Нас двадцать один человек и два орудия, нами командует лейтенант Рокс, с нами и политрук Шаныгин. Этот огневой взвод сформирован на ходу, повезло тем, кого нет с нами. Из ребят мне ближе других здесь Ийзоп. За спиной у нас на песчаной пустоши метров пятьдесят низкорослых сосновых саженцев, дальше тянется отвесный берег большой реки. У его подножия широкая, метров в десять, песчаная полоса с густой ивовой порослью. За ней глубокая река, метров двести шириной, и другой берег, там центр большого совхоза, который немецкие самолеты часа два назад бомбили. Часть домов горит. Слышен треск сухих бревен. Полк уже давно на той стороне реки, километрах в трех-четырех отсюда. Лейтенант Рокс, командир нашего прикрывающего взвода, переправил через реку и наши упряжки. Если мы поляжем здесь, лошади неизбежно или погибнут в зарослях, или попадут к немцам. А если нам удастся удержать мост, они смогут перейти реку обратно и прийти за нами. Один из наших наблюдателей на другом берегу. Ему нас не видно, но, если он услышит, что мы больше не стреляем, то сможет добежать до полка и доложить, что нас больше нет... Мы защищаем мост через широкую русскую реку, названия которой мы не знаем. В сущности, это даже не мост, а временная переправа, которую навели саперы: поверх толстых продольных бревен плотно настланы поперечные балки. Он выдерживает небольшие грузовые машины, обозные повозки и даже пушки, хотя тут балки, пригибаясь, погружаются в воду. Перейти с лошадьми было непросто, потому что ноги у них застревали в щелях между бревнами. Все-таки перебрались. В мирное время здесь ходил паром, который стоит сейчас привязанный к другому берегу. На западном берегу, наверно, еще остались войска, поэтому необходимо эту переправу защищать до последнего мгновения, пока ее не взорвут саперы. Заряды у них уже заложены. Несколько часов назад немец переправу бомбил, но не попал, только поджег совхоз на том берегу. Перед нами на дороге вздымается пыль, огонь пулеметов и разрывы мин намного приблизились. Нет, это не немцы, в бинокль идущих хорошо видно. Приближается весь в мыле, загнанный, жалкий пехотный обоз, лошади с кровавыми потертостями от неподходящей упряжи. В нем и колхозные телеги, поклажа на возах плохо уложена, наверно, в последнюю минуту. Половина обоза с ранеными. Загнанных кляч подстегивают ездовые, трусящие рядом. Потом бегом бежит колонна пехоты, по всей вероятности, остатки батальона, если не полка, заросшие лица, серые от пыли, на лбу и щеках посверкивают струйка пота, поверх затвердевших от соли гимнастерок скатки, на ремне винтовки со штыком. Ни одного автомата. Подразделением командует белокурый лейтенант, совсем еще юноша, он бежит рядом с прихрамывающими, пыхтящими солдатами, в глазах у него бесконечная усталость и безразличие. - Уходите! - кричит он нам. - Мы последние! - Лейтенант, - кричит ему Шаныгин, - дайте нам один взвод и один пулемет. Мы должны до последней возможности удерживать подходы к мосту. - Стой! - командует лейтенант. Колонна неохотно останавливается - ведь спасение близко, дорога каждая секунда. Однако пулемета у них нет. - Как? Артиллерия здесь единственное прикрывающее подразделение? - удивляется запыхавшийся лейтенант. - Именно так, - отвечает Шаныгин, - мы ведь не знаем, есть ли еще впереди пехота. Дай мне людей, нас всего два десятка. Обоз уже подъехал к переправе. Беспомощно смотрит лейтенант на свои разорванные на коленях брюки, на тяжело дышащих, смертельно усталых солдат и ничего не говорит. Он и не успевает ничего сказать, потому что воздух вдруг сотрясается от падающих мин. Грохот разрывов, клубы пыли, вой осколков, люди мгновенно рассредоточиваются. Часть из них сразу же вскакивает на ноги и бросается к переправе, никакая сила не способна их остановить, потому что это уже паника. Мы не замечаем, как кое-кто из нашего подразделения в двадцать один человек присоединяется к тому потоку. Через пять минут нас только десяток. Новый огневой удар, и снаряды на этот раз ложатся ближе к нашим орудиям. Осколки звякают по щитам, шлепаются в кусты. Совсем неожиданно слева от нас начинает строчить станковый пулемет немцев. Он метит в переправу, но прицел взят слишком далеко, дорожку пуль отмечают взлетающие рядом с переправой крохотные столбики воды. Пауза. Прицел уточняют. Теперь недолет, пули чертят дорожку справа от переправы. Обоз и первые пехотинцы уже по ту сторону реки. У нескольких лошадей ноги провалились между бревен, телеги дергаются на месте, бегущая пехота пытается их обойти. Мгновение тишины, и пулемет начинает бить по переправе, люди падают в воду и на бревна настила, кое-кто пробует спастись вплавь, но человек с полной выкладкой тяжел, а течение в середине реки довольно быстрое... Третий огневой удар... На этот раз снаряды пролетают над нами и ложатся на береговой склон, на подход к переправе сыплется туча жужжащих осколков. Молодой пехотный лейтенант и горсточка солдат подразделения остались по эту сторону реки. Лейтенант Рокс очень спокойно дает нам команду передвинуть орудие, шесть-семь пехотинцев без всякого приказа приходят к нам на помощь. С большим трудом перетаскиваем орудие через дорогу, ломая ветки, пробиваемся сквозь узкую полосу зарослей и, укрытые ею, останавливаемся. Да, в полукилометре отсюда, на овсяном поле маленькая возвышенность, и на вершине ее пулемет и немецкий расчет из трех человек. Нас скрывает от них кустарник, но половина переправы во всяком случае им видна как на ладони. Пехотный лейтенант с нами, он скрежещет зубами и в бессильной ярости колотит своими грязными мальчишескими кулаками по коленям. Рокс, с его пятнадцатилетним опытом сверхсрочной службы, дает решительный выстрел. Единственный. Но больше и не требуется. У нас заложило уши, мы ничего не слышим, потому что выстрел трехдюймовки звонок, как щелк бича. Но мы видим столб дыма там, где был пулемет. Светловолосый пехотный лейтенант долго смотрит на Рокса, а когда мы откатываем орудие обратно, и он, и его люди делают это особенно усердно. Сейчас произойдет неизбежное. Теперь им известно, что в зарослях есть по крайней мере одно орудие. Они никогда не простят нам легкость этой победы прямо у них под носом. Целые полчаса прочесывают минометы подступы к переправе. Уткнувшись носом в землю, ждем, когда это кончится, потому что сделать мы ничего не можем. Их минометы, возможно, где-нибудь в километре или полутора позади, наверняка защищенные оврагом или склоном холма. С нашей пологой траекторией мы не можем достать их снарядами, у нас нет ни карты, ни выдвинутого вперед наблюдательного пункта, чтобы хотя бы приблизительно нащупать эту треклятую батарею. Мы держим под наблюдением дорогу и стреляем прямой наводкой, а это нелегкий труд, если знать, что старую трехдюймовку, по правде говоря, поворачивать можно только за лафет. Два пехотинца и трое из нашей батареи получили ранения. Один из них Ийзоп. (Разумеется, я никогда не узнал, что Ийзоп со своей раненой рукой не успел перейти через реку, что в прибрежном ивняке немцы взяли его в плен, и он шагал до Пскова, в лагерь военнопленных. В лагерном госпитале (?!) его рана сильно загноилась, но душа в нем еще теплилась, и в октябре он добрался домой в Хеймтальскую волость Вильяндиского уезда. Разумеется, я не мог узнать и того, что позже он "добровольно" оказался в Омакайтсе, за что после войны получил пятнадцать лет и где-то на севере добывал уголь, пока не вышла амнистия. В 1965 году, когда он умер уже безнадежным пьяницей, в последний путь его провожали восемь человек, среди них и его бесконечно измученная жена Аделе, лучшая доярка в колхозе, и трое детей, с такими же льняными волосами, как и у Ийзопа. Конечно, могила наш общий удел, и в общем-то не все ли равно, опускают нас в нее пьяницами или какими угодно иными.) ...Вот она идет, она неминуемо должна была прийти - немецкая пехота, цепь за цепью. Может быть, ее было не так много, как нам казалось... Мы поливаем их картечью, но они все равно идут - перебежками, ползком, непрерывно стреляя. У нас никакого автоматического оружия. У нас уже много убитых, раненые лежат на берегу реки, те, у кого ранения полегче, пошатываясь, бредут к переправе. Пехотный лейтенант со своими солдатами отступает, в глазах застывшее отчаяние. Он даже не делает попытки остановить своих солдат, пробивающихся к мосту. - Товарищи, хоть раненых возьмите с собой... - цедит сквозь зубы Шаныгин. Лейтенанту становится, наверно, стыдно, он топчется на месте, вытирает рукавом пот, потом бежит вслед. Конечно, ему не давали приказа защищать мост, кроме того, несколько человек из его потрепанной роты здесь полегло. Мы не считаем уцелевших, какой смысл. Нам уже все равно, потому что переправа опять под обстрелом. Люди там падают, прыгают в воду, паника растет. Мы еще сопротивляемся - от отчаяния, от злости, от бессилия. Картечь картечью, но они упорно продвигаются вперед. Они так близко, что уже всю позицию захлестывает огонь автоматов. - Рокс, мы ничего больше сделать не можем, - кричит Шаныгин, - бейте прицелы, будем уходить! - Дадим еще один выстрел, последний, снаряды тоже кончились, - отвечает Рокс с едва заметной дрожью в голосе. Два оглушительных выстрела. Но Рокса нет, пулеметная очередь срезала его у орудия. В общем хаосе сражения это произошло даже как-то незаметно. Совсем-совсем просто. Какая-то доля секунды - и этого уравновешенного лейтенанта не стало... Шаныгин машет рукой, мы начинаем ползти к реке. На середине пути останавливаемся, потому что дальше двигаться нет смысла: раздается глухой удар взрыва, взлетает водяной столб и бревна, вращаясь, летят в воздух. Минеры взорвали переправу. Придется здесь умереть, потому что идти нам больше некуда. Первым был убит Шаныгин, потом я получил очередь в грудь. Раскинув руки, я упал навзничь. И это было счастье, потому что последнее, что я увидел, была не морда этого рыжего немца, который меня убил, а огромное голубое небо. Нежное, светящееся и прозрачное, каким оно бывает ранней осенью, каким оно бывало в это время года и тысячу лет назад и где-то там, в том месте, которое называли домом... На сотую долю секунды мелькнули перед глазами родная лужайка с ромашкой и маленький босоногий мальчуган, слушающий на этой лужайке кукушку. Боже мой, да ведь это же я... И сразу тихо и темно... Что произошло потом, вы уже прочитали в начале. Рядом со мной, рядовым Яаном Таммом, в братской могиле лежат еще два парня, мои однополчане и мои сверстники, потом несколько пехотинцев, дальше этот мальчик из соседней деревни, которого расстреляли за то, что он бросил бутылку с горючим в их танк, за ним - лейтенант Рокс и политрук Шаныгин, которого немцы уже мертвого искололи штыками за то, что у него было удостоверение политрука. (Так я никогда и не узнал, что Рууди, гвардии старшина Рудольф Вахер, мужчина с красивыми черными усами, после демобилизации был назначен председателем исполкома в его родной волости. Теперь он хромает. Черной сентябрьской ночью 1948 года лесные братья из немецкого автомата прострелили ему левую ногу, когда он шел из деревни, где занимался уборкой урожая. Ему, не получившему на фронте ни одной царапины, повезло и на этот раз; в больнице его залатали, и из него получился неплохой председатель колхоза. Конечно, ему бывало нелегко, что там говорить, потому что, помимо всего остального, жизнь ему отравляли женщины и вино... Кстати, с Рууди произошла еще и такая история: когда эстонские ребята, находившиеся на фронте, прибыли в строительный батальон на Урале, он заявил, что им дают недопустимо жидкую баланду, и старшина роты, от которого разило водкой и блудом и который лез из кожи вон перед начальством, заорал на него: - Ты, фашист, еще чего-то требуешь! Скажи спасибо советской власти, что тебя не отправили подыхать куда-нибудь в лагерь! Рууди шагнул к старшине и так рявкнул на этого немца, что тот побелел: - Терси морта, лякуска! Мый - фронтовики! За это его отправили в лес на самые тяжелые работы. А когда он вернулся в Эстонию, какая-то случайная смазливая бабенка, которую он хотел заключить в свои объятая, ему сказала: - Только тебя, коммуниста, здесь недоставало! Видеть тебя не могу! Итак, Рууди человек, которого в этой великой войне били с двух сторон... Наверно, и это нелегко было пережить. А Рандалу вернулся с войны полковником, многие годы где-то незаметно руководил скромным предприятием и сейчас уже несколько лет на пенсии. Сярель, офицер политсостава, стал уважаемым партийным работником. В тридцать лет он был совершенно седой.) Я не скажу, что мы здесь забыты. На нашей братской могиле выросла сирень, и каждую весну она цветет. После войны посреди нашей могилы установили бетонную глыбу, которая имитирует природный валун. Ее венчает пятиконечная звезда на ржавом стержне, весь камень вымазан рыжей краской, только спереди он серый, и здесь черная надпись: "Вечная слава героям, павшим за свободу и независимость надшей Родины". Значит, и я после смерти стал героем. Как-то даже не могу сказать, правильно это или нет. Может быть, все-таки правильно? Впрочем, и мне, и всем остальным здесь, в земле, это в общем безразлично, но умерли мы честно, этого никто не может отрицать. В День Победы сюда обязательно приносят венок и школьный учитель произносит коротенькую речь. Разумеется, не называя ни одного имени и не упоминая номера нашего полка, потому что и то и другое неизвестно. Те, у кого не вернулись с войны сыновья, мужья или братья, роняют несколько слез. Те, у кого погибли отцы, плачут редко, потому что знают их только по пожелтевшим фотографиям. Таких братских могил на дороге из Пскова в Старую Руссу и оттуда дальше, в Лычково - несколько. Много в псковской земле эстонских ребят, имен которых никто не знает, но теперь все они герои. Мы тот другой, невидимый строй, в который потом влилось ох какое большое пополнение под Великими Луками, на полуострове Сырве и в Курземе. Но мы в этом мрачном строю в первых рядах. Только, как знать, счастливее ли мы от этого. Все мы еще молоды и деятельны, а в конец нашего строя постепенно приходит пополнение седых и лысых. Это фронтовики, которым выпало счастье пережить великую войну, и теперь они приходят к нам уже не под грохот сражения, а в гражданской одежде, в белых рубашках и черных галстуках. Мы неслышно шагаем рядом со всеми, кто еще ступает по покрову земли. Тихо возникаем во все более тускнеющих воспоминаниях, иногда невесомо кладем руку на плечо бывшему однополчанину и спрашиваем сердцем, не ртом: - Помнишь? Ну, как, старый батарейный кули, готов ли ты дать еще выстрел?.. А когда отсюда, с псковской земли, дует юго-восточный ветерок и по вечерам стучит в окна ваших новых счастливых домов, знайте же, что этот самый ветер, пролетевший поверх наших скромных обиталищ в земле, как бы привет того далекого времени всем вам в моей милой Эстонии. Тюрна 1966 - Тарту 1978