ах можно разгромить флот любого неприятеля. К сожалению, реализация ваших чертежей отложена до конца войны. Но во мне вы всегда найдете горячего защитника ваших идей. Анастасов краснел от гордости и смущения. Похвалы боевого адмирала, признанного авторитета в вопросах кораблестроения, не только льстили его самолюбию, в них он слышал одобрение своих творческих планов конструктора и был счастлив. Макаров торжественно продолжал: - Поздравляю вас, господа офицеры, с назначением на миноносец. Вручая вам "Стерегущего", я не только таю надежду, но уверен, что вы блистательно проявите все великолепные качества русского человека. Создайте на "Стерегущем" железную дисциплину, воспитывайте в команде храбрость и самоотверженность, отвагу и разумную инициативу, основанную на знании порученного каждому дела. Еще посоветую вам, господа офицеры, неустанно учиться в условиях, максимально приближенных к боевой обстановке. Меньше отстаиваться на внутреннем рейде, меньше торчать на внешнем рейде, больше плавать, плавать при всякой погоде. Сейчас мы вынуждены бездействовать, пока "Цесаревич", "Ретвизан" и "Паллада" не возвратятся в строй. Это время мы должны использовать для выяснения, где находится японская эскадра, чтобы затем, по мере возможности, взять в свои руки инициативу и выиграть бой за обладание морем. Макаров внимательно вглядывался своими умными, совсем молодыми глазами в лица офицеров, точно пытаясь прочесть в них ответ на свои слова. И когда Кудревич поймал на себе его взгляд, он почувствовал, как легкий холодок восторга вдруг снова пробежал по его коже, заставив зябко поежиться. - Вернемтесь теперь к ближайшей задаче. На "Стерегущего" возлагается подробный осмотр побережья и островов Эллиот и Блонд с бухтой Торнтон. Цель разведки - выяснить местонахождение неприятельской миноносной базы в девяностомильном районе от Порт-Артура. С неприятельскими миноносцами без особой нужды в артиллерийский бой не вступайте, старайтесь избегать столкновений. Не забывайте, что вы и "Решительный" отправляетесь в поиск, чтобы доставить нужные сведения о враге. Сегодня вы только глаза эскадры. Анастасов, держа в руках записную книжку, заносил в нее коротко смысл наставлений адмирала. Когда Макаров подчеркнул голосом запрещение ввязываться в бой, инженер-механик быстро и в то же время почтительно спросил: - Как нам понять ваш приказ: "Без особой нужды в бой не вступать"? Насколько я помню ваши труды, вы были всегда сторонником наступательной тактики. В одной из ваших статей прямо сказано "Мое правило: если вы встретите слабейшее судно, нападайте, если равное себе - нападайте, и если сильнейшее себя - тоже нападайте". Макаров спокойно произнес: - Инициатива в бою нужна, но все зависит от обстановки. Имейте в виду: корабль, отправляющийся в разведку, должен все видеть и в то же время оставаться незамеченным. Адмирал встал, поднялись и все офицеры. Прощаясь с Сергеевым, Макаров сказал вполголоса: - Очень прошу вас, Александр Семенович, возьмите к себе на "Стерегущего" лаборанта Менделеева Лемешко. И будьте помягче с ним. Надо приласкать несчастного человека. Из штаба новый командир и офицеры "Стерегущего" вышли на улицу вместе. - Придется спешно разыскивать Кузьмина-Караваева, - озабоченно произнес Сергеев. - Где он сейчас может быть? - В Морском собрании. Наслаждается выпивкой и едой, - уверенно ответил Кудревич. - Честно говоря, и у меня под ложечкой засосало. - Что ж, в четыре часа пообедаем и мы в "Саратове". Позвольте мне, как новому начальнику, пригласить вас. - А как же с приемкой "Стерегущего"?.. - Оттуда и отправимся принимать. Пока же займемся неотложными делами, - ответил Сергеев, на ходу отдавая распоряжения, что надлежало выполнить каждому офицеру. Кузьмина-Караваева он действительно нашел в столовой Морского собрания. К предстоящей сдаче миноносца бывший командир "Стерегущего" отнесся безразлично. - Черт с ним, - заявил капитан. - Одна морока с таким кораблем, а экипаж на нем и того хуже. Отставив бокал с вином, он пожаловался Сергееву на неопытность молодых офицеров, на расхлябанность матросов, которые на всякую власть зверьем смотрят, и пожалел, что во время войны нельзя таких явных бунтовщиков закатать в дисциплинарный батальон. Сергеев спокойно выслушал его, выпил с ним несколько рюмок марсалы и, условившись о встрече на "Стерегущем", поехал на рикше в штаб. Покачиваясь на рессорах игрушечной колясочки, лейтенант раздумывал о полученном назначении. Через каких-нибудь три-четыре часа он вступит в командование боевым кораблем; пятьдесят пар незнакомых любопытных матросских глаз выжидающе взглянут на него в упор. Куда и к чему поведет он свой корабль и своих людей?.. В эту минуту навстречу ему прошагал по панели матрос, четко и лихо отдавший морскому офицеру честь, по уставу отбросив в сторону локоть. "Кто он? - подумал Сергеев. - Мой?.. Чужой?.." - И, задержав рикшу, окликнул: - Со "Стерегущего"? - Никак нет. Со "Страшного", - последовал звонкий, молодцеватый ответ. "Со "Страшного", со "Стерегущего" ли - все равно матрос! Вместе завтра с японцами биться будем", - горделиво и радостно улыбнулся лейтенант и тут же решил попросить Головизнина доложить к вечеру о личном составе миноносца, чтобы разобраться в каждом отдельном матросе, попытаться представить себе сильные и слабые стороны каждого. Эта мысль взволновала Сергеева. Он хорошо понимал, как важно для командира с первых же шагов взять правильный тон, установить контакт с экипажем, заставить поверить в свои силы и опыт, в свое знание морского военного дела. "Конечно, с первых же дней надо будет не только связаться, но и слиться с матросами, увлечь их, вызвать в сердце готовность на любой подвиг, - думал он возбужденно. - При постоянной заботе о людях, об их питании, обмундировании и отдыхе нельзя, однако, ни в чем допускать ослабления дисциплины, которая должна быть разумной и крепкой. Привычка к дисциплине - первый признак военной зрелости и культуры, а у моряков она включает в себя и гордость своим кораблем. Нельзя идти по стопам Кузьмина-Караваева". Четверть пятого весь новый офицерский состав "Стерегущего" уже сидел за обеденным столом в ресторане "Саратов". - Вот уж не думал, что в Артуре так чудесно кормят! - сказал Сергеев, накладывая себе на тарелку вторую порцию осетрины по-русски. - Хозяин "Саратова" волжанин, повар с волжских пароходов. Рыбные блюда ему особенно удаются, - степенно отозвался Головизнин. - А рыба здесь нежная, сочная. В знающих руках это пища богов. Офицеры чокнулись, поздравили друг друга с неожиданным назначением на "Стерегущий", пожелали счастливых плаваний. В Порт-Артур Сергеев прибыл уже знающим, зрелым моряком, успевшим накопить солидный опыт в Балтийском и Черном морях. Понимая, что здесь, в Желтом море, плавание будет много труднее и опаснее, он принимал "Стерегущего" придирчиво, особенно машинное отделение. Анастасов оказался на высоте. Командир видел, что инженер-механик прекрасно знает корабельные механизмы, верит в них и умеет с ними обращаться. Его замечания были коротки, деловиты, исчерпывающи. Обходя миноносец, Сергеев хмурился. Все сложное хозяйство "Стерегущего" его не радовало: миноносец был грязен, запущен. От шедшего рядом Кузьмина-Караваева разило водкой, он много болтал и смеялся. Анастасов первый заметил и обратил внимание своего командира на погнутый нос корабля. Кузьмин-Караваев принялся объяснять, что несчастье произошло в ту же злополучную ночь 26 января, когда "Стерегущий", входя на рейд, черкнул тараном по борту какой-то портовый катер, возившийся с "Ретвизаном". От столкновения таран сильно погнулся вправо. - Впрочем, я полагаю, - закончил бывший командир "Стерегущего", - что большого влияния на ход это иметь не будет. - И он вопросительно посмотрел на Анастасова. Болея душой за миноносец, тот промолчал, резко подернув плечами, но с озлоблением подумал: "Испоганил, пьянчуга, корабль. Создавать что-нибудь - так "не можу", а ломать - так мастак". Окончив официальную часть сдачи, Кузьмин-Караваев пригласил всех к себе вниз, где в маленьком, тесном помещении, носившем громкое название кают-компании, жили офицеры. Потолок, обитый белой клеенкой, можно было достать рукой; четыре койки, скрытые занавесками, заменяли при надобности диваны. Освещение кают-компании было скудное: круглые иллюминаторы диаметром вершка в три; главным источником света служил палубный люк. - Каюта без уюта, - негромко сострил Кудревич. - Представляю себе, что делается тут во время качки, когда все кругом герметически закрыто. Какой тут должен быть воздух, - хмурясь, произнес Сергеев. - И не говорите, - охотно отозвался Кузьмин-Караваев, улавливая на лице Сергеева выражение брезгливости. - Не умеет Невский завод миноносцы строить. Посадить вот в эту каюту во время шторма заводских заправил Альберта да Гиппиуса и запереть часов на двенадцать, живо бы научились строить. А то смотрите, пожалуйста, офицерам на миноносце жить негде. Спать и то должны почти на виду, - ткнул он рукою на занавески, скрывавшие койки. Явно довольный, что он расстается с таким кораблем, Кузьмин-Караваев предложил распить бутылку шампанского. Пока вестовые хлопотали с фужерами и бутылкой, Кудревич поставил в стойку привезенные им винчестеры, - личное офицерское оружие, - уложил в настенный шкаф пачки патронов. - Готово! - торжественно объявил он. - Винтовочки у моей койки стоять будут. Пускай теперь "Миказа" покажется. Живо его продырявлю. - В час добрый, мичман, - торжественно поднял свой бокал Кузьмин-Караваев. Прибежавший сигнальщик торопливо доложил о прибытии новой команды. Офицеры вышли принимать ее. Стоявшая на набережной команда была весела, оживленна. Уже по первому взгляду на нее Сергеев сразу почувствовал, что экипаж ему дали хороший, люди, как видно, подобрались в нем разбитные, смелые и находчивые, и офицерам сжиться с ними будет нетрудно. Приняв от офицера, приведшего команду, поименные списки, Головизнин начал пропускать на "Стерегущий" людей, делая перекличку. Когда все сорок восемь человек прошли по трапу и распределились по местам, старший офицер вернулся в кают-компанию и занялся статистикой. Он любил размышлять над предсказаниями цифр. Его влекли к себе обобщения, аналогии, выводы. Когда он читал величавые сводки цифр народонаселения, территорий, народных богатств, то ощущал в себе порой умиление, порой задумчивость и сомнения. Все это давало ему познание бытия, намечало перспективы действий, расширяло кругозор мышления. Сейчас ему хотелось обобщить поступившие сведения о матросах, узнать, из каких мест России явились они на миноносец. Это не было праздным любопытством: статистическая сводка должна была приобщить его к жизни этих людей. Приготовив все для работы, Головизнин тщательно разлиновал листы бумаги, тонкими двойными чертами наметил рубрики, в которых должен был разместиться экипаж "Стерегущего". Он слышал, как за бортом плескалась вода, как по палубе наверху двигались люди, но постепенно так увлекся своей статистикой, что уже не отвлекался ничем, пока не закончил работы и не отодвинул от себя разлинованные листы. К этому времени в кают-компании собрались все офицеры. - Ну, как наш ноев ковчег? - добродушно засмеялся командир. Головизнин почувствовал в тоне голоса расположение к себе. Это порадовало его. Сдержанный и немногословный, Сергеев был тем образцом офицера, которому он хотел подражать. - Списки готовы, - протянул он командиру свою статистику. - Двадцать пять губерний России прислали на "Стерегущий" своих представителей. Новгородские ушкуйники, победители шведа - полтавцы, сибиряки-ермаки... Есть кому защищать отчизну. Поименный список пошел по рукам. Зоркие глаза инженер-механика уже разглядели в списке матросов знакомые еще по "Петропавловску" фамилии: машинного содержателя Алексеева, замечательного слесаря кочегара Батманова и глазастого сигнальщика Леонтия Иванова. После его одобрительной реплики по адресу этих людей Кудревич, в свою очередь, сообщил, что Гаврилюк с "Боярина" имеет не то пять, не то шесть значков "за отличную стрельбу", и, между прочим, отлично мечет ножи по любой цели, даже корабельных крыс бьет напополам. Сергеев в хозяине трюмного отсека Булдакове тоже признал своего знакомца по плаванию на крейсере первого ранга "Память Азова". - Если это тот самый Булдаков, - задумчиво сказал командир, - из которого мой друг Владимир Дмитриевич Менделеев лет десять назад хотел сделать стоящего человека, рад буду повидаться. В общем, мне кажется, команда собралась приличная. Будем поддерживать с нею дружбу. - Позвольте доложить, - привстал со своего места старший офицер, - что в отношении Лемешко и минного машиниста Тонкого присланы сомнения со стороны жандармского управления по поводу политической благонадежности. Предложением начальника жандармского управления Квантунской области князя Микеладзе признается необходимым иметь за их поведением неослабное наблюдение. Тонкий взят под подозрение за участие в батумской политической стачке рабочих в феврале тысяча девятьсот второго года, а Лемешко направлен в Квантунский экипаж по личному указанию августейшего генерал-адмирала. Князь Микеладзе обращает внимание, что против Лемешко еще не закончено следствие, начатое в 1901 году по поводу вооруженного сопротивления рабочих Обуховского завода полиции и войскам, в котором Лемешко, по-видимому, принимал участие. - История матроса второй статьи Лемешко адмиралу Степану Осиповичу известна, - ответил Сергеев. - Командующий флотом не находит в ней ничего предосудительного для Лемешко. Марк Григорьевич - ученик и последователь профессора Менделеева. Что же до Тонкого, то в отношении его тоже одни подозрения... Да ведь сейчас вся Россия взята под подозрение... Не будем говорить об этом. Моряки не жандармы! В день своего назначения командиром "Стерегущего" лейтенант Сергеев получил рано утром записку от Таисии Петровны. В Порт-Артуре он встречался с ней уже дважды, но обе встречи были очень короткие, и по-настоящему поговорить не удалось. Читая ее дружеское приглашение, Александр Семенович ясно представил себе ее лицо и голос, и почувствовал от этого глубокую, тихую радость. Эта радость усилилась после встречи с Макаровым, не покидала она лейтенанта и в штабе, и в ресторане "Саратов", и даже во время приемки миноносца, где мысли его были поглощены только делом. Таисия Петровна ждала его с нетерпением, читая книгу и поминутно заглядывая в окно. Как только она увидела колясочку рикши, остановившуюся под электрическим фонарем, сейчас же бросилась открывать дверь. Лейтенант вошел бледный, усталый, с резко обозначившимися морщинками на лбу и в уголках около глаз, но взгляд его светился удовлетворением. Вечерняя поездка по улицам города отвлекла его от забот и погасила на время тревогу. За месяц военного времени Порт-Артур почти нисколько не изменился. Так же ярко горели на главных улицах фонари, сверкали зазывным светом раскрытые двери кафе и ресторанов, спокойно сияли витрины магазинов, еще звучней и гортаннее разносились в вечернем воздухе голоса китайцев - торговцев сигарами, папиросами, американскими и японскими консервами. - Как поздно. Я уже стала бояться, что вы совсем не приедете! - воскликнула Таисия Петровна, протягивая гостю руку. - Занят был, - ответил Сергеев, радостно перехватывая ее пристальный взгляд. Она была в новой форме сестры милосердия. Белый апостольник скрывал ее волосы и уши, от этого лицо ее стало печальнее и строже и как-то особенно привлекательно. Комната была небольшая, уютная, но довольно холодная. Когда они сели за стол, сервированный для легкого ужина, Сергеев рассказал о своем назначении на "Стерегущий", о встрече с адмиралом Макаровым, о том, как принимал миноносец. Он вспоминал мельчайшие подробности, а Таисия Петровна, то радостно улыбаясь, то озабоченно хмурясь, требовала все новых и новых пояснений. Она хотела ясно представить себе, что изменилось в судьбе Сергеева, какова теперь его роль на корабле, какие опасности могут грозить ему при встрече с японской эскадрой. Александр Семенович, смеясь, уверял, что для страхов пока нет никаких оснований. Она налила лейтенанту бокал виноградного вина, чокнулась с ним, медленно выпила и выжидательно улыбнулась. - Экипаж у меня хорош, да и корабль не плохой, - добавил Сергеев. Он обратил внимание на книгу, оставшуюся на столе, и стал ее машинально перелистывать. - Начинаете интересоваться военной наукой? - произнес он, быстро пробегая глазами подчеркнутые синим карандашом строчки. Таисия Петровна задумчиво следила за его лицом. Строгий и ясный профиль его казался молодой женщине воплощением воли и мужества. - По-моему, о нравственной силе, которая заставляет людей приносить величайшие жертвы во имя победы, сказано верно и хорошо, - произнесла она, чуть-чуть кося глаза в его сторону. - Вы не согласны? - Напротив, Тася, согласен вполне. Новый командир "Стерегущего" примет это от вас как боевое напутствие, - ответил Сергеев, откладывая книгу. Серьезно-ласковый тон его голоса и то, что он снова, как при последнем прощании в Петербурге, называл ее Тасей, взволновали Кадникову. Она молча встала, прошлась по комнате, остановилась у окна и отдернула занавеску. Улицы уже погрузились в темноту. За ними, над морем, темнота превращалась в чернильную, мрачную муть, которую изредка прорезали ослепительные лучи прожектора. Ощупывая горизонт, гигантские снопы света медленно двигались из стороны в сторону. Сверкающее око их изредка останавливалось, будто что-то пристально рассматривало. Задержавшись на одном месте несколько мгновений, снопы меняли направление и продолжали по-прежнему важно и степенно бороздить небо и море. Сергеев допил свой бокал и тоже подошел к окну. В глубоком мраке море сливалось с небом. Везде была плотная, беспросветная тьма, в которой настороженному взгляду невольно чудились какие-то неясные, призрачные тени. Хотелось, чтобы прожекторы осветили их, сделали из теней реальность, понимаемую рассудком. Но лучи блуждавших по морю прожекторов становились все более бледными, немощными. Теперь это были уже не огромные снопы, а узенькие язычки света, словно лизавшие рябую поверхность моря. Скоро погасли и они. - Хорошую вы квартирку выбрали. Далеко видно, - улыбнулся Сергеев. - Да, когда смотришь отсюда, хочется блуждать по морям, посмотреть все: и Нагасаки, и Гонолулу, и Нью-Йорк, - мечтательно отозвалась Таисия Петровна. - Только не Нью-Йорк, - возразил лейтенант. - По-моему, это один из скучнейших городов мира, лишенный желания быть красивым. - Ну, тогда хоть статую Свободы, - полушутливо сказала Кадникова. В глазах лейтенанта блеснули лукавые огоньки. - Английский острослов Бернард Шоу назвал ее великим покойником, - засмеялся он, отходя от окна к столу. - Давайте лучше помянем ее отсюда и выпьем еще по бокалу. - Вы пейте... пожалуйста... А я... мне достаточно, - ответила она, наливая ему поспешно вино. Сказала и вдруг почувствовала, что вот именно сейчас к ней вплотную придвинулись переживания, которые, в сущности, и представляют ее подлинную жизнь. Ведь то, что тревожило и согревало сейчас ее сердце, она всегда считала единственно полным счастьем женщины, хотя никогда, даже в мыслях, не признавалась в этом открыто. "Родной мой!.." - подумала она с нежностью и волнением, протягивая Сергееву полный до краев бокал. А вслух сказала: - У меня ведь тоже сегодня новости. С завтрашнего дня я работаю в госпитале Красного Креста... Хирургической сестрой. Опустошив бокал, он ответил: - Буду иметь в виду. Когда меня ранят, попрошусь в вашу палату. - Не прогадаете. Я стану лечить вас тибетской медициной, которой уже начала увлекаться здесь. Ручаюсь, что после каждого ранения вы будете здоровы не позже, чем через неделю. - А если мне оторвут голову? - Тогда моя голова будет думать за вас. Устраивает вас это? Слегка прищуренный взгляд лейтенанта скользнул по ее лицу и фигуре. - Не совсем. Ведь тогда скажут, что я потерял голову из-за вас. Она смущенно рассмеялась, но брови ее высоко взметнулись, точно испугавшись чего-то. Жгучая и радостная тревога снова охватила ее. Чтобы прервать томительное для обоих молчание, она сказала с наигранным безразличием: - Никогда не думала, что в Красном Кресте такая роскошь. Блестящие палаты, белоснежные постели, везде стекло, фарфор, никель. А на двери одной палаты медная доска с надписью: "Дар фирмы Гинзбург". Говорят, здешний миллионер? - Поставщик угля для нашей эскадры. - Вот как!.. Что же он только на четыре койки расщедрился? Небольшая жертва на алтарь отечества для такого туза. Она говорила о Красном Кресте и о Гинзбурге, а сама все больше и больше волновалась, чувствуя, что и сердце и мысли ее все безраздельнее тянутся к этому человеку, который пришел к ней сейчас, может быть, последний раз в жизни. От этой мысли глаза ее увлажнились и руки стали дрожать. "Вот и пришла любовь... пусть пока безответная, но все же любовь", - подумала она с радостной болью в сердце, захваченная этим чувством врасплох. Сергеев смотрел на нее с застенчивой, вопросительной улыбкой. Он видел слезинки в уголках ее полуопущенных глаз, и у него все сильнее нарастало желание властно привлечь молодую женщину к себе и после страстного, молчаливого поцелуя сказать ей, как много тепла и света внесла она в его жизнь. "Послезавтра, когда выполню поручение адмирала и вернусь в Порт-Артур, приду и скажу ей все", - решил он, понимая и разумом и всем своим существом, что не ошибся ни в ней, ни в себе, что приблизилось то настоящее, глубокое и большое, о чем он мечтал. Часы пробили полночь. Он посмотрел на них, хотел встать, попрощаться, но в это мгновение Таисия Петровна сказала тихо: - Простите, что я так некстати молчу. Хоть я и моложе вас, но мне в своем неудачном замужестве пришлось видеть так много пошлого, что с трудом верится в чистого человека. И так мучительно ощущать в себе эту ненужную накипь прошлого... Не знаю, поймете ли вы меня? Она говорила, волнуясь, с каким-то надрывом, но мягкий свет ее глаз говорил о другом: о том, что она видит в нем свое счастье, ждет от него ответа и обещает ему ни в чем никогда не обмануть его ожиданий. Сергеев встал и, отводя взгляд от ее пылающего, взволнованного лица, помолчав, сказал: - Тася... милая!.. Ждите меня послезавтра... в это же время! Бережно взял ее руку, поцеловал, торопливо оделся и вышел на улицу. Глава 10 СЫНЫ РОССИИ В небольшом душном помещении, рядом с машинным отделением, было жарко и тесно. Пахло разогревшимся маслом, краской, лаком. Матросы, кто сидя вдоль узенького стола на узеньких, в одну доску, скамейках, кто примостившись на корточках вдоль железных стен, вполголоса переговаривались. Кое-кто закусывал черным хлебом, запивая его кипятком из жестяных кружек. Команда "Стерегущего", переукомплектованная новыми матросами, еще только приглядывалась друг к другу. Но на миноносце в числе новых людей появились два матроса, настолько приметных, что уже через день решительно все знали их и дружески окликали по имени: Платон и Федя. Оба были балагуры, весельчаки, с ясными открытыми лицами, быстрыми глазами. В их проворных руках горело всякое дело, и оба с величайшей старательностью несли свою службу. Сейчас Платон Николаев тихонько вытренькивал на балалайке немудрящий мотив, а Федя Апришко тоненьким голосом подпевал ему частушки: Шли япошки на Тигровку, батюшки, Но нарвались на дюймовку, матушки... Лезет Того прямо в драку, батюшки, Бьет матросик наш макаку, матушки... - С чего бы это японец так залютовал на нас? - произнес кочегар второй статьи Батманов. - Жили, казалось, мирно, японец к себе в порта на зимовку наши военные корабли пускал, а тут на вот тебе: бац! бац! - и война. - Неправильная эта война, вот что, - раздумчиво сказал Платон, прекращая свою игру на балалайке. - Жили были здесь китаезы. Весь народ кто чем занимался. Скажем, здешние свинцовщики: лили из свинца своим рыбакам грузила, охотникам дробь, бабам из того же свинца делали для души божественное: бурханчики там, будды разные, ровно наши богомазы суздальские - иконы. Ну и пущай бы жили. Кому какое дело? Ихняя земля. Ан нам понадобилась!.. Не вы, мол, сами делать будете, что вам желательно, а мы вам. Ситец наш лучше, чугун крепче, сахар слаще. И пошло, и пошло. Вон из Питера господинчик такой прикатил, инженер Гиппиус по фамилии. Ему миноносцы, которые из Питера пришли, собирать надо, а он слесарно-литейную мастерскую сразу открыл, из чугуна-железа то же, что здешние свинцовщики, стал делать только в два раза дешевше, потому что машина у него и разные приспособления, так что людей ему почти и не надо. В Питере, говорят, у него заводишко тоже есть, и все ему мало! Сколько мастеровых китайских без дела оставил, сколько хлеба у них изо рта вынул! Разве все это правильно? А теперь японскому купцу самому приспичило сесть на шею китайцам заместо Гиппиуса. Вот и война!.. Паны дерутся, а у хлопцев чубы трещат. - Зря не бреши, языком не греши, - хмуро произнес хозяин трюмных отсеков Булдаков. - Япошек ты, что ли, перепугался? Пренебрежительно пожав плечами, он принялся степенно прихлебывать чай. - Нет, не боюсь я японцев, - возразил Булдакову Платон. - Японец супротив нас не выстоит. В силу нашу я верю. А думку, верно, имею. Чего мне с им драться? Заграбастали наши баре чужое, другие баре у них хотят отнять. Выходит, в укрыватели краденого мне идти надо? Попер бы японец или кто другой ко мне в Новгородскую губернию за моей избой-имуществом, я бы ему показал кузькину мать. А так почто воюешь? Не за правду. Нет веры в это дело. А присягу свою я сполню, ты не бойсь. Не бойсь, - задумчиво и словно угрожая кому-то, повторил он. Сигнальщик Кружко сидел среди группы матросов. Гордый общим вниманием, он рассказывал, как познакомился в Народном доме с приглянувшейся ему девушкой. - Стоит у стенки, из бачка воду пьет, а сама беленькая, аккуратненькая, глазки синие, щечки алые, поцелуйные. Сразу закинула мне якорь в самое сердце. Ну я, конечно, не выдержал, развел пары... - Эй, кто это там заливает? - послышался озорной голос кочегара второй статьи Коростина. - Васька Кружко?.. Ладно, у меня на берегу тоже одна поцелуйная осталась. Только ничего у нас с ею не шьется. - Да брось, дай досказать, - набросились на Коростина. Примолкший было Кружко снова стал рассказывать: - Двинул я прямо к девушке. Дивится на меня весь народ в зале и она в том числе. А мне жалко? Смотрите, пожалуйста! Говорю беленькой: "Нам с вами на один курс лечь не приходится?.. А то будем знакомы. Меня зовут Вася. А вас?" - "Нюра", - отвечает и почала болтать... Кружко замолчал на полуслове и досадливо дернул плечом. Даже себе не хотелось признаться, что на самом деле все было не так. Когда он заговорил с беленькой, слабая улыбка осветила ее лицо, но вместо ответа девушка только переметнула косу с одного плеча на другое и быстро ушла. Так и остался он стоять у холодного железного столба, пунцовый от выказанного ему пренебрежения. - Ну, дальше что сболтнешь? - заинтересовались минный машинист Тонкий и матрос первой статьи Гаврилюк. - Дальше, дальше! - засмеялся Кружко. - Известно, что дальше. Тонкий насмешливо улыбнулся, Гаврилюк сказал: - Припечатано. Только девки, брат, товар дорогой. Если не заплатишь, как надо, из лавки задарма не вынесешь. - Эх, Кружко, Кружко, - как-то обидно засмеялся Тонкий. - Не Кружко ты, а кружка дырявая. Матросы громко захохотали. Кружко покраснел, ответил не сразу. Было видно, что он немного опешил. Он вынул кисет и, переложив его с руки на руку, достал оттуда маленькую костяную трубку, набил табаком, закурил. - Каркала одна ворона, а другая перекаркала, - наконец нерешительно сказал он. - Тебя, черта, перекаркаешь, - с укоризной в голосе произнес Гаврилюк. - Не бреши зря на девушек. Гаврилюк не любил пустой болтовни. Он был невысок, но мускулист и широкоплеч, выделяясь среди матросов какой-то особенной легкостью и веселой подвижностью. Полтора года назад пригнали его в Кронштадт, в 8-й Балтийский флотский экипаж, и оттуда - на Дальний Восток. Но крепкая невидимая нить все еще связывала его с далекой, любимой Украиной, с ее Днепром, с ее приднепровскими городами, степями, с веселым селом Бровары, где он родился и вырос. И было похоже, что здесь, в Порт-Артуре, находится только какая-то часть его, а весь он продолжает жить в необъятной России, не забывая ни Киева, ни Кронштадта, ни Петербурга, где он впервые ощутил свою связь со всей родиной и где через полгода службы у молодого матроса стали возникать неведомые ему прежде мысли и чувства. Первые месяцы своей жизни во флоте он принимал легко, без кручины и опасений, пока вдруг из неведомой глубины души не стало подниматься наверх ощущение какого-то беспокойства, какой-то обиды. Внешне спокойный и жизнерадостный, он выполнял свои матросские обязанности по-прежнему, покорно и терпеливо, перенося незаслуженные оскорбления от боцмана и офицеров, но, оставаясь один и размышляя о жизни, все чаще и чаще думал, что "многое на свете устроено не так, как бы нужно, - неверно, неправильно". В чем именно эта неправильность, Гаврилюк еще ясно не понимал, хотя из смутного беспокойства уже вырастало настойчивое желание, чтобы с ним обращались, как с человеком, без ненужных грубостей и обид, чтобы у него было больше досуга, лучше пища, чтобы за свой честный матросский труд он мог иметь отдых и развлечения, когда сходил на берег. Желание эго росло и крепло, и постепенно отдельные недочеты и трудности матросской жизни стали связываться в его голове с недостатками всей государственной машины. На "Стерегущий" он пришел уже с прочным мировоззрением. Он все яснее и яснее понимал, что интересы царя, его крупных и мелких чиновников, его помещиков и купцов не сходятся и не могут сойтись с интересами трудового народа. ...Наверху пробили склянки. - Братцы, кто знает, откуда склянки завелись? - спросил матрос Повалихин, с глубоким вниманием подкручивая про запас толстую козью ножку. - Часы такие раньше были, - наставительно сказал Аксионенко, - песочные. Из одного края стеклянной банки в другой песок в них пересыпался. Как ссыпется весь вниз, тут тебе вахтенный и ударит в колокол, а часы опять перевернет песком вверх, чтобы опять песок обратно сыпался. Вот тебе и все склянки. - А красиво бьют, - мечтательно произнес Повалихин. - Для того и бьют, что красиво, - снисходительно бросил Аксионенко. - Матросу без красоты жить невозможно. - А вот, братцы, в Корее водяные часы есть, - торопливо заговорил минный машинист Сапожников, - тоже красиво бьют. Наслушался их, когда в Сеуле наше посольство охранял. Эх, и пышно в Корее посольства живут! Королева у корейцев, жена короля, значит, - американка, Эмилия Браун, дочь миссионера, и около нее все послы вертятся: американский, английский, французский, германский. А наш Павлов - нет. Не любит его американская королева. Несколько лет назад, видишь, когда король был еще императором, у него была первая жена, корейка. Ее японские солдаты во дворце зарубили, а наши русские, которые к дворцовой охране были прикомандированы, защищали ее, и самого императора от японцев отбили. Ну вот, американская королева и злится, что русские про Корею много настоящего знают. И про то знают, что не настоящая она королева, а просто так - американская девица... Эх, братцы, до чего же Корея хороша! А какие там женщины красивые! - потянулся он своим могучим телом. - Вот бы нам себе Корею забрать... - Еще чего захотел, лешак вятский? - послышался резкий голос кочегара Хиринского. - Пойдешь ее забирать, а корейские мужики на тебя с вилами! Пропорют тебе живот - и за дело: не суйся в чужую землю! - Хиринский покачал головой и наотмашь махнул рукой, словно отстраняя кого-то. - Земля к земле идет, когда сами народы ихние этого хочут, - решительно закончил он. - Ну, вот и видать, что ты музыкант, - с насмешливым осуждением, но явно не к месту произнес кочегар Игнатий Игнатов. - Привык на дудке своей тянуть похоронную. - Ты мой кларнет оставь, - резко оборвал его Хиринский. - Ну скажи, к чему об этом приплел? Я про что говорю?.. Зачем нам лезть в чужую страну, помирать на чужой земле? - А я о чем? - простодушно удивился Игнатов. - Нет лучше, как помереть дома, - воодушевился он. - Пожил, прожил, сколько полагается, сделал все, чтобы тебе и людям хорошо было, и помер на своем месте. Где родился, там и пригодился. Правду я сказал или нет? - Игнат, иди-ка чайку хлебни с нами. Горяченький, - позвал кочегара Федя Апришко, протягивая своему другу по вахтам ванильную сушку. - Заместо сахара, - пояснил он. - Полтавцам везде сладко жить, - подшутил над Апришко минер Ситков. - У нас в Оренбурге когда есть пшеница, когда и нет, а у них в Полтаве у всех: и блины, и галушки, и сало, и кавуны. - У всех, да не у каждого, - вступился в разговор Новиков, к спокойному звучному голосу которого прислушались почти все матросы. Трюмный машинист был не очень словоохотлив, но когда говорил, пустых шуток или хвастливых фраз в пылу спора от него еще не слышал никто. Слова его всегда были серьезны, приятны своей простотой и обилием мыслей и чувств, одинаково близких всем этим людям, бывшим крестьянам и рабочим, еще не забывшим своей прежней жизни в различных краях необъятной России. - Кабы было по-твоему, - продолжал Новиков, смотря в упор на минера, - не стали бы крестьяне в их губернии бунтовать против помещиков. Работал там мой земляк, из-под Томска, в экономии герцога Мекленбург-Стрелецкого. Скотником туда нанялся. Всего нагляделся. - Знаю ту экономию. Богатейшая. Ейный хозяин - свояк царский, чи шо, - кивнул Апришко. - И заводы там у него винокуренные да сахарные. - У таких людей всего вдоволь, - хмуро усмехнулся Новиков. - Коров в экономии, рассказывал мне земляк, было поболее сотни. Сытые, породистые, по два, по три ведра молока в день давали. Только что же вы думаете? Не допустили моего земляка до них, а дали ему десятка два коровенок, самых захудалых и тощих. - Соврал тот парень тебе, - перебил трюмного машиниста Игнатов. - Откуда у богатея такие коровы. У справного крестьянина и то таких не бывает. Искать - не найти. Новиков обвел внимательным взглядом матросов и, выдержав небольшую паузу, спокойно ответил: - Богатство, браток, через бедноту наживается. Землишки-то ведь у наших крестьян, что в Полтавщине, что в прочих губерниях, - курицы выпустить некуда. Вся, почитай, у помещиков. Ну и вот, как земский да податной начальники станут по деревням с бедняков недоимки взыскивать, всю худобу-скотину на разживу казне ведут со дворов. А управляющий экономии тут как тут. Скупит таких коровенок да на нагул поставит. Зимой их бардой да жомом с заводов кормит, а весной выпас на зеленях. - Зеленя - это, брат, великое дело, - согласился оживленно земляк Апришко кочегар Коростин. - Корова до зеленей, как баба до цветов, рвется. А в нашей Полтавской губернии зеленя рано подымаются, особливо ежели под кустиком снежку накопилось. Одна беда - села у нас агромадные, дворов на триста и более, а всю наилучшую землю кругом помещики захватили. Обижаются мужички. Оттого и бунты там были. И отец и братья мои в них участвовали. Обо всем мне в Кронштадт писали. В великом посту, на четвертой, кажись, неделе, крестьяне все экономии помещичьи миром порушили: и земли их захватили и коров к себе на дворы угнали. Да разве с богатыми сладишь?.. Нагнали вскорости в села казаков да драгун и давай пороть подряд всех крестьян. К нам в экономию аж из самого Екатеринослава пригнали две роты. - В иных уездах и того хуже вышло: из винтовок по мужичкам стреляли, многих на месте уложили, - хрипло откашлявшись, добавил сигнальщик Иванов. Разговор о земле и крестьянских бунтах, видимо, взволновал всех матросов. Минер Ситков нервно одергивал ворот форменки, точно борясь с внезапным приступом удушья. Апришко опустил низко голову и, сжав мословатые пальцы в кулак, злобно стучал по скамье, словно угрожая кому-то. Все чаще и громче слышались возгласы кочегаров: - Везде с землей непорядок. Замучили мужиков... - Ежели бы по справедливости жить, отдать бы фабричным все фабрики, а землю мужикам. Платили бы в казну подати, сколько нужно, а остальное себе. А так от помещиков и царю мало выгоды: пустой земли везде много, а бедноте работать на ней не дают. - Н-да, без мужицкой сохи какая в ней польза? Разве только для кладбища. - Да, не с япошками бы нам воевать, а с крестьянскими мироедами, сподручней бы вышло дело, - внезапно сказал Гаврилюк, все это время мрачно молчавший. Между густыми бровями его залегла глубокая складка, придав лицу несвойственную ему угрюмость, но глаза смотрели на товарищей с уверенностью в своей правоте, с бесстрашным вызовом, как будто ожидая их общего согласия с невольно сорвавшейся, давно продуманной и прочувствованной дерзкой фразой. Новиков пытливо оглядел его, задумчиво усмехнулся и, покосившись исподлобья на приумолкнувших моряков, спокойно возразил: - А может, после этой войны народу вольготнее будет? Тогда ведь, пожалуй, народу стоит и муку принять. В одной умной книжке ясно было написано: отцов война сгубит, а детям и внукам новые, светлые времена уготовит. - Что верно, то верно. Оружие-то после войны в руках народа останется, - радостно поддержал минного машиниста Апришко. - Хоть и вконец обнищает мужик, а умней, сильней станет. - Ну, разболтались. Грозилась мышь океан переплыть, да потопла, - насмешливо оборвал их Игнатий Игнатов. - Все. Припечатано, - беззлобно засмеялся Гаврилюк и, оглянувшись на вошедшего в кубрик Лемешко, дружелюбно позвал его: - Марк Григорьевич, подь сода. Чаю хочешь? Лемешко отрицательно мотнул головой, напился воды и снова вышел. - Что за человек? - спросил Апришко, провожая его глазами. - Лемешко-то? - понизив голос, переспросил Гаврилюк. - Ученый человек, в Кронштадте инженер-механиков наукам разным обучал. Насчет вольной личности у него забота была, так вокруг его квартиры в Кронштадте каждый день то городовой, то жандарм гулял. А потом дознались, что он с царскими порядками не согласен. Конечно, сам августейший да князь Ухтомский из кронштадтского штаба дунули на него - и попал Лемешко на "Стерегущий". - Н-да, дела, - неопределенно промолвил Апришко. За рабочий день все устали, глаза слипались. Матросы, позевывая, все чаще и чаще принимались тереть их своими заскорузлыми руками. Но разговоры кое-где все еще не затихли. Подвесив койку и аккуратно устраивая на ней байковое одеяло, матрос первой статьи Красников вполголоса говорил сигнальщику Кружко: - Слушай, браток, откуда у тебя такая фамилия - Кружко? Молдаванская или другая?.. Ты кто? - Хохол я, малоросс, что ли, как исправники украинцев кличут, - поправился К