о опустился над Алешиной головой. Истребитель помчался по взлетной полосе. Стрелка на приборе указывала скорость разбега. Струи дождя забрызгивали смотровое стекло, туман ограничивал видимость. Все же Горелов по всем правилам и вовремя закончил разбег, уверенно оторвал машину от земли и стал с крутым углом набирать высоту. Со всех сторон его обступила кромешная тьма. Невесомые облака прилипли к стеклу кабины. Стало темно, и Алеша опасливо подумал: "Вверх-то хорошо, а вот как я вниз дорогу сквозь облачность найду?" Он еще не знал, где цель, какая она, в каком направлении летит. Сегодня у него был самый чудной позывной из всех, какие он когда-либо получал: "Архимед-три". На высоте в десять тысяч метров он услышал по радио: -- "Архимед-три", набирайте двенадцать. Вскоре он передал: -- Есть, двенадцать. Облачность кончилась, и теперь самолет рассекал ясное, чистое голубое пространство стратосферы. Даже не верилось, что на земле туманно и слякотно и генералы, окружающие маршала, зябнут от ветра. С командного пункта передали новый курс. Послушный воле Горелова, истребитель стал менять направление полета до тех пор, пока красная черточка на компасе не совместилась с указанной цифрой. Потом от него потребовали сделать левый разворот. И опять под устойчивый свист турбины выполнил он маневр. Затем невидимый офицер, руководивший наведением, потребовал набрать еще пятьсот метров высоты, изменить курс на двенадцать градусов, снизиться на сто метров, увеличить скорость, и наконец прозвучала команда: -- Цель впереди. Атакуйте. Горелов напряженно осматривал впереди себя пространство. Под гермошлемом рычажок микрофона давил щеку. Внизу, под острыми стреловидными крыльями его машины, повсюду расстилалось бескрайнее барашковое море облаков, и сначала на этом однообразном их фоне он ничего не увидел. Стало сухо во рту и неприятно похолодело внутри при мысли, что он может прозевать цель. Горелов, вопреки всем наставлениям с КП, опустил нос истребителя, чтобы осмотреть самую близкую к нему часть неба. Тотчас же он увидел волнистый след инверсии. "Так и есть!" -- крикнул он обрадованно. Строго под ним, так что истребитель закрывал его своей тенью, шел, купаясь в солнечных лучах, остроносый двухтурбинный бомбардировщик. До рези в глазах сверкало остекление кабины. Хитрым и опытным был летчик, решивший, что только таким образом сможет уйти он от более скоростного истребителя. Еще минута, и Алексей потерял бы цель. Его машина пронеслась бы над ней, и, лишенный возможности смотреть назад, он бы неминуемо пропустил ее на белом фоне облаков. Алеша облегченно вздохнул, убрав газ, отстал от бомбардировщика, дождался, пока тот не удалился на наиболее выгодное для атаки расстояние, и передал: -- Цель атакую! -- Молодец! Возвращайтесь! -- приказал командный пункт. Он переключил радиостанцию на аэродром и получил подтверждение команды. Теперь развернуться, пробить облачность и выйти на дальнюю приводную. В тесной кабине стало отчего-то жарко. Горелов решил -- от усталости. Закончив разворот, он окунул нос самолета в белую кипень облаков. Снижаясь с небольшим углом, он твердо знал, что не раньше как через пять минут появится под нижней их кромкой чуть севернее аэродрома, а до дальнего привода -- рукой подать. Пот растекался по лицу. "Почему так жарко?" -- подумал Алеша. И вдруг турбина с резким скрежетом взвыла, и в лицо ударило острым запахом гари. Тяга резко упала, но двигатель еще теплился, еще жил. Не веря в случившееся, Алеша продолжал планировать, теряя высоту. Он не видел, что следом за истребителем тянется зловещий шлейф дыма, но приборы уже сигнализировали о случившемся. Переговорные рычажки, прильнувшие под гермошлемом к шее, были холодными, как змеи. Приборная доска стала серой, стрелки начали двоиться. -- Дым! -- прошептал он странно сухими губами. С земли голос Ефимкова рассержено спросил: -- "Архимед-три", почему молчите? Прием. -- Я -- "Архимед-три", -- отозвался Алеша, стараясь победить неожиданно охрипший голос. -- Самолет горит. Иду с выключенным двигателем. Обеспечьте полосу. Прием. Несколько секунд длилось молчание. Турбина замерла на шести километрах высоты, дым немного рассеялся, но в кабине стало еще жарче. -- "Архимед-три", Алеша! -- донесся с земли испуганный голос комдива. -- Немедленно катапультируйся! -- Не могу. Буду садиться, -- быстро ответил Горелов и удивился, что голос его прозвучал твердо. В ушах -- новый окрик комдива: -- Немедленно покидай машину! Алеша не ответил. Считается, что секунда минимальное время. Вспыхнула, и уже ее нет. Но это, когда жизнь идет размеренным чередом. А если человеку угрожает опасность, о многом подумает он за одну-две секунды. Нет, это приказание он ни за что не может сейчас выполнить. Да, он знает, что при пожаре летный устав требует немедленно покинуть самолет. Он знает, что на земле, на его родном аэродроме, находится маршал, утверждавший этот устав и этот параграф. Но в своей тревоге за его судьбу и Ефимков, и генералы, и маршал едва ли подумали о том, что представилось ему в один миг. Алеша похолодел, вспомнив, что пролетает сейчас над большим городом. Он его не видел, но знал твердо, что под короткими металлическими крыльями самолета, скрытые непроницаемым пологом тумана, лежат улицы и площади. Сейчас утро. В сырое низкое небо фабричные трубы выбрасывают черный дым, мальчишки и девчонки шагают по тротуарам с портфелями в школу. Трамваи увозят рабочих первой смены. На кухнях готовятся завтраки -- заботливые жены провожают на службу мужей, воспитательницы детских садов выводят на улицу малышей, студенты перед началом первой лекции спорят о новых стихах. Тихое обычное утро. И никто, кроме него, лейтенанта Горелова, не может даже вообразить, что летящая в воздухе неуправляемая машина обрушится на мирные крыши и огромный взрыв потрясет город. -- Ни за что! -- самому себе крикнул Алеша. В кабине уже пекло. Алеша слышал в наушниках требовательный голос комдива, приказывавшего выбрасываться, но затуманенное сознание решительно противилось. Мысли бежали нестройно. -- Неужели погибну? -- шептал он хриплым от жара голосом. -- Нет, не может этого быть! Все труднее и труднее становилось дышать, размывы зеленых кругов мельтешили перед глазами. Горло душили холодные спазмы. "А еще космонавт, температуры такой не выдерживаешь, -- оборвал он себя насмешливо. Он вдруг вспомнил о матери. -- Она не переживет!" "Ну, так что же? -- спросил его кто-то чужой. -- Возьми и нажми на пиропатрон. Машина упадет на город, а ты будешь жить". "Нет! -- возразил Алеша этому чужому. -- Только с машиной!" Он раскрыл слипающиеся глаза и увидел на приборе три тысячи метров. "Город уже позади", -- подумал он облегченно. Высоты -- три тысячи. Дальше нельзя было пикировать с таким крутым углом. Напрягая силы, он потянул на себя странно отяжелевшую ручку управления. Проклятая слабость! Только бы ей не сдаваться. Смутные, уже редеющие облака мчались за фонарем кабины. Тысяча метров, восемьсот, пятьсот... Алеша увидел внизу расплывающиеся, подрагивающие очертания аэродрома и чуть не вскрикнул от радости. Как это здорово получилось! Он выскочил из облаков совсем близко от летного поля. Вот впереди и серая лента бетонной полосы, и красное кирпичное здание штаба, и даже маленький домик дежурного вена, окруженный ЗИМами. "Нет, я не погибну. Жить!" -- закричал самому себе Алеша. Он явно промазал, заходя на посадку. Едкий дым, снова ворвавшийся в кабину, закрыл приборную доску и смотровое стекло. Но Горелов успел выровнять истребитель. На доске обнадеживающе засияли зеленые лампочки. Значит, вышли все три колеса. Он опустил нос машины и ощутил толчок. Самолет уже мчался по бетонке. Весело гудели под твердыми резиновыми покрышками серые плиты. Если бы не привязные ремни, его бы обязательно бросило вперед и ударило о приборную панель. Но ремни выдержали неудачное торможение. Голова кружилась и гудела от звона. Алеша чувствовал, что вот-вот потеряет сознание. Кабина, наполненная удушливым чадом, дышала, как раскаленная печь. "Фонарь", -- вспомнил он и нетвердой рукой открыл над собою крышку. Сырой утренний воздух плеснулся в лицо. Не освобождаясь от парашюта, Горелов выскочил из кабины на землю и отбежал от самолета. К нему со всех сторон спешили люди. Две пожарные машины уже поливали плоскости истребителя и горячее сопло из брандспойтов. Санитары разворачивали носилки, и это привело его в замешательство. Сбрасывая на землю парашют, Горелов слабо воскликнул: -- Не надо, я живой! У черного, закоптившегося от дыма крыла появился Ефимков. -- Товарищ полковник... -- начал было рапортовать Горелов, но тот остановил его решительным жестом. -- Не мне... здесь маршал. Лишь теперь увидел Алеша высокого пожилого человека в длинном плащ-пальто и, собрав все силы, стараясь, чтобы голос звучал как можно тверже, отчеканил: -- Товарищ Маршал Советского Союза. Лейтенант Горелов воздушную цель перехватил. На обратном маршруте возник пожар. Произвел посадку с выключенным двигателем. -- Молодец, -- тихо сказал маршал. -- Какой же, право, молодец! Как фамилия, говоришь? Горелов? Ну, раз ты с такой фамилией не сгорел, то любые огни и воды пройдешь. -- Так точно, товарищ маршал. Пройду! -- улыбнулся Алеша. -- У вас, лейтенант, какой класс? -- Третий, товарищ маршал. -- С этого дня вы -- военный летчик второго класса, товарищ Горелов. За мужество и отвагу объявляю вам благодарность, награждаю ценным подарком и присваиваю досрочно звание "старший лейтенант". -- Служу Советскому Союзу! -- ответил Алеша. x x x И еще прошло несколько месяцев. Осень с нудными дождями и туманами сменилась такой же кислой южной зимой. Аэродром в Соболевке не просыхал, и, когда в начале января ударил мороз и сковал вязкий грунт, все этому откровенно радовались. Шагая по летному полю, старший лейтенант Горелов наслаждался хрустом снега и холодным багрянцем солнца. После истории с вынужденной посадкой он как-то сразу повзрослел, стал собранным и строгим. Наблюдая за ним, Ефимков улыбался. Старый воздушный волк знал годами проверенную истину, что любая авария или катастрофа не проходит бесследно для летчика, оставшегося живым. Тот, на кого дохнула смерть, уже не может, как прежде, относиться к полетам. У слабых это вырабатывает острастку, боязнь резкого пилотажа, нервную дрожь при каждой неверной ноте в работе двигателя. У такого, чуть осложнись в воздухе обстановка, и ноги становятся ватными, и сердце норовит закатиться, куда ему вовсе не положено. И много, ой как много нужно после этого воспитывать такого человека, чтобы вернуть ему прежнюю выдержку и душевное равновесие. Люди же сильные и по-настоящему храбрые тоже подвергаются воздействию перенесенной ими беды. Но в противовес слабым они не мечутся и не пугаются, когда возникает какое-либо затруднение в полете. Перенесенная опасность делает их более сдержанными, более осмотрительными, освобождает от ненужного риска, учит дорожить жизнью. К этой второй категории, по твердому убеждению Кузьмы Петровича Ефимкова, и относился Горелов. Когда на другой день после аварии комдив проведал своего подчиненного в лазарете и тот стал горячо его убеждать, что он здоров и его надо немедленно выписать и включить в плановую таблицу на очередные учебные полеты, Ефимков добродушно ухмыльнулся: -- Нет, парень. Ты еще больной. -- Я? -- почти возмутился Алеша. -- Да откуда вы взяли?! -- Больной, -- жестко повторил полковник. -- Пережитым больной. Вот когда сядешь в самолет -- поймешь меня... Это, брат, не простая вещь. Горелов, хмуря лоб, вслушивался в его речь, неуверенно сказал: "Не может быть", но после первого же полета нашел на аэродроме комдива и доверительно признался: -- Правильно вы говорили, товарищ полковник. Не сразу от пережитого освободишься. -- Ну вот, -- засмеялся Ефимков, -- теперь понял, Фома-неверующий. С каждым новым полетом Горелов чувствовал себя в воздухе все спокойнее и спокойнее. К нему вернулась прежняя уверенность, но была уже она несколько иной, всегда обдуманной, взвешенной. Вот почему, глядя на Алексея, комдив думал: "Этого небо примет. Хороший из него комэск выйдет в недалеком будущем". Об аварийной посадке Горелова, о том, как спас он истребитель, писали в газетах. Даже "Красная звезда" напечатала небольшую заметку. Алексей сначала хотел на радостях послать газету матери, но сразу же спохватился: зачем? И так она каждый день думает о нем и тревожится; профессия летчика-истребителя кажется ей в десятки раз опаснее, чем это есть на самом деле. Он не послал ей газету, но вскоре получил от матери платный конверт. "Сыночек, дорогой мой, -- писала Алена Дмитриевна, -- что же ты огорчаешь меня? Почему ничего не написал о своем происшествии и мне пришлось про это узнать из газеты? Вся наша окраина только и говорит, что о твоем геройстве и о том, как сам маршал новый чин тебе дал. Это хорошо, сынок, но летай поосторожнее, чтобы больше такие приключения с тобой не случались. И еще посылаю тебе нашу верхневолжскую газету "Знамя коммуны", где пишется про тебя, и целую своего бесценного". В конверт был вложен номер местной газеты с самым подробным описанием Алешиного полета. И еще была там заметка, подписанная его друзьями Володькой Добрыниным и Леной Сторожевой. "Мы гордимся тобой, Алексей!" -- называлась заметка. Горелов недоуменно пожал плечами: они-то откуда в Верхневолжске взялись? Ведь разъезжались в далекие края. Загадка разъяснилась через неделю, когда он получил от них письмо. Оказывается, летом, во время каникул, они встретились в родном городе и поженились. "Правильно сделали, -- одобрил Горелов, -- подходящая пара". x x x Зори и закаты в любое время года заставали на Соболевском аэродроме людей в летных комбинезонах и технических куртках. Одни из них готовили боевые машины на земле, другие поднимались в воздух на стремительных скоростях, оставляя иной раз в вышине пушистые хвосты инверсии. Был среди них и Алексей Горелов. Даже видавшие виды ветераны считали теперь его своим человеком и относились с уважением, как к равному. Все шло обычным чередом, и в жизни обитателей Соболевского аэродрома нет-нет да и происходили то радостные, то грустные перемены. Жена старшего лейтенанта Иванова наперекор всем врачам встала на ноги -- никакой раковой опухоли у нее не оказалось. Сам Иванов после этого неузнаваемо переменился: и следа не осталось от его прежней мрачной подавленности. Он чертом носился по аэродрому, покрикивая на подчиненных, подгоняя работу на каждой самолетной стоянке. Его звено вышло в отличные. Лева Горышин получил звание старшего лейтенанта, а командир полка Климов носил уже подполковничьи погоны. Ушел в запас замполит Жохов, и на его место из Москвы приехал выпускник военно-политической академии молодой веселый майор Тимаков, сразу ожививший в полку партийно-политическую работу. В свободные дни Алеша не расставался с книгами. Он перечитал "Далекое близкое" Репина, книги о русских передвижниках. Все, что имелось в полковой библиотеке о первых космических полетах, уже побывало у него на дому, а книги Гагарина и Титова он брал по два раза. Горелов подолгу рассматривал снимки космонавтов, сделанные во время их тренировок в кабине космического корабля, много и часто думал об этих людях. Какие они, пилоты первых советских космических кораблей? Необыкновенные они или такие же, как и он? Гагарин и Титов обещающе улыбались с различных фотографий, но ответа на этот вопрос не давали. Сам с собой Алеша рассуждал и о космическом полете, упорно убеждал себя: "Не может быть, чтобы такой полет был мне не под силу. Если бы я оказался на их месте, тоже смог... А может, нет?.. Может, у меня не такая кровь, нервная система, мускулатура? Может это быть или нет?" То космонавты казались ему особенными, во всем его превосходящими людьми, то Алексей начинал видеть в них таких же молодых летчиков-истребителей, как и он сам. "Самое волнующее придет потом, когда люди станут летать на высоких орбитах, выходить в открытый космос", -- думал Алеша, и мечта попасть к тем, кто готовится для этого, -- острая и дерзкая мечта, -- опять волновала его. Алеша с увлечением рисовал в эти дни космические корабли, поднимающиеся к звездам, и космонавтов в их фантастическом облачении. Эти рисунки он никому не рисковал показывать. По просьбе нового замполита он расписал широкие дощатые стены в комнате отдыха дежурного звена. На одной из них в масляных красках воскресли перовские охотники, на другой -- запорожцы, сочиняющие письмо турецкому султану. Исчерпав свою приверженность к классикам, Алеша взялся за собственный сюжет, и на третьей стене появилась сложная композиция: освещенный солнечным закатом аэродром, взлетающие истребители и группа офицеров в летных комбинезонах. Один из них -- высокий, плечистый, чем-то смахивающий на Ефимкова и в то же время совсем не Ефимков -- из-под ладони, козырьком приставленного к глазам, наблюдает за полетами. Оставался небольшой простенок меж окон, выходящий на летное поле. После долгих раздумий Алеша нарисовал здесь звездное темно-синее небо и ярко-желтый космический корабль, набирающий высоту. На борту его сделал короткую надпись: "Заря". Когда все было готово, летчики и техники валом повалили в дежурный домик. Зашел и Кузьма Петрович, которого просили не заглядывать сюда, пока работа была в разгаре. Подбоченясь, встал она пороге, да так и застыл от радостного изумления. -- Батюшки вы мои! -- воскликнул он. -- Да ведь это же целая Третьяковска у нас в Соболевке открылась. Подполковник Климов, пришедший вместе с комдивом, заметил: -- Теперь этот флигель не дежурным, а охотничьим домиком будем звать. -- Почему охотничьим? -- запротестовал Ефимков. -- Космическим. У нас вошло теперь в моду длинные статьи печатать и доклады делать о том, что космонавтика от авиации произошла. Воды в них хоть отбавляй, а тут эта теорема предметно в двух сюжетах доказывается. Взлетают наши истребители, а напротив, будто подхватив и умножив их скорость, целая махина к звездам устремилась. Ей=богу, убедительно. Как-то приехал в гарнизон член Военного совета, уже немолодой седоватый генерал. Ему понравилась роспись домика, а еще больше портрет погибшего Комкова, написанный Алешей. -- Может, этого парня надо в студии Грекова показать, -- задумался член Военного совета, -- самородок же! -- Показать-то не штука. Да бесполезно, -- вздохнул Ефимков. -- Не пойдет, товарищ генерал. Он на свою живопись смотрит как на дело второстепенное. Есть у него другая большая мечта. -- Какая же? -- Стать космонавтом. -- О! -- генерал развел руками и засмеялся: -- Тут, Ефимков, я, к сожалению, так же беспомощен, как и вы! Сейчас таких мечтателей хоть отбавляй. x x x Любит военных людей дорога. Идут ли бои или день за днем текут годы мирной боевой учебы -- для армии движение -- это ее жизнь. Разве не носился молодой, полный энергии и пыла Суворов во главе своих полков, осуществляя стремительные марш-броски и маневры, прежде чем вел их в бой? Разве пожилой дряхлеющий полководец Кутузов, уже обессмертивший себя победой над Наполеоном, не разъезжал бесконечно по гарнизонам и бивакам на польской земле, где оставался в войсках до последнего дня своей жизни? В день и в полночь, в зной и дожди прикатывал он на своем "возке" то в один, то в другой полк, инспектировал учения, поощрял достойных, наказывал нерадивых. Ну а в наше время курьерских поездов и реактивных воздушных лайнеров военачальники разных степеней, от самых молодых и до шестидесятилетних, которым зрелость опыта и зрелость мысли не позволяют состариться, разве они не пребывают в постоянном движении? Ну а сами войска: мотопехота, танковые части, летчики, артиллеристы, ракетчики... Они тоже находятся в постоянном движении. Кто-то едет за новой, более совершенной и грозной техникой, кто-то передислоцируется на более важный рубеж в приграничной зоне, где на всякий случай надо постоянно иметь наиболее надежные силы. Кто-то перелетает со своего родного и хорошо обжитого аэродрома на другой, незнакомый и необжитый, потому что этого требуют условия тактического учения. Кто-то ночует в поле, а не в казарме и не в кругу семьи, и получает ужин не на тарелке с розовой каемочкой, а в солдатском котелке. Кого-то будит на привале свежая утренняя роса, а не будильник, заботливо поставленный женой на нужный час. Словом, богата дорогами армейская жизнь. И нет ничего удивительного, что в поезде дальнего следования, идущем из Москвы на юг, встретились два старых фронтовых друга -- генерал-майор авиации и полковник. Встретились не где-нибудь, а в вагоне-ресторане, потому что, не будем скрывать, генералы туда тоже заходят и не считают за великий грех в дороге выпить стопку-другую за обедом или ужином. Генерал-майор авиации, лет за сорок пять, среднего роста, чуть сутуловатый, как и многие летчики, у которых значительная часть их жизни прошла в кабине, вошел неторопливо в вагон-ресторан и, так как посетителей было мало, сразу задержал взгляд на высоком плечистом полковнике, в одиночку сидевшем за столиком у окна. Серые выразительные глаза генерала дрогнули под цепочкой густых бровей. -- Кузьма! -- воскликнул он, да так громко, что все сидевшие за столиками сразу же оглянулись. Полковник стремительно вскочил, едва не перевернув столик. -- Сережа! Мочалов! -- Генерал и полковник крепко обнялись и некоторое время стояли в проходе, оглядывая и похлопывая друг друга. -- Вот так встреча! Ты куда? Генерал назвал город, куда он ехал. -- Так это же замечательно! -- обрадовался полковник. -- Значит, в наш военный округ, мимо моих владений. Не будь я Ефимковым, если ты не побываешь у меня. Слезем в десять ноль три в Соболевке -- воскресенье все равно день не рабочий, значит, твой, -- а в понедельник утром я тебя на Як-12 переброшу к самому месту. -- А если погоды не будет? -- На машине тогда отвезем. И не отговаривайся, друже. Все равно ничего не получится. -- Да я и не думаю отговариваться. Откуда ты взял? -- засмеялся генерал. Ефимков усадил старого друга напротив себя и, широко улыбаясь, продолжал разглядывать его. -- Все такой же. -- Да ведь мы только два года не виделись. А годы теперь реактивные. Пролетают быстро. -- Ну а меня чего не спрашиваешь, где я и что? -- Знаю, Кузьма, все знаю. Перед командировкой был у маршала авиации. Он твое хозяйство похваливал. -- Да вроде на уровне стараемся идти, -- самодовольно пробасил Ефимков. -- Ну а сам-то где? Что-то за последний год фамилия твоя в приказах перестала фигурировать. Ни среди тех, кому благодарности объявляют, ни среди тех, кому взыскания. -- Однако на орехи мне достается не меньше, -- улыбнулся генерал. -- Где же ты теперь, Сергей Степанович? -- Потом скажу. Ты в каком вагоне едешь? -- В пятом. -- Так и я в пятом. И купе пустое. Перебирайся. Поезд грохотал на стыках рельсов, оглашая сизую от инея ночь короткими гудками. В репродукторе низкий женский голос рассказывал о том, что течет река Волга и что кому-то семнадцать лет. Буфетчик равнодушно зевал у стойки. Ефимков взял меню, на переплете которого была наклеена фотография -- нарядная блондинка с высоко взбитой, но уже не модной прической сидела с молодым красавцем за столиком, уставленным фруктами, шампанским и прочими яствами. Дальше начиналась реклама, призывающая пассажиров посещать вагоны-рестораны. -- Черт побери, -- ворчливо произнес он, -- езжу, езжу и всегда, как только переступаю порог вагона-ресторана, наталкиваюсь на эту пикантную блондинку. Уже виски седеть начали, дети выросли, а она все такая же прекрасная. Мочалов расхохотался: -- Это что? Комплемент блондинке или критика рекламы министерства торговли? -- Считай и то и другое, -- подтвердил Ефимков. -- Голоден я как черт, давай заказывать. Заказывать еду Кузьма Петрович был мастер. Даже скудное меню вагона-ресторана он сумел превосходно использовать. По его велению на столе одна за другой появились тарелки с семгой и заливным судаком, салаты, приправленные майонезом и сметаной. На продолговатом блюде идеально разделанная засияла селедка, а рядом с нею уже дымился вареный картофель. Наконец, пожилой официант поставил ломтиками нарезанный лимон и бутылку коньяку. Ефимков потер огромные с крупными синими жилами руки. Когда-то давно, еще до войны, он на спор гнул ими подкову. -- Ты чего на меня так пристально смотришь? -- Как в зеркало, -- засмеялся генерал, -- самого себя в тебе вижу. Вот и морщин прибавилось и седина голову подкрасила, а молодость, чувствую, не иссякла. -- Так я же не из тех, что носят расписные рубашки и в двадцать лет рассуждают, как старики, или пишут стихи о каком-то конфликте двух поколений. -- А что, и у тебя в дивизии есть такие? -- Нет, у меня все на уровне. Один, правда, затесался, да и то... -- Уволил при удобном случае? -- Зачем? -- ухмыльнулся Ефимков и стал набивать трубку. -- Перевоспитал. Как миленький сейчас трудится. Ну а горя с этим парнем действительно хватил. Как его звали, постой. Техник-лейтенант Борис Святошин. Себя-то он Бобом именовал. На полеты выходил танцующей походкой, весь аэродром смешил. Бороду окладистую на шотландский манер отпустил. Я его какое-то время не замечать пытался, думаю, дурь пройдет. Ан нет. Что ни день, то хуже. Начал хороших парней, молодых офицеров, на вечеринки таскать. Пластиночки, накрашенные девицы, коктейли. Смотрю, уже человек пять стали на аэродром с красными глазами по утрам выходить. Вот тогда я и взялся за этого Боба. Стал беседовать. Ему слово, он в ответ десять. "Вы, -- говорит, -- старшее поколение -- продукт культа. Вы нас не понимаете". Не выдержал я, кулаки сжал. "Ах ты, -- говорю, -- желторотый. Это о ком ты так говоришь? О тех, кто тебе право носить красивую одежду и слушать транзисторы в войну отстаивали? Причем же здесь культ? Ты подумал, на кого замахиваешься?" Здорово вял в оборот. А потом стал ближе интересоваться, кто он, откуда. И оказалось, хороший парень. Сын умершего после войны фронтовика. Засосала его всякая плесень, вот и попал под влияние. Ну, мы его по комсомольской линии, на суд офицерской чести. Кто-то внес предложение понизить в звании, так он горючими слезами плакал. Сжалились. А сейчас в отличниках ходит. Уволить его легче легкого было. Так я же не из тех, которые только и любят наказывать да увольнять. Генерал покачал головой и грустно сказал: -- Их тоже понимать надо, этих наших мальчиков. Не всегда они шумят по злому умыслу. Годы культа ведь действительно по самому сердцу прошли. Мы люди закаленные -- видели и смерть и пожарища, и трудности первых пятилеток, голод и холод. Нам было легче. А им труднее понять произошедшее и оценить. К ним надо чутко подходить, Кузьма. Мы все же иногда любим покрикивать: дескать, как вам не стыдно, боитесь трудностей, нытики, плаксы, нам в вашем возрасте иногда белая булка за радость была, а вы ходите чистенькие, сытые, да еще прошлое поругиваете! Но ведь для чего мы все это прошли? Неужели для того, чтобы и наши сыновья шли по такой же дороге трудностей и лишений? Нет. Люди лучше сейчас хотят жить. Кому охота переживать то, что мы в юности пережили?.. Давай выпьем, друже, за племя младое, незнакомое. Пусть оно идет дальше нас, в том числе и наши дети, конечно. -- Вот за это самое и давай. -- Ефимков поднял рюмку. -- И за встречу, -- прибавил генерал. -- И за то, что оба живы и песок из нас не сыплется, чтобы уходить в отставку. Чокнулись и выпили. Мочалов, повернувшись к окну, чуть приоткрыл штору -- мелькали сквозь сумрак далекие огоньки, летел в ночи скорый поезд. Если бы наши отделы кадров умели поглубже заглядывать в судьбы человеческие, они бы обязательно в личные дела Ефимкова и Мочалова вписали историю их дружбы, прошедшей через многие испытания. И в самом кратком изложении выглядела бы эта история так. ...Летом сорок третьего года за линией фронта был подбит штурмовик Ил-2. Еле-еле перетянув лесок, летчик посадил его на жнивье. Низко над ним пронеслись самолеты его группы. Он проводил их тоскливыми глазами и остался один у разбитой машины, полный решимости принять свой первый и последний бой с фашистами на земле. От ближнего хутора, взметая пыль, уже мчались к месту вынужденной посадки вражеские мотоциклисты. Короткие автоматные очереди с треском разрывали сухой полевой воздух. Но вдруг над головой летчика со звоном пронеслось звено наших истребителей. Три из них ударили из пушек по дороге, отсекая мотоциклистов, а четвертый смело пошел на посадку. Не выключая мотора, пилот открыл над головой крышку фонаря, приподнялся в кабине. Мочалов, подбегая, увидел тяжелый, резко очерченный подбородок, злые глаза. -- Чего шляешься! -- свирепо закричал незнакомый пилот. -- Тут тебе не парк культуры и отдыха. В машину!.. После войны судьба снова свела их на время: оба служили в одном пограничном полку, овладевали первыми реактивными истребителями. Совместные полеты на новых машинах, дружба семей и многое-многое другое их породнило. При встречах они обходились без театрально бурных восклицаний: !А помнишь ли?" Они читали свое прошлое в глазах друг у друга. -- Ну а теперь что за тост будет? -- спросил Мочалов, разливая остатки коньяка. -- За небо над нами! -- Давай за небо! -- согласился генерал. -- Под этим небом хорошо дышится. Потом они направились в пятый вагон, и Ефимков перенес в купе генерала свой небольшой чемодан. Сняв китель с разноцветными орденскими планками, он надел пижаму и с наслаждением стал набивать трубку. Искоса посмотрел при этом на друга. -- Ты как? -- По-прежнему не курю, -- отозвался генерал. -- Жаль, -- вздохнул Ефимков, -- мне под старость стало казаться, что человек, брезгающий трубкой, многое теряет. Люлька, она мыслить располагает. В облаках табачного дыма многие великие решения принимались. -- Ты стал сентиментальным, Кузьма. -- Помилуй бог, Сережа. Чего нет, того нет. Просто во мне собственный опыт заговорил. -- А меня к трубке не тянет, -- улыбнулся добродушно Мочалов, -- да и должность сейчас такая, что курить противопоказано. Обязан пример подчиненным подавать. А уж кому-кому, а им и на понюшку табаку нельзя. -- Да, да, -- деланно зевнул Ефимков, -- ты же обещал рассказать, на какой ты теперь работе. -- Действительно обещал, -- согласился генерал, тоже снимая китель и форменную рубашку. Оставшись в одной белой майке, он плотнее притворил дверь и сел на диван к Ефимкову. -- Видишь ли, Кузьма Петрович, я уже полгода не служу в строевой авиации. -- Это я сразу понял, -- подхватил Ефимков. -- Но где? В каких войсках? К ракетчикам, что ли, подался? -- Бери выше, -- улыбнулся Сергей Степанович. -- Назначен командовать особым отрядом космонавтов. -- Ты! -- Ефимков от удивления замер. -- Да какой же ты, извини меня, космонавт?! И годы уже не те, и делом этим, насколько мне известно, ты никогда не занимался. -- Примерно так я и заявил, когда мне предложили эту должность, -- улыбнулся Мочалов. -- Выслушал меня один ответственный товарищ и головой покачал. "Когда вы вступали в партию, товарищ Мочалов?" -- "На фронте, -- отвечаю, -- и партбилет между двумя боевыми вылетами получил. Только в разных местах: вступал под Орлом, а получал уже за Днепром". Он засмеялся, но глаза, гляжу, строгие: "Не годится, -- говорит, -- коммунисту-фронтовику пасовать перед трудностями". Я стал ссылаться на свою некомпетентность, сказал, каким, по моему убеждению, должен быть командир подобной части. Он меня снова остановил. "Вы как думаете, с чего начинается техническая революция?" -- "С появления новых форм труда". -- "А еще точнее?" -- "С появлением новых орудий труда". -- "Правильно. Сначала появляются новые орудия труда, а потом -- производственные отношения, которые им должны соответствовать. Давайте с точки зрения диалектики и отнесемся к новой профессии летчика-космонавта. Согласитесь: сначала появилась идея осуществить полет человека в космос, затем -- корабль, способный поднять человека, и потом уж -- первый отряд космонавтов. А вот академию, готовящую командиров таких отрядов, мы не смогли сразу открыть. Да и то сказать -- космонавтике нашей год с небольшим, а срок обучения в любой академии не меньше трех-четырех лет. Как же быть?" Я пожал плечами, а он усмехнулся и закончил: "Из авиации надо брать кадры. Таких, как вы, выдвигать. Когда вас назначили командиром эскадрильи, вы были уверены, что с этой должностью справитесь?" -- "Не очень", -- отвечаю. "А когда полк доверили?" -- "Тем более". -- "А когда дивизию дали?" -- "Совсем поначалу растерялся". Он засмеялся: "А знаете, почему? Потому что во всех случаях вы шли на новое дело. И сейчас на новое дело идете. Но партия вам доверяет..." Вот я и пошел, Кузьма Петрович. Трудно было поначалу, очень трудно. Но чертовски интересно. -- И корабли космические ты видел? -- оживился Ефимков. -- Зачеты даже по материальной части сдавал. -- Ну а с Главным конструктором беседовал? -- Было. -- Вот, по-моему, человек! Глыбища! -- Большой человек! -- подтвердил Мочалов. Вагон покачивало. Временами под колесами жестко взвизгивали рельсы. Тихо тлела трубка в руках Ефимкова, негромкий голос Мочалова наполнял купе. -- Ты вот спрашиваешь, что такое первые полеты человека в космос. Конечно, если быть откровенным, это, что называется, проба пера. Мы сейчас пишем и говорим, что наши корабли несравненно лучше и надежнее американских капсул. Но придет время, и в сравнении с новыми они будут выглядеть, как самолет По-2 рядом со сверхзвуковым реактивным истребителем. Первые полеты -- это разведка околоземного космического пространства. -- Нечего сказать -- разведка, если весь мир о ней шумит! -- гулко рассмеялся Ефимков. -- Так-то оно так, -- согласился Мочалов, -- но мы смотрим вперед, в будущее. А наше будущее -- это орбитальные станции, монтажные работы в космосе, высадка на Луне. Сам понимаешь, какие кадры нужны для этого. -- Ну а в наши края ты по какой надобности прискакал, Сережа? Сказать можешь? -- Скажу. Во-первых, в штабе округа надо мне о парашютных прыжках договориться. Собираюсь свой личный состав весной сюда привезти. Еще кое-какие организационные дела. В том числе должен на вакантное место одного паренька из молодых летчиков в отряд подобрать. -- В космонавты? -- Да. -- И почему ты его решил искать именно у нас? Не свет ли клином сошелся на нашем округе. Генерал прищурился и с усмешкой посмотрел на друга: -- Только потому, что служит в этих краях некий полковник Ефимков. Когда я об этом узнал, сразу подумал: вот кто лучше всех мне поможет. Доложил начальству и получил от него "добро". -- Вот за это спасибо, -- растрогался Кузьма Петрович, -- спасибо, что друга не позабыл. Да я тебе на выбор такие кадры предложу -- лучше нигде не найдешь. Целую дюжину кандидатов в космонавты порекомендую. Кузьма Петрович, как и в молодости, умел быстро поддаваться приливам бурной энергии и заражать ею других. И, прикусив в углах рта добрую усмешку, думал генерал Мочалов о том, что не поддался его друг своим сорока шести годам и не потерял острого отношения к жизни, какой бы стороной она ни поворачивалась к нему. Вот и морщины залегли под глазами, и виски начали заниматься той неторопливой сединой, какая несмело трогает в такие годы деятельных, но уравновешенных людей с отличным здоровьем и крепкими нервами. -- Подожди, дорогой, -- попытался Мочалов сбавить его пыл. -- Во-первых, чтобы задержаться у тебя на денек, я должен доложить об этом в округ. -- По телефону доложишь. У нас связь работает, как нерв. Так, кажется, мы в войну на плакатах писали? А задержаться тебе у меня командующий посоветует. Увидишь. Мочалов кивнул головой. -- Будем считать -- уговорил. Однако подобрать одного кандидата для меня дело очень и очень нелегкое. -- А разве я сказал, что легкое? -- забасил Ефимков. -- Ты мне со всеми подробностями обрисуешь, какой именно кандидат тебе нужен, а я уж об остальном позабочусь. Сам должен понимать: у меня в дивизии летуны один к одному -- все в комдива! x x x В понедельник утром Кузьма Петрович Ефимков подъехал к штабу на час позднее обычного. Полетов в этот день не было, в учебных классах шли занятия. В его приемной уже давно сидел начальник отдела кадров майор Бенюк с огромной кипой личных дел на коленях. Окинув бегло эту кипу и самого Бенюка, Ефимков спросил: -- Принес? -- Принес, товарищ полковник. -- Как я просил -- молодые, красивые, хорошие летчики и физкультурники? -- Так точно, -- подтвердил ничего не понимающий майор, -- может, вы все-таки объясните, товарищ полковник, почему вас самые красивые заинтересовали. -- Это тот случай, когда начальнику вопросов задавать не положено, -- прервал Ефимков, сверху вниз взирая на невысокого Бенюка. -- Клади мне эти папки на стол. Он прошел в кабинет и по телефону приказал начальнику медицинской службы немедленно принести личные медицинские книжки всех тех офицеров, чьи личные дела отобрал Бенюк. Потом, когда это было сделано, связался со своей квартирой. К телефону долго никто не подходил, длинные басовитые гудки следовали один за другим. Наконец в трубке послышался голос генерала Мочалова: -- Квартира полковника Ефимкова. -- Это ты, Сережа? -- Конечно, Кузьма. Стою с намыленной щекой. -- У меня все готово. Заканчивай и приезжай. Когда его старый друг появился на пороге кабинета, Кузьма Петрович важно расхаживал вокруг стола и дымил трубкой. Он был явно доволен. -- Десять человеческих судеб на моем столе, -- похвалился он. -- Ты как, сначала обзором фотографий и личных дел удовлетворишься или тебе сразу оригиналы представить? -- Экий ты скоропалительный, -- усмехнулся генерал, -- с оригиналами повремени. Предоставь мне свободную комнату и время. -- Оставайся в моем кабинете. Я на аэродром ухожу. -- Кузьма Петрович снял с вешалки меховую куртку и потянулся за папахой. -- Тебе на эту операцию часа хватит? -- Боюсь, побольше уйдет, -- покачал головой Мочалов, -- два, не меньше. -- Работай два. В десять я к тебе наведаюсь. И ровно в десять, переделав целую кучу разных дел, побывав на занятиях, в дежурном звене, на самолетных стоянках, весь раскрасневшийся от морозного солнца, Кузьма Петрович возвратился к себе в кабинет. Мочалов сидел за столом, молча постукивая пальцами по стеклу. Серые его глаза были озабоченными, брови хмурились. Большая стопка личных дел лежала в стороне, и только два -- перед ним. На верхней Ефимков прочел фамилию Горышина. -- Ну что, Сережа? -- трубным голосом спросил комдив. -- Отобрал кандидатов для беседы? Мочалов отрицательно покачал головой и ладонью отбросил свисавшие на лоб пряди седеющих волос. -- Нет, Кузьма. Лишь два человека меня заинтересовали из всех представленных: Горышин и Савушкин. -- Как, только два? -- удивился комдив. -- А остальные? Например, Иванов, командир отличного звена, а Лабриченко, наш снайпер?.. -- Так-то оно так, -- спокойно согласился генерал. -- Я не отнимаю у твоих подчиненных их заслуг. Но пойми, дорогой, очен