. И где бы ни ходил я, и где бы я ни плавал -- Повсюду мне сияют родные маяки! Пели уже несколько матросов, в хор вступали все новые голоса. Глаза разъело солью, усталость ломит руки, Бушует даль волнами, и берег скрылся с глаз... Далекие подруги, любимые подруги, Как думаем, мечтаем, как помним мы о вас! А вот моя подруга не любит, не жалеет... Иль ты не понимаешь, не знаешь ты сама, Что другу в океане работать тяжелее Без теплого привета, без милого письма... Нелегкая дорога, но в ней и честь и слава, Далеко флаг Отчизны проносят моряки. И где бы ни ходил я, и где бы я ни плавал -- Повсюду мне сияют родные маяки! -- Вот уж точно, -- растроганно сказал Агеев. -- Чем дальше в чужие края -- тем роднее советская земля. Он спрыгнул с киль-блока, неторопливо пошел в сторону "Прончищева". Сергей Никитич заметил давно, что из палубной надстройки ледокола вышла, остановилась у поручней Таня Ракитина. И походка могучего, прославленного боцмана, по мере того как он приближался к Тане, становилась все более неуверенной, почти робкой. -- Татьяна Петровна! -- негромко окликнул мичман. Она медленно обернулась. -- Погодка-то какая стоит после шторма. Глядите -- чайки на воду садятся. Недаром старики говорят: "Если чайка села в воду -- жди, моряк, хорошую погоду". Он остановился с ней рядом... Нет -- совсем не такими незначительными словами хотелось начать этот разговор. Ракитина молчала. -- Правильную поют матросы песню... -- Еще звучал баян, хор голосов ширился над закатным рейдом, и в душе мичмана каждое слово находило все более волнующий отклик. -- В походе волна бьет, солью глаза разъедает, а любимые у нас на сердце всегда. Куда глаз глядит, туда сердце летит. Он искоса взглянул на нее -- не навязывает ли опять Татьяне Петровне слишком явно свои чувства? А бывает -- любовь эта самая и до плохого доводит, -- продолжал рассудительно мичман. -- Вот хоть бы сигнальщик наш Жуков. До головотяпства дошел, нож забыл в комнате у вертихвостки, а тем ножом человека убили. Разве он ножом был убит? Мичман от неожиданности вздрогнул. Таня повернулась к нему. Ее губы были приоткрыты, какой-то настойчивый вопрос жил в ее взгляде. -- Точно -- ножом... Он молчал выжидательно, но она не прибавила ничего, опять смотрела вдаль, положив на поручни свои тонкие пальцы. И боцман упрекнул сам себя -- вместо задушевного разговора напугал девушку рассказом об убийстве! -- Сергей Никитич, -- тихо сказала Таня, -- бывало с вами так, что долго мечтаешь о чем-то, ждешь чего-то большого-большого, кажется -- самого главного в жизни, а дождешься -- совсем все не то и вместо радости одно беспокойство и горе? Ее голос становился все тише, не оборвался, а словно иссяк с последними, почти шепотом произнесенными словами. -- Какое у вас горе? Скажите? Но она тряхнула волосами, смущенно закраснелась, благодарным движением коснулась его руки. -- Нет, это я так... Она поежилась в своем легком пальто. -- Ветер какой холодный. Я в каюту пойду... Действительно, ветер усиливался. Вода рейда подернулась легкой рябью, хотя чайки по-прежнему покачивались на волнах и горизонт на весте был чист. Но когда Ракитина скрылась за тяжелой дверью надстройки, Агееву показалось, что погода испортилась непоправимо. Глава четырнадцатая НОРВЕЖСКИЙ ЛОЦМАН Караван входил в норвежские шхеры. Лоцман Олсен всматривался в берег, потом взглянул на репитер гирокомпаса. Форти дегрис, -- сказал лоцман. Право руля. Курс сорок градусов! -- скомандовал Сливин громко, чтобы слышали рулевой и сигнальщик. Право руля, курс сорок градусов! -- сообщил капитан Потапов в штурманскую рубку. Они стояли на мостике недалеко друг от друга: Сливин, капитан ледокола, и норвежский лоцман -- невысокий седоватый моряк в черной тужурке с золотыми нашивками на рукавах, в высокой фуражке с королевской короной и латинскими литерами "LOS" на золоченом значке. Четырехугольный лоцманский флаг: верхняя половина белая, нижняя -- красная, вился на мачте "Прончищева". Быстро перебирая фал, Жуков поднимал на нок верхнего рея сигнал поворота вправо. Впереди маленький черный "Пингвин" поднял такой же сигнал, медленно показывал правый борт. Рулевой повернул колесо штурвала, смотрел на цифры компаса. "Прончищев", следуя за движением "Пингвина", сворачивал вправо, тянул за собой идущий на укороченных буксирах громадный, неповоротливый док. Ложась на новый курс, стальная громада дока описывала полукруг. -- На румбе сорок градусов, -- доложил рулевой. Караван шел прямо на черную зубчатую стену исполинских ребристых скал, отвесно вставших над водой. -- Фифти файв дегрис, -- раздельно сказал, опираясь на поручни, норвежец. -- Право руля. Курс пятьдесят пять градусов, -- скомандовал Сливин, вскинул висевший на груди тяжелый бинокль, стал смотреть на близящуюся стену скал. Казалось, здесь нет прохода, караван идет прямо на берег. Но вот скалы стали медленно раздвигаться, распахивались, как крепостные ворота, открывали узкий лазурно-синий фарватер. А впереди уже вырастала новая, кажущаяся непроходимой стена скал... Маленькие желто-красные домики -- высоко над срывами кое-где покрытых зеленью гор... Округлые черные островки среди голубой зыби фиорда... Крошечные рыбачьи лодочки на воде. Будто задремавшие в них рыбаки. Остались позади хмурые волны и штормовой ветер Каттегата. Легкие полосы неподвижных облаков чуть розовели в утреннем небе. Напряженный, озабоченный голос норвежского лоцмана совсем не вязался с окружавшей моряков театрально красивой природой. Файв дегрис лефт, -- сказал лоцман. Лево руля. Курс пятьдесят градусов, -- скомандовал Сливин. Опять открылся узкий скалистый проход. Он медленно расширялся, впереди развертывалась широкая синева. Опершись на штурманский стол, лейтенант Игнатьев тщательно вел прокладку, отмечая тонкой чертой путь ледокола, все его крутые повороты. Вошел Курнаков, положил бинокль на диван. Выходим на чистую воду, Пойду, товарищ лейтенант, немного прилягу. Вы бы по-настоящему отдохнули, Семен Ильич, -- самолюбиво сказал Игнатьев. -- Могу заверить -- вахту сдам в порядке. Не отвечая, Курнаков вышел из рубки. На мостике лоцман Олсен приподнял фуражку, пригладил белокурые с сединой волосы, снова надвинул козырек на морщинистый лоб. Быстро по-английски что-то сказал Сливину. Херре Олсен говорит, -- пояснил Сливин Потапову, -- самая трудная часть фарватера пройдена. О, не нужно меня звать "херре"! -- Олсен заговорил по-русски, медленно подбирая слова. -- Напоминает немецкий... В Норвегии от фашистов много беды. В таком случае, мистер Олсен... -- Мистер -- тоже нехорошо, Напоминает английский. В Норвегии немножко много говорят по-английски... -- Олсен подыскивал слова.-- Я хочу просить звать меня товарищ. -- Товарищ Олсен говорит, -- сказал Сливин, -- что самая трудная часть фарватера пройдена, а в Бергене мы получим хороший отдых. Олсен удовлетворенно закивал, улыбнулся Сливину, и капитан первого ранга ответил ему дружелюбной улыбкой. Он всматривался в лицо норвежского лоцмана: желтовато-коричневое, как старый пергамент, сужающееся книзу -- от широкого костистого лба, с глазами, ушедшими под седые мохнатые брови, до ввалившихся щек и маленького, плотно сжатого рта. Лицо много видевшего, много пережившего человека. Сливин не мог забыть, как дрогнуло оно от волнения при первом разговоре лоцмана Олсена с советскими моряками. Когда лоцманский бот подошел к борту "Прончищева" и худощавый старик в высокой фуражке и долгополом дождевике с ходу ухватился за поданный ему трап, в два рывка оказался на палубе ледокола, моряки экспедиции сразу признали в нем опытного морех