дившего в машину, -- Скорее сюда садитесь, не задерживайте, мичман! -- услужливо подвинулся на сиденье Тихон Матвеевич. В его голосе послышалась Агееву искренняя, непонятная радость. И мичман шагнул в машину, опустился на сиденье бочком между тучным старшим механиком и костлявым начальником штаба. Увидел из окна, как Глафира Львовна, нарядно одетая, направлявшаяся к машине, внезапно, как бы в недоумении, остановилась. Осторожно обогнув Глафиру Львовну, Дима Фролов -- самоуверенный, стройный -- зашагал по набережной между двумя моряками. "Значит, не пошла в город Татьяна Петровна... И с чего это головы так часто болят у девчат? -- подумал Агеев. -- Какая, однако, у нее ясная, хорошая улыбка, есть же такие девушки на свете". Он совсем было пришел в хорошее настроение -- и опять внутренне напрягся, взглянул искоса на Тихона Матвеевича, со вздохом облегчения откинувшегося на сиденье. Глава шестнадцатая ИНСТРУМЕНТ ВЕЛИКОГО ГРИГА Крепкие запахи порта овевали их -- запахи рыбьего жира и морской волны с чуть ощутимым горьковатым привкусом дегтя. Они миновали рыбный рынок, обширный квартал навесов, лотков, заваленных свежей, соленой, копченой рыбой, ряды бочонков и садков. Машина свернула на улицу, параллельную заливу. Было занятно смотреть на все эти взбегающие в гору острокрышие, окрашенные в красное и желтое дома, на прикрытые полосатыми тентами витрины магазинов с огромными, почерневшими от времени фамилиями их владельцев. По мостовой чинно катили велосипедисты. Тротуарами шли пешеходы в странно пестрых костюмах. Под шляпами темнели стекла дымчатых очков. Вот прошел молодой человек в клетчатой, распахнутой на груди ковбойке, в замшевых, обнажавших загорелые колени трусах. Рядом девушка в коротком платье, в больших очках, с ремешком фотоаппарата через плечо. Машина вырвалась на гребень горы. Блеснула сбоку синяя, глубоко лежащая вода. И вот развернулась под ногами панорама извилистых, жмущихся друг к другу переулков, а ниже длинные линии портовых зданий. Белые лайнеры и черные транспорты высились над мелкотой разбежавшихся по рейду развернутых парусов. Из Гамбурга и Гулля, из Нью-Йорка и со Средиземного моря каждое лето выбрасывают сюда корабли десятки тысяч туристов, -- сказал задумчиво Курнаков. -- Вон они заполнили улицы Бергена. Кстати, товарищи, не оскандалимся мы без языка? Я, правда, немного владею английским. А я десяток норвежских фраз кое-как смастерю, если нужно, -- откликнулся Агеев. Он сидел, откинувшись на удобную спинку машины. Полное благодушие, наслаждение отдыхом было разлито на его лице. Сжатый с двух сторон костлявым штурманом и тучным старшим механиком, он чувствовал себя вполне уютно. Под свежим ветерком, дувшим в открытые окна машины, он извлек из верхнего кармана кителя круглое зеркальце, поправлял выбившуюся из-под козырька рыжеватую прядь волос. Машина пошла быстрее, катилась теперь улицами городских предместий. Меньше встречалось велосипедистов. Надвигались на мостовую плотно жмущиеся друг к другу обветшалые дома. Уже не нарядные туристы, а медлительные понурые люди в кожаных безрукавках и выцветших комбинезонах тяжело двигались по крутым мостовым к своему, гнездящемуся высоко над гаванью жилью. И вновь раздвинулась солнечная даль, еще раз просинела и скрылась вода залива. Они выехали за город на горную дорогу, вьющуюся среди зелени и дачных домиков, расположенных возле скал. -- Везде и всюду своя краса, -- сказал Агеев. -- Может, скомандуете шоферу не газовать очень? Старший механик досадливо шевельнулся., Он молчал всю дорогу, его мысли были сосредоточены на од- ном. Иногда он начинал улыбаться, мурлыкал какой-то мотив. -- Сейчас бы на травке полежать вот под таким деревцем, -- вздохнул Уточкин, глядя на зелень. -- Да, разные бывают у людей вкусы. Что он, чудак, собственного удобства не видит? Машина шла медленнее, проезжали мимо пожилого, тощего человека, присевшего на каменной обочине дороги. Разложив на коленях газету, норвежец неторопливо ел сушеную рыбу. Его почти коснулось крыло проехавшей мимо машины. Закусывает себе под пылью, на камнях, чудачина. А мог бы пройти два-три шага, на той вон полянке расположиться, -- сказал Уточкин. А вас не заинтересовало, что значат эти столбики с надписями по краям дороги? -- резко спросил штурман. Вижу столбики... А кто их знает, что там написано. Так вот, вчера, проезжая по городу, мы поинтересовались этим, -- сказал Курнаков. -- На них написано "adgang forbudt" -- вход запрещен. Вся эта зелень, каждое деревцо, каждая полянка здесь -- собственность бергенских дачевладельцев. Никто не смеет коснуться их под страхом ареста или штрафа. Так, может, пустим самым полным машину? Тошно и смотреть-то стало на эту зелень, -- сказал Агеев. Штурман кивнул. Машина пошла полным ходом. Агеев снова потянул круглое зеркальце из кармана, поднес к глазам. Что это вы все в зеркало на себя любуетесь? -- удивился штурман. А вот назад поглядите, товарищ капитан второго ранга. Да не оборачивайтесь, а как я... -- Агеев протянул ему зеркальце. Курнаков взглянул в стеклянный серебристый кружок. В зеркале отразился дальний поворот дороги. Было видно, как вынеслись из-за этого поворота три изо всех сил спешащих велосипедиста. Они низко пригнулись к рулям, их колени двигались, как у гонщиков на треке. Один мчался впереди, двое других -- шагах в двадцати следом. Мгновение -- и новый поворот скрыл их из виду. -- Что бы это значило, мичман? -- спросил Курнаков удивленно. А это значит, -- сказал сурово Агеев, -- что находимся мы, как вы точно отметили, в буржуазной стране. Еще в порту я этих граждан заметил -- они поодаль от корабля стояли. По дороге взглянул в зеркальце -- они тут как тут. Мы затормозили -- и они тоже. Посмотрим, что дальше будет, -- сказал Курнаков. Машина свернула с шоссе на неширокую лесную дорогу. Из-за сосен и белоствольных берез возникли очертания загородного дома. -- Тролдхауген. Эдвард Григ, -- сказал шофер, обернувшись к пассажирам. Затормозил около дома. Неподалеку стояло несколько автомашин. Из полураскрытой двери и распахнутых окон дома с высокой застекленной террасой и квадратной башенкой мезонина неслись звуки фокстрота, тяжелое шарканье многих ног. Похоже, здесь веселятся вовсю, -- сказал Уточкин. От дома, торопливо спустившись с крыльца, шла к ним невысокая женщина в белом переднике и старомодной наколке. Она что-то сказала Курнакову. Она говорит, -- перевел Курнаков, -- это веселится молодежь, американские туристы. Просит зайти в музей попозже, а сейчас пройти к озеру, к могиле Грига. Старший механик повернулся, быстро пошел по ведущей вниз каменистой дорожке. -- Тихон Матвеевич! -- позвал штурман. Старший механик не отвечал. Он шел все быстрее, почти бежал, будто звуки фокстрота толкали его в спину. Остальные двинулись за ним. Остановились только тогда, когда музыка замерла в отдалении. Их охватила влажная тишина раскинувшегося кругом парка. Сквозь листву деревьев блестела здесь бледная вода озера. Укрытая у подножья длинными лезвиями папоротника, поднималась гранитная скала. Старший механик с потупленной головой, с пальцами, сжатыми в кулаки, остановился, всмотрелся, снял шляпу. -- Могила Эдварда Грига, -- негромко сказал штурман. Моряки долго смотрели на врезанную в гранит широкую клинописную надпись: "Эдвард и Нина Григ", окруженную разливом зелени. Агеев обернулся на шелест шагов по каменистой тропинке. По тропинке быстро спускались три человека. Нетрудно было признать в них замеченных мичманом велосипедистов. Все трое были одинаково одеты -- темные грубошерстные пиджаки облегали широкие плечи, брюки, мешковатые в коленях, были заколоты булавками, наподобие велосипедных штрипок. Впереди порывистой, не совсем твердой походкой шел высокий парень с вызывающим выражением затемненного шляпой лица. Спускавшийся следом костлявый широкоплечий старик настиг его, схватил за локоть, рывком повернул к себе. Парень что-то злобно пробормотал. Старик говорил укоризненно и горячо. Третий норвежец тоже сжал за локоть слабо сопротивлявшегося парня, заставил остановиться. Старик шагнул к ждавшим недоуменно советским морякам. Чистая голубизна глаз блестела на его расстроенном, покрытом красноватым загаром лице. Он хотел что-то сказать, но осекся, всматриваясь в Агеева. Улыбнувшись, произнес по-норвежски несколько вопросительных слов. Боцман кивнул, ответил по-норвежски, с трудом подбирая слова. Старик торжественно пожал ему руку. Парень в шляпе угрюмо смотрел в землю. Не выпуская руки старого норвежца, Агеев повернулся к Курнакову: Оказывается, встречались мы с ним в сопках. Запомнил он меня. Он, дескать, Олав Скурре, не в первый раз встречается с русскими, бил фашистов в Северной Норвегии. Точно, узнаю его теперь -- был такой партизанский вожак. Еще, говорит, -- он рыбак с острова Бьернейя. Бьернейя! -- Курнаков потряс руку старику. -- С этого островка, товарищи, в первые дни оккупации Норвегии почти все жители-рыбаки бежали на своих ботах, вступили в армию Сопротивления. В наказание фашисты убили оставшихся на острове, сожгли по-селки. Скажите ему, мичман, -- мы помним о подвигах норвежских патриотов. -- А вот как это сказать, товарищ капитан второго ранга?.. Пожалуй, не поймет... Но старик, видно, прекрасно понял перевод Агеева. Его глаза засинели еще больше. На вершине тропинки возникла фигура хранительницы музея. Она взмахнула платком, что-то прокричала. -- Говорит, уехали американцы. Приглашает в дом, -- сказал штурман. -- Ну, пошли, товарищи, -- торопливо бросил старший механик. -- Но в чем тут дело, мичман? -- спросил, не трогаясь с места, Курнаков. Старый норвежец стоял неподвижно, дымил трубкой, поглядывая из-под желтоватых, щетинящихся у переносья бровей. Парень в шляпе весь как-то осел, второй молодой норвежец по-прежнему крепко держал его за локоть. Старик произнес несколько фраз. А это, товарищи, отец с сыновьями, -- пояснил Агеев. -- Только, выходит, неудачливый у него один сынок. Под влияние фашистских элементов попал. Нынче напоили его в порту, чтобы он за нами погнался, какуюнибудь провокацию учинил. А старик с другим сыном его по дороге настиг, мозги ему, так сказать, вправляет. Стыдил почем зря, пока они по тропинке спускались. А второй сын, видите, с отцом заодно. Москва! -- сказал старик и прижал к груди жилистую, широкую руку. -- Слава! -- отчетливо произнес он, кивая на второго сына, что-то объясняя по-норвежски. Этот его сын, дескать, гарпунером ходил в Антарктику с нашей китобойной флотилией "Слава", со многими русскими дружил,-- переводил Агеев. Слава! -- повторил молодой норвежец. Он чувствовал себя явно неловко, с извиняющейся усмешкой встряхнул тяжело обвисшего, окончательно захмелевшего брата. Старик заговорил снова. -- Просит он извиненья, -- переводил мичман. -- И предостерегает нас... Против какой-то ловушки, что ли... Слышите, повторяет: "фаре, снаре" -- это значит "опасность, западня". Фрюгте фор, -- раздельно сказал старик. "Фрюгте фор" -- это значит "берегитесь". -- Кого беречься? Чего? -- резко спросил штурман. Агеев повторил вопрос по-норвежски. Старик бросил короткий ответ, снова стал дымить трубкой. Он говорит -- я не знаю. Хердовцы снова поднимают голову. О каких-то зебрах сказал... -- переводил Агеев. А-а, зебры... Я читал... Так норвежцы называют фашистов-хердовцев, которые теперь маскируются под патриотов, -- совсем помрачнел Курнаков. -- Ну вот что, мичман, нам здесь вести такие разговоры не к лицу. Переведите ему -- теперь мир, война окончена. Мы здесь мимоходом, как друзья, ни с кем больше не воюем. С видимым удовольствием мичман перевел эти слова. Лицо молодого норвежца прояснилось. Старик упрямо потряс головой, заговорил. Он говорит, -- перевел Агеев, -- у советских людей здесь больше друзей, чем врагов, но есть и враги. Говорит: "фрюгте фор" -- "берегитесь". Коротко и неясно, -- сухо сказал Курнаков. -- Не нравится мне вся эта история, мичман. Поблагодарите его, но скажите: "Здесь, в дружественной, мирной Норвегии, мы не опасаемся ничего". Пригласите его вместе с нами осмотреть музей Грига. Не хочет он с нами идти, товарищ капитан второго ранга. Говорит -- лучше, чтоб не видели нас вместе. -- В таком случае пойдемте, мичман. Не нравится мне вся эта история. Их встретила тишина двух просторных, облицованных светлым деревом комнат. Резная деревянная мебель кустарной работы стояла кругом, поблескивало стекло книжного шкафа. Чернел полированной крышкой большой концертный рояль с придвинутой к нему длинной, покрытой ковриком скамьей. Почтительно, говоря вполголоса, осматривали музей советские моряки. Курнаков подошел к книжному шкафу. -- Жизнь и письма Петра Ильича Чайковского, -- перевел он вслух надпись на корешке одной из книг. Дверца шкафа была полураскрыта, будто Григ только что вынимал эту книгу о своем гениальном русском друге. Старший механик стоял около рояля, глядел с благоговением. Чего бы ни дал, чтобы прикоснуться к клавишам, на которые так часто ложились пальцы Эдварда Грига! Но крышка была опущена. Приподнять бы ее, хотя бы взглянуть на клавиши! -- Переведите, Семен Ильич, спросите, открыть рояль можно? -- сказал наконец старший механик. Хранительница музея, присевшая в углу комнаты у столика с веерами открыток -- видов музея, с готовностью кивнула. Трепещущими от благоговения пальцами Тихон Матвеевич коснулся полированной поверхности, поднял крышку и отшатнулся, будто увидел ядовитую змею. На слоновой кости клавишей лежала горка пепла и позолоченный окурок сигареты, видимо притушенный, брошенный здесь одним из туристов... Вот дела-то какие, Тихон Матвеевич, -- выйдя на чистый лесной воздух, остановившись рядом со старшим механиком, сказал Агеев. Тихон Матвеевич молчал, опустив голову, сжав в кулаки большие, жилистые руки. -- И тут, значит, они себя показали... А к слову сказать... -- мичман коротко передал разговор с норвежцем, его предупреждение. Варвары! -- взорвался старший механик. Полнота чувств требовала выхода, и Тихон Матвеевич был рад, когда, вскинув глаза, встретил понимающий, сочувственный взгляд мичмана. -- Какое надругательство над искусством! А что касается этого предупреждения... Вы вот что, поговорите с сигнальщиком нашим -- Фроловым. Видел он, что какой-то тип подходил к борту "Прончищева", мигал кому-то... Всего можно ждать от таких изуверов. Да, Фролов мне уже сказал... И будто бы, Тихон Матвеевич, прямо на вас смотрел тот парень. Я подумал -- не знакомый ли вас вызывал на пирс, может, с какого другого корабля? -- Нет здесь у меня знакомых, -- буркнул старший механик. -- А если не вам он мигал -- стало быть, еще кто стоял на баке? Тихон Матвеевич пожал плечами. -- А Димка Фролов говорит: будто тогда, на баке, что-то вас расстроило шибко. Старший механик, насупившись, молчал. Учтите тот факт, Тихон Матвеевич, -- сказал, тоже помолчав, Агеев, -- здесь, в секторе капиталистических стран, должны мы, советские люди, стоять сердце к сердцу, ничего не таить друг от дружки. Да и народ говорит: куда правда ни свернет, а с ней не разминешься. Ничего я от вас не таю! -- взорвался Тихон Матвеевич. Мичман молчал, задумчиво грыз травинку. -- И, если хотите знать, это глубоко частное, личное дело... Тихон Матвеевич покраснел раздраженно, прижал к груди трепещущую ладонь: Но в конце концов я должен быть как-то огражден... У меня трудная работа. Уверяю вас -- я не подавал повода для этого преследования. Так почему же он преследует вас? -- спросил боцман. Какой такой он? Она! Глафира эта! Ходит за мной по пятам, навязывает свои чувства. Я уверен -- пластинку похитила она. Пластинку? -- удивился Агеев. Да, патефонную пластинку "Инвенции Баха". -- Тихон Матвеевич сказал это неохотно, словно жалел, что проговорился... -- Но заметьте, я не хочу затевать скандал. Хотел было заявить об этом замполиту, но потом решил пренебречь. Зачем бы ей пластинку у вас красть? Не знаю. Во всяком случае, заходила как-то ко мне в каюту -- и после этого пропала эта редкая запись, которую успел проиграть всего лишь один раз. С тех пор не оставляю в двери ключа. А с ней вы не объяснились о пропаже? Пробовал... Сегодня, как раз перед поездкой сюда... Но она опять начала о любви. Я, правда, вдовец, но это не дает ей права... Я выскочил на бак, как из бани... Запугала меня женщина эта! А вы где на баке стояли -- у трапа или ближе к якорь-цепям? -- без видимой связи с предыдущим, с интересом спросил Агеев. У самого трапа стоял... -- большим платком Тихон Матвеевич стирал с лица пот. Он взглянул на мичмана -- и поразился. Напряженная настороженность сошла с лица Агеева, сменилась доброй, мягкой, почти мечтательной усмешкой. Стало быть, он в иллюминатор смотрел, -- сказал мичман. При чем здесь иллюминатор? Под баком, как раз где вы стояли, -- каюткабуфет. Там, верно, Татьяна Петровна хозяйством занималась, -- пояснил чуть застенчиво Агеев. -- Ну этот парень, ясно, и засмотрелся на нее с пирса. И подмигнул ей... Может быть, таким манером познакомиться хотел -- как малокультурный европеец. Дело объяснимое: кто такую девушку увидит -- каждого к ней потянет. Да, конечно, Глафире он не стал бы подмигивать! -- сказал Тихон Матвеевич с содроганием. -- Но знаете, мичман, именно Глафира Львовна, когда я отступил, так сказать, под ее натиском на бак, зашла в ту каютку... Глава семнадцатая ЧЕТВЕРО В БАРЕ Три моряка не спеша поднимались из порта в город. Прямо от воды начинались деревянные, крытые черепицей дома: поверх остроконечных крыш -- большие рекламы табачных фирм, на стеклах окон и вдоль деревянных фасадов -- фамилии владельцев размещенных здесь лавок и контор. Витрины портовых лавчонок пестрели глянцевыми пачками сигарет, платками ярчайших расцветок, ножами в кожаных чехлах. У дверей подвальных помещений -- рыболовные принадлежности, сети, удилища, бухты толстых и тонких тросов, сложенная кипами парусина. В одной из витрин блестели серебром и бронзой маленькие и большие кресты, виднелись картинки религи-озного содержания, лежали толстые книги с крестами, тисненными на переплетах. -- Здесь миссионеры своим товаром торгуют -- отпущением всяких грехов, -- сказал авторитетно Фролов. Не впервые бродил он в заграничных портах. -- А вот если в ту лавчонку, в подвальчик зайти -- тебе татуировку на любой части тела выбьют, по последнему слову техники! -- Он лукаво прищурил глаза. -- Может, зайдешь, Жуков? Разукрасят тебя, как индейца! А потом рядом крестик и библию купишь, чтобы в море тебя косатки не съели. -- Не очень смешно, -- ответил рассеянно Жуков... Узкие, мощенные плиточным камнем, стремящиеся вверх переулки. Деревянные домики, потемневшие от времени, с висячими галереями, выступающими над мостовой, тесно жмутся друг к другу. Тяжелым запахом китового жира, сырым, холодным воздухом тянет из переулочных щелей. Здесь и там сидят у дверей, чинят задумчиво сети молчаливые люди. Женщины стирают белье, на камнях играют белокурые дети. Кожаные ведра висят у входов в дома... Это у них, видно, противопожарная охрана,-- сказал без улыбки Фролов, рассматривая ведра. -- Не очень-то сладко живет здесь народ. Да, скучновато живут, в каких-то щелях гнездятся, -- откликнулся Илюшин. -- Начисто снести бы древность эту, нормальные дома построить. А слышали, товарищи, что норвежский лоцман рассказывал? -- спросил Жуков. -- Портовые кварталы здесь четыре раза сгорали с тех пор, как Берген стоит. Совсем недавно -- в тысяча девятьсот шестнадцатом году -- почти полгорода пожар уничтожил. И восстановлены эти кварталы в прежнем виде, вплоть до кожаных ведер и гербов над дверями, чтоб иностранные туристы на древний Берген могли любоваться. А свой народ пусть в сырости и духоте живет, от туберкулеза погибает. Чудно, -- хмурился Илюшин. Жуков с интересом и достоинством поглядывал кругом, с гордостью замечал, что именно на нем прежде всего останавливаются взгляды встречных. Еще бы, советский военный моряк! Жуков заметил, что шедший рядом Фролов раза два одобрительно и чуть ли не завистливо окинул взглядом его форму первого срока. И точно -- неотступное чувство вдруг охватило Фролова, чувство не зависти, а скорее обиды на себя самого. Вот он, Димка Фролов, боевой балтийский моряк, североморец-катерник, разведчик морской пехоты, идет не в овеянной легендами форме военных моряков, а в штатском, да еще в костюме иностранной продукции, в этом "дерьме в целлофане", как обидно метко выразился мичман Агеев. То ли дело пройтись по городу этой страны, которую помог освободить от фашистов, в сопках которой геройствовал в военные годы, одетым в матросскую или старшинскую форму, скромную и одновременно мужественно-нарядную! Да, напрасно ушел он на гражданские корабли с любимого военного флота. Сейчас уже мог бы быть курсантом, учиться на офицера, как многие матросы -- друзья фронтовых дней... Он задумался так глубоко, что не заметил, как сзади остались извилистые переулки. Со стен смотрели смеющиеся лица красавиц, свирепые глаза красавцев с револьверами в руках -- кинематографическая голливудская жизнь... Под полосатой парусиной навесов, слегка колеблемой ветерком, стучали пивные кружки, манили отдохнуть глубокие кресла у столиков. По кружечке выпьем? -- предложил спутникам Фролов. Посмотрим, какое оно, норвежское, -- откликнулся Илюшин. Хэлло, рашен! -- раздался сзади них негромкий возглас. К ним подходил высокий худой негр. Штатский костюм из бумажного лоснящегося материала мешковато висел на его длинноногой фигуре. Соломенная шляпа была сдвинута на затылок, открывая шоколадно-коричневое лицо. Широкие челюсти раздвинулись в радостной улыбке, обнажив два ряда ровных больших зубов, -- Хэлло! -- повторил негр. Протягивая руку, пальцем другой руки указывал на себя -- Симэн! Америкэн шип! Лонг лив совьет Рашен, Москва!1 (1 Моряк! Американский корабль! Да здравствует Советская Россия, Москва! (англ.)) Столько молодой радости, искреннего чувства было в этом приветствии, что советские моряки сразу заулыбались. Негр жал руки по очереди всем троим. Они рассматривали друг друга с живым интересом и с некоторой неловкостью, которую испытывают люди, симпатизирующие один другому, но не владеющие общим языком. Вот и порядок! -- сказал никогда не терявшийся Фролов. -- С ним вместе пивка и выпьем! Фрейндшип! Бир!2 -- указал он на вход под навес негру. (2 Дружба! Пиво! (англ.)) Негр явно смутился. Потряс головой. Пошел по улице, маня за собой русских моряков. -- Да нет, сюда вот в бар зайдем, понятно? -- Фролов сложил руку горстью и поднес ко рту. -- В бар. Бир. Дринк. Вот какой непонятливый! Пойдем! Он взял за руку упиравшегося американца, повел под навес. За столиком слышался невнятный картавый говор. Сидели люди в пестрых спортивных костюмах, через плечи -- ремешки фотоаппаратов. Томные дамы в очень коротких платьях с сигаретами в зубах. Обветренные широкоплечие парни, бритые и бородатые, с татуировкой под распахнутыми комбинезонами. Дальше -- отдельно -- такие же смуглые, краснолицые, но в крахмальных воротничках, в светлых чесучовых костюмах. Фролов подошел к столику с незанятыми плетеными креслами вокруг. Позвенел кронами в кармане -- зарплатой, полученной на корабле. Показал на одно из кресел американцу: -- Присаживайся, мистер, выпьем за дружбу народов. Но негр не садился. Нерешительно стоял у столика. Разговор кругом умолкал. Почти силой Фролов усадил негра в кресло, сам сел рядом. -- Четыре кружечки пивка! -- помахал рукой остановившейся невдалеке девушке в крахмальном переднике, с худощавым голубоглазым лицом. Особа в короткой юбке, с ярко-лиловыми губами встала порывисто из-за соседнего столика, пошла к выходу из бара. Юноша с фотоаппаратом кинулся вслед за ней. У негра был очень несчастный, испуганный вид. -- Неужели из-за нас переполох? -- сказал Жуков. -- Нет, тут другое... -- Фролов смотрел на вышедшего из-за буфетной стойки, приближавшегося к ним бармена. -- Нот биэ фоо блек, -- медленно сказал бармен.-- Рашен -- иес! -- Он ухмыльнулся Фролову. -- Нигер -- нот!1 -- выразительно указал негру на выход. (1 Нет пива для черных. Русским -- да! Негру -- нет! (англ.) ) Негр сидел словно окаменев. Его плоские щеки посерели. -- Ах расисты чертовы! -- воскликнул Фролов. Только сейчас заметил, что все кругом смотрят на них. Он был очень взволнован, побагровел до самых белков. -- Это мы, похоже, в американскую компанию попали. Ничего, покажем им, как советский человек смотрит на это дело. Успокоительно он положил ладонь на колено негра. Почувствовал острую жалость, ощутив в этом колене неуемную дрожь. Негр сидел по-прежнему прямо и неподвижно. Грузный человек в белом кителе медленно встал изза дальнего столика, надвинул на лоб высокую фуражку, пошел решительно через бар. Он подходил к негру, и тот, как бы против воли, стал медленно приподыматься с кресла. Офицер выкрикнул что-то повелительное. Негр вежливо ответил, просительно сложив руки, не сводя с офицера глаз. -- Постойте-ка, мистер, -- начал было Фролов. Особенно запомнились ему в этот момент синевато-багровые, до блеска выбритые щеки американца, его красная надувшаяся шея, врезавшийся в нее накрахмаленный воротник. Негр вскинул руки к лицу странно беспомощным, пугливым движением. Но еще быстрее кулак человека в капитанской фуражке опустился на метнувшееся назад лицо. Американец ударял с привычной быстротой, что-то выкрикивая угрожающее, и негр стоял, опустив руки вдоль тела; после каждого удара откидывалось его залившееся кровью лицо. -- Стой, мистер, так нельзя! -- крикнул опомнившийся Фролов. Он вскочил с кресла, удержал покрытую татуировкой руку. Американец что-то пробормотал, замахнулся снова. Приблизившись незаметно от входа, человек в надвинутой на глаза шляпе деловитым движением схватил с соседнего столика пустую кружку из толстого граненого стекла. Краем глаза Фролов увидел, как взлетела рука с кружкой... С необычайной ясностью мелькнула догадка -- не этого ли субъекта видел трущимся у скулы ледокола... Хотел отклониться, но голову потряс страшный удар, и все затянуло мраком... Черномундирный полицейский, стоявший недалеко от бара, одернул мундир, вяло шагнул на шум. Он старался не смотреть на человека в надвинутой шляпе, выбежавшего из кафе, исчезнувшего в извилистом переулке... Барометр продолжал показывать "ясно". Андросов легонько постучал ногтем по круглому стеклу. Тонкая стрелка анероида, слегка затрепетав, не сошла с прежнего места, смотрела острием вверх. Андросов провел ладонью по влажному лбу. Неподвижная сухая жара стояла в каюте. Он взглянул на часы, пошел на верхнюю палубу. Кончался срок увольнительных очередной смены. На пристани мелькали белые верхи фуражек, голубые воротники матросских форменок, золотые погоны офицеров, штатские костюмы моряков ледокола. Моряки взбегали на "Прончищев", на "Топаз" и на "Пингвин", шли к сходням дока. Скоплялись на палубах, еще полные впечатлений от прогулки. -- В парке над городом были? -- спрашивал один из матросов. -- Красота там какая -- весь город и рейд видны как на ладони! Как же, поднимались по канатной дороге. И кассирша с нас денег за проезд не взяла. Дескать, советским морякам честь и место. А мы с армией спасения повстречались, ну как боцман Ромашкин в Швеции, -- сказал Мосин, взошедший на борт вместе с Щербаковым. А что -- они и вас спасать вздумали? Честное комсомольское -- вздумали! -- улыбался Мосин всем своим веснушчатым широким лицом. -- Бродили мы с ним вот по Бергену вдвоем и забрели кудато, словом с курса сбились. Тут и подходит к нам тощий в черном. По-русски говорит: "Вы, братья, блуждаете во тьме. Господь повелел мне вывести вас на путь истинный. Из армии спасения я..." И тащит из кармана толстую книжицу вроде словаря. Какой там словарь -- библия это была. По-старому говоря -- священное писание, -- перебил Щербаков, обнажив в улыбке сахарно-белые зубы.-- А ты, Ваня, ему складно ответил. Просто ответил, по-матросски. -- Мосин напряг свои квадратные плечи. -- Не знаю, говорю, как у вас глаза устроены, а для нас сейчас не тьма, а полный день. А во-вторых, мы, в Советском Союзе, по пути истины уже почти полвека шагаем. А тут как раз видим -- наши ребята с ледокола идут. Он и стал отрабатывать задним. Когда недалеко от "Прончищева" остановилась легковая машина и, порывисто захлопнув дверцу, Сливин шагнул к сходням, -- на ледоколе его встретили дежурный офицер и Андросов. Товарищ капитан первого ранга, -- докладывал дежурный офицер. -- За ваше отсутствие никаких происшествий на кораблях экспедиции не было. Весь личный состав военнослужащих, уволенных на берег, вернулся на борт кораблей, кроме сигнальщика Жукова. Из личного состава ледокола с берега не вернулись двое. Вольно, -- сказал Сливин. Опустил поднятую к козырьку фуражки руку. По его порывистой походке, по сжатым губам и задорно выдвинутой бороде Андросов понял, что начальник экспедиции очень раздосадован чем-то. -- Ефим Авдеевич, прошу ко мне в каюту. Они молча прошли коридором, поднялись по трапу. Войдя в салон, Сливин обычным небрежным движением повесил фуражку, расстегнул крючки на воротнике и верхнюю пуговицу у кителя. Взглянув на барометр, повернул к Андросову негодующее лицо. Так вот, Ефим Авдеевич! Увольняемся на берег, ездим по дачам композиторов, любуемся на ваш хваленый Берген. Почему же он мой? -- улыбнулся Андросов. Эта умная, немного усталая улыбка оказала, как всегда, свое действие. Сливин, под ядовитой вежливостью скрывавший большую душевную боль, тяжело опустился в кресло. Успокаиваясь, провел платком по лицу. Коротко говоря, сегодня подвели нас снова, не прислали рабочих для ремонта. Третья фирма, с которой уславливаемся, нарушает обещания, требует повышения платы, затягивает время. И это, когда их судоремонтные заводы работают на четверть мощности, город полон безработными всевозможных профессий! Что это -- мошенничество, желание сорвать с меня втридорога за грошовый ремонт? Прошу садиться. Еще Энгельс писал, -- сказал Андросов, присаживаясь к столу: -- "При развитом капиталистическом способе производства ни один человек нe разберет, где кончается честная нажива и где начинается мошенничество". Сливин яростно взглянул на него круглыми, налитыми кровью глазами. -- Мне, товарищ капитан третьего ранга, нужны сейчас не теоретические высказывания, даже такие меткие, как приведенное вами сейчас, а деловой партийный совет! Нам необходимо двигаться дальше, дорог каждый час хорошей погоды. Платить втридорога? Это же валюта, золото, и я не имею права расходовать его зря. Он прошелся по каюте. -- Был сейчас у начальника порта... Он только разводит руками, дескать, частная инициатива, свобод-ный сговор, ничем не могу помочь. А между тем настоятельно советует мне скорей отдавать швартовы. В Берген приходят с "визитом вежливости" американские военные корабли. Он опасается беспорядков в порту, стычек наших матросов с американскими. Сливин нервно закурил. Он напуган теми свалками, которые были недавно в скандинавских портах, когда там стояли английские и американские корабли и все кругом дрожало от пьяных драк и дебошей. Вы, конечно, заверили его, что наши моряки достаточно выдержанны и сознательны, чтобы не поддаваться на любую провокацию? -- сказал Андросов и невольно взглянул в иллюминатор. Почему не пришли с увольнения те трое? Правда -- пока опоздание небольшое... Разумеется, заверил. -- Сливин шагал по каюте. -- Но, понимаете, этот командир порта, видимо, просто в ужасе от перспектив "визита вежливости". Знаете эту их паническую боязнь осложнений под маской дипломатических улыбок? Андросов кивнул. Знаете, что было здесь в прошлом году? Линкоры "Висконсин" и "Нью Джерси" отдали якоря в порту Осло. Их орудия, конечно, не были направлены на берег, но вооружение линкора -- зрелище достаточно внушительное само по себе. Командир американской эскадры предложил норвежцам знакомиться с техникой кораблей, а на берег для дружеского общения с населением сходили офицеры и кадеты -- все сыновья состоятельных американских семей. Кончилось это тем, как писали газеты, что норвежская молодежь устроила форменную облаву в столичном Королевском парке, куда американцы взяли за правило уводить девушек города. Норвежцы развели девушек по домам, а американцам предложили вежливо и категорически вернуться на свои корабли. Намяв им бока -- тоже вежливо и категорически! -- невесело улыбнулся Андросов. -- Думаю, Николай Александрович, что и другие возможности страшат начальника порта и кое-кого другого. Они боятся, что слишком разительным будет контраст между поведением наших и их моряков. И еще боятся они откровен-ных разговоров между советскими людьми и простыми матросами флота Соединенных Штатов. Теми матросами, для которых и сейчас существуют на американском флоте свирепые порки, для которых на каждом корабле приготовлены ручные кандалы. Возможно и это. Возможны и провокации, -- Сливин сел в кресло. Так вот, жду вашего совета. Сегодня мне подан проект водолаза-инструктора Костикова, предлагающего своими силами закончить ремонт. Об этом проекте положительно отозвались наши офицеры и командный состав ледокола, -- сказал Андросов. Да вы уже в курсе дела? -- Сливин даже улыбнулся от удовольствия. -- Там есть очень остроумные мысли... Так не махнуть ли нам рукой на эти проклятые фирмы, не сыграть ли аврал? Общими усилиями обойдемся без помощи иностранцев... Ага, как будто вести из дому! Только сейчас он увидел лежащий на столе развернутый листок радиограммы, жадно прочел. -- Из дому! Молодец, дочурка. Сдала экзамены в университет на "отлично". Мать так волновалась... Андросов сочувственно слушал. Знал, как сам Сливин волновался за эти экзамены, только вчера послал запрос о домашних новостях жене. Стало быть, возражений против проекта Костикова нет? Я лично считаю его осуществимым вполне,-- сказал начальник экспедиции, бережно пряча радиограмму. Очень дельный проект. Партийный и комсомольский актив возглавит борьбу за кратчайший срок его выполнения! -- ответил Андросов. Лейтенант Игнатьев пришел с берега в прекрасном настроении. Он был на увольнении в штатском костюме, купил в одном из бергенских магазинов широкополую шляпу, в другом -- большие противосолнечные очки -- дымчатые желтоватые стекла в голубой пластмассовой оправе. Он торопливо прошел в каюту, бросил шляпу на койку, снял очки. Вытащил из-под подушки свою завет-ную тетрадь, написал две строчки, задумался, стал грызть карандаш, писал снова. Лейтенант, проверили таблицу светлого времени в районе плавания? -- спросил Курнаков, входя в каюту, Проверил, товарищ капитан второго ранга. Так... -- Курнаков смотрел не на Игнатьева, а на толстую тетрадь на столе. -- Сомневаюсь я, что с вашими поэтическими упражнениями мы сможем благополучно закончить поход. Опять стишки писали? -- Да вот, пришло в голову во время прогулки... Игнатьев перебирал страницы тетради. Еще весь был во власти только что написанного. Хорошо получилось! Вспомнил разговор с Андросовым, застенчиво улыбнулся: -- Может быть, хотите прочесть? Курнаков молча сел на койку, взял раскрытую тетрадь. Выходя из переулков узких, Говорил мне в Бергене норвежец: Почему в глазах матросов русских Эта удивительная свежесть? Разве сами, -- я ему ответил, -- Вы загадки этой не решили? Сколько лет Октябрьский свежий ветер Нас влечет в неслыханные шири! Игнатьев присел рядом с Курнаковым, нетерпеливо ждал оценки. Начальник штаба молчал. -- Это я в нашу стенгазету хочу... -- упавшим голосом сказал Игнатьев. -- Капитан третьего ранга говорит -- нужно давать стихи в стенгазету... Он расстроенно оборвал, откинул волосы, упавшие на брови. -- Пусть тогда капитан третьего ранга и занимается штурманским обеспечением похода! -- Курнаков решительно захлопнул тетрадь. -- Нечего говорить -- стихи неплохие. Но еще раз предупреждаю, лейтенант, -- или поэзия или штурманская точность. -- Но ведь поэзия это и есть точность! -- с отчаянием сказал Игнатьев, придвигая к себе тетрадь. -- А наше штурманское дело -- это же сама поэзия! Сколько было штурманов -- хороших поэтов. Знаете стихи балтийца Лебедева, который на подлодке слу-жил? Превосходный был штурман, а его стихи теперь в хрестоматиях печатают, А североморский штурман Ивашенко, гвардеец! Смотрите, как он писал, товарищ капитан второго ранга. Игнатьев продекламировал нараспев: Вот так менять долготы и широты, От Айс-фиорда к Огненной Земле, От знойной Явы к островам Шарлотты, Все дальше, дальше плыть на корабле... -- Во всяком случае, сомневаюсь, чтобы эти офицеры писали свои стихи в походах, -- сказал Курнаков, вставая. -- На море рельс нет. Если во время вахты стишки сочинять... Он негодующе замолчал. -- Разрешите доложить, товарищ капитан второго ранга, -- тоже встал Игнатьев, -- во время вахты я стихов никогда не пишу. Восхищаясь втайне Курнаковым, он невольно перенимал его холодно-корректный тон. -- Имеете замечание о моих упущениях в штурманской службе? -- спросил Игнатьев. -- Нет, пока не имею. Пока работаете неплохо. Курнаков глядел на Игнатьева, на его вскинутое смелое лицо под хаосом белокурых волос. "Неплохой, талантливый штурман, но вот заболел стихами, что тут будешь делать!" -- Скоро уходим в море, лейтенант. Переодевайтесь и приходите в рубку -- поработаем с лоциями, -- сказал Курнаков почти мягко. Над палубами "Прончищева" и дока прокатились звонки аврала. На стапель-палубу дока выстраивались матросы... Агеев, уже в рабочей одежде, распоряжался около бревен... И водолазы в своих поношенных комбинезонах прошли по палубе тяжелой точной походкой, готовили оборудование для электросварки. На их лицах зачернели стеклянные грани защитных очков. Вспыхнуло ослепительно-лиловое искристое пламя автогена. Андросов, одетый в бумажные брюки и синий рабочий китель, переходил от одного участка работы к дру-гому, когда возле него остановился запыхавшийся рассыльный. -- Товарищ капитан третьего ранга! Только что с берега доставлен в санитарной карете тяжело раненный сигнальщик Фролов. Начальник экспедиции приказал вам срочно явиться на ледокол. Глава восемнадцатая АТЛАНТИЧЕСКИЙ ОКЕАН Андросов стоял на крыле мостика, задумчиво смотрел на остающиеся сзади по правому борту черные скалы Бью-фиорда. Атлантический океан. Вот он плещется вокруг -- спокойный, вздымающийся мягко, чуть заметно. Безбрежная, подернутая неподвижными бликами и разводами синева. Караван лег на новый курс, снова шел на норд. По правому борту медленно проплывал берег материка -- за первой линией гор из коричневого складчатого камня поднималась вторая линия, смутные, расплывчатые, словно сотканные из холодного дыма громады. Узкими лоскутами белеют на откосах прибрежных гор стеклянно-матовые срезы -- это спускаются к морю ледники. А над океаном стоит жара, солнце сверкает на тяжелой спокойной воде. И по левому борту протянулась цепь островков -- то крутых, зазубренны