себя, поставил в угол саблю Григория и вещмешок Черешняка, положил сверху фуражку ротмистра, поправив ее, чтобы, лежала прямо. - У него уши опухнут, когда узнает о гармошке, - пробормотал Густлик, а затем, присев на корточки рядом с Косом, обратился к нему: - Янек, а если мы тихонько в шлюз, на баржу и по течению... Ведь сигнала, который должен быть, не будет, а? Два снаряда один за другим ударили по колпаку, и на левой стене вырисовалась небольшая, но хорошо заметная трещина. Янек знал, что это означает близкую смерть, однако в ответ на предложение Густлика отрицательно покачал головой. Затем подошел к амбразуре и посмотрел в поле. На переднем плане пылали "пантера" и самоходное орудие, два столба светлого дыма подпирали ясное небо. В предохраняющей от паводков насыпи, одной из тех, которые густой вогнутой решеткой лежат на низких полях между Одером и узким рукавом, протекающим по старому руслу и называющимся рекой Альте-Одер, пехотинцы в течение одной ночи отрыли командный пункт полка, поспешно замаскировав его пучками тростника и увядшими ветками. В небольшом убежище, имеющем с западной стороны длинную смотровую щель, стояли несколько штабных офицеров и радистов, телефонист и командир полка, который охрипший голосом кричал в трубку: - Я говорил, что время перед рассветом - твое! А теперь лезь по голой земле, ползи, но к насыпи должен добраться... Что будет потом - мое дело. Вперед, черт возьми! "Барсук" и "Куница" на исходных позициях. Ждем тебя. Телефонист на лету поймал брошенную трубку. - Привести советского разведчика и этого босого танкиста. - Есть! - ответил начальник охраны штаба и вышел, отвернув брезент. Полковник в бинокль осматривал луга предполья, городские дома, окруженные зеленью и белизной садов, начинавших цвести. Сады тянулись по лесистому откосу Зееловских высот. Немного левее, над горизонтом, виднелись два светлых столба дыма и слышен был резкий звук непрерывно стреляющих орудий. В то же время вокруг КП было спокойно - лишь трещали автоматы да вели огонь две или три батареи батальонных минометов. - Хитрецы, - пробурчал полковник, обращаясь к начальнику штаба. - Мы у них под носом, а большинство орудий молчит. - Ждут, - кивнул головой майор и добавил: - Дамбы - как ловушка. Если даже танкист говорит правду, то за ночь его друзей могли вытеснить из шлюза. - Ночью не вытеснили, - усмехнулся полковник и показал рукой на узкие столбы дыма на горизонте. - Однако не знаю, теперь... - "Барсук", - сказал телефонист, подавая трубку. - Слушаю... Так... Понял... Ждать, только ждать, пока не будет приказа. Брезентовый полог приподнялся, и вошли Черноусов с Черешняком, а за ними проскользнул хорунжий из комендатуры и остался у дверей. Полковник никому не дал доложить. Взял Томаша за руку и подвел к смотровой щели. - Где ваш шлюз? - Не видно. - Там? - спросил со злостью полковник и показал рукой вправо. - Нет. Примерно там, где вон те два столба дыма. Пора бы, гражданин полковник... - Не мудри. - Командир качнул головой и, легко оттолкнув его, спросил Черноусова: - Много заграждений на плотинах? - Нет. - В зданиях? - Немного. Но над самой землей в стенах сделаны амбразуры. Есть для стрелков, но есть и большие, для орудий, для стрельбы прямой наводкой... - Около моста на площади расположена зенитная батарея, - вмешался Черешняк и в ответ на вопросительный взгляд полковника сказал: - Я видел. - Издалека? - Совсем близко, - многозначительно произнес тот и добавил: - Был договор, чтобы на рассвете красные очереди... - Старшина, - сказал полковник, не слушая Черешняка. - Остаетесь при штабе до взятия Ритцена, а там встретите своих. Так я договорился по телефону. Город - как ворота в стене. Когда сорвем их с петель, две армии через них двинутся. - Есть просьба, товарищ командир полка... - "Четырнадцатый" из "Росомахи", - доложил телефонист. - Ну и как? - бросил полковник в трубку и с минуту слушал. - Хорошо. Остальное меня касается, как умершего свадьба. Ты на плотине? На плотине?.. Хорошо. Сиди... Что с того, что у вас там пекло! Сделаешь шаг назад - под суд отдам, а кто первым в город ворвется - тому не пожалею награды. Окончив разговор, он бросил по привычке трубку и приказал начальнику штабной охраны: - Давай на позицию пулеметной роты, и пусть дадут три длинные трассирующие очереди на те два дыма. Красными. И низко над землей... - Они уже ждут, - ответил, козыряя, офицер и вышел. - Есть просьба, товарищ командир полка, - повторил Черноусов. - Какая? - Ждать при штабе для того, кто не привык, скучно. Прошу разрешить присоединиться к батальону "Росомаха". Там у меня знакомый сержант, и товарищ полковник говорил... - Что говорил? - Насчет медали. Польской пока у меня нет, - показал он на гимнастерку, откидывая плащ-палатку. Полковник посмотрел ему в глаза, крепко пожал руку и только потом сказал: - Хорошо. Черноусов, козырнув, сделал поворот кругом. За ним вышел Черешняк, а за Черешняком, как тень, - хорунжий. Они молча двинулись к передовой, а затем, пригнувшись, побежали по открытому месту. Только в траншее офицер придержал Томаша за плечо: - Рядовой, вы куда? - Со старшиной. - За каким чертом? - Чтобы поближе... Там товарищи остались, - показал он рукой в сторону шлюза. В нескольких десятках метров в стороне, с соседнего укрытия, вырытого в насыпи, закудахтал басом ДШК - крупнокалиберный пулемет. Плоской дугой, словно железный прут, раскаленный в огне, перечеркнула небо длинная трассирующая очередь. 10. Половодье Снаряды повредили бетонное перекрытие блиндажа. Трещина на левой стене увеличивалась с каждым попаданием и наконец разошлась настолько, что образовалась длинная щель с рваными краями, через которую пробивался рассвет, грязный военный рассвет с задымленным небом. Густлик взглянул вверх красными от пыли глазами, вздохнул и прошептал: - Не дождемся мы этого сигнала... Дал очередь из автомата по немцу, приподнявшемуся бросить гранату. Немцев было больше десятка. Прячась за остатками стены и в руинах дома, они ловили мельчайшую оплошность обороняющихся. "Рано или поздно кто-нибудь из них попадет в амбразуру - и тогда конец, - думал Елень, - если только перекрытие раньше нам на голову не свалится". Два танка и самоходное орудие методически выпускали снаряд за снарядом. К счастью, с фронта амбразуру прикрывали развалины, и снаряды, падая в плоское перекрытие под острым углом, рикошетом отскакивали и с воем, как бы злясь, падали на минное поле за шлюзом, взрываясь вместе с насыщенной тротилом землей. Густлик снова посмотрел в щель и в первое мгновение не поверил своим глазам, он даже потер ладонью лоб и глаза, - бурую голубизну неба прошили рыжие полосы трассирующей очереди. - Красная! - закричал он, перекрывая треск пулемета и разрывы снарядов. Ему не ответили ни стреляющий из пулемета Григорий, ни Янек, притаившийся со своей снайперской винтовкой. За те несколько десятков минут, которые прошли после того, как была разбита гармонь Черешняка, бой изменил их до неузнаваемости: Саакашвили до крови разбил раненую щеку о бетон, висок Янека, прикрытый чалмой из мокрого полотенца, стал фиолетовым. Оба почернели от дыма, смотрели глубоко запавшими глазами, жадно ловили ртом воздух. Они то отскакивали, то снова приникали к амбразурам, пошатывались, оглушенные непрерывным грохотом и пьяные от порохового смрада. Гильзы густо устилали пол, звеня при каждом движении ноги. Кос прицелился и выстрелил. Граната с выдернутой чекой выпала из руки немца, закатилась в кирпичи и с сухим грохотом разбросала их во все стороны. Один из танков двинулся с места, подполз поближе, стараясь выбрать удобную позицию, с которой он мог бы всадить снаряд в амбразуру. - Вторая! - крикнул Густлик, показывая на низкую вишневую полосу, и протянул руку в сторону переключателя. - Подожди, - удержал его Кос. - Вот бы успеть! Фрицы чувствуют, что повредили эту коробку. Лезут, как собаки к колбасе. - А что, если это еще не сигнал? Они перекрикивались, ни на секунду не отходя от амбразур. Затем послышался треск автоматной очереди Еленя, еще одной очереди из пулемета Григория и звук одиночного выстрела. Они ждали, покусывая губы. Пульсирующая в висках кровь отсчитывала драгоценные секунды. Янек положил руку на переключатель. Даже если бы в этот момент обвалилось перекрытие или внутрь влетела ручная граната, то он все-таки успел бы, хотя бы последним судорожным движением мышц, повернуть металлический рычаг. И если это в самом деле сигнал, если вода дойдет до Ритцена, когда двинутся войска... Тогда никто не смог бы сказать, что Косу слишком рано доверили командование. - Третья, - прошептал он, видя, как вдоль шероховатого края расколотого бетона проносятся одна за другой красные ласточки, протягивая запачканную дымом красную ленточку. - Третья! - крикнул он охрипшим голосом. Все заулыбались, и Кос, облегченно вздохнув, повернул ключ детонатора. Это мгновение придало смысл всей их борьбе. Они глубже натянули шлемофоны. Янек прижал ладонями мокрые обрывки своей повязки к ушам. Еще какое-то мгновение они ждали взрыва, а потом на их лицах застыла гримаса полного разочарования. Кос повторил движение ключом и снова какую-то секунду ждал. Напрасно. Прикладом он разбил бакелитовый корпус, вырвал кабель и прижал его к контактам аккумулятора. Не двигаясь, они подождали еще несколько секунд, хотя уже знали, что взрыва не будет. Янек сорвал с разбитой головы полотенце и швырнул его в угол. Он почувствовал, как его ладони стали влажными, а между лопаток, посредине спины, потекла струйка пота. Зря, все зря... Из бездействия их вывела разорвавшаяся невдалеке граната. Они машинально осыпали пулями подступы к бункеру и притаились с оружием у амбразур, понимая, что их шансы резко упали. И вдруг Густлик взвыл. Протяжный нечленораздельный звук вырвался из самой глубины его груди. Он прыгнул, рванул дверь, ведущую в убежище, повернул ключ и опять дернул, почти вырывая замок. - Ух, зарежу эту свинью! - Стой! - Кос припал к нему, схватил за плечо. - Смотри. - Густлик сбросил его руку. Он показал на разорванный, торчащий во все стороны пучок проводов под потолком и на сидящего в углу обер-ефрейтора с окровавленными губами, который руками прикрывал голову, ожидая удара. - У него был нож? - Зубами, сволочь, перегрыз. Выслуживался, чтобы я его здесь оставил... - Слезы бешенства текли по щекам Еленя. Он перехватил автомат в правую руку, перевел затвор и прицелился. - Что ты этим изменишь? - остановил его Кос. - Ворота шлюза все равно с петель не сорвешь. Елень опустил автомат. Минуту стоял, словно его оглушили, потом приподнял голову и посмотрел Янеку в глаза. - Говоришь, не сорву? - Секунду он еще раздумывал, затем, захлопнув дверь камеры, где сидел пленный, сказал громким шепотом: - С петель?.. Задержите еще хоть на две минуты... Он бросил автомат на пол и моментально скрылся за дверью. У Саакашвили кончилась лента, он схватил вторую и перезарядил пулемет. - Ошалел? - спросил он Коса, кивком головы показывая в сторону люка, через который выскочил Густлик. Кос дал очередь, вторую, отскочил от амбразуры, через которую от близкого разрыва сыпануло песком, и только тогда ответил: - Только чудо может спасти нашу пехоту под Ритценом. - А нас? - спросил Григорий. Он дал длинную очередь, подождал минуту, но ответа не получил. Стукнув люком, Елень припал у края окопа, который защищал вход в бункер. Перед ним было несколько метров ровной как стол поверхности - взлохмаченный газон, затем - бетонное обрамление шлюза с толстым кнехтом для швартовки. Над самой землей посвистывала очереди пулеметов, пули срезали траву, рикошетировали от стальной тумбы, царапали бетон, словно хотели выдавить кровь из камня. Густлик подождал, пока разорвется очередной снаряд, и в тот момент, когда на секунду замолкли очереди, а пыль и дым заслонили все вокруг, он бросился вперед и соскользнул через край бетонного обрамления шлюза. Нога на несколько сантиметров не достала до скобы лестницы, сила инерции рванула его вниз, но в последний момент он успел уцепиться за веревку, с помощью которой вместе с Косом перед этим вытаскивал ящики с боеприпасами. Он раскачался на ней, зацепился ногой за скобу; подтянулся и перешел на лестницу. Задыхаясь, он сбежал вниз на палубу баржи. Извиваясь как уж, укрепил еще два каната за подвижный гак, расположенный на буе. Затем схватил фаустпатрон, прилег у борта и начал старательно целиться в среднюю петлю стальных ворот шлюза. Густлик нажал на спуск. Огненный язык пламени вылетел из ствола, тяжелый фаустпатрон ударил в металлический болт и лишь погнул его. Однако не это нужно было Густлику. Положив на плечо трубу следующего фаустпатрона, он прицелился в то место, которое высмотрел во время купания и к которому саперы привязали проволокой взрывной заряд. У основания дамб, ведущих через подмокшие низинные луга к Ритцену, в неглубоких окопах, за брустверами, едва прикрывавшими головы, под автоматным и минометным огнем лежали пехотинцы, готовые подняться в атаку. Бездействие растягивало минуты, а страх, как влага, вползал под мундиры, проникал до костей. В кого-то попал осколок. Раненый застонал, зашевелился и тут же был ранен снова. К нему подползла Маруся. Почти не поднимая рук над землей, она старалась разрезать ножом рукав. За ней, прижав уши, Шарик тащил в зубах санитарную сумку. Он полз, прижимая морду к земле. Черноусов оглянулся на девушку и беспокойно пошевелил усами. Немного дальше, около босого Черешняка, лежал хорунжий из комендатуры. Он пробовал вытереть перчаткой брызги грязи с портупеи и со злостью бормотал: - Что у них, глаз нет?.. Не заметили очереди... Немногие останутся в живых, пока твой шлюз взорвут. Грохнул минометный залп - и в нескольких метрах впереди замолк укрытый в воронке пулеметчик. Хорунжий прислушался - не отзовется ли? Поняв, что солдат или убит, или тяжело ранен, решил показать, кто здесь храбрый. Вскочил и побежал. Томаш выскочил за ним, в три прыжка догнал его и подставил подножку. Оба упали, и только благодаря этому автоматная очередь прошла над их головами. Еще прыжок - и они скатились в воронку. - Промазали, - с легкой усмешкой сказал офицер, широко открытым ртом ловя воздух. - В следующий раз запомни: не путайся под ногами, - добродушно ворчал он, одновременно освобождая пулемет из рук убитого. - Не будь дураком, не давай убивать себя. - Рядовой, вы это мне? - Нет. В партизанах так говорили. Поговорка такая. Налетел огневой вал с нашей стороны. Стреляли орудия и минометы. Почувствовав, что это уже подготовка к штурму, немцы также ответили сильным огнем: ровными очередями били пулеметы, полевые орудия били прямой наводкой. Близкий разрыв снаряда обсыпал песком лежащих в воронке. - Черт бы их побрал! - выругался хорунжий, сплевывая темную от песка слюну. Томаш не понял, или офицер ругает фрицев, или злится на то, что сержант Кос еще не взорвал шлюз. В ответ на слова офицера он на всякий случай заметил: - Нужно избавиться от них, а то заживо похоронят. Огонь не утихал, не давая ни одной из сторон преимущества. На поросших лесом холмах за поселком блеснуло, вверху просвистели снаряды, и тяжелый батарейный залп рванул землю, поднял шесть фонтанов грязи в двухстах метрах за плечами пехотинцев. - Холера! - буркнул беспокойно хорунжий. Какое-то мгновение казалось, что наша артиллерия как бы ослабила темп, что враг берет верх, но внезапно на той стороне вспышки стали появляться реже, грохот начал смолкать. Хорунжий отряхнул мундир, еще раз выплюнул песок и, пристроив ручной пулемет на краю воронки, открыл стрельбу. После двух очередей он высунулся, чтобы лучше видеть, и вдруг крикнул, вытянув руку к Томашу: - Вода! - Я же говорил, - спокойно пробормотал Черешняк. - Вода! За такое дело должны орден... - Гражданин хорунжий не вернул мне нож и мазь... - Вперед! - услышали они певучий голос, во все же более могучий, чем шум стрельбы. Они увидели тучную фигуру сержанта Шавелло, который поднимался с земли. Рядом, из воронки, выскочил щуплый Юзек, вырвался вперед, чтобы прикрыть дядю. - Ребята! Даешь Берлин! - закричал своим Черноусов и рванулся вперед с развевающейся за плечами накидкой. Хорунжий сорвался с места, поскользнулся на влажном песке, но, взмахнув ручным пулеметом, удержал равновесие и побежал вслед за первыми пехотинцами. С пожелтевшей травы, с подмокших борозд, из неглубоких окопов поднимались солдаты, взбирались на дамбу и, разогреваясь, увеличивали темп. Страх перед неизвестностью, который мучил их, когда под огнем ожидали приказа, остался теперь за плечами. Злость, предшествующая рукопашной схватке, росла в груди у них, и вдруг впереди разнеслось хриплое и грозное: - Урр-а-а! Урр-а-а! Командир, стоя в стороне, смотрел в бинокль. Он видел, как вода из каналов заливает луга, видел бурые клочья пены, кипящие между домами Ритцена, но, несмотря на это, лицо его было хмурое и напряженное. - Подтяните пулеметы и немедленно откройте огонь через боевые порядки стрелковой роты. Если у немцев есть на крышах хотя бы несколько пулеметных гнезд... - Он замолчал и махнул рукой штабу: - Идемте. Когда они подошли к дамбе, то увидели в ста метрах перед собой девушку в каске, которая, стоя на коленях, перевязывала какого-то пехотинца. Затем вскочила и побежала вперед, а за ней - немецкая овчарка, держащая в зубах санитарную сумку. Со стороны Ритцена, как ошалелые куры, внезапно закудахтали скорострельные пушки. На фоне черных холмов и темно-синего неба над стрелковой цепью вспыхнули осветительные снаряды. Несколько снарядов разорвалось на дамбе, в нескольких метрах перед девушкой и собакой. - Вызови полковые минометы, - приказал полковник сопровождавшему его радиотелеграфисту с зеленым ящиком на плечах. - Быстрее, сынок, быстрее! Удары двух фаустпатронов и взрыв части заряда, заложенного саперами, сорвали петлю и вырвали несколько листов из ворот шлюза. Вода, прорываясь через эти пробоины, стекала водопадом, усиливающимся с каждой секундой. - Экипаж, ко мне! - крикнул Густлик с палубы баржи, стараясь перекричать шум. - Экипаж! Мощь бьющего с высоты потока начала со скрежетом гнуть ворота. - Экипаж! В бункере слышали только взрыв. Кос понял, что случилось, и отдал приказ отходить. Он подтолкнул упиравшегося Григория в сторону люка. И вот на бетонном обрамлении шлюза на фоне уже ясного неба показался Саакашвили с автоматом через плечо, с саблей на боку. Он ловко вскочил на лестницу и начал поспешно спускаться вниз. В тот момент, когда он соскочил на палубу, вода сорвала ворота с другой петли, ударила в корму баржи. Наиболее натянутый швартов лопнул со звоном. - Янек! Янек! - хором кричали Густлик и Саакашвили. Заливаемые высокой волной, они удерживали баграми баржу у металлического крюка. На фоне неба показалась горбатая фигура Кугеля с вещмешком Черешняка на плечах, с фуражкой ротмистра, которую он перекладывал из руки в руку, медля сходить по скобам. - Быстрее! - рявкнул Елень. - Погибнем из-за этой гниды. Янек! Они услышали очередь, и через минуту появился Кос. Он, стоя на скобах лестницы, сделал несколько последних выстрелов из автомата. Граната, брошенная немецким пехотинцем, описала в воздухе дугу и, попав в бурлящий водоворот в шлюзе, с шумом разорвалась. - Держи! - крикнул Кос, бросая автомат, а затем и снайперскую винтовку, чтобы освободить руки. Густлик подхватил оружие на лету. Но, как только он выпустил багор, лопнули натянутые канаты. Багор выскользнул и из рук Григория. Баржа, освободившись, без труда вырвала носовой швартов. Вода, которая полностью сорвала половину ворот, начала раскачивать вторую. Видя баржу, уносимую течением, Янек оттолкнулся от бетонной стены и прыгнул. Стремительный водоворот подхватил его, покрутил несколько раз и выбросил на поверхность. Он глотнул воздуха и поплыл. Пена слепила, била в лицо, вода заливала уши, заглушая все звуки. Волны старались перевернуть его, подмять под себя. "Только бы вырваться из шлюза, только бы вынесло на берег", - мелькнуло у него в голове. Он пожалел, что не успел сбросить сапоги, с каждой секундой все сильнее тащившие его вниз. Вдруг что-то ударило его по голове и обожгло, как бичом, шею. Прежде чем он понял, что это канат, его руки судорожно схватились за шершавую пеньку. Он почувствовал рывок, и какая-то сила потащила его вперед. Он по плечи высунулся из воды и в нескольких метрах перед собой увидел просмоленный борт баржи, а над ним Еленя, который выбирал конец не хуже, чем якорный подъемник. У Янека внезапно потемнело в глазах. Боль в плечах и ладонях исчезла, утих шум в голове, глаза застлала холодная пелена, и он погрузился в огромную, лохматую тишину. Затем боль и шум битвы стали возвращаться. Приоткрыв глаза, он увидел над собой усатое лицо Григория и хмурое лицо Густлика. Понял, что еще не время для отдыха. - Долго? - спросил он. - Может, минуту, - ответил Саакашвили. - Несет, как сорванный початок, по склону. А шлюз еще виден, - добавил Елень, опершись на длинный руль. - К левому или правому берегу править? - спросил он, привыкнув к тому, что приказы должен отдавать Кос. Янек сел и с минуту смотрел на гладкие насыпи, между которыми со скоростью лошади, идущей галопом, их несло половодье. С помощью Григория он встал на ноги. По обеим сторонам тянулись темно-зеленые луга, кое-где покрытые яркими желтыми пятнами. - В этих зарослях не спрячешься. Правь прямо. В Ритцене больше шансов попасть к своим. Под штурвалом на мокрой палубе лежал Кугель. Услыхав название города, обер-ефрейтор повернул в сторону сержанта печальное лицо и сказал: - Никc Ритцен. Ритцен капут... Опоясанную каналами площадь в центре Ритцена покрыла желтая пенящаяся вода. Волны перекатывались через набережную, заливали подвалы и первые этажи домов. Заглушили шум, погасили огонь. Последним замолчал пулемет, который с рассвета выпускал очередь за очередью и мимо которого ночью спускался по канату Черешняк. С шумом и хлюпаньем перемешивались проклятия и команды. Вода выламывала двери, срывала мешки с песком, выдавливала наружу окна, уносила технику и оружие, валила с ног людей. На позициях немецких скорострельных орудий вспыхнула паника, но командир батареи быстро ее прекратил. Артиллеристы перетащили орудия из окопов повыше, на газон, и продолжали вести огонь. Вода доходила до осей колес, часть снарядов намокла, однако имелся еще запас на автомобилях. Солдаты по колено в воде переносили их на руках. Крик "урр-а-а" и резкий треск автоматов приближались с каждой минутой. Наблюдатель, разместившийся на одном из этажей, подбежал к окну со стороны площади и закричал: - Поляки! Офицер, стоящий на сиденье вездехода, поднял руку вверх, выждал, пока стрелковая цепь выскочила с улиц на площадь, и скомандовал: - Огонь! Языки пламени вырвались из стволов, которые, как собаки на поводках, начали дергаться от каждого выстрела. И этот неожиданный ливень снарядов заглушил крик пехоты. Глухо трещали автоматные очереди, почти неразличимые из-за победного гула зенитной артиллерии. Справа, за рядом растущих на площади деревьев и за каналом, появились на этажах домов немецкие пехотинцы и начали вести из окон пулеметный огонь. Именно в этот момент, когда казалось, что атака захлебнулась, что она распадается на ожесточенные схватки штурмовых групп за отдельные дома, на противоположной стороне треугольной площади показался из-за домов нос речной баржи, которую несло течением. В первый момент на нее никто не обратил внимания, но внезапно эта старая деревянная коробка загремела, как крейсер. Из-за бортов, как бешеные, строчили два пулемета. На носу раз за разом появлялась вспышка, и фаустпатроны начали рваться между орудиями. Немецкие солдаты, затаившиеся в домах и укрывшиеся за стенами, могли перестрелять экипаж баржи в течение минуты - доски не защищали его от пуль, но они этого не сделали. Только что они были вынуждены покинуть старательно подготовленные укрытия в подвалах и, едва заняв в мокрых мундирах новые позиции и произведя первые выстрелы, обнаружили, что на них напали с совершенно неожиданного направления. Кто-то закричал, что их окружают, кто-то, бросив оружие, загремел сапогами по ступеням, и за ним бросились остальные. Расчет одной из зениток развернул ствол в сторону новой цели, но, прежде чем он успел произвести выстрел, запылал стоящий рядом автомобиль. Заглушенное на несколько мгновений, снова послышалось "урр-а-а" наступающей пехоты. Баржа, гремя выстрелами, подплывала все ближе, когда внезапно из окна за каналом кто-то метнул гранату. Грохнул взрыв, на корме загорелась палуба, и повалил густыми клубами дым. - Не погасить! - крикнул Густлик, выпуская очередной снаряд. - Прыгай, - приказал Кос. Не зная, где еще канал, а где мель, они прыгали за борт, стараясь попасть поближе к деревьям. - В спину печет, а в сапогах мокро, - ругался Елень, выпуская последний фаустпатрон. - За мной! Отдав приказ, Янек побежал первым и прыгнул в окно кирпичного дома. За ним Григорий, потом Кугель с вещмешком и последним Густлик, который присматривал за ним. Скрылись вовремя, так как немецкие пули ложились все гуще, стучали о стальные щитки и стволы исчезающих по очереди под водой орудий. Пылающая баржа скрылась за домами. Через минуту среди покинутых орудий и машин только плескалась вода. Затем, строча из автоматов по окнам, ворвались наши пехотинцы во главе с хорунжим и Томашем. Из дома, шлепая по колено в воде, выходили артиллеристы с поднятыми вверх руками. - Знакомые. Это те, что меня ночью подвезли, - объяснял Черешняк и громко считал: - Восемь... двенадцать... пятнадцать... девятнадцать... - Что это за идиот нам пленных считает? - загремел из глубины сеней грозный бас. За последним немцем показался ствол пулемета, который, как винтовку, несли в одной руке, а затем грязное измученное лицо силезца. - Томек! - Елень широко раскинул руки, но заколебался и, вместо того чтобы схватить в объятия, начал объяснять: - Твой мешок приехал на обер-ефрейторе Кугеле, а вот гармонь разбило, хоть и в бункере была. Ты не огорчайся: вся баржа сгорела, все пропало... - Э-э, ладно, - сказал Томаш, хотя ему было жаль гармошку, и сделал полшага вперед. Они крепко обнялись. Григорий, с лицом, измазанным грязью и кровью, сдвинул шлемофон на лоб. Янек оперся на подоконник. Они с улыбкой наблюдали за этой встречей, но тут прибежали оба Шавелло, а с ними запыхавшийся Черноусов. Начались объятия, похлопывания, оклики, из которых ничего нельзя было понять. Рядом пробегали цепи пехотинцев, продолжавших бой, перебиралась через воду батарея минометчиков, неся на вьюках стволы и плиты своих 82-миллиметровок. Вода уже начала сходить, опадала, едва доходя до половины голени. Подошел командир полка с несколькими штабными офицерами, связистами и радистами, несущими на плечах радиостанции. Он остановился около танкистов и, прежде чем они успели доложить, спросил: - Кто первым был в городе? Черноусов и Томаш глянули друг на друга и почти одновременно показали на стоящего в стороне хорунжего, облепленного грязью, с бурым пятном от мазута на рукаве, с разорванным о колючую проволоку голенищем. - Младший лейтенант первый, - сказал старшина. - Хотелось мне получить польскую медаль, но у него ноги сильнее. - Хорунжий два раза пехоту поднимал в атаку, - добавил Черешняк. Полковник молча достал из кармана медаль "Отличившимся на поле боя" и приколол на грудь вытянувшемуся в струнку офицеру. - Во славу родины! - За документом обратишься завтра к начальнику штаба... А вы кто? - обратился он к танкистам. Кос сделал шаг вперед и доложил: - Товарищ полковник, мы экипаж танка "Рыжий". - Водопроводчики? - Не понимаю. - Вы открыли кран. Благодарю, я этого не забуду. - Он начал по очереди пожимать руки всем троим. Командир полка еще держал в своей руке ручищу Густлика, когда сзади к Янеку подкралась Маруся и ладонями закрыла ему глаза. - Это ты! - догадался парень, и по его тону было ясно, кого он имеет в виду. - Я. - Всхлипывая от радости, она бросилась ему на шею. - Экипаж! - сдержанно сказал полковник при виде этой сцены. Все стали по стойке "смирно", но рука Маруси оставалась на плече Янека. Нетерпеливо повизгивал Шарик, который не понимал, то ли ему бросить санитарную сумку и приветствовать своих, то ли сидеть по сигналу "Смирно". - Оставайтесь в этом доме, вымойтесь и обсушитесь. Здесь вас найдет ваш начальник. - Наш генерал? - спросил Густлик. - Да. А пленных мои пехотинцы заберут. - Только он останется. - Кос показал на Кугеля. - Почему? - Командир полка нахмурил брови. - Мы его уже знаем. Он пригодится коменданту города, когда начнут здесь наводить порядок. - Хорошо, - кивнул головой полковник, козырнул и ушел за своим полком. Только сейчас Маруся, которая стояла, прижавшись к Косу, забрала у Шарика сумку, и он начал прыгать от радости, забрызгивая всех грязью и водой. - Не радуйся, Шарик, - грустно сказал Саакашвили, придерживая лохматые лапы на своей груди. - "Рыжий" сгорел. Остались мы без брони над головой. - Поздравляю, - обратился Черноусов к хорунжему. - Я тоже, хотя позавчера и не желал вам добра, - пожал ему руку Кос и добавил: - Действительно, пойдемте сушиться. Они двинулись в прихожую, толкаясь в дверях. - С вами лучше потерять, чем с другими найти, - сказал хорунжий. - Что мы! - ответил Черноусое. - Люди как люди. - Пан хорунжий! - Идущий сзади Черешняк придержал офицера за руку. - Вы бы отдали мне нож и мазь, а то потом забудете. 11. Бой часов Нередко время бывает дороже хлеба и патронов. Только не искушенный в солдатской службе новобранец станет раздумывать, мешкать, терять драгоценные минуты в ожидании часа отдыха. Бывалый же фронтовик умеет в мгновенно по команде уснуть, и вступить в бой, едва проснувшись. На коротком привале во время марша он, не мешкая, почистит оружие, пришьет пуговицу, подкрепится сухарем с консервами, зная, что судьба впереди неведома и в любой миг может последовать новый приказ. Умение беречь минуты полезно всякому, кто не склонен бесцельно растрачивать дни своей жизни, а солдату необходимо так же, как и умение метко стрелять. Когда после овладения Ритценом командир полка приказал экипажу "Рыжего" ожидать прибытия начальника штаба бронетанковых войск армии, танкисты вместе с разведчиками Черноусова тут же обжили кирпичный особнячок на центральной площади. Первый этаж оборудовали под баню и прачечную, а второй - под комнату отдыха, в большом полупустом зале. В окна, давно лишенные стекол, а кое-где и рам, выбитых взрывной волной, врывались солнечное тепло и торопливый, пульсирующий говор прифронтовой дороги. В сторону участка прорыва немецкой обороны через город шли батальоны пехоты, двигались артиллерийские дивизионы, ползли тяжелые колонны саперов и транспорты с боеприпасами. На безоблачном небе, словно на огромной голубой чаше, сверкая на солнце, вычерчивали широкие круги два патрульных истребителя. Аромат весенней свежей зелени смешивался с острым запахом бензина и масла, а рокот автомобильных моторов - с гулом шагов и лязгом оружия. Неслись возгласы и говор, а порой, словно порыв ветра, набегали, разрастались и замирали вдали песни, песни о Катюше, которая выходила на берег; о реке, широкой и глубокой, как Висла, и о Висле, похожей на Волгу; о дымке от папиросы. Слова русские и польские сплетались так, что порой трудно было отличить, кто движется в колонне, кто поет. Солдаты, русские и поляки, заимствовали друг у друга не только махорку и патроны, не только сухари и гранаты, но и слова. Никого не удивляло, если русский спрашивал, например: "Ктура годзина?" [Который час? (польск.)] или покрикивал: "Напшуд, до дьябла!" [Вперед, черт побери! (польск.)], а поляк говорил: "бомбежка" и "картошка". Никто этому не удивлялся, ибо в совместном труде и в совместной борьбе нужен и общий язык. Расцветали яблони и груши... А я сподни упрасовать муше... [а я должен выгладить штаны (польск.)] - распевал Саакашвили и не по-грузински, и не по-русски, и не по-польски, а на языке, для всех совершенно понятном. Он стоял у покрытой одеялом доски, положенной одним концом на подоконник, а другим на перевернутый шкаф, в набедренной повязке из клетчатого платка, похожий на шотландца, и гладил брюки большим портновским утюгом на углях. Он то и дело размахивал им по воздуху, раздувая угли, а когда снова принимался за дело, пар клубами вырывался из-под мокрой тряпки. На клубах пара, как и на воде или на огне, можно гадать, можно узнать по ним будущее, а порой они свиваются так прихотливо, что ясно виден то танк, означающий дружбу, то лес, предсказывающий дальнюю дорогу, то лента из девичьих кос. Однако сегодня, хотя Григорий и брызгал, не жалея воды, ничего не хотело показываться. Сквозняк из окна начисто сдувал пар, и гадания не получалось. Была бы хоть Лидка, можно бы о сердечных делах поболтать. Голодный голодного всегда поймет. Но она где-то при штабе на командирской радиостанции работает. А там офицеров - что патронов в автоматном диске, и один лучше другого... Григорий брызнул водой, пришпарил утюгом, с остервенением проехался им по штанине. И что это его вдруг так вывело из себя? То ли Черноусов, монотонно стучащий молотком, то ли Томаш, насвистывающий одну и ту же мелодию. Черешняк сидел босиком на корточках в углу, подле висевшей на гвозде конфедератки ротмистра и отыскавшегося вещмешка. С унылой миной он пришивал пуговицу, орудуя похожей на шило иголкой и толстой, вдвое сложенной нитью в три локтя длиной. Перед тем как сделать очередной стежок, ему приходилось вытягивать правую руку до отказа, но зато была уверенность, что пришито на сей раз будет крепко. Томаш шил и размышлял о несправедливости судьбы. Вот, например, хорошая гармонь пропала, а никуда не годные сапоги, оставленные им возле дома в тылу у врага, не пропали. Так и стояли на прежнем месте все время, пока он пробирался через линию фронта, и даже, когда пехота наступала, никто их не тронул, не говоря уж о том, что не разорвало их гранатой. А ведь пропади сапоги - что делать, боевые потери, - ему, ясно, выдали бы новые: не ходить же солдату босиком. А пусть бы и не выдали, он и сам по праву отобрал бы у первого встречного фрица, отобрал бы по праву военного времени. А как же иначе? Где это видано, чтобы на войне какой-то там фриц топал в целых сапогах, а ты голыми пятками сверкал. Рядом на табуретке в рубашке с засученными рукавами сидел Черноусов. Зажав между колен перевернутый на спинку стул и надев на одну его ножку, словно на сапожницкую лапу, сапог, он прибивал оторванный каблук, ритмично стуча молотком. Наконец старшина снял сапог, осмотрел его и, облегченно вздохнув, протянул Томашу: - Носи, до победы недалеко, должен выдержать. Увы, надежде старшины закончить на этом сапожницкие упражнения не суждено было сбыться: с другой стороны один из его разведчиков, худенький, щуплый паренек, уже протягивал вперед босую ногу и подсовывал еще один сапог - аккуратный, изящный, с мягким голенищем. - Вот черт! - Старшина поперхнулся, едва не проглотив зажатые в углу рта гвозди. - Да сколько у вас ног? - Две, - предварительно удостоверившись, ответил разведчик и добавил, указывая на аккуратный сапожок: - Это Марусин. Я ей свой отдал пойти с Янеком погулять. Старшина улыбнулся, но тут же грозно зашевелил усами и указал на связку уже починенных раньше сапог. - А это что! Расплодились, как тараканы. - Что такое таракан? - спросил Черешняк, подтягивая короткие голенища. - Таракан? - переспросил Саакашвили и пожал плечами. - Забыл, как это называется по-польски... Ну знаешь, черный такой, шесть ног, быстро бегает и очень вредный. - А, знаю, - рассмеялся Томаш, - у нас в партизанском отряде такая загадка была. Это эсэсовец на лошади. - Неправильно! - рассердился Григорий. - Зачем насекомое обижаешь? Я сейчас вспомню, по-польски это похоже на название одной пустыни... Кызыл-Кум, Кара-Кум, Кара-мух? - Люх, - уточнил Черешняк. - Не "мух", а "люх". Сзади, за его спиной, басовито забили часы. Томаш нахмурился, вздохнул и с досадой принялся снова пришивать пуговицу. Саакашвили и Черноусов обменялись понимающими взглядами, покосились на заряжающего и тоже вернулись к прерванным занятиям. А часы продолжали бить размеренно и чинно, с продолжительными паузами. Затихал уже девятый удар металлического гонга, когда из-за закрытой двери донесся голос Еленя: - Дорогу, союзники! Все с любопытством взглянули в сторону двери. С минуту никто не показывался, потом лязгнула щеколда и в дверь просунулась нога. У Густлика, как видно, были заняты обе руки, и он пытался поддеть и открыть дверь носком сапога. Наконец он предстал в дверном проеме, потный, сияющий, с растрепанными от ветра волосами, и, опершись о косяк, остановился, чтобы дать всем возможность полюбоваться добытым трофеем. Виноградная лоза с листьями величиной с мужскую ладонь, старательно вырезанными из дерева, вилась у него по плечам, по бокам до самого пояса. Среди веток и листьев блестел латунный диск с римскими цифрами и стрелками, а чуть выше массивные дверцы прикрывали дупло, из которого в любой миг могли выпорхнуть горластые кукушки и оповестить время. Венчала все это декоративная доска, на которой недоставало только фамильного герба бывшего владельца. Никто не вымолвил ни слова, и Елень, уверенный, что все онемели от восторга, решил сам дать необходимые пояснения. - Музыкантов в этом Ритцене не оказалось. Я, Томчик, обшарил с полета домов, а то и больше, заглянул в десяток лавчонок, и нигде ничего. Тут мне и пришла ценная идея... Гляньте, хлопцы, на эти часы... С музыкой! С кукушками и с музыкой... Черешняк встал, швырнул на вещмешок мундир и шило, не боясь, что спутаются нитки, однако, вместо того чтобы броситься с распростертыми объятиями к Еленю, только покачал головой и, облокотившись о подоконник, отвернулся к окну. Елень шагнул вперед, дверь за ним захлопнулась. - Ты что уставился, как на покойника? - набросился он на Саакашвили. - Часов, что ли, никогда не видал? - Густлик, дорогой, - отозвался Григорий и, поставив утюг на одеяло, подошел к приятелю, - неоригинальный ты человек. - Какой? Прежде чем Григорий успел ответить, раздался звучный троекратный удар гонга, и в комнату со стены полилась мелодия штраусовского вальса. Продолжая сжимать в руках принесенное "чудо часовой техники", Густлик поднял голову и теперь только увидел развешанные на крюках и гвоздях часы: простые ходики, часы с боем, с органом, с колокольчиками и курантами; круглые и овальные; с римским циферблатом и с арабским. Все они тикали, размахивали маятниками, и все показывали разное время. - Эти принес гвардии старшина Черноусов, - тоном музейного гида стал объяснять и показывать Григорий. - Эти - его разведчики, а те, что сверху, - я. Гармошку никто не нашел, и поэтому все... Не стихла еще мелодия вальса, как из объятий Густлика, тарахтя крыльями, выскочила деревянная птица и во все горло провозгласила: "ку-ку!" - Возьми! Бери, а то шмякну об пол! - разозлился Елень. "Ку-ку!" - пронзительно вскрикнула вторая. Саакашвили подхватил "