итриевичем Роговым, не пришел вас встретить. Успокойтесь и подойдите к другому окошку. Светлана, не ответив, подошла к другому окну и, перегнувшись через свежевыкрашенный подоконник, увидела на порожках главного входа журналиста. В руках он держал букет цветов, такой пышный и яркий, что все проходившие мимо не могли удержаться от улыбок. -- Леонид Дмитриевич! -- закричала звонкоголосая Женя. -- Я сейчас. -- И стуча каблучками, выбежала из лаборатории. Педантичный Рябцев только головой покачал вслед. А Женины каблучки уже отбивали дробь на последних ступеньках лестницы. Кивнув часовому, девушка вихрем вылетела из здания. Ветер колыхнул светлые волосы. Она увидела Рогова, неловко прижимавшего букет к серому, старательно выутюженному костюму. -- Леонид Дмитриевич! Леня! Ну, здравствуйте! Светлова была вся наполнена радостью оттого, что наконец-то вновь увидела голубое небо и что тугой весенний воздух плещется ей в лицо, что снова она шагает по асфальтовым дорожкам городка. Рогов по-своему истолковал ее порыв. И когда она, захлебываясь от восторга, воскликнула: "Вот мы и встретились!" -- он не совсем уверенно решил: "Значит, соскучилась". Глаза его засветились. -- А я вчера вечером из Сибири прилетел... чтобы к вашему выходу из сурдокамеры поспеть. Ну а вы-то, вы... вспомнили обо мне хоть раз в своем заточении? Обогнув здание корпуса, они пошли вдаль от центральной части городка. Аллейка упиралась в зеленый забор. Сели на дальней скамейке. Глаза Жени, щурясь от острого солнца, жадно ощупывали далекую кромку горизонта. Там небо сливалось с зубчаткой леса, и от этого линия горизонта казалась зеленой. Если бы Светлову сейчас спросили, счастлива ли она, как бы она громко воскликнула: да! Над скамейкой, словно две свечи, возвышались тоненькие березы. Под тугим ветерком звонко шепталась на хрупких ветвях листва. Женя вскочила, вскинула вверх руки, продекламировала: Я пришла к тебе с рассветом Рассказать, что солнце встало... Рогов восторженно вздохнул: -- А знаете, Женя? Представьте себе такую картину. В недалеком будущем вы достигнете какой-нибудь планеты, станете на ее поверхность и обратитесь к вечному светилу вот так же. -- Что вы говорите! -- лукаво воскликнула девушка. -- Думаете, так может быть? Вы понимаете, Леонид Дмитриевич! Я сейчас, после душной сурдокамеры, готова обнять весь мир... -- Женя, -- проговорил Рогов с тихой улыбкой, -- вы будете когда-нибудь обращаться ко мне на "ты"? Светлова удивленно расширила глаза. -- Обязательно, Леня! Честное пионерское -- буду. А почему вы сегодня такой торжественный? Совсем как министр иностранных дел, прибывший на очередную сессию ООН. Рогов вздохнул. На его небрежно выбритой щеке вздрогнула родинка. -- Женя, -- проговорил он тихо, -- Женя... я сегодня ехал, чтобы сказать вам... Я очень серьезно... Она все поняла, возвратилась к скамейке и положила на ее спинку тонкую руку. От сбежавшей с лица улыбки лицо ее как-то сразу осунулось и посерело. -- Ой, Леня, -- испуганно произнесла она, -- я вас очень, очень прошу. Не надо сейчас никаких серьезных разговоров. Вы же очень для меня дорогой человек и должны мою просьбу выполнить. Смотрите, вон Марина, Алеша Горелов и Субботин. Нас ищут. Идемте. И, схватив помрачневшего Рогова за руку, Светлова потащила его по аллейке -- совсем как расшалившаяся девочка тащит за собой на веревочке игрушечного бычка, вовсе не заботясь о том, катится ли он за ней на колесиках или уже давным-давно волочится на боку. -- Ребята, мы тут! -- разнесся ее звонкий голос по городку. x x x Майор Ножиков усиленно надраивал тряпкой красный каркас "Москвича", когда к нему подошли Горелов и Дробышев. По всему было видно -- оба только из столовой: Горелов держал в руке надкусанное яблоко, а Дробышев нес несколько пачек сигарет. Голубые глаза Дробышева с тонкими густыми прожилками критически окинули машину. -- Вот что делает с людьми частная собственность! -- засмеялся Дробышев. -- С нашего партийного секретаря аж седьмой пот сходит. Ножиков выпрямился, разминая замлевшую спину. -- Не частная, а личная собственность трудящегося, -- поправил он. Дробышев протянул руку: -- Здорово, Сережа. -- Здорово, Иван Михалыч. Из распахнутых дверей гаража пахло бензином и промасленной ветошью -- на цементном полу просыхали небольшие лужицы, в беспорядке стояли канистры. Дробышев деловито потрогал ногой новенькие, тугие скаты. -- Вопрос к тебе имею, Сережа. -- Я знаю, что не приходишь без вопросов, Иван Михалыч. -- Спасибо, что деловым человеком считаешь. Ножиков подошел к водопроводной колонке, стал мыть руки. -- Чем же на этот раз интересуешься? -- Володей Костровым. -- И с каких же позиций? -- С позиций воинского товарищества. Володя уже пятые сутки на исследовании. Утром мне сказали -- одного-двух к нему могут на короткое время пропустить. Надо бы решить этот вопрос, товарищ партийный секретарь. Ножиков застегнул воротник, надел галстук. -- А чего ж его решать, если все решено? Тебе, Иван Михалыч, надо было попрямее спросить, зачем я надраиваю свою "антилопу-гну". К нему сейчас поеду, к Володе. Вот и Горелова взял бы, но у него вестибулярные тренировки. Ты, может быть, составишь компанию? -- Я сегодня тоже не могу, -- вздохнул Дробышев. -- Ну, вольному воля, -- сдался Ножиков. Через полчаса красный "Москвич", сияя всеми ручками, стеклами и дисками, подкатил к проходной, и часовой, которому Ножиков показал в окошко раскрытый пропуск, напутственно пожелал: -- Счастливого пути, товарищ майор. Сразу за проходной веселой орущей стайкой машину обступила детвора. Ребятишки бегали по мягким лесным дорожкам копать для рыбалки червей и сейчас, возвращаясь в городок, были рады встрече с Ножиковым. Из всех космонавтов не было для них более дорогого и доступного, чем этот широколицый майор. -- Дядя Сережа, прокати! -- закричали самые смелые. -- Дай погудеть, дядя Сережа! -- А сколько "Москвич" стоит? -- А сто километров он дает? -- Ишь вы, неугомонные, -- заворчал на них Ножиков с напускной строгостью. -- Кто домашние уроки сделал, садись в фюзеляж. -- Мы все сделали, -- заверил белобрысый Митька, Андрея Субботина сын. Насажав полную машину ребятни, Ножиков дал газ и промчался с километр по пустынному шоссе. Стрелка на приборе скорости, задрожав, слилась с цифрой "100", и кто-то из ребят восторженно выкрикнул: -- Вот дает! На первой космической прямо! Погасив скорость, Ножиков развернулся, подвез ребят назад к проходной. Мальчишки высыпали из "Москвича", как горох, дружно прокричали: -- Спасибо, дядя Сережа! У Ножикова не было своих ребят. Еще в сорок девятом, через год после того как он женился на Елене Пряхиной, школьной учительнице, в муках родила она сына-недоноска, но спасти его не удалось: мальчик умер на третьи сутки. А после этого жена не беременела. Жили Ножиковы дружно и тихо, были удивительно чутки друг к другу. В их небольшой квартире всегда царил идеальный порядок. При виде чужих ребятишек Сергей не однажды вздыхал. Оттого что не было детей, он посвящал свой досуг делам самым разнообразным: то за новым ружьем центрального боя начинал усиленно ухаживать, то рыболовными снастями занимался самозабвенно или прикипал к фотоаппаратам и кинокамерам. А теперь "Москвич" напрочь вытеснил прежние увлечения. Сергей содержал его в такой чистоте и опрятности, так ревностно за ним ухаживал, что сразу же навлек на себя остроты товарищей. Алеша Горелов, начавший вместе с Андреем Субботиным выпускать стенную газету "Нептун", в первом же номере наградил его карикатурой: обливающийся потом Ножиков орудует над "Москвичом" гаечным ключом. И подпись: "Ни сна, ни отдыха измученной душе". Майор Ножиков, как и все летчики-истребители, не мог ездить на малых скоростях. Едва только красная машина проскочила затерянный в густых подмосковных лесах железнодорожный разъезд и, преодолев три километра плохой дороги, вырвалась на шоссе, он включил все восемьдесят. И только перед населенными пунктами сбавлял газ. Теплый майский ветер тугой струей гудел за стеклами, бился о чистый капот. Грохотало шоссе под твердыми шинами, и было приятно на душе. Сильные, в волосах руки Ножикова лежали на баранке. Фуражку и форменный китель он снял, садясь за руль. Сейчас они подпрыгивали рядом с ним на мягком сиденье. Ножиков быстро установил причину хорошего настроения. Она заключалась не только в том, что ему удалось поколебать генерала Заботина и теперь с Володей Костровым все должно было решиться хорошо. Радовала Сергея еще и бесценная весть. Вчера вечером спокойный и уравновешенный их замполит Нелидов затащил его к себе в кабинет и сказал, сияя прищуренными глазами: -- Тысячу раз за тебя радуюсь, Сережа. Утвержден первым кандидатом на космический полет этого года. Разумеется, это пока совершенно секретно. Ножиков ударил кулаком себя в грудь: -- Могила, товарищ полковник. Красный "Москвич" поглощал километры, и ветер победно гудел за его стеклами: утвержден, утвержден. Ножиков улыбался всем своим добрым лицом спокойного, физически сильного человека. Сколько ему? Уже сорок? Так ведь это же только по паспорту и по метрике. На самом же деле он чувствует себя двадцатипятилетним, не больше. Приятно сжималось сердце. И только неловко становилось от мысли: а вдруг Володя Костров прочтет невзначай не его лице радость. "Нет, ему об этом знать сейчас не надо, -- думал Ножиков, -- если отобьем атаки врачей, Володя поедет на космодром в качестве второго кандидата на полет. А может, и в одном экипаже уйдем в космос". Шевеля мягкими крупными губами, Сергей напевал песенку, которую в общем-то не очень любил, но лучше которой не знал ничего песенного о космосе и космонавтике: На пыльных дорожках далеких планет Останутся наши следы... Живописные балочки, поросшие нежной ярко-зеленой осокой, то на мгновение прятали "Москвич", то выбрасывали наверх, и он мчался и мчался беззаботно по шоссе, ведущему к столице. Над сонной поверхностью прудов качались тростники, пригретые солнцем. Медленно проплывали табунками домашние утки. Уже половина пути осталась за плечами. "Надо в машине приемник поставить, -- подумал Ножиков, -- веселее будет дальние маршруты коротать". Впереди замаячило большое село с сохранившейся колокольней. Над каменным домиком за зеленой церковной оградой Ножиков увидел телевизионную антенну, усмехнулся: "Как же это? Святой отец, а телевизором балуется. Куда руководящий состав епархии смотрит?" Колеса прогрохотали по крепкому деревянному настилу моста, переброшенного через узенькую речушку. Было послеобеденное время, и на сельских улицах он увидел всего несколько прохожих. Миновав центр села, "Москвич" выскочил на окраину, когда справа от серой ленты шоссе увидел Сергей вытоптанную лужайку и возившихся на ней деревенских ребятишек. Белобрысые головки опять высекли в сердце доброе щемящее чувство. Ребятишки перебрасывали красно-голубой мяч. Он взлетал с тугим звоном. И все остальное случилось неожиданно, нелепо, глупо, как и обычно случается на дороге. Мяч выкатился на самую середину шоссе. Девочка лет пяти в пестром ситцевом платьице и голубой кофточке бросилась за мячом. Увлеченная игрой, она не заметила бесшумно вырастающий у нее за спиной "Москвич". Ножиков увидел метрах в тридцати, не дальше, ее белобрысый затылок и жидкие косички на нем с вплетенными розовыми ленточками. Минута перед большой опасностью родила необыкновенную ясность сознания. Остановить машину Ножиков уже не мог. Но он отчетливо успел подумать обо всем, что сейчас случится. Секунды -- и буфер "Москвича" ударит по этому затылку... В мгновение он облился холодным потом. "Задавить девчонку!.." И он что было силы рванул машину. Она, взвизгнув колесами и тормозами, сделала невероятный прыжок влево. Сергей увидел серый телеграфный столб, стремительно надвинувшийся на чистенький капот "Москвича", услышал, как посыпались на него со звоном стекла, а потом наступили потемки... На бойком шоссе возле разбитого "Москвича" быстро столпились проезжающие машины. Прискочили на красном мотоцикле два орудовца и стали что-то замерять рулеткой. Остановилась как вкопанная машина "скорой помощи", и рослый пожилой санитар крикнул столпившимся: -- Разойдитесь, граждане. Это мне в первую очередь надо. Милиция в данном случае вещь уже бесполезная. Ножиков очнулся на колыхающихся носилках, пересохшими губами хватал беспомощно голубой майский воздух. Старушка с хозяйственной сумкой, каких много кочует по подмосковным дорогам, шепеляво причитала: -- И-и, сокола какого загубили! Такой молоденький. Летчик. Фуражка такая голубенькая... Сергей беспомощно задвигался на носилках, сипло спросил: -- А девочка... девочка как? Молоденькая женщина в голубой косынке протиснулась к нему с белобрысой девчушкой на руках, рыдая, воскликнула: -- Родненький... милый ты наш. Аленушку спас, а себя не пожалел. Как же нам благодарить-то тебя! Девочка с ее рук растерянно улыбалась: -- А я жи-ва, дядя. Только испугалась. И мячик целый. -- Мячик цел -- это хорошо, -- вздохнул с облегчением Ножиков, -- а вот я, кажется, нет... Голубое небо над его головой снова померкло. Позже майор увидел уже высокий выбеленный потолок и понял, что он в госпитале. Сквозь мутную пелену обморока временами пробивалась действительность. Над ним склонилось лицо Виталия Карпова, затем увидел сведенные болью глаза генерала Мочалова. У Виталия смешно шевелились усики. Бледные губы генерала выдавливали какие-то мучительные слова, но Сергей их не слышал. Свет опять начал меркнуть, и Сергей, впадая в забытье, воспринял лишь один, ему незнакомый, с хрипотцой голос: -- Состояние тяжелое, товарищ генерал. В рубашке майор родился, чтоб живым из такой переделки выйти. Сотрясение мозга, перелом обеих ног. Сделаем все... Поздно ночью на квартире у Алексея Горелова зазвонил телефон. Еще сонный, космонавт босыми ногами прошлепал к телефону, снял трубку. -- Говорит Мочалов. Вы мне очень нужны. Сможете быть минут через двадцать у меня в кабинете? -- Слушаюсь, товарищ генерал. Над погрузившимся в сон городком космонавтов стояли плотные сумерки. Как это и бывало всегда, после двенадцати ночи по приказу коменданта Кольского на всех аллейках выключался свет, лишь центральная дорога от проходной к штабу освещалась всю ночь. Алексей прошагал в кромешной тьме до широкой клумбы. Во всем штабе светились только два угловых окна -- кабинет командира части. В пустом коридоре гулко отдавались шаги. Генерал встретил Горелова сдержанно, жестом указал на придвинутое к столу мягкое кресло. Был спокоен, но так и пробивалась сквозь это спокойствие усталость. Из раскрытой бутылки боржоми поднимались веселые пузырьки. Мочалов локтями уперся в стол, ладонями обхватил седеющие виски. Потом, стряхивая оцепенение, выпрямился в кресле. Поискал среди разбросанных на столе бумаг желтый конверт. -- Это я сегодня получил, Алексей Павлович. И знаете, от кого? От Кузьмы... -- От полковника Ефимкова? -- встрепенулся Горелов. -- Ну, для вас от полковника Ефимкова, -- покровительственно согласился генерал, -- а для меня от Кузьмы просто. Пишет, что Соблоевка стоит на прежнем месте, летают без катастроф, ваши друзья уже поднялись на ступеньку выше: кто командиром звена стал, кто заместителем комэска. -- Там прекрасные ребята, товарищ генерал, -- одобрительно подхватил Алексей, -- да и мне в Соболевке прекрасно жилось. -- А разве у нас хуже? -- Нет, товарищ генерал. Но я твердо уже уяснил разницу между летчиком и космонавтом. -- В чем же она, по-вашему, заключается? -- В том, что летчик живет в воздухе, а космонавт на земле. Мочалов сосредоточенно потер переносицу. -- Не понимаю. -- Так это ж очень просто, -- оживился Горелов, -- в авиации я летал иногда ежедневно, иногда через день. Там я жил в воздухе. А здесь, чтобы когда-то провести в космосе ограниченный отрезок времени, я живу и работаю на земле, потому что наши тренировочные полеты и сравниться не могут с теми, какие я выполнял у Кузьмы Петровича. Уголками губ Мочалов улыбнулся: -- И это вас разочаровывает? -- Нет, товарищ генерал! -- воскликнул Алеша. -- Какое может быть разочарование, если сбывается заветная мечта... мечта всей моей молодости да и вообще -- жизни! Генерал недоверчиво покачал головой: -- А вот Кузьма не верит. Спрашивает, не испортил ли я вам биографии. Смотрите, что накалякал: "У меня бы Алешка Горелов уже в комэсках ходил. А вот что он делает у тебя -- одному богу известно. Не лучше ли синицу в руках, чем журавля в небе?" Как вы считаете, Алексей Павлович? На голове Горелова шевельнулись кудряшки. -- Я свою синицу намерен в космосе словить. Мочалов положил конверт на прежнее место. -- Любит он вас, Алексей, вот и беспокоится о судьбе. Вы ему обязательно напишите, если давно не писали. К старости мы все становимся несколько сентиментальными, и знаете как радуешься письму от бывшего подчиненного, которого ты уважал, а может, и больше -- любил! Пусть не всегда ему сразу ответишь, но какая искорка западает в душу! -- Я напишу. Завтра же напишу, -- охотно заверил Горелов. В глазах его уже совсем растаяли признаки сонливости. Вся фигура старшего лейтенанта выражала крайнее ожидание. Алеша прекрасно понимал, что если Мочалов разбудил его среди ночи, то вовсе не для того, чтобы цитировать письмо Ефимкова. Это он мог бы сделать и в другое время. Горелов ждал, генерал медлил. Наконец заговорил, устало покосившись на часы: -- Вы, разумеется, знаете, какие две беды обрушились на наш отряд. -- Неприятность с майором Костровым и авария с Ножиковым? -- Вот именно, Горелов. Только потому я вас и вызвал. Алексей пожал плечами: -- Какая же связь между этими двумя несчастиями и нашим ночным разговором? -- Сейчас поймете. -- Генерал вышел из-за стола и, заложив руки за спину, медленными шагами стал прохаживаться по кабинету. Ковер скрадывал звуки шагов. Алексей беспокойно следил за генералом. Мочалов остановился и потянулся, сбрасывая усталость. -- Все, что вы сейчас услышите, должны знать лишь вы. Это первое обязательное условие. Сергей Ножиков позавчера вечером был утвержден кандидатом на космический полет, намеченный на осень нынешнего года. Две переломанные ноги и сотрясение мозга, по-видимому, на год выведут его из строя. Это раз. Майор Костров, его дублер, а возможно, и второй пилот, тоже под угрозой. Я верю, что все страхи перед экстрасистолой -- раздутая шумиха. Но чтобы нам отстоять его место в строю космонавтов, для этого также понадобится время, и заменить Ножикова в этом году Костров вряд ли уже сможет. Значит, нужны новые кандидатуры. Вместо Ножикова -- майор Субботин, вместо Кострова -- старший лейтенант Горелов. Алексей не удержался от радостного движения. -- Товарищ генерал, это невероятная новость. Я с радостью готов выполнить любой ваш приказ. Внезапно на темном стекле, к которому прильнула глубокая ночь, Алеша увидел отражение своего лица, даже улыбку, обнажившую целые -- до единого -- зубы. Нехорошая мысль ударила в голову: "Чему же ты смеешься? Чему рад?! Несчастью своих друзей:" Горелов моментально помрачнел, и это не ускользнуло от пытливых глаз генерала. -- Вы не рады, Алексей Павлович? -- Не рад, товарищ генерал. -- Парадоксально. Рвались, рвались в космос и вдруг опечалились, узнав, что командир готовится назначить вас дублером. Неужели вас не приводит в восторг одна возможность такого быстрого взлета? -- Нет, товарищ генерал. Не хочу, чтобы мой восторг, как сорняк, взошел на бедах моих друзей. Мочалов остановил на нем потеплевшие глаза. -- Это уже из области эмоций. -- Нет, просто совесть забунтовала. Генерал сделал два шага вперед, мягко потрепал по плечу насупившегося космонавта: -- Алеша, Алеша. Вот за то вы мне и любы. За мальчишескую свою непосредственность. Да, я согласен: ваше назначение дублером продиктовано именно этими неприятными событиями. И реакция у вас на мой приказ правильная. Но выбора нет, и дублером пойдете вы!.. До определенного времени наш разговор храните в строгой тайне. С завтрашнего дня по всем видам подготовки вам будет усилена программа. Чтобы это не бросалось в глаза другим, наряду с вами по такой же программе будут заниматься еще двое -- майор Дремов и... -- Марина Бережкова, -- подсказал Горелов. Генерал сделал отрицательный жест: -- Нет. Девушки не в счет. Их в этом году космос не позовет. Третьим в вашей подгруппе будет капитан Карпов. Откровенно говоря, -- генерал снова занял свое место за рабочим столом, -- я бы очень и очень не желал в этом году ставить вас ни на место дублера, ни тем более на место пилота космического корабля. Горелов нетерпеливо встряхнул головой, тень его шевельнулась на белой стене. -- Не понимаю, товарищ генерал. Сначала оказали мне доверие, а теперь говорите противоположное. Ничего не понимаю. Густые брови Мочалова сомкнулись, но глаза из-под них глянули на Горелова очень сердечно. -- Чтобы меня понять, Алексей Павлович, вы должны знать мое отношение к нашим первым космическим полетам. Его я тоже прошу не распространять широко. Весьма возможно, что во многом оно носит субъективный характер. Вот, смотрите-ка. -- Он достал из мраморного стаканчика остро отточенный карандаш, придвинул лист бумаги и попросил Горелова стать за его спиной. Алеша увидел, как рождается на чистом листе незамысловатый рисунок. Сначала генерал нарисовал небольшой шар и рядом поставил букву "З". Было понятно и без слов. Но он помолчал и все же уточнил: -- Вот это она и есть, матушка, по которой ходим, плодами и добрым климатом которой пользуемся. На ней орбиты -- от двухсот до пятисот километров. Что это? Космос? Нет, не космос, а если по чести и совести говорить, так всего только околоземное космическое пространство. -- Карандаш провел еще одну линию. -- А вот это уже будет повыше. На этой высоте есть и два радиационных пояса и участки не совсем изученной солнечной деятельности, и возможность не совсем приятного сотрудничества с метеоритами. Дальше район, обусловленный деятельностью нашей холодной соседки Луны. Ну а потом уже и продолжается подлинная бесконечность галактики, и пути, открытые пока теоретически, к иным мирам. Для чего я нарисовал вам эту схему? Хочу спросить и полюбопытствовать. Укажите мне, летчик-космонавт Горелов, район космоса, в который уже сейчас вторгся человек? А если говорить точнее, то район, по которому прошли вокруг Земли орбиты первых космических кораблей, и в том числе американских. -- Так это же ясно! -- недоуменно воскликнул Горелов. -- Орбиты от двухсот до пятисот километров. Апогей и перигей каждый студент укажет. -- Правильно. Что и требовалось доказать, как говорит в таких случаях на уроке учитель геометрии. Пока что мы всего-навсего ведем разведку околоземного космического пространства. Все это, конечно, грандиозно и потрясающе. Это обогащает и ракетостроение, и электронику, и метеорологию, и астрономию, и космическую медицину. Когда Гагарин совершил первый виток вокруг Земли, мир убедился, что земное тяготение преодолимо и выход в космическое пространство реален. Мир был ошеломлен и назвал Гагарина Колумбом космоса. Но двенадцатого и тринадцатого космонавта, повторяющего примерно такую же орбиту, Колумбом уже не назовут и лавровым венком не увенчают. Человечество ждет новых, более дерзких вторжений в глубины космоса. Ведутся интересные опыты с плазменными двигателями, не за горами день, когда будем штурмовать радиационные пояса, разрабатывать метод доставки корабля с человеком в окололунное пространство. Видите, сколько космических проблем сулит нам ближайшее будущее... И когда я слышу, что некоторые наши ребята начинают хандрить, что не попадут на очередной запуск, я только руками развожу. Как они могут забыть, что впереди более грандиозные, хотя не скрою, вероятно, и более опасные полеты! Если ты посвятил себя космонавтике, если ты не гонишься за славой -- жди их! А вы, Алексей Павлович, сильный, смелый и молодой. Я очень хотел бы поберечь вас для будущего. Вот, почитайте. -- Генерал еще раз порылся в разбросанных на столе бумагах и протянул Алеше небольшую вырезку. В короткой информации сообщалось, что два американских космонавта в ближайшее время отправятся исследовать вулканы на Гавайских островах. -- Вулканы... зачем это? Мочалов расхохотался: -- Чудак. А затем, что строения многих вулканов на Земле аналогичны тем, с которыми первые космонавты встретятся на Луне. И я бы очень хотел, Алексей Павлович, чтобы вы тоже отправились изучать вулканы вместо того, чтобы стать дублером в ближайшем полете. Горелов положил вырезку на стол и задумчиво вздохнул: -- Луна, неужели это так скоро? -- А разве вы думали, что так скоро будет запущен в космос первый человек? -- засмеялся Мочалов. -- Сегодня такой полет кажется далеким. А завтра... вот позвонит Главный конструктор и скажет, что намечается полет к Луне. А? Вот почему не хотел бы я вас тревожить в этом году. -- Сергей Степанович, -- весело воскликнул Алеша, -- так я готов два раза подряд слетать! Брови Мочалова насмешливо приподнялись. -- А другие космонавты? Разве им можно закрывать дорогу в звездный мир? Генерал встал и снова заходил по ковру. Остановился, поднял утомленные глаза на портреты первых советских космонавтов. Со стены улыбался, как живой, Юрий Гагарин, хмурился серьезный Титов, о чем-то своем, затаенном думала Валентина, лихо прищуривал глаза Попович, сосредоточенно смотрел в темное окно Андиян Николаев, мягким светом были наполнены серьезные глаза Комарова. -- Я бы хотел, чтобы вы пошли дальше их, Алексей Павлович, -- заключил Мочалов. Главного терапевта военного госпиталя Володя Костров увидел лишь на четвертые сутки, когда прошел уже серию самых тщательных исследований. Перед обедом в шелковой синей пижаме сидел космонавт на койке, держа в руках раскрытую книгу. Дверь распахнулась, и в ней появился высокий прямой старик с зачесанными назад совершенно седыми волосами и такими же седыми пышными усами. Из-под поблескивающих на солнце стекляшек пенсне на Кострова глянули острые, быстрые глаза. Почему-то подумалось: носит этот старик пенсне просто так, для внушительности, зоркие же глаза его на самом деле прекрасно все видят без них. За спиной у старика стояла свита в белых халатах, и уже по одному этому догадался Володя, что перед ним -- большое начальство. Небрежно, словно кота за хвост, держал старик в правой руке длинную пачку лент-кардиограмм. Не отводя глаз от Кострова, он приблизился к его кровати и чистым, молодым голосом, в котором звучали, однако, повелительные нотки, спросил: -- Майор Костров? -- Так точно, -- подтвердил Володя и встал. Старик протянул ему сильную, с узлами вен руку. -- Генерал Трифонов. Будем знакомы. Володя пораженно заморгал глазами. Перед ним стоял известный ученый. О его редкостных, фантастических на первый взгляд, исследованиях сердца ходили легенды. Старик продолжал внимательно его разглядывать. -- Летчиков через мои руки прошло много. А вот с космонавтами дела еще не имел. Вы первый. Что читаете? Володя молча закрыл книгу, показал ее серый переплет. Трифонов гулко расхохотался, и свита дополнила его сдержанными смешками. -- "Граф Монте-Кристо". Сочинение господина Дюма... И вас устраивает это чтение? Володя густо покраснел. -- Простите, попалась под руки. К тому же я не слишком увлекаюсь художественной литературой. -- Чем же вы увлекаетесь, молодой человек? -- Интегральным и дифференциальным исчислением, товарищ генерал. -- Скажите на милость! -- развел руками Трифонов. -- Тогда тем более непростительно. Запомните, что за свою жизнь человек в состоянии одолеть от трех до пяти тысяч томов. Только редкие индивиды перешагивают это число. А жизнь человеческая ох как коротка! Так что читать подобное второй раз -- это обкрадывать самого себя, мой друг. Хватило бы и одного чтения, состоявшегося в детские годы. Костров спокойно ответил: -- А если в детские годы оно не состоялось? Главный терапевт снял пенсне и продолжал рассматривать своего собеседника уже... невооруженными глазами. -- То есть как это не состоялось? Ерунда. Что же вы тогда делали в детстве? -- Тушил зажигалки во время налета на город, стоял в очередях за хлебом по карточкам, на заводе после школьных уроков работал. -- Гм... -- протянул Трофимов, -- это, между прочим, весьма вероятный вариант и оправдывающий подобную неразборчивость в чтении. -- А потом еще и моя система заставила взять в руки "графа", -- улыбнулся Володя. -- У меня Алька, сынишка, в третий класс ходит. Часто спрашивает про какую-либо книгу: хорошая или нет? А у меня обычай -- прежде чем сам не прочту, никогда сыну не скажу -- читай. -- Хорошая система, -- дружелюбно произнес Трифонов. -- Да вы садитесь. Стоять устанете и опять на центрифугу не возьмут. -- И сам сел на стул. -- Ну-с, а теперь рассказывайте, как это все произошло. Подробный рассказ Кострова о последней неудачной тренировке на центрифуге он выслушал с пристрастием, часто прерывал вопросами. Потом проворчал в седые пышные усы: -- Экстрасистола, экстрасистола... Любят у нас иногда разбрасываться терминами по поводу и без оного. Смотрел я все ваши показания и анализы. Организм крепкий, без изъянов. А представители вашей космической медицины на своем пытаются настаивать. -- Так и я об этом говорю, -- подхватил приободрившийся Володя. -- Что такое наша космическая медицина? Это же еще дитя без глаз. Седая голова главного терапевта вскинулась, и он неодобрительно буркнул: -- Не согласен, майор... Вы сейчас человек, на космическую медицину обиженный, -- заговорил он вразумляюще, -- а стало быть, и не объективный. Это дитя, и с глазами, дорогой мой, и без рахита. На своих ногах далеко ушло от колыбели. Но что поделаешь, когда рождается новое, возможны и отклонения от правильного пути и оплошности некоторые. Надо их поправлять спокойно и терпеливо. Я как-то, не столь давно, спорил с одним из представителей вашей молодой науки. Человек способный, над кандидатской диссертацией работает. Так он пытался утверждать, что человеческий организм нельзя тренировать для перенесения перегрузок, а можно, мол, только выяснить его возможности к этому. А что такое "нельзя тренировать"? Если этот тезис распространить на вас, то вас и близко нельзя подпускать к центрифуге. -- Вы шутите? -- затаив дыхание, спросил Костров. -- Вышел уже из этого возраста, -- мрачно посмотрел на него Трофимов, -- что-то в последнее время не получается с юмором. Серьезно говорю. Носители этой теории считают, что если человек однажды не выдержал в сурдокамере высокой температуры, значит, так будет всегда. Сорвался на вестибулярных пробах -- ищи место в легкомоторной авиации. Я от этой отцветающей теории весьма и весьма далек. А поэтому считаю, что с вами попросту надо возобновить тренировки на центрифуге, но осторожно относиться к перегрузкам, потихоньку их вводить, а не так, как это вы попросили на последней тренировке. -- Значит, вы скажете, что я снова должен быть допущен к занятиям в отряде? -- восторженно спросил Костров. У генерала дрогнули седые усы. -- Ну конечно же скажу. Иначе, кто за вас в космос полетит, молодой человек. Не граф же Монте-Кристо. С учебником английского языка в руке вышел Алеша Горелов на осторожный вечерний звонок и обрадованно отступил, увидев на пороге улыбающегося Кострова. -- Здравствуй, соседушка! Не разбудил? -- Володя! Уже из госпиталя? Заходи, заходи, дружище. Они обнялись, и Горелов потащил его в комнаты. Возвращение товарища настолько его обрадовало, что учебник английского языка был моментально заброшен. Алеша побежал на кухню "организовывать" чай. -- Я инкогнито, -- улыбнулся Костров, -- никому еще, кроме родной женушки, не сказывался. Давай мою победу хотя бы чаепитием отметим. Снова к тренировкам допущен. Над черной плитой уже шумел фиолетовый огонек газа. Алексей нарезал докторскую колбасу и ноздреватый швейцарский сыр, достал из шкафчика мед, масло, хлеб. -- Видишь, я как настоящая домохозяйка, -- похвастался он, -- посмотри, как ажурно на стол накрываю. -- Да уж куда там, -- лениво потянулся Костров. -- Чего проведать меня, лентяи, не приезжали? Горелов остановился посреди комнаты с чашкой в руках, горько вздохнул: -- Один поехал, да не доехал. -- Жалко Сережку, -- откликнулся Костров. -- Мне Вера уже со всеми подробностями рассказала. Год теперь у старика будет упущен. -- По моим данным -- меньше, -- возразил Алеша. -- Вчера у него полковник Нелидов был. Сказал, к октябрю починят нашего парторга. -- К октябрю починят, а потом догонять будет месяца два. Жаль. Я бы очень хотел, чтобы Сережа в этом году полетел. Даже свою очередь уступил бы. Они пили чай, закусывали бутербродами, и Костров пространно рассуждал о судьбе Ножикова: -- Ты думаешь, я о нем отчего вздыхаю? Оттого что он парторг или мой добрый друг? Нет. Не только. Тут дело гораздо сложнее, мое милый. Ты, Алеша, еще молодо-зелено. Мне тридцать семь. Сергею -- сорок. Нас только двое в отряде таких стариков. А что ты понимаешь в психологии сорокалетних? Вот отчислили меня после этого нелепого случая с центрифугой, и я в госпитале все эти дни только волком не выл до той самой минуты, пока мне генерал Трифонов не сказал, что исследования дали хорошие результаты. А Ножикову еще хуже. -- Он борется, -- тихо заметил Горелов. Костров задумчиво мешал ложечкой в стакане. Черный чубчик свисал на смуглый лоб, покрывшийся морщинами. -- Борьба бывает всякая, Алеша. Бывает борьба гордая, смелая. Когда, например, ты самолет с поврежденным двигателем сажаешь или в какой-то трудной жизненной ситуации правду ищешь. А бывает борьба горькая, вызванная не от тебя зависящими, порою совершенно нелепыми причинами. И самое обидное, когда ты сознаешь, что не столько сам борешься, сколько за тебя борются другие. Вот у Сережи так. -- Он выдержит, -- уверенно сказал Горелов, и глаза его блеснули, -- он все-таки сам за себя прежде всего борется. И врачи помогают. Да и мы будем все время веру в него вселять. Я знаю, Володя, что еще на своем веку раскрою как-нибудь газету и прочту, что летчик-космонавт коммунист Сергее Ножиков вышел на орбиту. Утром, еще до начала рабочего дня, городок космонавтов загудел одной единственной короткой радостной вестью -- Володя Костров вернулся и снова допущен к подготовке. Солдат второго года службы Вашакидзе, сменившийся на посту у проходной, поцокал языком и, закатив черные глаза, доверительно сказал начальнику караула: -- Ва! Товарищ сержант! Что я вчера вечером видел, еще никто не знает. Я зеленый калитка самому Володе Кострову открыл. Потом возбужденные женщины стали поздравлять появившуюся в магазине Веру, и стоустый шепоток покатился все дальше и дальше, обрастая новыми подробностями. Самого Кострова, торжественного, затянутого в новый китель, на пороге повстречал майор Дробышев, пожал ему крепко руку. -- Ну, дорогой, задал ты всем нам тревог. Это я как майор майору тебе говорю. Пришлось и мне кое-кому звонить. Костров, настроенный на веселый лад, пошутил: -- А что? Разве забота о здоровье космонавтов тоже входит в обязанности госбезопасности? Дробышев шутливо развел руками: -- А то как же! Подошел полковник Нелидов и утащил Кострова к себе в кабинет. Внимательно вглядываясь в посвежевшее лицо майора, он поприветствовал его все-таки более сдержанно, чем другие: -- Я тоже рад, Владимир. Но победу вам праздновать еще рановато. Главное -- впереди: звонила Зара Мамедовна. Она хочет, чтобы вы приехали к ней прямо сейчас. Как говорится, с корабля на бал. -- Так я готов, -- беспечно ответил космонавт, и его губы сложились в улыбку. -- Готов-то готов, но смотрите, чтобы не получилось как в прошлый раз, -- строго напомнил замполит. Костров рассмеялся и, как заклинатель, поднял руки вверх: -- Сдаюсь. Не буду больше так самонадеянно рапортовать о готовности. Но не судите меня слишком строго. Семь суток лежал в госпитале, и, честное слово, было время подумать. Лучше, чем кто-нибудь другой, знаю я причину провала. Народная мудрость говорит: знал бы, где придется падать, соломки подложил бы. Так вот на этот раз я к Заре Мамедовне не с букетом роз приду, а с этой самой соломкой. Подложу ее там, где надо. -- Забавно, -- протянул замполит, не отводя от Володи пытливых глаз. -- И чем же, по вашему мнению, было вызвано фиаско? -- Самоуверенностью, Павел Иванович. Замполит достал из стола зажигалку, потянулся к папиросной коробке. -- Костров и самоуверенность? Не понимаю. Вы же у нас числитесь самым серьезным человеком. Математик, логик, воплощение собранности, уравновешенности и рассудительности. Я о вас Главному конструктору так и докладывал. -- Вот и промахнулись, дорогой Павел Иванович. В том-то и дело, что в день последнего испытания все названные качества меня покинули и обратились в свою противоположность. Денек-то стоял! Небо, солнце, леса какие зеленые по пути... А накануне меня обрадовали, что допустят к изучению нового космического корабля. И каким же я на тренировку явился! Букет цветов купил для Зары Мамедовны. Ввалился франтом, пижоном, этаким тореодором, черт возьми! Эх, думаю, последняя тренировка. Сойдет. В кресло сел кое-как, позу выбрал неверную, слишком напряженным был... Вот и наказала меня матушка-центрифуга по всем правилам. Лицо Ножикова потонуло в облаке папиросного дыма. То ли от смеха, то ли от этого дыма он закашлялся. -- И пышный букет не помог? -- Не помог, Павле Иванович. А Зара Мамедовна, вы же сами знаете... Хозяйка Медной горы и та не была такой суровой. Вот и заплясала эта самая экстрасистола. А сегодня, дорогой Павел Иванович, я на центрифугу, как на самую тяжелую работу, поеду. И уж дудки, без васильков-ромашек обойдусь. -- Ну что ж, -- подытожил замполит, -- вижу, у вас боевое настроение сегодня. Буду ждать успеха. Как говорят, возвращайтесь со щитом. Голубой автобус вскоре увез Володю Кострова. День разгорался над городком. Шли занятия в учебных классах и лабораториях. Баринов со взводом солдат из караульной роты приводил в порядок беговые дорожки стадиона и летнюю баскетбольную площадку. Начштаба полковник Иванников составлял расписание летных тренировок. Не так часто, как в строевой части, но все-таки и здесь всем офицерам приходилось совершать учебные полеты, недаром же по штатному расписанию именовались они летчиками-космонавтами, да и невозможно было не летать тем, кого взрастила авиация. В клубе продумывали план субботнего вечера отдыха и дискуссию на тему "Что такое счастье?". Ее предложил замполит Нелидов. А над крышами гарнизонных зданий и над одетым в яркую зелень лесом светило щедрое солнце и голубело майское небо. Весело было и на душе у майора Дробышева, когда в предобеденный час он перешагнул порог генеральского кабинета. -- Можете поздравить. Отпуск! -- весело сказал он Мочалову и находившемуся здесь же полковнику Нелидову. -- В конце мая