-- В термокамере я уже побывал... -- протянул было Алеша, но тот его сдержанно перебил: -- Это совсем не то. Но Алеша и так уже понял, что отсеки в лаборатории Сергея Никаноровича Зайцева ничем не напоминают этот дирижабль. Опутанный сетью проводов и труб, он производил внушительное впечатление. У массивной двери из белого металла стоял Станислав Леонидович в белом хрустящем халате. Сейчас он посмотрел на Алексея ласково и ободряюще, будто спрашивал: "Ну как?" И Алексей, чуть улыбнувшись, ответил: -- Я готов. -- У нас есть десять минут в запасе, -- произнес конструктор, -- идемте, соседние залы пока покажу. Конструктор быстрыми шагами провел его в два соседних помещения, и Алеша увидел сложный лабиринт приборов, вакуумных насосов и электронных устройств. Потом они прошли на пульт управления, с которого при помощи телевизоров велось наблюдение за самой камерой. -- На эти приборы можно положиться, -- рассказывал конструктор. -- Трудно придумать более точные. Они и биотоки, и частоту дыхания, и пульс, и температуру -- все берут. -- Конструктор несколько нервничал и не скрывал этого от космонавта. -- Вы волнуетесь? -- спросил он неожиданно. -- Чуточку, -- засмеявшись, сознался Алеша. -- А я здорово, -- прошептал он. -- Так и вы же держите испытание. -- И еще какое! -- воскликнул Станислав Леонидович, и на его осунувшемся лице исчезла улыбка. -- Сколько бы не пережил на своем веку человек, в каких бы переделках ни побывал, а каждое новое испытание рождает новые сомнения и тревоги. А сегодня... Хотя меня и называют в шутку "главным закройщиком космической одежды", но, понимаете, космический скафандр не так просто кроить, как модный костюм. -- Понимаю, -- окнул Алеша. -- Вот и хорошо, волжанин, -- передразнил его Станислав Леонидович, и оба улыбнулись. -- У нас в Верхневолжске так не окают, -- поддел Алеша, -- это только плохие киноактеры так окают, когда Максима Горького играют. -- Так я же не киноактер, я к-о-онструктор, -- протянул Станислав Леонидович. -- Теперь слушайте дальше. Космонавт в термобарокамеру допускается после того, как скафандр уже проверен на испытаниях. Вам будут даны три режима. Первый режим: вы проходите сквозь разреженное пространство, заполненное светящимися частицами. Их температура временами бывает очень высокой. Но частицы находятся в постоянном движении, проносятся с большим интервалом, поэтому воздействие их на организм должно быть незначительным. Потом мы включим режим два, и вы попадете в устойчивую температуру плюс сто двадцать градусов в условиях отсутствия кислорода. Представьте себе, что вы на Луне. Режим три -- тоже пребывание на Луне, но уже ночное, когда там господствует космический холод в минус сто пятьдесят градусов. Запомните эти три режима. -- Запомнил, Станислав Леонидович. -- Тогда в камеру. Под руководством конструктора два молодых техника облачили Горелова в новый скафандр. Жесткая его оболочка была не очень тяжелой. Она состояла из многих слоев: теплоизоляционного, герметического, силового и других. В скафандр непрерывно поступал кислород для дыхания, а вентиляционная система подавляла избыточное тепло. Новый гермошлем был не похож своей формой на предыдущие, открывал перед космонавтом хороший обзор. Горелов сел в просторное кресло, и его накрепко привязали. Затем на руки надели мягкие перчатки, и он услышал щелчки замков. Динамик над головой доносил в камеру голоса. -- Красавец, -- поощрительно сказал руководитель опыта, а конструктор ласково похлопал ладонью по стеклу гермошлема. Потом голоса стихли и Алеша услышал удаляющиеся шаги и легкий скрип, догадался: это закрыли внешнюю дверь, закрыли наглухо, и мощные насосы сейчас возьмутся за свое дело. Теперь за пределами его костюма создавалась такая воздушная среда, что, если на мгновение высунуться из скафандра, кровь закипит в жилах. Непослушное сердце забилось гулкими толчками. -- Алексей Павлович, -- донесся голос конструктора, -- не утомляйте себя мыслями об испытании, постарайтесь отвлечься. "Ах вы, подлые доносчики! -- подумал Горелов о самописцах, успевших сообщить на пульт, что пульс у него несколько нарушился. -- Ерунда, справлюсь как-нибудь с собой. -- Мысли бежали быстро и нестройно. -- Тебе будет трудно, -- убеждал он себя, -- но ведь ты же еще не в настоящем космосе, а на земле. За каждым твоим движением наблюдает добрый десяток специалистов. Чего же волноваться?!" -- Вот так, -- послышался снова голос конструктора. -- Теперь можно и начинать. Через две минуты даю первый режим. Положение корпуса и головы не менять. Движения будете производить по моей команде. -- Есть, -- откликнулся космонавт. Бежали секунды, а он не ощущал никаких изменений. Белый металл шарообразной термобарокамеры окружал его во всех сторон. Спокойно подрагивали на приборах стрелки. Легкий звон улавливался в окружающем пространстве. Бас конструктора возник в ушах: -- Режим номер один, Алексей Павлович... сорок секунд... тридцать... десять... Легкий звон стал нарастать и крепнуть, вся камера заполнилась им. И вдруг яркие имитационные вспышки, совсем такие, какие возникают при автогенной сварке, резанули по глазам, сначала больно, потом все слабее и слабее, будто накал их постепенно спадал. Стало жарко, и шарообразная кабина неестественно осветилась. "Так будет, когда я выйду в космос из корабля, -- догадался Горелов. -- Так будет, когда человек один на один останется с черным бездонным космосом". Прошла минута, другая, он постепенно привык и к жаре, и к бушевавшему вокруг яркому свету, они перестали его раздражать. Горелов спокойно выполнял движения, подсказанные с пульта управления, отвечал на вводные, передавал показания приборов, расположенных на специальной доске перед его глазами. Прошло запланированное время, и голос Станислава Леонидовича, но уже на такой торжественный, как перед началом испытания, сообщил: -- Начинаем режим номер два... Вспышки исчезли, и неестественный свет в термобарокамере померк. Снова ее стены и вмонтированные в гнезда приборы обрели устойчивость и не подрагивали перед глазами. Жара резко спала, и Алеша обрадованно вздохнул. Конструктор задал несколько стереотипных вопросов: "Какое сегодня число?", "Жмет или не жмет скафандр?", "Сколько минут прошло на первом режиме?". Потом стало тихо. В камеру проник желтый холодный свет, совсем такой, какой излучает Луна. Он не резал глаз; скорее, был даже приятен тем, что казался ровным. Но вот Горелов явственно почувствовал, что ему становится в скафандре все жарче и жарче. Резким голосом конструктор запросил: -- Повторите условие режима номер два! Сделав глотательное движение, Алеша четко ответил: -- Устойчивая температура плюс сто двадцать градусов при отсутствии кислорода. -- Правильно, -- одобрил Станислав Леонидович. "Сто двадцать градусов жары, -- проносилось в голове Алексея, -- это температура дня на Луне. А день там длится пятнадцать суток. И скафандр все это держит. Вот это одежка!" Он больше не ощущал нарастания жары. Казалось, она остановилась, дышалось без больших усилий. Так можно было держаться и сутки, и больше, если привыкнуть к температурному режиму. В этом Алеша теперь не сомневался и совсем не удивился, когда услышал восклицания с пульта управления: -- Смотрите, как выдерживает! Пульс и дыхание вошли в норму. -- Потише, товарищи, -- прогудел бас конструктора, -- не отвлекайте космонавта. Еще прошла минута, и Станислав Леонидович изменившимся голосом, будто ему самому в совершенно нормальных условиях недоставало кислорода, врастяжку скомандовал: -- Режим номер три... последний. Желтый устойчивый свет дрогнул на мгновение и снова покрыл стены испытательной камеры ровным слоем. Горелов ощутил толчок, его плотно прижало к спинке кресла. Потом тяжесть прошла, он свободно, по команде конструктора, поднимал то руку, то ногу, отвечал на его вопросы. Все же это утомляло его, и он очень обрадовался, когда вопросы прекратились. Наступила тишина. Неприятная и липкая, она обволакивала сознание. Какое-то новое ощущение непривычно коснулось Алеши. Дыхание! Он ясно почувствовал, с каким трудом давался каждый новый глоток воздуха. Для этого приходилось напрягаться, высоко поднимать отяжелевшую под скафандром грудь. Каждый вздох вызывал в легких покалывание. На контрольном приборе стрелка уперлась в цифру сто пятьдесят. Минус сто пятьдесят градусов нагнали в испытательную камеру специальные насосы. При этой фантастической температуре окаменевало все живое. Только невозмутимая Луна выдерживала ее в длинную свою ночь. "Что за чертовщина?! -- озадаченно спросил себя Алексей. -- Минус сто пятьдесят, а мне кажется, что становится очень жарко. Неужели так влияет на организм космический холод? Но я выдержу. Я обязательно должен выдержать, иначе испытание сорвется". Мелкие капли пота проступили у него на лбу, губы, наоборот, пересохли, как во время жары. Тело каменело, клонило в сон. Он старался угадать, сколько еще минут осталось до конца испытания. "Не может быть, чтобы много. Значит, надо собрать всего себя в единый упругий комок и молчать, ни одним мускулом не проговориться, что тебе трудно. А самописцы? Они все фиксируют. Ну и что же? Разве есть пределы, способные остановить мужество? Скоро они иссякнут, эти последние минуты испытания, и я останусь победителем. Только почему слабеет свет?" Из пультовой донесся обеспокоенный голос конструктора: -- Если чувствуете себя плохо, немедленно доложите. -- Докладываю, -- нетвердо начал было Алеша, -- чувствую себя хоро... -- Стены поплыли куда-то в сторону, лунный свет исчез, и тяжелая, сковывающая лицо и тело плита навалилась на него. Больше он не смог ни слова прибавить и уже не слышал, как на пультовой конструктор изменившимся голосом рявкнул: -- Испытание прекратить! Он очнулся от легкого шороха -- это с головы снимали гермошлем. Прежней слабости как не бывало. Стены камеры были на своем месте, но теперь их не заливал таинственный желтый свет. Они были ажурно белыми, как обычно. Стрелки на приборах не подрагивали. Близко от себя Горелов увидел встревоженное лицо подполковника Лаврентьева. Врач держал его за руку. -- Я что? -- сбивчиво спросил Алеша. -- Обморок продолжался минуту и двадцать три секунды. Сейчас пульс нормальный... Самостоятельно прошагать сможете? -- Конечно, смогу, -- холодея от неясной тревоги, сказал Алексей. Техники освободили Горелова от скафандра. Лаврентьев повел его в медицинский кабинет мимо пультовой. В дверях Алеша увидел сумрачного Станислава Леонидовича. Тонкие пальцы конструктора безжалостно стискивали потухшую папиросу. -- Не выдержали, Алексей Павлович... -- горько вздохнул он. -- А как я надеялся! -- Значит, не получилось? -- шепотом спросил Алеша. -- Совсем? -- Совсем, Алексей Павлович, -- мрачно подтвердил конструктор. x x x Домой он возвратился глубоким вечером и был рад, что на пути от проходной и до самой квартиры ни с кем, кроме часового, не встретился. Никогда еще не испытывал Горелов такой подавленности. Забыв закрыть на замок дверь, он прошел на кухню, долго пил из-под крана холодную воду, будто она могла успокоить. Потом снял с головы фуражку и с ожесточением забросил ее в смежную комнату на кровать. Тужа же с размаху полетел и китель. Оставшись в тенниске и брюках, Алеша распахнул окно и долго стоял у подоконника. Над городком космонавтов простиралась тишина. В дальнем лесу одинокий филин попытался соревноваться с соловьем и не смог, умолк. Впервые за прожитые в городке месяцы полупустая квартира тяготила Алешу, и он недобро подумал: "Вот тебе и подсунула фортуна тринадцатый номер! Правильно Мирошников говорил, что здесь ни пера жар-птицы, ни маршальского жезла не уготовано". И ему вдруг вспомнились ссутулившаяся, мрачная фигура капитана Мирошникова и пятеро космонавтов, провожающих его до проходной. "Похоже было на похоронную процессию. А у меня не будет похоронной процессии! -- подумал он. -- Сам конструктор сказал: испытания не выдержал. Так чего же остается ждать? Какой из меня космонавт, если я не мог в течение каких-то считанных минут перенести режим космического холода. В настоящем полете такой режим надо выдерживать часами!" Непонятное возбуждение владело Гореловым. Ему все еще мерещился матово-желтый свет термобарокамеры, голос Станислава Леонидовича звучал в ушах: "Не выдержали, Алексей Павлович..." "Ну и пусть! -- ожесточенно решил Алеша. -- Лучше сам сделаю вывод. Сам разрублю узел!" Он кинулся к письменному столу и на чистом листе бумаги неровными крупными буквами написал: "Рапорт". Перо авторучки быстро покрыло лист мелкими строчками. Но дописать Горелову не пришлось. Им овладело необыкновенная слабость. Алеша шагнул к постели и, бессильно на нее повалившись, тотчас же забылся в тяжелом непрошеном сне. Он проснулся оттого, что кто-то сильно тряс его за плечо. Комната была наполнена прохладой раннего утра. За окном щебетали птицы. Алеша уже знал, что около семи часов этот щебет дружно, как по команде, смолкает. Он привстал с подушки и увидел над собой хмурое лицо майора Ножикова. Над темными его глазами сердито дыбились густые брови. Крупные губы были сердито сжаты, и все его выбритое, успевшее загореть лицо выражало осуждение. -- Сергей... вы? -- протянул Алеша пораженно. -- В этакую рань в моей квартире? -- Надо входную дверь на ночь закрывать, молодой человек, -- сурово сказал Ножиков, -- это во-первых. А во-вторых, что это за литературное произведение? -- В толстых сильных пальцах майора вздрагивал листок, покрытый мелкими строчками. Медленно, с издевательскими паузами Ножиков прочел: -- "Командиру отряда генерал-майору авиации Мочалову. Рапорт. Прошу меня отчислить из отряда летчиков-космонавтов и отправить в прежнюю летную часть. Вчерашнее испытание убедило меня в том, что для длительных сложных полетов в космическое пространство я не подхожу". -- Ножиков отвел от себя листок и покачал головой. -- Здорово написано, ничего не скажешь, и слог-то какой... Ни дать ни взять "Песнь о Гайавате" в переводе Ивана Бунина. -- Уж как сумел, -- буркнул Горелов. Ему сделалось вдруг стыдно оттого, что вчерашний недописанный рапорт попал в руки другого человека. -- Заглядывать в чужие письма тоже не следовало бы! -- Нет, следовало! -- резко прервал его Ножиков и помахал перед лицом еще не проснувшегося окончательно Алексея листком бумаги. -- Такое произведение -- не только твое личное дело. Это всех нас касается, товарищ Горелов. -- Так вы пришли ко мне заседание партийного бюро проводить? -- издевательски остановил его Алеша. -- Тогда почему же без других его членов? Где же графин с водой? Протокол? -- Партийное бюро здесь ни при чем, -- еще больше насупился Ножиков. -- Я с тобой хочу по душам, как старший... -- Ах, по душам! -- протянул Горелов. -- Оказывается, заседания бюро не будет, а товарищ Ножиков прибыл ко мне на квартиру проводить, так сказать, индивидуальную работу, наставить на путь истинный заблудшую душу. Ну, давайте. -- Перестань кривляться! -- угрожающе сказал Ножиков. -- Представь на минуту, как ты будешь выглядеть, если этот рапорт прочтут все наши ребята. Давай поговорим серьезно. -- Серьезно! -- зло воскликнул Алексей и стал быстро одеваться. -- Давайте говорить серьезно, Сергей. Я не буду ссылаться на этот еще не до конца мною осмысленный и отредактированный рапорт. Я о другом -- о вчерашнем испытании. Послушайте внимательно меня, Сергей, и постарайтесь понять. Зачем я рвался в отряд? Зачем отдавал всего себя для учебы и тренировок? Вы скажете -- все это наивно сформулированные вопросы. Может быть, не спорю. Но служить космонавтике для меня -- цель. Всего себя готов я отдать новому делу. И все шло гладко. А вот вчера... -- Что же вчера? -- насмешливо спросил Ножиков и присел на стул. -- Вчера я понял, что не смогу стать настоящим космонавтом, -- тихо признался Алеша. -- Почему? -- Испытание доказало, Сергей. Вчерашнее испытание. Я всю жизнь буду помнить Станислава Леонидовича, конструктора скафандров. Сколько в нем скромности и сердечности! Как он на меня надеялся, когда посадил в кресло испытателя в термобарокамере! -- Ну и что же? -- смягчился майор. -- Как что! -- горячо воскликнул Горелов. -- Да разве вы еще не знаете позорных подробностей? Мне дали три режима. Последний, самый тяжелый, -- испытание при низких температурах. Огромная цифра минусовой температуры, а сидеть всего несколько минут. Понимаете, несколько. И я не досидел, как ни крепился, не смог выдержать, потерял сознание. Это на земле, не отрываясь от нее ни на метр, когда вокруг тебя десятки людей, когда каждый твой вздох записывают десятки самописцев. А что же будет в космосе? Ведь если понадобится лететь к той же Луне, например, такую температуру нужно будет выдерживать часами! Так я же в ледяную мумию в скафандре превращусь, Сергей! Какой из меня, к черту, летчик-космонавт! -- Он внезапно умолк и, горестно махнув рукой, договорил: -- Или мне, как Славе Мирошникову, ждать, пока пройдут десятки медицинских обследований и медики вынесут приговор -- в космонавты не годен! Зачем же, Сережа? Ведь я духом не пал, воля у меня еще есть, чтобы вернуться назад в кабину реактивного истребителя, хотя и горько все это. Ножиков встал со стула, подошел к Горелову и положил ему руку на плечо. Темные глаза майора уже не сердито, а с доброй насмешкой заглянули старшему лейтенанту в лицо. -- Эх ты, Олеша, -- произнес Ножиков, окая, -- и как же тебе не совестно! Что же ты думал, дорога к старту для тебя розами будет усеяна, а? Первая осечка, и ты уже за рапорт взялся. Тебе разве кто-нибудь сказал, что вчерашнее испытание зачеркнуло тебя как космонавта? -- Не-ет, -- протянул Алеша. Ножиков подошел к столу, взял раскрытую, в пожелтевшем переплете книгу. -- Пока ты спал, я на этой странице один римский афоризм обнаружил: "Сделал что мог, и пусть кто может, сделает лучше". Так, по-моему, римские консулы говорили в древности, когда отчитывались и передавали власть другим. -- Разве плохо сказано? По-моему, блестяще. -- Блестяще, -- согласился равнодушно Ножиков, -- вот ты и решил последовать этому девизу. Раз не выдержал испытание -- значит, надо уходить. Пусть, мол, другие пробуют. Шаткая логика. Ты -- коммунист, Алеша, и должен помнить, что формула "сделал все что мог" для коммуниста неприемлема. Коммунисты делают и невозможное. Если бы не это, вряд ли была бы победа над фашизмом, атомная энергия, полет Гагарина и многое иное. А ты раскис. Я знаю детали вчерашнего испытания... Горелов недоверчиво покосился на Ножикова. Простые слова Сергея, тихий его голос странно обезоруживали. И Алеше теперь хотелось только одного -- чтобы Ножиков не уходил. -- Не твоя вина, что скафандр не выдержал критических температур. Но в том, что ты не нажал красную кнопку, когда стало не по себе, -- виноват. -- Самолюбие, -- опустив голову, признался Алеша. -- думал, дотерплю. -- Это все закономерно, -- улыбнулся Ножиков, -- со многими так бывает. Самолюбие часто становится для космонавта препятствием. Надо уметь на него наступить и обезоружить самого себя, если необходимо. Тебе это еще не под силу. Вот и берешься за подобные рапорты. -- Ножиков снова сел, положил на колени широкие ладони. -- Нас в отряде немного, но почти у каждого были срывы и даже суровые испытания. Только воля да дружба помогали их выдерживать. Взять хотя бы Игоря Дремова. Ты знаешь Дремова? -- Полгода почти в одном отряде, как же не знать! -- пожал плечами Горелов. -- Ну а что ты о нем знаешь? -- Как что? -- неожиданно запнулся Алеша, потому что сам себя в это мгновение спросил: "А что я действительно о нем знаю?" -- Игорь Дремов, -- сбивчиво продолжал он, -- сильный парень, немножко гордый. Помните, Сергей, мы же вместе на квартире у Дремова были, когда все рассказывали, как стали космонавтами, когда "большой сбор" проводился. -- И что же о себе рассказал тогда Игорь? -- прищурился Ножиков. Горелов поморщился. -- А он ничего не рассказал. Промолчал. -- Вот то-то и оно, -- подтвердил Ножиков, -- ты правильно сказал -- гордый Игорь. И волевой, надо прибавить. Ему эта воля с детства понадобилась, если хочешь знать. Да садись, в ногах правды нет. Горелов снова опустился на кровать. В раскрытом окне появилось заголубевшее от солнца небо, совсем не такое бледное, каким было несколько минут назад, когда Горелова будил Ножиков. Медленный голос майора наполнял комнату: -- Отец Игоря, Игнат Дремов, с Котовским белых крошил. После гражданской два ромбика в петлицах носил -- комдив. Военным округом командовал. Игорю не было и одиннадцати месяцев в тридцать седьмом году, когда к ним на квартиру ночью ворвались незнакомые люди в штатском, предявили ордер на арест и увезли отца. Это было в тридцать седьмом году. В газетах и по радио было объявлено, что он враг народа, японский шпион. Жена Игната Дремова, Роза Степановна, женщина молодая, красивая, потужила, потужила, да и вышла снова замуж за горного инженера Орлова. Отчим был умный, честный. Как только Игорь подрос, все ему рассказал. Когда Игоря привели записываться в школу, учитель спрашивает фамилию, мать говорит: "Орлов", а сам он брови сжал, губы стиснул и громко: "Дремов, а не Орлов". Мать на него: "Перестань глупить, отлуплю", а он снова: "Дремов, а не Орлов". Так и записали его в школу Дремовым, и никогда он не боялся этой фамилии, дрался за нее с мальчишками не раз, когда те начинали говорить про отца его плохо. В пятьдесят третьем отца посмертно реабилитировали. Игорь попал в отряд. Шел сначала в числе первых, но случилась с ним такая беда, что, если бы не воля и самообладание, не был бы он сейчас с нами. -- Что такое? -- вырвалось у Горелова. -- Подожди, -- осадил его Ножиков, -- не суйся поперед батьки в пекло. На прыжках парашютных случилось. Мы с Ан-2 в заволжских степях прыгали. Дремов -- парашютист что надо. С ним по красоте эволюций одна Женя Светлова может спорить. Точность приземления тоже у парня была высокая. Но в тот час, когда он прыгал, смерч прошел над степью. Игоря отнесло, он опустился на крутой склон оврага и при толчке поломал ноги. Здорово поломал. Три месяца лежал в госпитале на вытяжке. Будем прямо говорить, Алексей, не то чтобы он пал духом, но мысленно уже прощался со своей профессией. Так нам и сказал однажды: "Кто же меня теперь оставит в космонавтах?" Мы на него: "Да как ты смеешь, кто тебе дал право самому себе приговор выносить? Мы лучших врачей мобилизуем, у койки твоей сутками будем дежурить, все новости об отряде рассказывать. Но ты не имеешь права раскисать ни на секунду". Выслушал нас Игорь, губы сжал, по всему чувствуется, растрогали мы его. "Хорошо, ребята, -- говорит, -- больше не услышите от меня таких слов". Короче говоря, через полгода он снова у нас появился, потихоньку в строй начал входить. Наш бог физкультуры Баринов стал ему уже турник и брусья разрешать, пробежки небольшие, батут. Все шло гладко. И наконец позволили после перерыва вновь к парашютной подготовке приступить. Вместе с Карповым должен был прыгать Игорь. Погода что надо -- ни ветра, ни дождя. Но штурман умудрился рассчитать точку приземления по прошлогодней карте. Получалось, что наши ребята должны были в конце аэродрома приземлиться. По карте все правильно, но ведь карта прошлогодняя. За это время на краю аэродрома дровяной склад выстроили с покатой крышей. И так случилось, что наши ребята должны были опуститься прямо на склад. Карпову повезло -- у забора приземлился. А бедному Игорю пришлось садиться прямо на крышу. Когда до нее оставалось метров пять, он похолодел: "Вот это уже настоящий конец карьере космонавта! Теперь уже точно!" Собрал себя в комок, все что смог постарался сделать, чтобы ослабить удар. Опять же по римскому афоризму действовал: "Сделал что мог, пусть другие сделают лучше". Ударился, почувствовал боль, стал гасить купол. Встал на ноги -- держат. Спустился с крыши на землю, снова упал, стараясь, чтобы на бок удар пришелся. Опять встал: шаг, второй, а перед глазами мурашки. "Когда же я упаду, -- думает Игорь, -- сейчас? Нет, на следующем шаге, на пятом, десятом". Себе не верит, что идет и ноги повинуются. Его на рентген -- ни одной трещины. После этого Дремов всегда шутит: "Два раза не умирать. Я теперь на любую Венеру и Марс приземлюсь с парашютом". Вот какие у него кости! Алеша слушал, не проронив ни одного слова. -- Это не кости, Сергей. Кости тут ни при чем, это -- воля! -- Воля, говоришь? -- захохотал Ножиков. -- Так я же умышленно это слово опустил. Иначе ты опять бы сказал, что я тут партбюро провожу. На-ка, возьми лучше, -- закончил Сергей, протягивая Алексею его рапорт. Горелов взял рапорт, порвал его на клочки... x x x Горелов часто думал о том, как встретится с Юрием Гагариным. Но так случалось, что космонавт-1, наезжавший иногда по служебным делам в их отряд, появлялся здесь в те дни, когда Алексей или бывал на занятиях в академии, или на учебных полетах, в сурдокамере, или на вестибулярных тренировках. Однако встреча эта состоялась неожиданно и до крайности просто. Ранним утром шел Горелов в штаб по широкой асфальтовой дорожке и у цветочной клумбы наткнулся на веселую группу людей. В центре с непокрытой головой стоял генерал Мочалов, рядом щурился на солнце замполит Нелидов. Их окружали космонавты, что-то наперебой рассказывавшие под одобрительные раскаты генеральского смеха. В центре группы Андрей Субботин совсем вольно обнимал крепко сложенного молодого полковника. Подошел Алексей, всем откозырял да так и ахнул: это же Гагарин! Удивительно солнечными были глаза первого космонавта, а на губах трепетала та самая "гагаринская" улыбка, которая столько раз была воспета на всех языках мира и только здесь, в городке космонавтов, среди своих, была такой по-домашнему простой. Андрей Субботин совсем фамильярно подергал Гагарина за локоть и, перекрывая голоса других, сказал: -- Юра, а вот это наш новенький. Старший лейтенант Горелов. -- А я знаю, -- просто сказал знаменитый космонавт. -- Но он настолько неуловим, что езжу, езжу, а застать не могу. Здравствуйте, Алексей Павлович. Рад с вами познакомиться. -- А уж меня и не спрашивайте о радости, Юрий Алексеевич! -- воскликнул Горелов и потряс его руку. Поправляя встрепанную ветром шевелюру, генерал Мочалов напомнил: -- Это он пробивался к вам, Юрий Алексеевич, с рапортом в Верхневолжске, когда вы проезжали этот город. -- Ах, Верхневолжск! -- оживился Гагарин. -- Это где нас колокольным звоном встречали. Помню, помню.. Что же, Алексей Павлович, не удалось тогда рапорт вручить? Серые глаза Горелова брызнули смехом: -- Куда там, Юрий Алексеевич. Даже за дверцу вашей машины подержаться не пришлось. -- Верю, -- засмеялся первый космонавт, -- придет время, сами еще не раз убедитесь, что далеко не всегда легко бывает космонавту быть доступным и внимательным, когда его встречают тысячи. Гагарин, перестав смеяться, посмотрел на часы. -- Ну вот что, -- сказал он, обращаясь к Горелову. -- Делу время -- потехе час. Сейчас мы будем совещаться, а в пятнадцать десять заходи в кабинет начальника штаба. Потолкуем, волжак. Алеша явился в назначенное время. Юрий Алексеевич без кителя сидел за столом полковника Иванникова, что-то писал. Сильные его лопатки туго обтягивала офицерская рубашка. Судя по подстриженным вискам, он недавно побывал в парикмахерской. Метнув на Горелова беглый взгляд, одобрительно отметил: -- А-а, пришел, волжак. Отлично. Сядь подожди. Минуту спустя он закрыл записную книжку, спрятал в карман авторучку -- и потекла беседа. Сначала Юрий Алексеевич заставил Горелова рассказать о себе. Слушал терпеливо, подперев рукой подбородок. Потом заговорил сам и незаметно увлекся. Вспоминал первые тренировки космонавтов, первых тренеров и врачей, руководивших опытами, приводил разные смешные истории, которые произошли либо с ним самим, либо с Титовым, Быковским, Николаевым. Горелов смотрел на его молодое, свежее, будто росой умытое, лицо и дивился: сколько энергии таится во взгляде веселых глаз космонавта, в росчерке рта и его точных, выдающих ловкость и силу движениях! И, глядя на него, думал Алексей: "Вот сидит передо мной человек, которому суждено навечно остаться в истории. Будут проходить десятилетия и столетия, совершаться революции и землетрясения, уходить в прошлое и сменяться более совершенными социальные системы, а имя Юрия Гагарина вечно будет жить в истории, точно так же, как и имя Главного конструктора, создавшего первый космический корабль. А ведь всего на неполных семь лет старше меня Гагарин". Неожиданно улыбка сбежала с лица Юрия Алексеевича, и он спросил: -- Значит, обжился, говоришь, и в отряде понравилось? -- Понравилось, товарищ полковник, -- подтвердил Горелов, почувствовав, что сейчас надо отвечать деловито. И действительно, Гагарин заговорил строже, даже на подчеркнутое "вы" перешел, и подумал Алеша, что таким суровым и требовательным едва ли представляет Юрия Гагарина кто-либо из тех, кто знает его только по портретам, газетным очеркам да кинофильмам. -- С вашей подготовкой меня генерал Мочалов ознакомил, -- продолжал Гагарин, -- видел я и отчеты, и расшифрованные кардиограммы. Хорошие показатели, товарищ старший лейтенант. Значит, надо еще упорнее над собой работать. Профессия летчика-космонавта среди героических профессий самая молодая. Но и она уже имеет два поколения. Побывавшие в космосе -- одно поколение, готовящиеся к запускам -- другое. Первое поколение тем мир удивило, что побороло силы земного притяжения и вырвалось в космос. Вы же пойдете дальше, вам будет интереснее и сложнее. Готовы ли вы к трудностям? Лично вы, старший лейтенант Горелов? Алеша поднялся и твердо, не избегая испытующего гагаринского взгляда, ответил: -- Готов, товарищ полковник. Всегда готов. И первый космонавт снова осветился доброй улыбкой, давая понять, что уводит его от официальной беседы в русло дружеского доверительного разговора. x x x Володе Кострову далеко не всегда было весело. В маленьком отряде космонавтов за ним давно уже укоренилась репутация самого уравновешенного и вдумчивого человека. Даже наиболее строптивый, порою задиристый и острый на слово Андрей Субботин воспринимал любой его совет, как приказ самого высокого начальника. Горелов его попросту боготворил, Дремов и Карпов часто обращались к Кострову за помощью и в житейских делах, и в учебе. Женя и Марина угадывали в его мягких, адресованных им замечаниях трогательную заботу старшего о младших. Сергей Ножиков -- тот, пожалуй, не выносил на обсуждение в партийном порядке ни одного вопроса, не согласовав его с Володей. И когда в самых задушевных беседах космонавты размышляли, кто из них будет кандидатом на очередной полет, рослый Олег Локтев или порывистый, всегда чуть возбужденный Игорь Дремов при всеобщем одобрении говорили: -- Как кто? Конечно же, майор Костров. Но самому Кострову далеко не всегда казалось, что это будет так. У всякого человека есть широкий круг друзей, которым он свободно рассказывает о себе почти все. Есть и более узкий круг, с которым он делится своими тайнами, замыслами. И есть, наконец, своя собственная совесть -- беспощадный и неподкупный судья и советчик. Ты можешь поступать так или иначе, внимать или не внимать ее голосу, но совесть все равно скажет свое беспристрастное слово, скажет одному тебе -- прямо, без обиняков. Володя Костров часто советовался с собственной совестью. Она представала перед ним в образе тихого и с виду застенчивого человека с небольшими темными усиками и мягкой прядью волос на лбу. Этого человека он не видел с июня сорок первого года, но единственную фотографию его бережно хранил и в эвакуации, и потом, когда умерла состарившаяся от горя мать, оставив в немногочисленных бумагах официальную справку со страшными словами: "Пропал без вести". И когда возникала необходимость посоветоваться о чем-то самом сокровенном с собой, он мысленно обращался к этому человеку, как к собственной совести. "Ты меня выслушай, отец. Выслушай и скажи, что бы ты сделал на моем месте. Все ребята намного меня моложе и сильнее. И Карпов, и Дремов, и тем более Горелов. Они сложены не хуже, чем римские гладиаторы, легко переходят с турника на брусья, оттуда на кольца или батуд. А я тихонько отхожу после первого же комплекса упражнений в сторону, потому что учащенное дыхание распирает мне грудь. И отхожу в сторону я только затем, чтобы ничего этого не заметил наш физрук Баринов. Однако он всевидец. Он уже давно отметил, что мои прыжки через голову над сеткой батуда стали тяжелее и падаю я не так ловко, как три-четыре года назад. Но он подходит ко мне и по-братски шепчет в самое ухо -- так, чтобы другие не услыхали: "Ничего, Володя. Мы же старая гвардия. Нам трудно с такими, как они, тягаться. Успокойся. Полторы минуты передышки, и снова к снарядам". Я беру себя в руки и опять, как на поединок, выхожу к снаряду. Но мои тридцать семь! Они никак не хотят соревноваться с двадцатью шестью Игоря, двадцатью восемью Карпова и тем более двадцатью тремя самого молодого и крепкого среди нас -- Алеши Горелова. Так же и в термокамере, на вестибулярных тренировках, когда ты с закрытыми глазами раскачиваешься на качелях или вращаешься на стуле, устроенном в полосатом шатре, а белые и черные полосы, густо нарисованные на холсте, мечутся перед твоими глазами, извиваясь, словно змеи. Выходишь, а потом тебя сдержанно успокаивают: "Сносные показатели". Сносные! Шесть, пять лет назад они были отличными. И чего скрывать: тогда, на рубеже первого запуска, я тоже лелеял надежду занять место в кабине первого космического корабля. Но я не полетел ни тогда, ни в следующий раз. Два года назад меня обнадежили: следующий полет -- твой. Нелепая, совершенно случайная операция, и я на три месяца выбыл из строя накануне стартовой горячки. А годы прибавились. Даже вес стало тяжелее регулировать, чем раньше. Того и гляди, белая прядка засветится в голове. Вот ты и скажи мне, отец, что делать?" -- спрашивал Володя Костров свою собственную совесть, так похожую на отца. Но она молчала, и он ходил погруженный в сомнения. Был у него, правда, и еще один человек, которому он доверял все: жена, Вера. Еще лейтенантом, рядовым летчиком реактивного истребительного полка познакомился он на молодежном балу с нею, тогда студенткой пединститута. Заглянул в глубокие черные глаза девушки и почувствовал: другой не надо. Вызвался проводить ее домой, и за длинную дорогу до городской окраины Вера успела рассказать ему о своей недолгой жизни, увлечениях и привязанностях. В первый же вечер, когда невысокая калитка у заборчика захлопнулась за ней и легкая тень девушки метнулась к крыльцу, он окликнул: -- Вера. Она остановилась, теребя прозрачную косынку, наброшенную на смуглую шею. -- Чего? -- А я на вас женюсь... вот увидите. Она приняла это за шутку и, давясь смехом, убежала. Проводив ее во второй раз, он крикнул на прощание те же слова. Девушка молча ушла. А когда Володя в третий раз грустно и мрачно вымолвил при расставании: "Я на вас женюсь", она кокетливо повела плечом. -- Это что же?.. Карфаген будет разрушен? Знаете такую фразу? -- Знаю, -- отмахнулся Володя, -- не одни инструкции по технике пилотирования изучал. Имел и по Древнему Риму в свое время пятерку. Только я поупорнее Сцинионов. -- Вы странный, -- сказала девушка и, помолчав, добавила: -- Если не боитесь проспать завтра полеты, давайте еще немного побродим по берегу реки. Той же осенью они сыграли свадьбу. А теперь у них уже двое ребятишек: черноглазая, вся в Веру, Тамара и похожий на него Алька. И однажды Володя все рассказал жене. Случилось это совсем на днях. Была светлая весенняя ночь за окном, и он, беспокойно ворочаясь с боку на бок, вдруг заметил, что Вера не спит. Она только притворялась спящей. -- Вера, ты же не спишь, -- усмехнулся он. -- разве заснешь, если ты так волнуешься, -- ответила она. -- Откуда ты взяла, чудачка? Я спокоен. В космосе -- как на Шипке. -- Ты никудышный конспиратор, Володя. Я уже целую неделю примечаю, как ты волнуешься. Даже по ночам два раза стонал. -- Это плохо, -- вздохнул Костров, -- слава богу, мне сурдокамеру больше не проходить. Иначе бы Рябцев к разряду психически неуравновешенных причислил. -- Что тебя мучает, Володя? Расскажи, -- попросила Вера. И он рассказал ей о своих сомнениях, о нарушениях в дыхании, иногда возникающих после трудных физических упражнений. -- Ты понимаешь, Вера, что будет, если я не полечу еще год, другой, третий. Какой я в сорок лет космонавт! Она громко вздохнула. -- Через три года тебе будет сорок, а мне -- тридцать семь. Какая все же короткая у человека молодость!.. Послушай, Володя, -- заговорила она шепотом, -- мы тоже очень хотим, чтобы ты стал космонавтом и чтобы твой корабль так же благополучно, как и все предыдущие, опустился после полета на землю. И чтобы задание ты выполнил самое героическое. Посмотри на Альку. Он уже в третий ходит и кое-что понимает. Как он тобой гордится! Недавно с ним учительница беседу затеяла на тему "Кем быть". Так он знаешь что ответил? Хочу быть, как папа... Но знаешь что?.. -- Вера вдруг отняла руки от его головы, жестко спросила: -- А если ты вообще не полетишь? Он даже вздрогнул от неожиданности и привстал в кровати. -- То есть как это? -- Да очень просто. То ли здоровье подведет, то ли по каким другим причинам. -- Вера, зачем ты так шутишь? Этого быть не может. -- Я не шучу, -- тихо продолжала Вера. -- Ну а если не полетишь? Разве тогда вся дальнейшая жизнь станет для тебя сплошным разочарованием и ты не найдешь себе места? Стыдись, Володя. Ты же прекрасный летчик, авиационный инженер. Какое будущее пророча тебе руководители твоей работы по математике! А мы? Неужели оттого, что ты не полетишь в космос, мы станем меньше тебя любить? Думаешь, нам обязательно нужно, чтобы ты прошагал по ковру на Внуковском аэродроме и отрапортовал секретарю ЦК, чтобы везде, даже на марках и спичечных коробках, красовались твои портреты? Конечно, слава -- вещь заманчивая и мы бы тобой гордились. Но пойми, ты и без славы этой нам дорог. Помнишь, как несколько лет назад мы жили на зарплату рядового летчика? Комнату с окошком на Дон снимали. На двоих -- два чемодана... -- Да, да, -- в тон ей ответил он. -- И любовь наша, которую ни в какие космические габариты не упрячешь... Нет, Верка, за свою судьбу космонавта я еще постою... -- Конечно, Володя, разве мы против? -- Вера придвинулась к нему. -- Ты должен взять себя в руки и освободиться от малейшей неуверенности. Я знаю, ты еще поцелуешь нас перед тем, как ехать на космодром, а потом мы будем ждать, ждать, и слезы я не однажды вытру, пока ты будешь носиться по далекой орбите. А наш Алька -- тот до твоего возвращения даст в школе не одно интервью. -- А может, не будет орбиты? -- мечтательно произнес Костров. -- Может, повыше куда-нибудь. -- К Венере, что ли? -- перебила его весело Вера, и в ней проснулась прежняя озорная девчонка. -- Нет, туда я тебя не пущу, а то еще во второй раз женишься. Эта планета небось вся красавицами заселена. Так и фантасты наши считают. Ты лети лучше на Марс, Володенька... x x x В пятницу Костров возвра