тился домой озабоченный и чуть усталый. Раскладывая свои рабочие тетради, не переставал хмуриться, и даже трехлетней Тамарочке, вернувшейся из детского сада, ответил односложно. Подошла Вера, пытливо всмотрелась: -- Ты чего такой скучный? -- Тяжелый день завтра, женушка. -- Он встал из-за стола. Темные глаза его глядели настороженно. -- На центрифугу надо ехать. В этом году последняя тренировка. Обойдется благополучно -- смогу рассчитывать на полет... Вот так-то! -- И прищелкнул пальцами над головой дочери, возившейся в углу с игрушками. Вера прекрасно понимала, что он бодрится, пытаясь побороть внутреннюю тревогу. -- Один поедешь на центрифугу? -- Нет, Вера. Полковник Иванников наметил еще Горелова. -- Алешу? -- Так точно, женушка... В передней послышался звонок. Вера пошла открывать. -- Ну и легки же вы на помине, Алексей Павлович, -- донесся из коридора ее голос. -- Володя дома, проходите. -- Кто же меня тут поминал? -- спросил, входя в комнату, Алеша, обычно почему-то смущавшийся при встречах с Верой. -- Мы с Верой о тебе говорили, -- ответил за нее Костров. -- Садись с нами ужинать. -- Спасибо, Володя, -- отказался Горелов. -- Я по делу, и всего на минуту. -- Тогда выкладывай. -- Завтра у нас центрифуга, и прибыть туда надо к двенадцати. -- Совершенно верно. -- Я думаю на часок раньше прийти. Все-таки в первый раз. Хочется еще до тренировки осмотреть это сооружение. Интересно очень. Костров пожал плечами. -- Да разве я против? Но с кем ты уедешь? Машина ровно на одиннадцать заказана. -- Все уже продумано, -- улыбнулся Горелов. -- Я с майором Ножиковым. Он в академию на своем "Москвиче" поедет и меня захватит. x x x Алеша Горелов, волнуясь, вошел в просторное куполообразное здание, напоминавшее своими размерами и очертаниями цирк. Было здесь удивительно светло и тихо. В дверях его встретила моложавая женщина в строгом коричневом костюме с университетским значком на отвороте жакета. Женщина вопросительно взглянула по Алеше темными продолговатыми глазами. Их восточный разрез да густые черные брови сразу убедили Горелова, что перед ним Зара Мамедовна, "хозяйка центрифуги", как именовали ее летчики-испытатели и космонавты. Он подробно объяснил, почему приехал на целый час раньше. Зара Мамедовна внимательно посмотрела на него, кивнула головой: -- Очень хорошо, товарищ Горелов! По узкой винтовой лесенке она провела его на железную площадку, с которой хорошо обозревалось все помещение. Это был огромный зал. Голубая яркая центрифуга возвышалась посредине. И оттого, что ее со всех сторон окружало пустое пространство, а в большие высокие сводчатые окна вливался солнечный свет, она казалась еще более внушительной. Тонкие сплетения ферм сверкали своей белизной в тех местах, где не были покрыты голубыми листами металла. Один конец центрифуги был увенчан пилотской кабиной, а другой -- кабиной для испытания грузов и аппаратов, которым предстояло выдерживать большие перегрузки. "Как дальнобойное орудие, -- подумал Алексей. -- Стоит тихо, мирно, будто дремлет. А подвези снаряды, пальни, и все вокруг задрожит от небывалой силы огня и гула". Сотни проводов с черной и красной изоляцией тянулись к центрифуге, оплетали ее агрегаты, уходили наверх к застекленной пультовой, так остро напомнившей Горелову аэродромный командный пункт. Зара Мамедовна терпеливо дала ему осмотреться, потом спросила: -- Понравилось наше сооружение? -- Да-а, ничего, -- протянул Алеша, -- внушительно выглядит. На смуглом лице Зары Мамедовны появился румянец. -- Вы сейчас увидите маленькую центрифугу в действии, Алексей Павлович. Я вас проведу в другой зал. Так как раз через пять минут начнется опыт. Она вас неминуемо разочарует. О! Это не очень приятное зрелище -- наблюдать работу маленькой центрифуги. Ничего эстетического. А моя, большая, -- просто красавица в сравнении с ней. Я так и называю ее: красавица! Движения у нее плавные, сосредоточенные -- залюбуешься. Но это потом. А сейчас пройдемте... По тем же узким железным лесенкам-переходам она провела Алексея в соседнее помещение. Здесь зал был гораздо меньше. Меньше была и площадь, занимаемая центрифугой. На консолях машины располагались маленькие кабины, и Горелов догадался, что предназначены они для животных. Рослый человек в белом халате опускал в распахнутую кабину какой-то неподвижный ком. Мужчина средних лет в штатском, вероятно инженер, приводивший в движение маленькую центрифугу, деловито осведомился: -- Так будем собаку крутить или нет? Она же все равно не выживет. Сколько ей дадим? -- От десяти до сорока, -- флегматично ответил врач и полез в карман за папиросами, -- на режиме сорок подержим пару минут. После операции этот пудель долго не протянет. Надо испытать крепость собачьего организма при сорока Ж... -- Живодерня, а не центрифуга, -- проворчал Алеша. У Зары Мамедовны дрогнули тонкие губы. -- Вы очень жестоко о них отзываетесь, Алексей Павлович. Примите во внимание, что Павел Матвеевич, который сейчас устраивает в кабину этого пуделя, давал в свое время "добро" на космический полет и Белке и Стрелке. Наука требует жертв... Алексей ничего не ответил. Он внимательно следил за тем, что происходит в зале. Вот Павел Матвеевич отошел от центрифуги, а инженер захлопнул крышку кабины, затянутую прочным плексигласом. Потом они поднялись на помост, к столику-пульту, и до Алеши донесся хрипловатый голос инженера: "Начнем?" Алеша посмотрел вниз на два маленьких лотка. В одном из них увидел лохматого пуделя, доставленного из операционной. Окрашенная в кремовый цвет центрифуга мирно дремала внизу. На пульте загорелись разноцветные лампочки. Желтая, две зеленые, еще раз желтая... Инженер сосредоточенно нажимал кнопки. И вдруг центрифуга ожила, ее консоли описали над полом круг, второй, третий. Секунда -- и они быстро завертелись вокруг своей оси. -- Даю пять Ж! -- выкрикивал инженер. -- Десять, пятнадцать, тридцать, сорок! Вся комната от пола до потолка наполнилась гулом. Со стола инженера вихрь сорвал забытые бумажные листки и закружил их по залу. Железный помост, на котором стояли Горелов и Зара Мамедовна, задрожал, охваченный мелким ознобом. Казалось, центрифуга вот-вот разлетится на куски. А какой тяжестью для бедного пуделя были сорок Ж! Каждое Ж -- это нагрузка, равная весу испытываемого существа. Бедный лохматый пес, только что весивший на операционном столе каких-нибудь десять килограммов, находился сейчас под давлением почти полутонны. Но вот реостат был выключен, и ветер, поднятый центрифугой, тотчас же стих. Желтая молотилка сделала несколько последних оборотов и замерла. Пронесли неподвижное тело пуделя, стянутое ремнями, державшими на себе электроды. Врач, разглядывавший над осциллографом кардиограмму, воскликнул: -- Дышит. И не подозревает псина, какую услугу оказала сейчас космической медицине! Зара Мамедовна тронула Горелова за локоть. -- Пойдемте, Алексей Павлович, теперь нашу пультовую посмотрим. Пультовая большой центрифуги была просторнее и уютнее. Тонкий запах краски и металла улавливался в воздухе. На двух столах под стеклянными чашечками приборов дремали стрелки. Белые надписи над кнопками и рычагами напоминали об их назначении. Два реостата управляли вращением центрифуги. Один, вмонтированный в правый стол, позволял плавно или резко включать перегрузки до десяти Ж. Если надо было перегрузку добавить, включалась ручка второго реостата. Слева виднелся экран телевизора. На всем протяжении опыта Зара Мамедовна могла наблюдать за лицом космонавта и по нему судить о состоянии человека, находившегося в машине. Тут же работали два осциллографа, пропуская сквозь свои зубцы длинные ленты, на которые наносился каждый толчок сердца и удар пульса. Существовали и еще два вида связи с космонавтом: по радио и световая. На вопрос "Как себя чувствуете?" человек, находящийся в бешено вращающейся центрифуге, отвечал миганиями зеленой лампочки. Три мигания -- отлично. Два -- хорошо. Одно -- удовлетворительно. Там, в кабине, космонавт на всем протяжении опыта держит в руке шнур с кнопкой. И только в одном случае отпускается палец, если станет ему невыносимо плохо. Тогда в пультовую ворвется тревожный звуковой сигнал, и при помощи реостата вращение огромного механизма будет немедленно остановлено. Времени для этого много не надо. Ведь за пять-шесть секунд центрифуга набирает скорость, обеспечивающую десять Ж. -- А я все равно не снял бы палец с этой кнопки, -- задиристо объявил Заре Мамедовне Горелов, -- пусть хоть сто зеленых чертиков в глазах появилось, не снял бы. Женщина с любопытством посмотрела на него решительно сдвинутые брови и такие мирные и добрые кудряшки. Усмехнулась: -- Оптимизм, конечно, дело хорошее, Алексей Павлович, да только не здесь. Ни за что не отпускать кнопку, говорите? Некоторые так стараются. Но это неверно. Даже нечестно, если на то пошло. -- Порывистым жестом правой руки она указала на телевизор. -- Спасибо вот этому экрану. Если бы не он, я бы однажды взяла, что называется, грех на душу. Горелов с интересом на нее посмотрел. -- Как же это? Зара Мамедовна вздохнула. -- Очень просто, Алексей Павлович. Из-за одного оптимиста. Вы когда-нибудь видели, как человек падает в обморок? -- Не-ет. Я же не в институте благородных девиц учился, а в авиации. -- В авиации это тоже бывает. Неприятно такое наблюдать. Видишь на экране лицо человека. Видишь, как ему становится тяжело от нарастающей перегрузки. Нижняя челюсть отвисает, кривит рот, одни глаза сохраняют осознанность. Ты запрашиваешь о самочувствии, а он тебе в ответ два, а то и три мигания зеленым светом: мол, отлично. И вдруг ты видишь, как его глаза останавливаются, расширяются, а потом делаются мутными, потусторонними. Даже белые яблоки в синеву одеваются и голова заваливается либо влево, либо вправо, либо вперед. Только не назад, потому что спинка кресла не позволяет. Вот мы и испытывали подобным образом одного известного летчика. За плечами у него три войны, грудь в орденах, летать стремится, как юноша. Но голова уже седая, под глазами синие тени, да и по паспорту пятьдесят первый пошел. Довела ему перегрузку до одиннадцати Ж. Вижу и по экрану: плохо человеку. Но как ни спрошу, лампочка загорается трижды. Хотела уже выключать машину, но, спасибо, внутренний голос какой-то добрый подсказал: подержи под нагрузкой еще две-три секунды. И вот голова моего подопечного завалилась влево. Глубокий обморок... И как же хорошо, что я дала ему эти лишние секунды! Ведь иначе все это с ним бы случилось не на высоте в полтора-два метра от пола да в такой красивой кабине, а в стратосфере на высоте в восемнадцать-двадцать километров. Вот и все. А тут написала ему жесткое заключение, что к перенесению больших перегрузок организм уже не приспособлен, и точка. -- И как же он пережил это ваше вмешательство? -- Довольно темпераментно, Алексей Павлович. Сначала настолько рассвирепел, что здороваться перестал. А потом все вошло в свое русло. Мы иногда встречаемся, и бедняга полковник, уже переживший серьезный сердечный приступ, только благодарит за своевременное вмешательство в его судьбу. Бодрый голос Кострова прозвучал в эту минуту с порога: -- Здравствуйте, Зара Мамедовна. Позвольте вас одарить этими вот знаками весны. -- Майор протянул ей букетик цветов. Зара Мамедовна смутилась. -- Благодарю вас, Володя. Давненько мы не виделись. Как чувствуете себя? -- Вопрос весьма широкого диапазона: физически, морально, материально? Смотря, что вас интересует? -- Я врач. Следовательно, здоровье прежде всего. -- Я так и знал, -- Володя изобразил на лице разочарование и с тяжелым вздохом опустил руки. -- Как древний спартанец, воспитанный по законам Ликурга... Она пристально вгляделась в его лицо, отметила легкую синеву под глазами, но ничего не сказала. Кострову замерили давление крови, пульс. Пультовая незаметно наполнилась людьми. Пришла лаборантка и стала настраивать осциллограф. Дежурный врач, готовивший Кострова к тренировке, стал рядом с ним. Появился рослый, спортивного вида инженер -- майор Федор Федорович Захаров, руководивший технической эксплуатацией большой центрифуги. Потом Кострова повели вниз. Горелов вышел из пультовой. Но вниз не стал спускаться, посчитал неловким, и за тем, как Кострова сажали в пилотскую кабину и авали ему перед тренировкой последние указания, наблюдал с верхней площадки. Зара Мамедовна громко сказала: -- Вам ознакомительную нагрузку давать? В пустоватом зале смех Володи прозвучал гулко: -- Ерунда. Давайте сразу основную. -- Смотрите, -- неопределенно проворчал Федор Федорович, -- повторение -- мать учения. -- А ученого учить -- только время терять, -- возразил Костров весело. Потом кабину закрыли, и все поднялись наверх. Так же неподвижно голубела внизу большая центрифуга, но теперь в ее испытательной кабине находился человек. Алексею она показалась большой нахохлившейся птицей, готовой вот-вот замахать крыльями. Он усмехнулся нелепости этого сравнения и снова вошел в пультовую. Резким гортанным голосом Федор Федорович говорил Заре Мамедовне: -- Он просит дать ему сразу одиннадцать Ж. -- Ни в коем случае, товарищ инженер-майор, -- сухо отрезала Зара Мамедовна. -- Костров давно не был на центрифуге. Дать как после перерыва. Сначала двойную, потом пять, восемь и только через минуту после восьми -- одиннадцать Ж. Никаких скидок на опыт. Поняли? -- Я-то понял, а вот он обидится, -- проворчал Федор Федорович и встал к пульту. На голубом, в мелких точечках экране контрольного телевизора появилось лицо Кострова. В шлеме он показался Алеше строже и старше. В динамике раздалось: -- Майор Костров к испытанию готов. Зара Мамедовна нажала кнопку передатчика. -- Раз, два, три... включаем. Федор Федорович повернул кран реостата. Стрелка под стеклом моментально ожила, метнулась от нуля вправо, к крупно нанесенным цифрам "1", "2", и тотчас же пришла в движение большая центрифуга. Словно вздохнула облегченно, затомившись от длительного бездействия, и на самом деле издала звук, напомнивший хлопанье крыльев. Красивыми плавными движениями ее консоль с пилотской кабиной описала несколько кругов, потом Алеша перестал различать сплетение ферм, потому что перегрузка возросла уже до восьми и кабина стала мелькать в круговороте вращения все быстрее и быстрее. Он перевел взгляд на экран телевизора и едва не вздрогнул от удивления. "Это же не Костров!" На экране было уродливо вытянутое лицо со сплюснутым ртом, выпученными глазами и некрасиво раздутыми ноздрями. Только из-под шлема выбивалась всегда упрямая и непокорная прядка. Дежурный врач тронул Алексея за плечо: -- Идемте. Надо готовиться. Пока Алексей переоделся, еще раз прослушал инструкции, как выполнять тренировочное упражнение, шум центрифуги стих и дежурный врач обеспокоенно сказал: -- Мы опаздываем, дорогой товарищ старший лейтенант. Пошли прямо в кабину. Через несколько минут Зара Мамедовна дружески ему подмигнула и осведомилась: -- Кнопки не перепутаете, когда будете тушить контрольные лампочки и отвечать на мои вводные? -- Попытаюсь. -- Тогда усаживайтесь в кресло. Она еще раз ободряюще кивнула головой и приказала закрыть кабину. Крышка над головой Горелова с мягким ударом захлопнулась, и он остался один. Попробовал ремни -- привязан удобно. Осмотрел над головой длинный ряд лампочек. Они буду загораться, а он должен выключать. Перед ним панель с кнопками и экраном. Во время бешеного вращения на экране будут возникать цифры, а он либо голосом по радио, либо нажатием световой кнопки должен будет их называть. Все в отряде, даже тяжеловес Олег Локтев, утверждают, что самое трудное при испытании на центрифуге -- это владеть своим голосом, когда на твое тело обрушиваются огромные перегрузки. Горелов откинулся в кресле, потом собрал тело в единый упругий комок, подал корпус вперед. Но тотчас же вспомнил добрый совет "короля центрифуги" Игоря Дремова: "Пойдешь на испытания, слишком не напрягайся Алешка. Сам ты должен быть собранным, а тело чуточку размягчено". И он поступил именно так. Поглядев на часы, включил передатчик. -- Космонавт Горелов к испытанию готов. -- На-чи-на-ем, -- чуточку нараспев предупредила Зара Мамедовна. -- Раз, два, три... включаем. Он почувствовал небольшой толчок, и сразу же пришло то чудесное ощущение, какое он испытывал всякий раз в полете. Машина устремляется ввысь, распарывая невесомый воздух, а твое тело пружинисто прижимает к жесткому пилотскому сиденью. Немножко сдавлено дыхание, но хочется петь от радости. Однако в полете такое ощущение быстро проходит. Здесь же оно осталось постоянным и только усилилось, как показалось Алеше, немного. -- Включаем пять Ж, восемь, десять... -- услышал он. На экране возникло число "223". Такое же число зажглось над одной из кнопок. Оно несколько подрагивало, но не расплывалось. Горелов не почувствовал, но пришло новое -- ему стало гораздо труднее дышать. Он попытался поднять правую руку, она была неимоверно тяжелой. "Ерунда, осилю!" -- крикнул он себе требовательно, потому что контрольная цифра на экране продолжала гореть. Он сделал новое усилие, вложив в него злость и упрямство. Рука повиновалась, и Алеша загасил кнопку. -- Молодец! -- донесся восхищенный голос Зары Мамедовны. -- Это при одиннадцати-то Ж. Как чувствуете себя? Он хотел ответить, но не смог разжать рта и тогда вспомнил о шнуре с кнопкой. Три раза ее надавил, что означало: отлично. Вероятно, центрифуга вращалась еще быстрее. Ему стало казаться, что на все его тело -- грудь, плечи, бедра -- положили тяжелую холодную плиту и он не в силах ее снять. Он должен покориться, терпеть. Перенести во что бы то ни стало. Спину и грудь ломило, болели плечи, зеленые искорки полыхали в глазах. Сипло дыша, он думал: "Это я в настоящем космическом корабле. Это я прохожу через плотные слои. Впереди черный космос и орбита. Надо терпеть, Алешка!" -- Двенадцать Ж! -- выкрикнула Зара Мамедовна. Человек переносит до двадцати. Значит, в резерве у жизни еще восемь перегрузок... -- Тринадцать Ж! -- сказали в это время над пультом, и стрелка послушно остановилась против этой цифры. Но Горелову стало отчего-то чуточку легче, будто попробовал кто-то столкнуть с него невыносимую плиту и она на мгновение поколебалась, чтобы затем еще прочнее его оседлать. Он сидел сгорбившись, глазами припав к экрану, не в силах поднять чугунной головы. Нет, в авиации такого он не испытывал. Когда же эта голубая, безмятежная с виду машина прекратит свое бешеное вращение? Как она не понимает, что для него, усталого беспредельно, сейчас каждая секунда кажется часом? И машина наконец поняла. Голосом Зары Мамедовны, очень радостным почему-то, она воскликнула: -- Десять Ж... восемь... пять. На экране появилась цифра "123", яркая, четкая, совсем не подрагивающая. Куда-то упала невидимая холодная плита. Он свободно ворочал теперь руками и ногами, даже петь захотелось. Он только не сразу понял, что центрифуга замерла. Он это установил, когда над ним распахнулась крышка кабины и Федор Федорович стал отстегивать цепкими жилистыми руками ремни, привязывавшие его к сиденью. Широко улыбаясь, инженер-майор потрепал Горелова по плечу. -- Жарко было? -- Жарко. -- Голова не гудит? -- Еще не разберусь. Кажется, гудит. -- А то был у нас тут один корреспондент и написал, что после центрифуги космонавты из этого зала бодро-весело уходят с песней на устах. -- Не Рогов ли, наш друг? -- Он самый. -- И как же вы на это отреагировали? -- Весьма просто. Посадили его в это кресло и дали пять Ж. Больше он так не писал. Алеша пружинисто выбросил свое тело из кабины. Зара Мамедовна встретила его в пультовой восторженно. -- Голубчик вы мой! У вас изумительной крепости организм. Я была с вами крайне суровой, довела перегрузку чуть ли не до четырнадцати, а вы таким молодцом из кабины вышли. Алексей рассмеялся: -- Если в свое время Россия выдержала поход четырнадцати держав, почему же мне не выдержать ваши четырнадцать Ж. -- Молодчина! Посмотрите, какая ровная кардиограмма. Не сердце, а перпетуум-мобиле. Он удовлетворенно кивнул головой, внутренне ликуя от всех этих комплиментов, и не сразу встретился с глазами находившегося в пультовой Кострова. Тот уже успел сменить тренировочный свитер на обычный военный костюм. -- Поздравляю, -- негромко произнес Костров. -- А вот у меня, кажется, не все нормально. В светлой пультовой повисла неловкая тишина. Костров держал в руке обрывок белой ленты с записями, оставленными на ней осциллографом. У него было какое-то серое, покрытое мелкими-мелкими бисеринками пота лицо, невероятно бледные губы и очень растерянные глаза. -- Вот... взял на память, -- вымученно улыбнулся он и протянул огрызок ленты. -- Посмотри, как линия жизни пляшет... экстрасистола, так называется. -- Не понимаю, -- недоуменно протянул Горелов. -- И дай тебе бог никогда не понимать. За своим рабочим столиком Зара Мамедовна, лаборантка и дежурный врач сосредоточенно рассматривали ленту и след, оставленный на нее зубцами осциллографа, напоминающий линию горного хребта, с провалами ущелий и остриями вершин. -- Экстрасистола -- это нарушение ритма в работе сердца, -- рассеянно вымолвила Зара Мамедовна, -- чертовски досадно, Владимир, но я обязана докладывать об этом своему начальству. Обязана! -- И подняла на Кострова добрые, все понимающие глаза. x x x Дурная весть -- что перекати-поле. Подхваченный ветром, сохлый сорняк витает над пахотной землей и сеет, сеет во все стороны ненужные семена, которым не радуются ни поле, ни люди. Не успел Володя Костров вернуться в городок, а весть о том, что он не выдержал зачетной тренировки на центрифуге, уже облетела очень и очень многих. Узнали об этом и те, кому, как говорится, не было положено по штату. Стоустый шепоток бежал от человека к человеку. Даже капитан Кольский, комендант гарнизона, и тот вздохнул, повстречавшись с Костровым у входа в штаб. -- Ничего, ничего, Владимир Павлович! Не унывайте... Генерала Мочалова на месте не оказалось, и Костров влетел в кабинет начальника медслужбы полковника Лапотникова. Подслеповато щурясь, тот развел руками. Он не был никогда перестраховщиком, но авторитету больших людей всегда доверял и часто самые категорические их заключения старался преподносить в смягченной форме. -- Ну так что же, -- сложил он руки на груди, -- сдали, батенька мой? Вопрос становится весьма остро. -- Как именно? -- нервно спросил Костров. Лапотников притянул к себе поодаль лежавшие очки и стал их вертеть, держа за конец тонкой оправы. Когда очки сделали третий оборот, он снова положил их на место. -- Вы не подумайте, что я хочу подсластить пилюлю. Зара Мамедовна пыталась вас защищать, высказывалась в пользу дополнительных тренировок, но генерал медицинской службы Заботин непоколебим. Он считает, что человеческий организм, не выдерживающий нагрузок, нетренируем. Разумеется, он будет настаивать на вашем отчислении. Костров вздрогнул и весь подался вперед. Казалось, обычная выдержка вот-вот его покинет. Потемнели глаза, и складки зыбью побежали от уголков рта. -- Меня отчислить... после стольких лет тренировки? Лапотников подавленно вздохнул: -- Все это верно, и я ваше состояние понимаю. Но экстрасистолы -- паршивая вещь, и при наличии их вряд ли разрешит медицина сажать человека в космический корабль, зная, что при проходе сквозь плотные слои человек этот должен переносить большие перегрузки. Где гарантия, что он останется, мягко выражаясь, невредимым? -- Значит, и вы с ними заодно? -- вспыльчиво спросил Володя. Полковник Лапотников нравоучительно поднял указательный палец. -- Генерал Заботин -- ученый с мировым именем. -- В основном исследовавший Стрелок и Белок! -- взорвался Костров. -- А я че-ло-век! Понимаете, че-ло-век! -- Вы еще и летчик-космонавт, майор Костров, -- услышал он за спиной рассерженный бас и резко обернулся. В дверях стоял генерал Мочалов. Костров моментально подобрался, вытянул руки по швам. -- Как вам не стыдно! -- сказал Мочалов. -- Садитесь. -- И сам сел напротив. -- С такой нервной системой, как у вас, майор Костров, вероятно, будет нелегко переносить перегрузки, одиночество и невесомость в настоящем космическом полете. Жизнь вам задала всего один суровый урок, а вы уже готовы пасть духом. -- Неправда! -- вспыльчиво перебил Костров. -- Я готов драться. -- Драться? -- переспросил генерал, и глаза его потеплели. -- Вот это по-моему. -- Он дружелюбно хлопнул майора по коленке, искоса посмотрел на полковника Лапотникова. -- Драться и мне неоднократно приходилось. Только давайте разберемся, против чего надо драться. Как-то на фронте мой "ил" подбили над целью. Пришлось садиться во вражеском тылу. Когда я увидел, что ко мне спешат фашистские мотоциклисты, я твердо знал, за что буду драться, и был готов вести бой до последнего патрона. После войны, уже в мирное время, пришлось мне однажды садиться без горючего в горах, голодать, ждать помощи. Там я тоже знал, за что дерусь, и не спасовал. Но был в моей жизни и другой случай. На учениях. Мы уже на реактивных истребителях летали, и наш начальник штаба, замещавший в ту пору командующего, приказал в воздушном бою против соседнего полка применить массированные атаки. Я вышел из его кабинета, сказал: "Слушаюсь", а сам думаю: "До чего же это дремучая чепуха! Разве можно такой тактикой пользоваться в нашей молодой реактивной авиации, разве она применима? Скорости огромны, групповой маневр чрезвычайно осложнен..." А начальнику штаба ой как хотелось блеснуть перед генерал-инспектором! -- И вы его не послушались? -- вопросительно поглядел на него Костров. -- Не послушался, Володя, -- весело закончил Мочалов, -- мелкими группами ударил. По-своему. -- А потом? Мочалов рассмеялся и встал. -- Дело прошлое. Начальник штаба приказ о моем освобождении от обязанностей командира полка заготовил. А генерал-инспектор за самостоятельное решение благодарность объявил. -- Значит, вы меня учите непослушанию, товарищ генерал? -- невесело пошутил космонавт. -- Твердости, товарищ майор, -- сурово поправил Мочалов, -- и считаю, что каждый советский офицер, если он верит в справедливость своего замысла, должен доказывать свою правоту всеми средствами. Не нарушая наших уставов, разумеется, при этом. Вы вот тут в полемическом запале, так сказать, не совсем лестно о генерале Заботине отозвались, Костров. А так ли это? Заботин действительно крупный ученый, и сводить его роль к исследованиям Стрелок и Белок, как вы тут выразились, это оскорбительно. Я знаю, например, что Орест Михайлович заканчивает интересный труд "Человек и невесомость". Но что поделаешь, космическая наука еще очень молода. Творцы ее производят много смелых экспериментов... И поверьте, они вам не враги. Даже перестраховка, если она есть, только заботой о вашем здоровье вызвана и стремлением, чтобы все наши космические полеты без ненужных жертв совершались. Ну а вы должны за себя побороться. Словом, считайте, что я на вашей стороне, -- закончил генерал Мочалов. x x x Костров покидал штаб несколько ободренным. У входа его нагнал Олег Локтев, обнял за плечи. -- Дружище, мало ли с кем не бывает... Мы бороться за тебя будем. Сейчас иди к Горелову. Там "большой сбор" трубят. Сережа Ножиков инициатор. Ясный апрельский день властвовал над землей. Зрело на голубом небе щедрое солнце, и нагретый им воздух дрожал и струился совсем как летом. Первые ласточки жадно тянулись к солнцу. Чисто выметенные дорожки городка сияли, словно умытые. На здании клуба красили крышу в ярко-зеленый, такой же, как и первая травка, цвет. Горелов, посланный товарищами встретить Кострова, увидел, что Володя у самого подъезда тихо и мирно беседует с плечистым, небольшого роста майором. Этого офицера Горелов уже видел однажды в спортзале, когда команда космонавтов сражалась в баскетбол с командой штаба. Несмотря на то что за штаб выступал приехавший к ним в отряд Гагарин, отменный баскетболист, они долго вели игру с разрывом в четыре очка. А перед самым перерывом появился этот майор. У него были удивительно цепкие голубые глаза, умевшие как-то быстро схватывать все окружающее. Чуть выпуклые, с маленькими прожилками, они не скользили по сторонам, как это бывает у многих любопытствующих людей, а смотрели как бы в одном направлении и видели все. Офицер этот пришел тогда в меховой шапке. Из-под нее проглядывали пышные белые волосы. Но когда майор шапку снял, оказалось -- он почти совсем лыс. Майор встал на сторону штабной команды вместо выбывшего из игры начальника физподготовки Баринова и за десять минут несколькими бросками выровнял счет. Космонавты в тот день проиграли. Сейчас он, улыбаясь, ободрял приунывшего Володю: -- Что ты, Костров! Я не медик, но тоже понимаю: раз по всем видам ты перегрузки сносишь нормально, а на центрифуге споткнулся, значит, к тебе особый ключик надо искать. И найдут его! -- воскликнул он убежденно. -- Володя, это кто? -- тихо спросил Горелов, когда майор ушел. Костров долгим взглядом проводил собеседника. -- Иван Михайлович Дробышев. Мужик что надо. -- Врач? -- Нет, Алеша. Из госбезопасности. -- А-а! -- понимающе протянул Горелов. -- Меня за тобой ребята прислали. На квартире "большой сбор". Идем. Они вошли в приоткрытую дверь тринадцатой квартиры. За исключением Жени Светловой, которая была на тренировке в сурдокамере, здесь находились все космонавты. На диване с пылающим лицом сидела только что высказавшаяся Марина Бережкова, размахивал руками Андрей Субботин, что-то объясняя Виталию Карпову. Игорь Дремов внимательно слушал. Все сделали вид, что не заметили появившегося Кострова. Заговорил Ножиков: =Марина совершенно права. Разве тут удержишься от волнения? И мы не позволим, чтобы судьба человека решалась в одночасье на основании одной, может совершенно случайной, неудачи. Сейчас же я заправляю свою "антилопу-гну" и поеду к генералу Заботину. Буду с ним говорить от вашего имени и от имени всего партбюро. Добьюсь, чтобы Володю отправили на самое объективное медицинское обследование и чтобы попал он в руки самого лучшего терапевта. Согласны? -- Уполномачиваем! -- загудели космонавты. x x x "Антилопой-гну" Сергей Ножиков именовал свой собственный, недавно приобретенный на двухгодичные отчисления из офицерского оклада автомобиль "Москвич". Ножиков, спокойный с виду и очень рассудительный человек, просто преображался, когда садился за руль. Нет, никто бы не сказал, что это именно он, майор Сергей Ножиков, секретарь партийной организации отряда космонавтов, так лихо гонит машину. При этом Сергей никогда не нарушал режима скорости или правил движения. Просто он так умел этой скоростью пользоваться и так смело обходил впереди идущие автомобили, управляемые нерасторопными водителями, что могло показаться -- едет самый что ни на есть забубенный лихач. Сегодня он особенно торопился, потому что знал -- генерал Заботин принимает только с трех до пяти, а ровно в пять у него начинается методическое совещание и тогда -- прощай: генеральский кабинет превратится в неприступную крепость. Все-таки он успел. Вошел в приемную, когда на часах было без десяти пять. -- У генерала кто-нибудь есть? Секретарша отрицательно покачала головой, и Ножиков, поняв это как разрешение, отворил дверь. Отодвинув от стола старомодное кресло с резными подлокотниками, генерал стоя читал какую-то рукопись. Был он в штатском. Черная без единой сединки шевелюра, остроносое лицо. При появлении Ножикова не оторвал взгляд от рукописи. -- Слушаю вас, товарищ. -- Я по поводу космонавта майора Кострова, -- начал Сергей, -- его отстранили от дальнейших тренировок. Глаза Заботина уперлись в Ножикова. -- Вот как! -- удивленно, чуть в нос пробаритонил генерал. -- Вы что же, командир отряда космонавтов? -- Никак нет. -- Его заместитель? -- Тоже нет. -- Тогда, быть может, начальник штаба? -- продолжал Заботин, подавляя раздражение, вызванное неожиданным вторжением в его кабинет этого широкоплечего майора. -- Нет. -- Тогда вы, быть может, скажете, по чьему поручению задаете мне такой вопрос? -- вкрадчиво произнес Заботин и, опираясь на прочные подлокотники, медленно осел в кресле. -- Скажу, -- отрубил Ножиков. -- По поручению нашей партийной организации. -- Позвольте, -- перебил Заботин сурово, -- ответственность за судьбу Кострова лежит все-таки на мне, и, если ваша партийная организация снабдит его новым сердцем, без явлений экстрасистолы, я охотно оставлю неподписанным документ об отчислении его из группы летчиков-космонавтов. В темных глазах Ножикова вспыхнула буря. -- Послушайте, товарищ генерал, -- почти выкрикнул Ножиков, -- майору Владимиру Кострову не надо нового сердца. У него есть свое -- хорошее и надежное сердце... Если вы даже в нем и обнаружили эту самую экстрасистолу. Генерал Заботин с интересом посмотрел на майора. Он любил людей настойчивых и строптивых. С такими он ожесточенно спорил, если, по его мнению, они защищали или высказывали неверную точку зрения. Но стоило только Заботину убедиться, что правы они, а не он, и он мужественно в этом признавался. -- Чего же вы добиваетесь? -- спросил Заботин тихо. -- Чуткого отношения к Кострову. -- Нельзя ли поконкретнее? -- Чтобы майор Костров был немедленно отправлен на самое глубокое медицинское исследование, под наблюдение лучших терапевтов. -- И вы уверены, что это все нам объяснит? -- Уверен, товарищ генерал. -- Ладно, будь по-вашему, -- согласился вдруг Заботин и усмехнулся: -- Однако и крутоватый же вы мужичок. -- Какой уж есть, - насупившись, проговорил Ножиков. x x x Жене Светловой ужасно не повезло. Даже Первое мая она провела в сурдокамере. Где-то в это время звенели голоса друзей и подруг. Они, возможно, веселились за праздничным столом, а может, их всех увезли в Звездный городок. Туда на праздники всегда приезжали знаменитые артисты и поэты. В Звездный городок наверняка приехал и Леня Рогов, которому замполит Нелидов, наверное, послал пригласительный билет. Рогова Женя не видела уже около месяца. Они провели с ним одно из воскресений в Третьяковке, пообедали в молодежном кафе "Романтика". И в тот же день по редакционной командировке Рогов уехал в Сибирь. Теперь он в Москве и, вероятно, уже навестил их городок. Может, заходил в сурдокамеру и видел ее на экране телевизора. "Видел или нет? -- спросила себя Женя и тут же обрезала: -- А тебе этого хотелось, а?" Усмехнулась, потому что не нашла на этот вопрос ответа. С тех пор как Женя Светлова безошибочно почувствовала свою власть над добродушным, медлительным Леней Роговым, она потеряла покой. Странные превращения происходили с ней. "Ты ему нравишься. Возможно, он тебя любит, -- рассуждала Женя. -- А ты его?" И оставляла этот вопрос безответным, вела бесконечные поединки сама с собой. "Тебе уже двадцать второй год, -- говорил ей серьезный укоряющий голос, -- и ты уже не та сумасбродная девчонка, что бросалась в Иртыш с высоченного моста. Пора бы и разобраться посерьезнее в своих чувствах". -- "Ну и что же? -- возражала этому рассудительному голосу другой, очень веселый. -- Леня очень и очень неплохой человек". -- "Но значит ли это, что он тот единственный, кого ты можешь полюбить?" И веселый озорной голос торжествовал: "А для чего тебе так срочно отвечать на этот вопрос? Ты что, замуж собралась?" Леня... То он казался ей хорошим парнем, то она видела в нем человека, потрепанного жизнью, утратившего самое, по ее мнению, главное -- веру в большое чувство. "А если он и обо мне начнет думать, как о той женщине с фарфоровыми глазами?! Чушь! Ерунда! -- тут же обрывала она себя. -- Он так не может". Когда однажды Марина Бережкова спросила: "Слушай, Женька, неужели ты влюбилась в этого толстячка?" -- она вся вспыхнула и оскорбленно перебила: "Как тебе не стыдно это говорить!" Может быть, так и было на самом деле. Леня ей нравился, но она опасалась принять за любовь обыкновенную дружескую привязанность. А сейчас она хотела его видеть. Очень хотела. Но может, это от тоски по людям, навеваемой камерой молчания, да и только?.. Прошумели майские праздники, а потом настало шестое число. В сурдокамере Женя проводила время по так называемому перевернутому графику: день за ночь. Василий Николаевич Рябцев, напутствуя ее, объяснил, что один из ныне известных всему миру космонавт подобным образом готовился к полету. По ее счету, был поздний вечер, и Женя деловито расчесывала перед зеркалом волосы, готовясь к "отбою", когда внешний мир заговорил с ней торжественным голосом Рябцева: -- Евгения Яковлевна, ваш опыт подходит к концу. Через час мы вас будем поздравлять с успешным завершением задания. -- Вот как! -- воскликнула обрадованная Женя. -- А я спать хотела укладываться. -- О каком сне может идти речь! Утро в полном разгаре. Вы разве забыли об условии своего пребывания в тишине? -- Нет, Василий Николаевич, -- засмеялась Светлова, -- не забыла. Значит, с перевернутым графиком покончено? -- Покончено, покончено, -- подтвердил Рябцев, -- а теперь ждите дальнейших указаний. Женя не знала, что происходило в эти минуты за массивными звуконепроницаемыми дверями. Леня Рогов еще с утра появился в городке космонавтов. Разбудив заспанную лаборантку Сонечку, он уместился на стуле напротив телевизора и неотрывно следил за Женей, задумчиво двигавшейся по тесному пространству камеры. Он нашел ее мало изменившейся. Простенькая прическа делала ее похожей на десятиклассницу. Появился Василий Николаевич Рябцев, старательно, как всегда, выбритый, подмигнул недвусмысленно белокурой Соне. -- Пресса, оказывается, уже здесь. -- Вчера прилетел из Сибири, и вот, как видите... -- сообщил Рогов. -- Вижу, вижу, -- засмеялся Рябцев, -- чуть свет, и я у ваших ног... -- Послушайте, Василий Николаевич, -- пропуская шутку мимо ушей, продолжал корреспондент, -- это правда, что Женя сегодня выходит? -- Абсолютная. Ровно через час я освобожу ее из заточения. Причем, без всяких амнистий. Свой срок она отбыла не только полностью, но даже и оценку отличную заслужила. Рогов ничего не ответил, только вдруг резко повернулся и вышел из лаборатории. ...Когда, освободившись от электродов, пройдя последнее медицинское обследование, Женя вышла из сурдокамеры, майское голубое небо и пышная разросшаяся на густых деревьях зелень заполнили ей глаза. Остановившись у подоконника, она жадно вдыхала родниково-чистый воздух. Бродили в ней острые запахи клейкой ели, смолистых сосенок и осин. Были эти запахи настолько сильными и дурманящими, что ей стало трудно дышать. Женя увидела стены и крыши родного городка, разбегавшиеся во все стороны от учебного корпуса аллейки, редких пешеходов на них. Потом недоуменно стала оглядываться. -- Мы, кажется, погрустнели? -- лукаво заметил Василий Николаевич. -- Это по какой же причине? Или вас не радует вновь обретенная свобода? Или еще что? Ах, знаю. Вы решили, что некий рыцарь печального образа, именуемый Леонидом Дм