о мягко положил руку на плечо младшему штурману. -- Когда будете, лейтенант, нести ответственность за какой-нибудь переход как старший штурманский специалист, -- поймете, что я не мог поступить иначе... Он снял с вешалки кожаный реглан, надел его в рукава, вместе с Игнатьевым склонился над штурманским столом. -- Сигнальщик, передать на "Пингвин" и "Топаз": "Иметь курс триста десять градусов", -- приказал на мостике Сливин. Он сам потянул рукоятку свистка -- тоскливый оглушительный звук взвился от трубы ледокола -- предупреждение могущим встретиться в тумане судам. Такие же сигналы донеслись спереди, со стороны "Пингвина". Сверкнул на вершине мачты "Прончищева" красный клотиковый фонарь, с трудом пробивая лучами густеющую массу тумана. Буксир передает "люди" -- "начал поворот влево", -- доложил Жуков. Лево руля, ложиться на курс триста десять, -- приказал Потапов рулевому. Есть, лево руля, ложиться на курс триста десять, -- повторил рулевой, вращая колесо штурвала. И металлическая громада дока, окутанная белесой мглой, медленно поворачивалась, повинуясь движению мягко напрягшихся буксирных тросов. Здесь, как всегда, несли вахту матросы боцманской команды. Тревожно прислушивались к унылым, пронзительным воплям свистков. Щербаков, плотно застегнув бушлат, надетый поверх парусиновой спецовки, прохаживался взад и вперед возле кнехтов. Сколько событий произошло с тех пор, как сидели они у этих самых кнехтов на рейде, в родной базе, и он, тоскуя по далекому колхозному дому, вдыхал смолистый запах бревен, смешанный с запахом нагретого солнцем железа. Тогда Мосин здорово разволновал его, рисуя страшную картину, как штормовой ветер понесет док в неведомый океан... А теперь они идут на доке в этом самом океане, и смолистых бревен нет уже на прежнем месте: ими сперва подпирали топ-башни во время шторма в Каттегате, потом пилили, обтесывали их, чтобы обшить ими лебедку ледокола. И он, недавний сухопутный парнишка, сам участвовал в борьбе со штормом, сам волочил эти бревна, когда взвихренные тяжелые волны катились по палубе, били под колени. А зловещий шутник Мосин оказался на поверку простым, добродушным парнем, хорошим товарищем, умеющим вовремя и хорошо помочь... Сам мичман, знаменитый боцман Агеев, скупой на похвалы, представил их обоих к поощрению за хорошую работу с буксирами. И так много нового, интересного узнали они в этом походе... Но вот снова испытание -- холодный мглистый туман, сравнявший с морем невидимо плывущие мимо исполинские черные горы в стеклянных отсветах ледников. Но теперь Щербаков не боится. Чувствует себя в матросском крепком коллективе, с которым не пропадешь. И странное дело -- в этом тяжелом длительном походе все реже приходят мысли о далеком деревенском доме, все с большей теплотой думает он о тесном кубрике, о качающемся пробковом матраце, на котором так хорошо растянуться после утомительной вахты, в свете чуть мигающих на подволоке ламп... Ну, как вахта, Щербаков? Не очень замерзли? -- услыхал он голос Агеева из сырой полумглы. Увидел приближающуюся высокую, прямую фигуру мичмана. Все в порядочке, товарищ мичман, -- откликнулся Щербаков и неожиданно лязгнул зубами. Почувствовал, что действительно замерз -- отсырел бушлат, сырость пропитывает жесткие холщовые брюки. Живо сбегайте наденьте шинель. А я за вас здесь постою. Ну -- бегом приказы выполнять нужно! -- прикрикнул добродушно Агеев. Главный боцман остановился у черной тумбы кнехта. Отсюда до обрывающегося в море борта всего шага два, но всплескивающие в воде тросы еле видны, еле видна черно-бурая, будто задымленная вода. Агеев хотел думать сейчас только об одном -- о буксирном хозяйстве. Туман, холод, неустанный суровый труд в открытом море -- еще с детства привык он чувствовать себя в такой обстановке, как дома. Но мысли снова возвращались к бергенским событиям, к предупреждениям Скурре. Норвежец, конечно, имел в виду портовые стычки, провокации фашистских отбросов, то, что случилось с Фроловым. Но, может, и в море подстроена какая-нибудь пакость? На мрачные мысли наводит этот унылый туман, эти тоскливые вопли свистков, все время доносящиеся спереди. Что-то сейчас там Таня? Чувствует ли себя лучше? Вспоминает ли о нем? Жалеет ли, что не могла поехать в домик Грига? Почему отказалась от этой прогулки, на которую он возлагал немалые надежды? И вправду, верно, у нее болела голова... Все последнее время жаловалась, что плохо себя чувствует, за все время стоянки в Бергене не сошла ни разу на берег. Конечно, не захотела бы обидеть его без причины, недаром всегда при встречах окидывает таким ласковым взглядом. "Да и почему могла она знать, что в домик Грига еду только из-за нее? Нет, не умеешь ты, боцман, найти путь к сердцу девушки... Поговорить с ней о своем чувстве -- это потруднее, чем без сучка, без задоринки провести заводку буксиров при свежей волне..." -- Переоделся, товарищ мичман! Разрешите становиться на вахту! -- услышал он окрепший, звонкий голос Щербакова. Щербаков стоял одетый в шинель, видно, хорошо разогрелся, бегом слетав в кубрик и обратно. -- Становитесь, -- сказал Агеев. -- Да смотрите не зевайте, видимость ухудшается, уходим дальше от берега. Если буксиры напрягаться начнут -- сразу сигнальте вахтенному офицеру. Из мокрых сумерек впереди, из молочных слоев тумана тускло брызнул красный клотиковый огонь. -- Притопить док, увеличить осадку на два метра,-- бегло читал боцман буквы светового языка. И невидимый в тумане сигнальщик на доковой башне тоже прочел этот семафор. Грянул звонок аврала. По металлическим трапам бегом спускались матросы. Костиков, Коркин, Пушков спрыгивали на палубу дока с баржи, устойчивой своей походкой шли к приводам кингстонов. Надев брезентовые перчатки, подхватив влажную жесть мегафона, главный боцман деловито зашагал по гулкому железу понтонов. Глава двадцатая ОГОНЬ МАЯКА СКУМКAM Лейтенант Игнатьев встрепенулся, взглянул на часы. Спрыгнув с верхней койки, надел и стал торопливо за- шнуровывать ботинки. Каюту покачивало сильнее. Было жарко и душно, свет потолочной лампы резал распухшие от усталости глаза. Коричневая портьерка, прикрывавшая иллюминатор над столом, раздвинулась от качки, глянцевый черный круг толстого стекла был подернут снаружи водяной струящейся пленкой. Игнатьев пригладил волосы, торопливо застегнул китель. Потрескивали переборки, где-то за бортом дробно разбивалась волна... Он никак не рассчитывал заснуть. Только на минутку, сдав вахту, спустился вниз, прилег и вот заснул, проспал больше часу. Что там наверху? Видно, разыгрывается погодка. Скоро наступит рассвет. Уже давно шли в океане, уже много часов подряд длинные океанские волны качали суда каравана. Туман рассеялся, когда вышли из шхер, но моросил неустанно дождь, низкие тучи мчались над сумеречным морем. И все время штурман Курнаков выходил на мостик, ждал с секстаном в руках -- не разорвет ли тучи, нельзя ли определиться по светилам. И действительно, когда к ночи несколько чуть видных, расплывчато замерцавших звезд пробились сквозь черные облака и вдали проступила рваная береговая черта, Курнаков успел взять обсервацию, установить, что курс по счислению выдерживается точно. Вновь и вновь Курнаков склонялся над штурманским столом, проверял формулы поправок на дрейф, опять выходил на мостик... Почти с нежностью Игнатьев думал о Курнакове. Сколько часов подряд, без минуты отдыха, работает начальник штаба! Настоящий боевой штурман: молчаливый, скромный, но в нужный момент доказывает личным примером, что такое советский моряк. Приятно работать с таким штурманом, даже если он ругает тебя за стихи... Игнатьев снял с вешалки клеенчатый плащ-пальто, тщательно застегнулся. Прошел по вздрагивающему, ярко освещенному коридору, открыл наружную дверь. Дождь, смешанный с ветром, ударил ему в лицо. Ненастная ночь окружила его. Игнатьев ухватился за холодные, скользкие поручни трапа, поднялся на мостик. Рассвет еще не наступал. Кругом двигалась, клубилась, свистела ночная непогода. Плотные тучи по-прежнему громоздились в очень тесном, казалось, для них небе. Когда лейтенант поднялся на мостик, ветер задул еще пронзительнее, гудел в снастях, заглушал шум вентиляторов. Чуть видные силуэты вырисовывались над поручнями и рядом с толстым стволом мачты. Игнатьев разглядел коренастую фигуру Чижова. Принято решение снова войти в Инрелед, -- прокричал Чижов сквозь рев непогоды. -- Ветер скверный подул, и волна больше. А в шхерах давно нет тумана. Подходим к входному фарватеру, будем делать поворот по пеленгу маяка Скумкам. Уже открылся маяк? Время еще не вышло... Сигнальщики, ищите справа по носу белый огонь маяка! -- донесся из темноты повелительный голос Курнакова. -- Есть, искать справа по носу белый маячный огонь! Игнатьев прошел в штурманскую рубку. Курнаков, смахивая дождевые капли с лица, склонялся над картой. -- Эхолот включите, Игнатьев, -- сказал он, словно и не заметил отлучки лейтенанта. У Курнакова был утомленный, охрипший голос. Игнатьев включил эхолот. Красные искры стали проноситься в прорезях указателя морских глубин. -- Сейчас приходим на видимость маяка Скумкам,-- заговорил удовлетворенно Курнаков, взглянув на эхолот, снова наклоняясь над картой. -- По пеленгу на маяк делаем поворот на тридцать два градуса в шхерный фарватер. На море рельс нет, но пока, чтобы не сглазить, идем, как по рельсам... От переборки, из переговорной трубы раздался тонкий свист. Штурман, когда откроется маяк? -- глухо прозвучал голос Сливина в медном раструбе. Курнаков взглянул на часы. На видимость маяка Скумкам приходим через минуту! Он привычно взглянул на счетчик оборотов, как бы проверяя себя. Громко, отчетливо тикали часы. Курнаков ждал. Нетерпеливо потянулся к переговорной трубе. Открылся огонь маяка? Не видно маяка! -- прозвучал голос из медного раструба. Минуты шли, как часы. Что-то дрогнуло в лице Курнакова. Он хрустнул пальцами, не отводя глаз от циферблата. -- Штурман, на мостик! -- сердито прохрипела труба. Курнаков толкнул дверь рубки. Игнатьев следовал за ним. -- Ну, штурман, что же ваше счисление, где Скумкам? -- резко спросил Сливин. Впереди была сплошная, чуть поредевшая предрассветная мгла. Курнаков всматривался в эту мглу, заслонив ладонью глаза от слепящих дождевых струй. Борт взлетал и опускался, вздымаемый крутыми волнами. Усиливался береговой ветер. "Как трудно сейчас буксировать док в океане, чтобы не лопнули напрягающиеся тросы..." -- подумал Игнатьев. -- Нет, не открывается маяк, -- сказал сквозь ветер недоуменно Чижов. -- Мы уж и так тут сигнальщиков атакуем. -- А вы не атакуйте сигнальщиков, а старайтесь раньше их заметить огонь, -- откликнулся невозмутимый, как всегда, Потапов. Сливин подошел совсем близко к Курнакову. Может быть, не включен маячный огонь, штурман? Должен быть включен! Не было предупреждения мореплавателям. Белый затмевающийся огонь при входе в фарватер... Должен быть включен... А может быть, в счислении ошибка, Семен Ильич? Учитывали все поправки на дрейф? Не мог я просчитаться! -- сказал Курнаков с силой и почувствовал, как заколотилось рывками сердце, похолодели пальцы. А если и вправду не заметил ошибки в счислении? Взял всю ответственность на себя и вот -- допустил ошибку!.. Он снова проверял в уме все поправки и расчеты. Не могла просчитаться штурманская часть, Николай Александрович, -- уверенно повторил он. Замигал впереди красный отчетливый свет -- клотик "Пингвина". С "Пингвина" запрашивают, -- докладывал Жуков. -- "Не вижу маячного огня, продолжать ли заданный курс?" Вижу белый затмевающийся огонь! -- прозвучал из темноты голос Михайлова. Все подались вперед. И точно: далеко-далеко справа возникло белое световое пятно. Заблестел, равномерно вспыхивая и затмеваясь, долгожданный свет маяка. На двенадцать минут просчитался-таки, штурман, -- вполголоса сказал Сливин над ухом Курнакова. В его голосе слышались легкий упрек и в то же время огромное облегчение. -- Сколько градусов поворот, говорите? Поворот тридцать два градуса, иметь курс шестьдесят семь градусов... Курнаков снова пеленговал маячный огонь. -- Время поворота вышло! Он продолжал -- до боли в глазах -- всматриваться в далекий свет. Да, несомненно, это белый затмевающийся огонь... Маяк, установленный на зюйд-вестовой оконечности острова Скумкам... И в то же время... Почему он открылся так поздно? "В обычных условиях следовало бы отдать якоря, дождаться утра, чтобы уточнить свое место, -- мелькнула мысль. -- Но здесь не станешь на якорь, на этих океанских огромных глубинах..." -- Сигнальщик, передать на "Пингвин": "Курс шестьдесят семь градусов!" -- приказал Сливин. Курнаков вошел медленно в рубку. Просчет на двенадцать минут... Возможно, Игнатьев на своей вахте, увлекшись стишками, не учел величину дрейфа, а он не заметил ошибки?.. Да, вот и объяснение... Младший штурман не учел дрейфа от встречного ветра, а он вовремя не исправил ошибку... Курнаков глядел на часы, на репитеры гирокомпаса и лага. Не хотелось поднимать глаз на тихо вошедшего, остановившегося у штурманского стола лейтенанта. Все-таки мельком взглянул и увидел, с каким недоумением всматривается Игнатьев в серо-желтую гладь навигационной карты. Особенно раздражал сейчас Курнакова светлый чуб, падающий на глаза лейтенанта. Расстроенный, Игнатьев забыл даже заправить волосы под фуражку. -- Да, прокладку вести -- это вам не стишки писать, -- почти невольно сказал Курнаков. Игнатьев вспыхнул, повернулся к нему. Но Курнаков думал уже о другом. Все же что-то смущало его в этом так поздно открывшемся маячном огне. Курнаков всмотрелся в красные вспышки над цифрами глубин эхолота. Рванулся к переговорной трубе. -- На мостике! Его голос перехватило, он даже поднес руку к горлу, но огромным усилием воли овладел собой. -- На мостике! Резко уменьшаются глубины. Идем к опасности! Еще раз взглянув в эхолот, бросился на мостик. -- Полный назад! -- услышал он команду Сливина. Звякнул машинный телеграф. -- Сигнальщики, передать на "Пингвин": "Полный назад!" Все последующее слилось в вихрь вытесняющих друг друга впечатлений. По-прежнему работали под палубой машины, но стал тише свист ветра в снастях. Рванулись из-за кормы вспененные волны. И в то же время резкий толчок, как удар электрического тока, потряс мостик. -- Что там на юте? -- крикнул Сливин. Пробежал по мостику, перегнулся через поручни. По палубе, по металлическим ступеням трапов звучал топот многих ног. Сразу усилилась качка. Ледокол переваливался с борта на борт. Выбежавший из штурманской рубки Игнатьев ухватился за кронштейн. -- Лопнули буксиры! -- раздался голос из темноты. -- Боцман Птицын задет тросом! Из-за кормы, где жидко блестели огни дока, торопливо мигал прожектор. Семафор с дока! -- громко, возбужденно читал Жуков. -- Порваны оба буксира. Стоим на месте. Коснулись грунта. Включить большой прожектор! -- скомандовал Сливин. -- Оба якоря к отдаче изготовить! Шипя, вспыхнул над мостиком прожектор. Вогнутые зеркала бросили в темноту ослепительно яркий свет. Световой столб скользнул по воде, в его лучах ясно возникли ртутные полосы летящего косо дождя. Сзади взлетел из темноты ответный прожекторный луч. Он сиял с одной из доковых башен, стало видно, как бьются беловерхие волны в понтоны и по широкой палубе бегут фигурки людей. -- По местам стоять, на якорь становиться! -- гремел голос капитана Потапова. Отдать левый якорь! И немного спустя: Отдать правый якорь! -- Капитан, штурман, заместитель по политчасти -- ко мне! -- прозвучал голос Сливина, перекрывший грохот якорных цепей. Прожекторный луч мчался над мостиком в темноту. Дождь стекал тонкими струйками с лаковых козырьков фуражек. Капитан первого ранга вынул папиросу -- и забыл закурить, комкал мундштук в мокрых пальцах. Но зычный голос начальника экспедиции был полон уверенности и силы -- таким голосом отдавал он приказы в военные дни, под дулами фашистских батарей. -- Капитан! -- командовал Сливин. -- Лишь уточню обстановку -- снимем док с мели, отведем на глубокое место. Ваша задача -- в кратчайший срок завести новые буксиры. Будет исполнено. -- Залитое дождевыми струями лицо Потапова не казалось больше меланхоличным, возбужденно горели глаза. Штурман! -- повернулся Сливин к Курнакову.-- Определите глубины вокруг. Дайте мне место поблизости -- достаточной глубины для постановки дока на якорь. Когда снимем док с мели -- все время будете докладывать лично мне изменения глубин. Есть! -- сказал отрывисто Курнаков. Ефим Авдеевич! -- взглянул Сливин на Андросова, только что взбежавшего на мостик. -- Мобилизуйте весь личный состав -- во главе с коммунистами и комсомольцами -- на мгновенное выполнение приказов. Выясните, что с Птицыным. Боцман Птицын руководит выборкой порванных тросов, -- доложил Андросов. Вода часто капала с козырька его фуражки, он хотел вытереть пальцами козырек, но ледокол шатнуло, Андросов ухватился за поручни. -- Я только что говорил с Птицыным. Докладывали здесь, что он задет тросом... Птицын был на корме, когда лопнули буксиры. Он упал, но сейчас снова на ногах, отказался пойти в лазарет... Курнаков прошел в штурманскую рубку. Вдруг почувствовал себя очень усталым, сказались долгие часы напряженной вахты. Смотрел будто во сне, как Игнатьев и Чижов склоняются над навигационной картой. -- Если недостаточно учли дрейф, хоть на градус допустили просчет в счислении, -- говорил Чижов, -- это, товарищ лейтенант, -- он прикинул на бумажке,-- через шестьдесят миль дает уже отклонение на милю, даже при нашем ходе... Вот и получается -- у семи нянек дитя без глазу... Чижов покорился, когда начальник штаба принял решение не уходить с мостика, но теперь, после аварии, нужно было отвести душу. Это отлично понимал Курнаков. -- Но ведь не было просчета в счислении! -- горячо откликнулся Игнатьев. -- Прекрасно знаете, товарищ третий помощник, учли и ветер и течения, все время контролировались по глубинам. Начальник штаба предупреждал, что маячный огонь открылся слишком поздно. -- Значит, остается предположить, что маяк Скупкам каким-то образом переместился на милю к норду? -- насмешливо сказал Чижов. Курнаков встрепенулся. Сонное состояние прошло. Какая-то, еще смутная, догадка мелькнула в глубине сознания. Переместился на милю к норду! В памяти возник рассказ Олсена о бергенском разговоре... Трап, ловушка... И все эти необычайные события, начиная с происшествия в базе... В рубку торопливо вошел Олсен. Его расстроенное, худое лицо блестело от влаги. Волнуясь, он заговорил по-норвежски, потом перешел на английский. -- Огонь маяка Скумкам исчез! -- выкрикнул лоцман. Все бросились на мостик. Кончалась короткая ночь. Синеватый сумеречный свет просачивался сквозь мокрый войлок туч. Яснее проступала поверхность моря. Но было еще достаточно темно, чтобы увидеть маячный огонь. И они увидели его: как раньше, блистающее сквозь мокрую полумглу, белое световое пятно на черном горизонте. Вот же он светит, маяк! -- крикнул Олсену Чижов. Но его только что не было, -- сказал Олсен. Погасший маячный огонь зажжен снова, -- доложил Жуков от сигнальной мачты. Белый огонь маяка Скумкам светил спокойно и ровно, откуда и должен был светить, как показывала мерцающая компасная картушка у борта. Ясно представили себе штурманы приземистую круглую башню на маленьком островке, с сияющим фонарем на ее вершине. Они прекрасно помнили рисунок и описание этого маяка на страницах лоции Северной Норвегии. "Словно бы не на том месте он зажегся, где раньше горел", -- чуть было не оказал вслух Жуков, все время не сводивший глаз с горизонта. Но тотчас подумал, что мог ошибиться. Даже, наверно, его ввело в заблуждение перемещение борта "Прончищева", под давлением ветра и волн все время вращающегося на отданных якорях. Уже давно наступило утро. Капитан первого ранга Сливин спрыгнул в пляшущий у борта ледокола вельбот, и несколько рук протянулось поддержать его, такого грузного, неповоротливого с виду. Но старый моряк даже не пошатнулся, сразу опустился на банку. Рядом сидел, глядел из-под надвинутого козырька фуражки Андросов. -- А, вы уже здесь, -- одобрительно сказал Сливин. Только сейчас, спускаясь в шлюпку по шаткому штормтрапу, подумал он мельком, как трудно придется с этим упражнением замполиту, которому приказал тоже идти на док. А Андросов уже сидит спокойно на широкой банке, словно всю жизнь только и занимался лазанием по шторм-трапу в свежую погоду... Лоцман Олсен тоже спрыгнул в шлюпку. -- Отваливай! -- скомандовал Сливин. Жуков отдал конец, другой матрос оттолкнулся крюком от борта "Прончищева". Гребцы вставили уключины и разобрали весла. -- Весла! На воду! Сливин положил руль от борта. Дружно взлетели и опустились три пары весел. Вельбот шел к доку, вновь соединенному буксирами с ледоколом... -- Итак? -- взглянул на Андросова Сливин, уверенно правя рулем. -- Итак, товарищ капитан первого ранга, -- откликнулся Андросов, -- вот, кажется, и объяснилось значение слова "трап". И штурманы и лоцман в один голос утверждают, что это мог быть только ложный огонь. Настоящий огонь зажегся лишь после того, как док коснулся грунта. Хорошо еще, что Курнаков так верил в свою прокладку, -- сказал Сливин. -- Вовремя заметил уменьшение глубин. При нашей черепашьей скорости док еле коснулся подводной скалы. Значит, Николай Александрович, можно полагать, что мы отделались легким испугом? Точно, легкий испуг имелся. Представьте себе, что было бы, если бы док на другой скорости врезался в грунт. Стало бы его волнами ломать, расшатывать башни. Верней, чем торпедой, могли они нас убить. Матросы прислушивались к разговору. Загребной Жуков так заинтересовался, что чуть было не "словил щуку" -- глубоко зарыл в воду, с трудом вытащил весло -- неслыханное дело для мастера гребли. Но этот огонь... Если предположить, что он зажегся приблизительно на милю от маяка... Вся протяженность острова Скумкам меньше полумили. Мы выясним это, -- угрюмо сказал Сливин. Чуть кивнул на Олсена, неподвижно сидевшего на банке. -- Смотрите, как волнуется лоцман. Здесь затронуты и его интересы. Резонно потребовал, чтобы отправили его на маяк -- установить причину аварии. Глаза начальника экспедиции на мгновение померкли. Он молча правил рулем. Потом заговорил снова: Док едва коснулся скалы, и тем не менее есть, вероятно, пробоина. Узнаем это, когда водолазы обследуют днища понтонов. Уж очень легко удалось снять его с мели, когда завели мы буксиры... -- сказал Андросов. Русая борода и повеселевшие глаза Сливина повернулись к нему. С удовольствием капитан первого ранга выдержал паузу. -- Это вас удивляет? А помните, дал я приказ, перед выходом из шхер, притопить док. Обратили внимание, как он низко сидел в воде? Андросов слушал с большим интересом. -- Понтоны, из которых состоит стапель-палуба дока, -- это же пустые металлические резервуары с системой клапанов затопления. Вот я и приказал принять туда забортную воду. Правда, тяжесть буксируемого объекта увеличилась, зато уменьшилась парусность, меньше сносило его ветром в океане. А главное -- это дало возможность легко снять его с мели. Как всегда, начав говорить о любимом деле, Сливин с особым вкусом входил в детали морской практики. Но вот его лицо омрачилось опять. -- А этот ложный огонь... В голове не укладывается, что кто-то мог пойти на такую подлость. Надвигался длинный, четко выступавший над волнами борт доковых понтонов. Сливин и Андросов выбрались из шлюпки. Матросы отдыхали. Заново заведенные с дока на ледокол буксиры влажно поблескивали. Порванные тросы уже были втянуты на палубу. Будто рассеченный топором, голубел ровным изломом конец одного из тросов. Осмотрев буксиры, поговорив с водолазами, Сливин подошел к мичману, стоявшему среди матросов. Обвел глазами молодые, мужественные лица. Спасибо, товарищи! Отлично закончили заводку, уложились в кратчайший срок! Служим Советскому Союзу! Лицо Агеева только что лоснилось от пота и дождя, намокшая фуражка сдвинулась на затылок, из-под кителя, расстегнувшегося на груди, выглядывали полосы тельняшки. Но, отвечая начальнику экспедиции, мичман мгновенно привел себя в надлежащий вид: застегнул китель, выровнял фуражку -- привычно коснувшись ребром ладони козырька и кончика носа. Даже успел вытереть лицо. С удовольствием Сливин смотрел на подтянутую, высокую фигуру. Ему пришла в голову превосходная мысль. Очень устали, товарищ мичман? Не так, чтобы очень, товарищ капитан первого ранга. Видите, какая муть получилась. Есть предположение, что зажег кто-то вместо маяка Скумкам ложный огонь, потому мы и на мель сели. -- Матросы слушали, обступив Сливина. -- Сейчас норвежский лоцман пойдет на остров -- узнать, почему не работал маяк. Хочу командиром шлюпки послать вас. Сейчас пойдем? -- только и спросил Агеев. Сейчас и пойдете, -- Сливин потирал руки, как потирал, бывало, в минуты опасности на фронте. -- Все равно, пока водолазы не обследуют днище дока, не выяснят характер повреждений, придется нам на якоре стоять... Лоцман ждет в шлюпке. Идите, переоденьтесь в сухое. Агеев прошел своим размашистым, мягким шагом к барже, поднялся на ее борт, исчез в люке. Через несколько минут вернулся одетый в сухой бушлат. -- Вы, мичман, на остров, конечно, не выходите, останетесь с матросами в шлюпке, -- сказал Сливин.-- Ни шагу на норвежскую территорию, чтобы не было потом разговоров. Сам Олсен выяснит, что случилось на маяке. Тут его честь затронута, отвечает и он за проводку... Похоже, что расставили нам здесь западню. -- Это в мирное-то время? -- тонкая усмешка скользнула по твердым губам Агеева. -- Как видите, мичман, враги наши и в мирное время с нами воюют! -- гневно сказал Сливин. Глава двадцать первая МИЧМАН ВСТРЕЧАЕТ ТАНЮ Даль прояснилась, почти прекратился дождь, но ветер, не утихавший с ночи, дул с материка, гнал на шлюпку сизые горбы волн. И матросам, выгребавшим изо всех сил, казалось, что шлюпка почти не движется вперед, к нависшим над морем береговым скалам. А ну, поднажмем, орлы! -- бодро крикнул Агеев. Усевшись у руля, он тут же почувствовал себя как дома. Смотрел, как, налегая на весла, разом откидываются матросы, как поднимается от напрягшихся мышц мокрая парусина рубах, как, выгребая, Жуков почти касается его колен ленточками своей бескозырки. Может, под парусом пойдем? -- покосившись на Олсена, сказал Агеев. Лоцман сидел сосредоточенный, строгий. Ему не терпелось скорее достигнуть маяка. Шабаш! Рангоут ставить! -- звонко скомандовал мичман. Повернул вельбот носом к ветру. Главный боцман -- большой мастер управлять парусной шлюпкой. Гребцы сразу убрали весла и уключины, расшнуровали чехол рангоута. Загребные ловко сдернули чехол, положили его на кормовой решетчатый люк. Раскатали парус, поставили и выровняли мачту -- весело повиновались командам мичмана, снявшего и свернувшего тем временем кормовой флаг. Командуя, Агеев сменил кривой румпель на прямой. На фалах! -- скомандовал главный боцман. Еще раз окинул все взглядом -- правильно ли разобраны фалы и выдраены вантины, все ли готово к подъему паруса. Все было готово. Парус поднять! Широкое парусиновое крыло взлетело над шлюпкой, затрепетало, надуваемое ветром. Вельбот, повинуясь рулю, рванулся вперед, к быстро вырастающим очертаниям острова Скумкам. Все молчали, каждый был занят своим делом. "Хорошо развернулись", -- подумал с удовольствием Агеев. Сперва тревожился, как пойдет дело с этой неизвестной ему шлюпочной командой, но моряки оказались опытными как на подбор, образцово выполняли приказы. Вот и теперь сидели как положено, не на банках, а на рыбинах между ними -- лицами к парусу. Сам мичман расположился на кормовом сиденье с наветренного борта, не сводил глаз с паруса, лишь мельком взглядывая на приближающиеся отвесные скалы. Весь островок Скумкам казался лишь основанием круто уходящей вверх маячной башни. Парапет окружившего маяк волнолома, сложенный из больших, грубо обтесанных плит, поднимался почти от самой воды. Небо потемнело опять. Стал дробно накрапывать редкий дождь, ложась пузырями на гладь водяных откосов. "Пузыри от дождика на воде, стало быть, не кончается ненастье", -- вспомнил мичман старинную примету. Островок приближался. Береговые камни блестели, как полированные. Ветер доносил йодистый запах водорослей. В вышине блестели жидким золотом, бросали вдаль прямые потоки света отражательные стекла работающего маяка. Шлюпка шла к берегу под углом. Там, где взлетали у камней острые всплески, открылись в глубине маленькой бухты сваи бревенчатого причала. Уже были видны неровные каменные ступени, ведущие к башне маяка. Над причалом, на верхнем горизонте скалы, возник крошечный силуэт человека. На фалах! -- скомандовал мичман, налегая на руль. Шлюпка повернула прямо к причалу. Парус долой! Белое крыло опало. Гребцы свертывали снасти, парусину, убирали рангоут. Боцман сменил прямой румпель на изогнутый, поднял кормовой флаг. Уключины вставить! Весла разобрать! Как бы нас, товарищ мичман, о камни не брякнуло, -- оглянувшись, сказал невольно Жуков. Камни чернели неожиданно близко, почудилось -- уже слышно, как ворчит и шипит между ними пузырчатая вода. А вы делайте свое дело, и все будет в порядочке, -- сказал Агеев сквозь зубы. Они уже вошли в бухту. Сразу стали меньше броски волн. Суши весла! Вода капала с узких лопастей, причал подходил все ближе. -- Шабаш! Весла, как одно, легли вдоль бортов шлюпки. Жуков встал на ноги с длинным отпорным крюком в руках. -- Здесь пристаем! -- сказал Агеев. -- Сойти здесь сможете? -- спросил он лоцмана по-норвежски. Олсен кивнул. Мичман ухватился за ржавое причальное кольцо, в то время как Жуков ловко действовал отпорным крюком. Слышались шипенье и плеск трущейся о камни воды. Стая гагар взлетела с дальних скал, оглашая окрестность хриплым, тревожным криком. Маяк был прикрыт с моря диким нагромождением скал. Между этими скалами виднелась вьющаяся вверх тропка. Из-за поворота вышли, неподвижно стояли на тропке несколько молча глядевших на шлюпку людей. Это были высокие худощавые мужчины, пожилые и молодые, одетые в кожаные потертые безрукавки и в красные свитеры домашней работы. "По всему похоже -- норвежские рыбаки", -- подумал Агеев. Олсен выпрыгнул на бревенчатый, скользкий настил. Здесь, в шлюпке, будем вас ждать, -- сказал мичман. Мангетак! Олсен волновался все больше. Быстро пошел по крутой тропинке к ожидающим наверху рыбакам. С криками носились над островком потревоженные птицы. Странное, неприветливое впечатление производила вышка молчаливого маяка, глядевшего из-за скал своей застекленной вершиной... Старшина Костиков в шерстяном свитере и стеганых ватных штанах сидел у доковой башни на бухте белого троса, дышал часто и глубоко. Он только что вышел из-под воды. Его еще мокрый скафандр раскинул зеленоватые резиновые руки на палубе, янтарно-желтой от ржавчины и белой от морской соли. Скафандр был похож на человека, легшего навзничь в последней степени утомления. Около борта работала помпа. От помпы уходили за борт шланг и сигнальный конец. Пушков, надвинув на белокурую голову наушники телефона, не сводил глаз с бьющих в понтон волн. Сейчас под водой работал Коркин. Один за другим ныряли водолазы в океанскую глубь, обследуя повреждения дока. Ну как, старшина? -- спросил Костикова Сливин. Пробоина небольшая, товарищ капитан первого ранга. Замерил ее, сейчас Коркин уточняет замер. Он встал, подошел к кормовому срезу. Течение здесь больно здоровое. А когда всплывешь на поверхность, волнами о борт бьет... Пора бы Коркину выходить. А вот он и выходит, -- сказал Пушков, всматриваясь за борт. Возникая из волнистых зеленовато-черных глубин, за бортом белела непрерывная струя пузырьков. Замерцали в глубине круглые отблески меди. Человек в скафандре, как чудовищная головастая рыба, вынырнул на поверхность, работая плавниками рук. Казалось, волна ударит его о железную стенку, но он ловко ухватился за ступеньку скоб-трапа, поднимался из воды, грузно подтягивая ноги в свинцовых, окованных медью галошах. Отвинтили огромный шар медного глазастого шлема. Черноволосая голова Коркина возникла над круглым резиновым воротником. Коркин жадно дышал, глотая влажный ветер. Все точно, как замерил старшина, -- сказал, переводя дух, Коркин. -- Повреждений нет, кроме как в подбашенном отсеке второго понтона. Стало быть, разрешите заводить пластырь? -- спросил Костиков. Приступайте, -- сказал Сливин. Легким, почти юношеским шагом командир экспедиции взбежал по крутым пролетам трапов, соединяющих стапель-палубу с вершиной башни. Немного задыхаясь, Андросов следовал за ним. В дощатой рубке ждал у аппарата радист. -- Вызовите капитана "Прончищева", -- приказал Сливин. Андросов остановился у флага, вьющегося на башне. Глянул на очертания ледокола, на "Пингвин", еще не соединенный тросами с "Прончищевым"... Стал всматриваться в линию береговых скал. Кайма прибоя вставала у подножия скал островка Скумкам. Башня маяка казалась неподвижным гребнем взметнувшейся в воздух волны... Не было видно ни шлюпки, ни каких-либо признаков жизни на островке. Но вот от береговых складок что-то двинулось, стало отдаляться от линии прибоя. Шлюпка возвращалась на док. -- Капитан "Прончищева" на аппарате, -- доложил из рубки радист. Начальник экспедиции взял переговорную трубку. -- Сливин говорит. Сергей Севастьянович, в доке, к счастью, повреждение небольшое. Снимемся с якорей, как только заведем буксиры на "Пингвин". Сейчас возвращаюсь на ледокол, прошу начать подготовку к заводке. Как поняли меня? Перехожу на прием. Он отпустил рычаг трубки, слушал, что говорит Потапов. Вновь надавил рычаг. -- Понял вас, Сергей Севастьянович. Отдал трубку радисту, вышел из рубки. Озабоченно глянул на Андросова. Верно говорит народ, несчастье никогда не приходит одно. Боцман Птицын слег. Ходить не может. Сейчас уточним: если взять на "Прончищев" Агеева, справятся здесь без него? А мичман служил раньше на ледоколах, знает их якорные и швартовые устройства... Я уже уточнял -- справятся без Агеева здесь... А что Птицын сляжет -- нужно было ожидать, -- сказал Андросов. -- У него серьезный ушиб. Во время аварии, при первом возбуждении, может быть, и боли-то он не почувствовал, а потом ушиб себя показал... Мичман Агеев умеет передавать свой опыт, за время похода воспитал сплоченный коллектив. Если прикажете перейти мичману на ледокол, его здесь заменит боцман Ромашкин. А вон и шлюпка подходит. Быстро обернулись, -- сказал Сливин, Они спустились по трапам. Парус на шлюпке был уже спущен, вельбот точно, в притирку подходил к понтонам. Олсен первый поднялся на палубу дока. Норвежский лоцман весь трепетал от сдерживаемого возмущения. Ну, товарищ Олсен, что там на маяке? -- спросил Сливин. Там на маяке... -- Олсен вскинул старческие смятенные глаза. -- Там на маяке сделано большое преступление. Там рыбаки очень напуганы. Ловили треску, остались ночевать на острове из-за тумана. Ночью увидели, что погас свет, пришли на маяк... Старший среди них -- Гельмар Верле, почитаемый в округе человек, очень удивлен, рассержен... По мере того как Олсен говорил, Андросов вполголоса переводил его слова столпившимся вокруг морякам. -- Они понимают, что значит маячный огонь в такую непогоду, -- говорил лоцман. -- Когда бежали на маяк, увидели -- в море зажегся другой свет. Смотритель и его помощник лежали без чувств, а наверху был другой человек, преступник. Олсен обвел взглядом стоящих вокруг старшин и матросов. Это хорошо, что меня слушают все. Об этом должен узнать весь мир. Рыбаки говорят: вчера вечером видели вблизи острова подводную лодку... А когда пришли на маяк, человек, потушивший фонарь, стоял на вершине башни, смотрел на море в бинокль. Его хотели схватить рыбаки, но он выстрелил, ранил в руку одного молодого парня, сбил с ног двух других, убежал... Когда рассвело, рыбаки осмотрели остров, но никого не нашли... Так он и стал бы их ждать! -- сказал Агеев. -- Ясно -- на подлодку ушел... Разрешите вопрос задать?-- шагнул он вперед, когда замолчал Олсен. Спрашивайте! -- сказал Сливин. Мы, товарищ капитан первого ранга, как было приказано, на берег не сходили, не могли с теми норвегами поговорить. А хорошо бы узнать -- какой он с виду, диверсант этот. В морской форме или нет? Чем, так сказать, выделялся? Андросов перевел слова Агеева. Лоцман коротко ответил. -- Нет, он не был в морской форме... -- переводил Андросов, и мичман понимающе кивнул. -- Был он одет, как рыбак... Наружность невидная... Лица его не запомнили. Говорят, был невысокого роста, но сильный. Потому и не смогли они его задержать, что не ожидали в нем такой силы. Мичман кивнул снова. Слегка наклонив голову, Сливин слушал, что говорит, обращаясь к нему, Олсен. -- Нет, товарищ Олсен, мы не будем ждать результатов расследования, -- сказал наконец Сливин. -- Это дело местных властей, а когда еще они доберутся до маяка. Конечно, доложим кому полагается, но пока наша задача -- скорей закончить буксировку. Он повернулся к матросам. Каждое наше промедление в пути -- выигрыш для врага, товарищи! Давайте же так закончим проводку, чтобы показать всему миру, что никакие трудности не собьют русского моряка с намеченного курса!.. Вам, Сергей Никитич, придется на ледокол с нами идти. Примете на себя обязанности боцмана "Прончищева". Птицын в лазарет слег. Временно переходить, товарищ капитан первого ранга? До конца плавания перейдете. Личные вещи вам собирать долго? Имущество мое небольшое. Разрешите исполнять? -- Идите. Жду вас у шлюпки. Сергей Никитич исчез в люке баржи. -- Вот и объяснение, товарищи, как хотели они расправиться с нами, -- говорил Сливин окружившим его морякам... В барже Агеев действовал с обычной стремительной аккуратностью. Пряча в чемодан маленькое зеркальце для бритья, несколько мгновений всматривался он в отражение своего красно-коричневого круглого лица. Спокойное, как всегда, лицо. Еще недавно так радовался бы, получив приказ перебазироваться на "Прончищев". А теперь мысли всецело заняты другим. "Каждое промедление в пути -- выигрыш для врага", -- сказал капитан первого ранга. С особой ясностью встала в уме вся цель связанных с буксировкой непонятных событий. Он вышел из кубрика с потертым чемоданом в одной руке, с шинелью, затянутой в ремни, в другой. Ромашкин и Щербаков, ждавшие у борта баржи, подхватили вещи, понесли к шлюпке. Когда Сергей Никитич спрыгивал на стапель-палубу, его услужливо поддержал Мосин. Все матросы дока глядели на своего боцмана, шагнувшего к шлюпке. Ну смотри, Ромашкин, не осрами! -- с чувством сказал Агеев. -- Заместителем моим здесь остаешься. А вы, Щербаков, когда придем в базу, долож