там нечего делать. - Нечего делать?! Мне там нечего делать?! - хрипло выкрикнул Гитлер. - А содержать партию будете вы? Вы найдете мне других кредиторов? Геббельс в раздражении швырнул на стол шляпу, которую уже держал в руках. - Вы, повидимому, забыли, кто привел к вам Шрейбера! - Он, подбоченившись, стоял перед Гитлером. - В Руре найдутся деньги и без Шрейбера! - крикнул Гитлер. - Там знают, кому их дать. Во всяком случае, не вам! Вы мне не нужны... Мне никто не нужен! - Гитлер вскочил и с угрожающим видом подошел к телефону. Геббельс отстранил его руку от трубки. - Ага! Испугались! - торжествующе сказал Гитлер. - Вы знаете, что достаточно одного моего слова - и... - Я ничего не боюсь. - Не врите, Юпп, вы всегда чего-нибудь боитесь. Ну, ну, будет, Юпп, - неожиданно мирно сказал Гитлер. - Меня-то вы можете не бояться. - Он подошел к Геббельсу, положил ему руку на плечо. Геббельс исподлобья посмотрел на Гитлера. - Величайшая неосторожность, какую вы можете совершить, - проговорил он, - это поссориться со Шрейбером! - Он взял в разговорах со мною неподходящий тон. - Реже с ним встречайтесь. Не афишируйте эту дружбу. - В ней нет ничего предосудительного. - Никто не должен знать, что деньги идут из-за границы. - Гамбург - не заграница. - Но Шрейбер - это не столько Гамбург, сколько Лондон, не столько Лондон, сколько Нью-Йорк. - Об этом знают сто человек. - Достаточно. - Ваша обязанность, Юпп, чтобы люди знали то, что им следует знать. - Довольно тяжелая обязанность, мой фюрер!.. Я забыл сказать: если Шрейбер представит вам на-днях... того американца... третий раз приезжающего к нам... - Ванденгейма? - Да... Держите себя с ним... - Геббельс запнулся, подыскивая слово. Ему хотелось сказать: "почтительно", но он не решался, зная заносчивость Гитлера. Ограничился тем, что сказал: - ...как друг. - Они дадут денег? - Это во многом зависит от него. - Нам... мне? - Да, - уверенно сказал Геббельс. Гитлер потер лоб. - Вы думаете, Ванденгейм кое-что привез? - Достаточно для Рура. - Рур - Руром. Сейчас меня больше занимает "ИГФИ". - Они обещают помочь и в этом. Если вам удастся поставить на ноги тяжелую промышленность и химию... Гитлер перебил: - На чорта это будет нужно, если они не позволят мне вооружаться! - Шрейбер уверяет, что Ванденгейм за тем и приехал, чтобы предпринять кое-что в этом направлении. Гитлеру хотелось еще и еще раз слышать подтверждение этому. Оно звучало для него как музыка. Он возбужденно вскочил с кресла. На лице его отразилась неподдельная радость: - Слушайте, Юпп!.. У наших американских друзей не должно появиться даже подозрения, что мы помним эти глупые разговоры Штрассера: сорок девять процентов - предпринимателям, сорок один - государству и десять - рабочим. Бред безумца! - Было бы еще полезнее, мой фюрер, чтобы наши собственные промышленники уверовали в то, что эти штрассеровские глупости никогда не принимались нами всерьез. - Сейчас меня интересуют американцы... Понимаете ли, вы, Юпп, ведь Америка... Америка... Это же Америка! - Да, конечно... - неопределенно пробормотал Геббельс. Но со свойственной ему непоследовательностью Гитлер тут же многозначительно проговорил: - Напомните нашим друзьям с берегов Рейна, что на дурацкий вопрос Штрассера, останется ли в случае прихода национал-социалистов к власти собственность, прибыль и руководство хозяйством в руках предпринимателей, - я еще в 1930 году ясно ответил: "Понятно! Ведь я же не безумец, чтобы разрушать свое собственное хозяйство". Гитлер пробежал по комнате, быстро потирая руки. - Вы не представляете себе, Юпп, как вы меня обрадовали! - Вдруг он остановился и с беспокойством спросил: - А не может случиться, чтобы американцы... давали деньги Шлейхеру... или Рему? - Янки хотят иметь солидные гарантии. Чего они могут ждать от Рема с его шайкой? А со Шлейхером им, вероятно, не удастся сговориться насчет России. Он нерешителен. Едва ли им удастся повернуть его на восток так быстро, как это нужно американцам. - А мои цели их устраивают? - спросил Гитлер. - Они знают, чего вы хотите и чего они сами хотят от нас. - Скажите им, Юпп: пока жив Рем, я не засну спокойно. - Они не станут спорить, если мы скажем, что одним из условий соглашения является уничтожение Рема. - Геббельс посмотрел на часы. - Мне пора, а то там успеют закончить разговоры... - Поезжайте, Юпп, поезжайте и знайте, что за вами стою я! Геббельс, почти не скрывая иронии, отвесил Гитлеру почтительный поклон, взял со стола смятую шляпу и, прежде чем надеть ее, проговорил: - Позвольте мне, мой фюрер, напомнить вам слова нашего Клаузевица: сильным духом является не тот, кто способен на сильные жесты, а тот, кто при самых сильных переживаниях остается в равновесии, кто, несмотря на все сердечные бури, наделен умением ориентироваться так, как ориентируется компас на корабле, кидаемом бурей. Отвесив новый поклон, Геббельс вышел. Гитлеру показалось, что в почтительности поклона сквозила плохо скрытая ирония. Оставшись один, Гитлер стал гадать: кто из двух возьмет верх - Тиссен или Бош? Если Тиссен, Рему теперь же конец. А если Бош?.. Может быть, тогда конец ему, Гитлеру?.. Нет, этого не может быть. Шрейбер найдет путь к объединению промышленников. Ведь он, Гитлер, ясно сказал Бошу и просил Шрейбера повторить ему еще тысячу раз: если Химический трест сумеет поделить власть со Стальным трестом, государство будет стоять за их спиной. Сказанное тут только что Геббельсом насчет этого американца может сильно изменить игру в его, Гитлера, пользу. Шрейбер, наверно, объяснил Ванденгейму: американские миллиарды, вложенные в немецкую промышленность по планам Дауэса и Юнга, может гарантировать только он, Гитлер. Желательное американским монополиям направление использования капиталов для восстановления военной мощи Германии может обеспечить только он, Гитлер. Кто еще с такой ясностью высказал свои намерения насчет востока? Кто еще с такой непримиримостью заявил, что покончить с коммунизмом - истинная и конечная цель всей его политики? Американцы не могут этого не понять. А раз так, они будут на его стороне. И этот Ванденгейм тоже... Нужно будет принять его поскорее. Только бы он пришел, не раздумывал. Покончить бы с Ремом и Шлейхером, а с Бошем-то и с химиками он сговорится... Сговорится!.. Сговорится!.. В это самое время в одной из просторных комнат замка барона Курта фон Шрейбера, пользуясь перерывом в совещании, главный директор концерна "ИГ Фарбениндустри" профессор Карл Бош ходил из угла в угол, заложив руки за спину. Он диктовал своему секретарю по печати статью для завтрашнего номера "Франкфуртер цейтунг". "...Новая волна доверия и уверенности прокатилась по германской промышленности. Причину этого я вижу в том, что германское правительство впервые не только дает обещания, но также и действует... Доверие, которое германские экономические круги чувствуют к руководству национал-социалистской партии, показало себя как могущественный фактор в оживлении германской промышленности... Подводя итог, я как промышленник, несущий ответственность за огромное предприятие с сотнею тысяч рабочих, по праву собственного опыта заявляю, что только твердая воля национал-социалистов может добиться результатов, нужных германскому народу..." Бош остановился и спросил секретаря: - Много получилось? - Еще несколько строк, и статья будет надлежащего размера. - Хорошо, продолжим... - сказал Бош и стал диктовать: - "Из масс подымается почти не воспринимаемый, но весьма влиятельный коллективный флюид. Это тот поток, который и производит "германское чудо". Этот поток встречается с невидимыми волнами, которые исходят от Гитлера. Эта игра обмена духовными силами заменила в Германии наших дней партийный парламент... - он на минуту задумался и решительно продолжал, притопывая после каждого слова носком ноги: - Не в голосованиях, а в живых, определенных чувством связях между вождями и последователями, укрепленных такими встречами с народом, находится политический центр тяжести нового государства..." - приостановившись, Бош протянул руку: - Покажите-ка, что там получилось, - и пробегая взглядом написанное, пробормотал почти про себя: - Хм... несколько непонятно... но это даже хорошо: простые люди склонны считать непонятное умным, - и он вернул листок секретарю. В заключительных строках статьи Бош хотел охарактеризовать того, кому промышленники решили вручить всю полноту власти в Германии. Но ему помешали. В комнату вошли Курт Шрейбер и Фриц Тиссен. - Может быть, продолжим? - спросил Тиссен. Снизу, из высокого гулкого вестибюля, доносился хриплый голос Геббельса, кричавшего в телефон: - Да, да! Приезжайте как можно скорей! Тиссен не обратил на это внимания, но Бош остановился и подозрительно спросил: - Что за барбос там лает? Шрейбер рассмеялся и ничего не ответил. 14 Оправдательный приговор лейпцигского суда прозвучал против воли судей на весь мир как пощечина немецкому фашизму. Казалось бы, этот приговор должен был быть последним этапом, увенчавшим полугодовое предварительное заключение Димитрова и девяностодвухдневную борьбу на процессе. И все же, несмотря на оправдательный приговор, несмотря на полный провал легенды о поджоге рейхстага коммунистами, Геринг не решался освободить Димитрова. Он сказал Гессу: - Или я найду способ уничтожить его, прежде чем он выйдет из тюрьмы, или он не проведет в Германии ни одного часа на свободе: прямо из тюрьмы - в самолет! - Так действуйте! - насмешливо сказал Гесс. - Не сегодня-завтра Димитрову вручат советский паспорт. Неожиданно Гесс добавил: - Когда-нибудь, когда вы будете рассказывать внукам сказки о бескорыстной дружбе, вы обязаны будете вспомнить Рудольфа Гесса: я приготовил вам неплохой сюрприз. Геринг насторожился: ему не очень нравились одолжения этого человека. Они всегда обходились довольно дорого. Он выжидательно посмотрел на Гесса. - По данным... одного человека... - начал тот. - Какого? - нетерпеливо вырвалось у Геринга. - Вам очень хочется знать? - Очень. - Цените мою откровенность: мне рассказал об этом Александер. "Значит, не блеф", - подумал Геринг. Начальник разведки рейхсвера слов на ветер не бросает. Тут было из-за чего навострить уши. Но вместо того чтобы выложить главное, Гесс вдруг спросил: - Помните ту пару борзых, что вы мне показывали на прошлой неделе? - Веста и Вега? - с удивлением спросил Геринг. - Меняю на них свою новость! - Исключено! Совершенно исключено!.. Они приготовлены... в подарок моей невесте. - Хорошо, новость остается при мне... На жирном лице Геринга отразилась досада. А Гесс подзадорил: - Дело может быть сделано наверняка и без всяких хлопот для вас. Геринг ударил себя в грудь. - Что хотите, только не эти борзые! - Именно эти борзые, - упрямо ответил Гесс. - Ваши сюрпризы обходятся втридорога. - Значит... делать без вас? - Берите собак! - выкрикнул Геринг. - Но я вам когда-нибудь отплачу! Гесс рассмеялся: - Один человек Александера доложил, что ему сделали предложение: подсунуть адскую машину в самолет, в который Димитров пересядет в Кенигсберге. - Кто сделал предложение летчику? - Не знаю. - Фамилия человека? - резко спросил Геринг. - Этого Александер не скажет ни мне, ни вам. - На человека можно положиться? - Повидимому. Геринг потер пухлые ладони и даже прихлопнул ими от удовольствия: - На этот раз Димитрову не уйти! - Ваше дело освободить и доставить заключенных на аэродром к последнему самолету, отлетающему послезавтра в Кенигсберг. - Вы получите свое! - наконец воскликнул Геринг. С актерской торжественностью он подошел к Гессу и потряс ему руку. - Следующим номером должен быть Тельман! - Фюрер хочет, чтобы с Тельманом вы не повторили ошибку Лейпцига, - сказал Гесс. - Именно над этим мы сейчас и работаем, именно над этим! - возбужденно проговорил Геринг, растопыривая пальцы, словно силясь схватить кого-то за горло. - Мы уже арестовали Реттера и двух его помощников. - Соучастники Тельмана? - Да нет же! - раздраженный неосведомленностью Гесса, воскликнул Геринг. - Реттер - адвокат Тельмана. - За каким же чортом вы его арестовали? - Мы дадим Тельману своего адвоката. - Судебная реформа, обещанная фюрером, дает к этому полную возможность. - Вот именно. Но я бы просил вас поторопить фюрера с этой реформой. Новый "народный суд" должен быть признан верховной, последней инстанцией, чтобы осужденному некуда было апеллировать. - Решение готово. Фюрер желает, чтобы в существе своем "народный суд" явился чрезвычайным судом с самыми широкими полномочиями. Фюрер отменил параграф о необходимости признания подсудимым своей вины. - Это правильно, - с удовлетворением сказал Геринг. - С этими "признаниями" немыслимо много возни. Далеко не каждый так легко "сознается", как Торглер... Подумав, повторил: - Правильно, очень правильно: признание не является необходимостью. Это развязывает руки судьям. Кстати о судьях: кто намечен в состав народного суда? - Окончательного решения фюрера еще нет. Но вы можете быть покойны: там будут надежные люди. - Решение о представителях рейхсвера в составе суда остается в силе? - Да. - Смотрите, чтобы туда не проникли какие-нибудь либералы, вроде этого Гаусса. - Нашли либерала! - с усмешкой заметил Гесс. - Вы меня поняли: я бы не хотел видеть там не вполне наших людей. - Таких не будет. А если кто-нибудь и окажется не на высоте, в чем я сомневаюсь, его поправят остальные. Один против семнадцати - нуль. Закон о народном суде, как его задумал фюрер, обеспечивает от всяких случайностей. Приговор подсудимому будет вынесен, хотя бы сам господь бог считал его невиновным. Фюрер считает, что этот суд правомочен вынести приговор даже в том случае, если в деле вовсе отсутствуют доказательства вины обвиняемого. Приговор должен выноситься не на основании каких-то там бумажных формальностей, а по здравому смыслу, которого, к сожалению, так нехватает германскому своду законов. Один из членов прусского суда доктор Дитрих прекрасно понял мысль фюрера. Он разъяснил: раз обвиняемый коммунист или вообще крамольник - кончено. Закон уже не нужен. Вот в чем и заключается здравый смысл суда нового типа. Для него закон - это воля фюрера. Каждый судья должен помнить, что за его стулом постоянно стоит тень фюрера. В каждом приговоре должен присутствовать дух фюрера. Судья, забывающий об этом, сам должен стать подсудимым. - Дай бог, дай бог... - мечтательно пробормотал Геринг. - А что касается первого процесса, каким будет в этом суде процесс Тельмана, то прокурором в нем будет Йорнс. - Тот самый Йорнс? - с оживлением спросил Геринг. - Да, убийство Карла Либкнехта и Розы Люксембург - достаточная рекомендация для человека, которому предстоит обвинять Тельмана. Он обеспечит ему петлю. Неожиданно Геринг стукнул кулаком по столу. - Какая там еще петля?! - крикнул он. - Фюрер обещал мне: топор и только топор. - Этот подарок фюрер вам сделает, - с кривой усмешкой ответил Гесс. - Мы уже подготовляем общественное мнение именно к такому исходу, чтобы Тельману не удалось выскользнуть из петли, как выскользнул Димитров. Кстати, фюреру стало известно, что так называемое "Международное объединение юристов" прислало в Берлин врача-француза, чтобы выяснить состояние здоровья Тельмана. Этого врача зовут Кордо. Фюрер хочет, чтобы этот Кордо не получил возможности исследовать Тельмана, во избежание слишком громкого скандала. - Никакого скандала не будет, - уверенно ответил Геринг, - этот Кордо уже делал попытки увидеть Тельмана, но я приказал ответить ему, что у нас достаточно своих врачей и, если будет нужно, они сами сумеют сообщить миру сведения о его здоровье. А если этот Кордо будет не в меру любопытен, я найду способ отучить его от неуместной настойчивости. Я никого не допускаю к Тельману. Его должны подготовить к свиданию со мной. Я, я лично буду говорить с ним. - Вы? - Да, да, я сам! Вы увидите, - и пальцы Геринга сжались в кулак, - вы увидите, он поднесет нам свое раскаяние на блюде. - Мы помечтаем в другой раз, а сейчас... фюрер просит вас позаботиться о том, чтобы с болгарами все было сделано чисто. - Фюрер знает? - Да! Гесс уже собрался было проститься, но вдруг с напускной небрежностью сказал: - Кстати, вы, конечно, уже знаете о Белле! - и пристально взглянул на Геринга. Но тот ничем себя не выдал. - Еще какая-нибудь афера? - Нет... он убит. Геринг сделал вид, будто удивлен: - Когда, кем? - Два дня назад... Это не дело рук... - Гесс не договорил, испытующе глядя на собеседника. С напускным неудовольствием Геринг проворчал: - Вероятно, опять Рем. Пора укоротить ему руки. Он начинает себе много позволять. 15 Димитров отодвинул от себя пачку газетных листов. С их страниц, как зловонная жижа, стекали строки, столбцы, целые полосы отвратительной клеветы на народ, на партию, на него самого. Фашистская пресса исходила желчью в связи с провалом лейпцигского спектакля. Не было таких слов в их лексиконе, которые не пускались бы в ход. Когда слов нехватало, со страниц "Штюрмера", "Шварце кор" и "Фелькишер беобахтер" сыпалась самая обыкновенная площадная брань хулиганов, изощрявшихся в поношении коммунистов и того из них, кто был сейчас самой доступной мишенью, - Димитрова. Фашистские газеты были единственными, какие давали Димитрову в его одиночку. Чем больше бесновались эти листки, тем тверже он помнил то, что было когда-то сказано Лениным: большевик, интернационалист, сторонник пролетарской революции по справедливости может в этих диких криках озлобления слышать звуки одобрения... Димитров слышал его, это одобрение трудового человечества, в озлобленном визге реакции... Стальная дверь отворилась. У входа в камеру стоял помощник директора тюрьмы. - Собрать вещи!.. С того дня, как суд вынес Димитрову оправдательный приговор, он со дня на день, с часу на час ждал этого приказа. "Свобода!" Мысль о ней была так ослепительна, так огромна, что мгновенно заполнила все сознание: "Свобода, свобода!" Димитров не щадил ни свободы, ни самой своей жизни, когда шла борьба за честь, за великие принципы партии. Но теперь, когда все было позади, когда победа была одержана и провозглашена на весь мир, каждый день заточения был удесятеренной мукой. И вот, наконец, она, свобода! В камере стало словно светлее. Димитров поднялся во весь рост и с глубоким вздохом расправил грудь. Предстояло выполнить еще один долг. - Мне не дали сегодня полагающейся по уставу прогулки, - сказал он помощнику директора. - Погуляете в другом месте. Но Димитров решительно отложил собранные было вещи и повторил: - Устав дает мне право на прогулку. Я требую прогулки. Из-за спины помощника директора выглянул надзиратель. - Он упрям, господин директор. А Димитров, словно ничего не замечая, повторил в третий раз: - Я не уйду, не получив прогулки! Помощник директора переглянулся с надзирателем. - Что ж, может быть, дать ему эту прогулку? - Он крикнул надзирателям: - Вывести его во двор! Вещи пусть захватит. Сюда ему незачем возвращаться. С маленьким саквояжем в руке Димитров медленно шел по тюремным переходам. Шутят ли тюремщики, или говорят правду: сюда он больше не вернется!.. Когда он переступил порог двери, ведущей в квадратный двор для прогулок, - глубокий и темный, как колодец, когда он увидел отблеск уже низкого солнца на окнах верхнего этажа тюрьмы, когда обнял взглядом клочок бледноголубого весеннего неба, ему почудился за стенами тесного тюремного двора могучий, как океанский прибой, гул миллионов голосов. Они приветствовали его освобождение - победу великой солидарности трудового человечества. Ему хотелось рассмеяться в лицо животным в черных мундирах. Все трое конвойных остались у двери, ведущей в коридор. Никто из них не спустился во двор. Таким образом, дойдя до дальней стены дворика, Димитров оказался на расстоянии тридцати шагов от тюремщиков. Он отыскал взглядом окно во втором этаже, которое хорошо знали политические заключенные. Они на каждой прогулке мысленно посылали привет этому окну: за его решеткой томился вождь немецких пролетариев Эрнст Тельман. Дойдя до конца дворика, Димитров быстро обернулся и во всю силу легких крикнул: - Товарищи! В Лейпциге одержана победа над силами тьмы и реакции! Наше оправдание - не плод гитлеровской "справедливости", а победа мирового рабочего движения, поднявшего голос в защиту своих борцов... Тесня и толкая друг друга, трое конвойных выскочили во двор и устремились к Димитрову. Он слышал их крики, слышал топот их сапог, но даже не обернулся. Стараясь перекричать их голоса, он продолжал, обращаясь к слепым окнам тюрьмы: - Если Тельман не слышит меня, сделайте так, чтобы узнал и он: общественность мира борется и будет бороться за его освобождение, за освобождение всех... Тюремщик, первым подбежавший к Димитрову, толкнул его. - Заткните ему глотку! - кричал бежавший по двору помощник директора тюрьмы. Димитров одним могучим движением сбросил с себя тюремщиков. - Товарищи, помните, есть на свете Москва!.. Димитров знал, что никто из заключенных не может видеть происходящего во дворе, так как окна расположены под самым потолком камер. Но по одному тому, какой единодушный крик пронесся над двором, над всею тюрьмой, он понял, что его голос услышан, что заключенные прощаются с ним. Но только через час, сидя в качающейся полутемной кабине автомобиля, он смог спокойно, до конца понять и оценить все случившееся. И когда дверца автомобиля распахнулась и Димитров увидел поле аэродрома и приготовленный к отлету самолет, он уже воспринял все это как должное, как то, чего он ждал и чего не могло не быть. Ему вручили справку: "Гражданин Советского Союза Георгий Димитров освобожден от предварительного ареста и в тот же день высылается из пределов прусского государства..." "Гражданин Советского Союза... Гражданин Советского Союза!.. И эту радость они скрывали от него до последней минуты?!" Он поставил на землю свой потрепанный саквояжик, вынул трубку и стал не спеша набивать ее табаком. - Самолет отбывает через пять минут! - сказал полицейский офицер. - Мы не можем разрешить вам оставаться здесь. - Куда идет самолет? - спросил Димитров. - В Кенигсберг. - А дальше? - Вы пересядете на самолет "Дерулюфта". - "Дерулюфт"? - переспросил Димитров и с расстановкой повторил - "Немецко-русское общество"... Подошел высокий, широкоплечий летчик. Офицер поспешно спросил: - Господин Бельц, крайний срок вашего вылета? Бельц посмотрел на часы: - Через три минуты. Иначе я опоздаю в Кенигсберг и пассажир не попадет на самолет "Дерулюфта". - Вот, видите! - сказал офицер Димитрову. Тот молча поднял саквояжик и направился к самолету. Бельц по стремянке взобрался на свое место. Автомобиль-стартер стал раскручивать левый мотор. Но прежде чем раздался первый хлопок мотора, все обернулись на пронзительный рев автомобильного рожка: по зеленому полю, прямо к собравшейся у самолета группе, мчался большой темнокрасный лимузин. На крыле трепетал красный флажок советского посольства. Среди полицейских и гестаповцев произошло движение. Одни бросились к Димитрову, другие - к летчику. Офицер махнул стартеру, торопя с запуском мотора. Красный лимузин остановился. Человек, торопливо выскочивший из него, направился к Димитрову, не обращая внимания на полицейских. - По поручению посольства СССР позвольте вручить вам паспорт! - Он протянул Димитрову книжку, блеснувшую пунцовой кожей переплета. Димитров несколько мгновений, словно не веря себе, смотрел на паспорт, потом медленным движением снял шляпу, и все увидели появившуюся из-под манжеты красную полосу на стертой наручниками коже. - Посол просит вас, - сказал сотрудник посольства, - воспользоваться только самолетом, который будет вам подан по его заказу. Никто не заметил, как при этих словах переглянулись летчик Бельц и стоявший поодаль человек в штатском костюме, со щекою, изуродованной шрамом в форме полумесяца, похожим на след укуса. К пассажирской площадке подрулил второй самолет. Поддавшись непреодолимому влечению, Димитров побежал к самолету. Струя воздуха, отбрасываемая винтами, унесла его шляпу, распахнула пальто. Димитров согнулся и, преодолевая сопротивление вихря, поднялся в кабину. Самолет покатился к старту... В Москву! В столицу труда и мира, в центр надежд передового человечества! Под ровный шум моторов мысли неслись, опережая самолет. Димитров уже видел себя в Москве. Он вспоминал ее такою, какою видел давно. Он, как живого, видел перед собою Ленина, слышал его слова, обращенные к делегатам конгресса Коминтерна. Ленин говорил и, как всегда, загораясь сам, захватывал зал простыми, ясными словами, такими образными, что их хотелось взять в руки, как оружие. ...Димитрову очень хорошо помнилось последнее выступление Ленина на IV конгрессе об успехах советской власти в России и их влиянии на ход мировой истории; и теперь в его памяти воскресали заключительные слова доклада: "Я убежден в том, что мы должны в этом отношении оказать не только русским, но и иностранным товарищам, что важнейшее в наступающий теперь период, это - учеба. Мы учимся в общем смысле. Они же должны учиться в специальном смысле, чтобы действительно постигнуть организацию, построение, метод и содержание революционной работы. Если это совершится, тогда, я убежден, перспективы мировой революции будут не только хорошими, но и превосходными". Эти слова всегда звучали для Димитрова не только как прекрасная песнь, исполненная веры в успех, но и как наказ учителя и вождя: учиться, учиться и учиться! И Димитров учился, работал, боролся. Он вспомнил полные скорби январские дни 1924 года, когда в Горках, стоя у гроба, смотрел на уснувшего вечным сном великого учителя и мудрого друга. Он вспомнил и черный креп на флагах в Колонном зале и горе, царившее в огромном, многоярусном зале Большого театра, где происходило траурное заседание съезда Советов. Димитров смежил веки, и перед его взором прошла картина морозного январского дня, и Красная площадь, и нескончаемый поток людей, сошедшихся со всех концов гигантской страны, со всех концов мира, чтобы склонить траурные знамена перед гробом вождя-мыслителя, вождя-борца, друга и учителя, чье сердце билось для них, простых людей всего мира. И теперь самолет несет его туда, в Москву, где живет образ и гений Ленина. 16 Отто Шверер все больше входил во вкус новой жизни. Обязанности военного адъютанта командующего штурмовыми отрядами оказались не слишком обременительными. Ко времени назначения Отто адъютантом военные упражнения штурмовиков были отменены. Парады и демонстрации прекратились. Гитлер издал приказ об увольнении штурмовиков в месячный отпуск. Если большинство штурмовиков, с которыми за это время познакомился Отто, не скрывало негодования по поводу насильственного превращения их в домоседов, то у Отто не было причин огорчаться. Трудно было предположить, что Рем собирался отдаться тихим радостям в кругу мамаши и любимой овчарки. По всей вероятности, освобожденный от дел на целый месяц, он устроит невиданную карусель. Предвкушаемое удовольствие усугублялось тем, что неожиданно Отто выпала еще одна удача: Хайнесу быстро надоела француженка Лаказ, увезенная им из ресторана. Стоит ли говорить, что отношения Сюзанн с Хайнесом мало помогли ее отцу. Даже Отто был поражен тем, как быстро эта девица забыла, ради чего пошла на связь с предводителем силезских штурмовиков. И как быстро она успела войти во вкус новой жизни! Ах, эти француженки!.. Отто еще никогда не встречал подобного легкомыслия и такого темперамента. Нет, чорт возьми, он не жалеет о том, что перенял эту курочку из рук Хайнеса. Если бы не одна забота, нередко заставлявшая его морщить лоб, жизнь представлялась бы прекрасной. А забота была весьма существенной: связь с Сюзанн требовала денег. За две недели француженка стоила ему так дорого, что не только нехватило жалованья, взятого за месяц вперед, и всего, что удалось вытянуть от матери, но и были исчерпаны все возможности займов, кстати сказать, оказавшиеся весьма ограниченными. В Третьей империи люди стали чертовски недоверчивыми! Отто вынул бумажник и пересчитал содержимое. Не густо! От печальных мыслей его отвлек стук в дверь. Вошел Эрнст. Вот кому жизнь, повидимому, еще не доставляла забот. Какая сияющая и тупая физиономия! - Слушай, Отто, теперь, в твоем новом положении, ты многое можешь. - Нет, нет, никаких протекций! - Твоя протекция? - Эрнст расхохотался. - Как бы ты сам не пришел ко мне за нею через месяц-другой! - Ого! - Я говорю совершенно серьезно!.. Но сегодня дело не в этом. Твое положение адъютанта Рема дает кое-какие возможности. - Увы, эти возможности не дают мне и ста марок на сегодняшний вечер! У тебя нет денег? - Именно об этом я и хотел поговорить: ты можешь кое-что заработать. - У меня нет времени работать. Если бы можно было занять... - Подожди! У меня есть приятель, мы зовем его просто Золотозубым. Челюсть у него сверкает, как украшение с елки. Он сын суконщика... - Я не нуждаюсь в сукне. - Перестань дурачиться! Отец Золотозубого заготовил большую партию коричневого материала для униформ СА, но тот, через кого он обычно сбывал товар, вдруг встал на дыбы: партия забракована. - Вероятно, твой суконщик подсунул дрянь. - Попросту интендант потребовал увеличить куртаж. Сделка стала для отца Золотозубого бессмысленной. - К сожалению, Эрнст, - вздохнул Отто, - я просто боюсь говорить с типом, забраковавшим сукно. - Никто об этом и не просит! Ты сам продвинешь этот контракт. Вот и все! - А тот интендант, поняв, что я перехватил его куртаж, поднимет скандал? Нет, на первых порах это неудобно. - Да, он непременно сделал бы так, - согласился Эрнст, - но Золотозубый даст тебе материал, компрометирующий интенданта. Его можно будет держать в руках. Ты сразу убьешь двух зайцев. Во-первых, обеспечишь себе ренту с каждой новой партии сукна и, во-вторых, разоблачив интенданта, получишь хорошую запись в послужном списке. Об этом стоит подумать, а? Эрнст видел, что Отто колеблется и близок к тому, чтобы согласиться. Еще несколько убедительных слов - и старший брат обещал подумать. За это он получил от Эрнста пятьсот марок в долг. Через несколько дней все, чего хотел Золотозубый, было сделано. Свое вознаграждение Отто получил через брата. Жизнь казалась Отто прекрасной, когда он притрагивался к карману, в котором прощупывался бумажник. Однажды ночью Отто возвращался из Шарлоттенбурга, где жила Сюзанн. Он был благодушно настроен и не обращал внимания на то, что шофер таксомотора везет его не кратчайшим путем. Чорт с ним, все шоферы одинаковы. Они пускаются на любые уловки, чтобы накрутить на счетчике лишние пятьдесят пфеннигов. Шофер гнал дряхлый таксомотор, как будто состязаясь в скорости с настигавшим его черным лимузином, словно таранами раздвигавшим перед собою тьму лучами мощных прожекторов. Забава понравилась Отто. Он представил себе, что сидит не в жалком дребезжащем такси, а в собственной машине, - это будет непременно "майбах". На корпусе машины будет нарисован фамильный герб Швереров и щиток Имперского автомобильного клуба. Перед носом владельца, Отто фон Шверера, будет не табличка с призывом не бросать окурков в окно, а вазочка с цветами. Видение разлетелось от резкого торможения. Черный лимузин, обогнав такси, резко повернул вправо и остановился, загораживая дорогу. Отто чуть не ударился лицом о перегородку. Он выскочил из таксомотора и бросился к шоферу лимузина, готовый ударить не в меру лихого ездока. Но когда он собирался в бешенстве рвануть дверцу черного автомобиля, она сама распахнулась. Прежде чем Отто успел что-либо сообразить, его втащили внутрь просторного кузова и мощная машина стремительно взяла с места. Вид черепов и скрещенных костей на фуражках неожиданных спутников отшиб у Отто желание сопротивляться. Его ладони стали мокрыми и холодными, словно он держал в них кусок льда. Никаких мыслей в голове не было - только страх и вихрь бессмысленных догадок. Отто попытался проследить, куда его везут, но автомобиль так петлял по улицам и переулкам, что даже приблизительно нельзя было сказать, где они едут. Когда, наконец, машина остановилась и Отто грубо вытолкнули из нее, он почувствовал под ногами камень плит. Гулко отдавалось под сводами эхо шагов. Ступеньки лестницы вели вверх. Снова полуосвещенные своды и снова лестница, на этот раз вниз. Отто оставили одного в длинном пустом коридоре. Напрасно он стискивал зубы, призывая на помощь все доводы разума, - не было силы преодолеть мелкую дрожь, пронизывавшую все мускулы. Внезапно совсем рядом с ним распахнулась дверь. Кто-то, едва различимый в полумраке коридора, отрывисто приказал: - Войдите, Шверер! Даже не счел нужным сказать "капитан Шверер, или хотя бы "господин Шверер". Просто - "Шверер", словно перед ним был какой-нибудь арестант. И все же Отто послушно вскочил. Шагнул вперед и тотчас услышал щелканье замка захлопнувшейся за ним двери. Прямо против входа, откинувшись на спинку стула так, что свет лампы выхватывал из полутьмы только его лицо, сидел гестаповец в мундире с петлицами штурмбаннфюрера и говорил по телефону. Если бы само собою не разумелось, что сидеть за столом и разговаривать по телефону может только живое существо, Отто поклялся бы, что перед ним труп. Труп или привидение. Лицо гестаповца было мертвенно бледно, и на нем Отто не мог найти ни одной черты, которую можно было бы запомнить. Когда Отто очнулся от первого впечатления, произведенного на него гестаповцем, он смог, наконец, воспринять и то, что тот негромко говорил в телефонную трубку. Это был поток ругательств и угроз. - ...Молчит?.. Так заставьте его говорить, в вашем распоряжении достаточно средств!.. Гестаповец бросил трубку и уставился на Отто блеклыми, ничего не выражающими и, казалось, даже не видящими глазами. - Шверер? - Да, господин штурмбаннфюрер! - Отто заставил себя щелкнуть каблуками. Гестаповец не спеша оглядел Отто с ног до головы, встал, откинул портьеру у себя за спиной и скрылся за нею. Воцарившаяся тишина была невыносима. Повидимому, правду говорят видавшие виды люди, будто опасность вдвое страшнее, когда ее не видишь. Охранник выглянул из-за портьеры и поманил Отто движением костлявого пальца. В Отто все протестовало против этих нескольких шагов, представлявшихся ему последними движениями в жизни. За портьерой последует то самое, о чем шопотом рассказывают по всей Германии. Боже правый, кто бы мог думать, что страх так непомерно тяжел!.. Контраст между ожидаемым и тем, что Отто увидел, был так велик, что он как-то сразу обмяк, едва переступив порог. В большой, комфортабельно обставленной комнате, за письменным столом, освещенным низкою лампой, сидел человек в строгом штатском костюме. Он был так же не похож на только что виденного Отто охранника, как эта уютная комната не походила на мрачные катакомбы, через которые Отто привели сюда. С первого взгляда черты лица сидевшего за столом показались Отто даже приятными. Человек, сидящий за столом, молча рассматривал Отто. Он не спешил с вопросами. - Насколько я вас знаю, господин Шверер, - проговорил он наконец, - вы вовсе не созданы для скромного существования офицера-строевика... Мы целиком сочувствуем вашим жизненным планам и готовы помочь их осуществлению. - Вы очень любезны, господин... - Я забыл представиться?.. О, это непростительно!.. Фон Кроне... Так я говорю: нам кажется, вам необходимо делать карьеру более уверенно и быстро. Мы поможем вам. Отто тут же подумал, что, вероятно, это будет сделано не из бескорыстной любви к нему. Он снова обретал способность размышлять. Кроне продолжал: - Именно поэтому мне бы очень хотелось, чтобы до ваших начальников, так же как и до близких вам людей, скажем до вашего уважаемого отца, не дошло вот это! - Кроне раскрыл лежавшую перед ним папку и показал Отто один из вшитых туда листков. Отто сразу же узнал собственный почерк. Да, это была его записка суконщику. В ней он требовал денег за устройство партии сукна. Отто не стал ломать себе голову над тем, каким образом эта записка попала в руки государственной тайной полиции. Он довольно живо представил себе последствия оглашения такой записки. Генерал не потерпел бы подобной угрозы и выкинул бы его из семьи. А это означало бы разрыв с миром, в котором Отто жил и вне которого жить не мог, с кругом, которому принадлежало его прошлое, настоящее и будущее, на связях с которым зиждились его благополучие, его карьера... В среде, из которой он вышел и где вращался, можно было позволить себе все, что угодно, лишь при одном условии: не оставлять следов. Лицо Кроне выражало прежнее доброжелательство: - Видите. Только ваши друзья могли сохранить это втайне... Если бы я захотел вам повредить, мне стоило лишь... Отто молча смотрел в глаза собеседника. - Все это, так же как и те ошибки, которые вы совершите впредь, найдет могилу здесь! - узкая ладонь Кроне легла на обложку сшивателя. - Для этого нужно одно-единственное: ответить нам таким же расположением. Наша дружба будет столь же искренней, сколь тайной. Кроне помолчал, давая Отто время справиться со смущением. - Вы будете сообщать мне все, что увидите и услышите среди ваших новых сослуживцев и начальников. Отто не мог сдержать удивления. - Даже от Рема? - спросил он. - Да. - Если он узнает... - Вы будете осведомлять только меня... И о Хайнесе, - сказал Кроне, - и о Карле Эрнсте. При имени Хайнеса Отто стало жутко. Он слишком хорошо представлял себе, насколько опасно вызвать неприязнь силезского группенфюрера. Достаточно было Хайнесу заподозрить Отто в двойной игре, и... А Карл Эрнст?! Этот ни в чем не уступит Хайнесу. Нет, такая игра может обойтись слишком дорого! - А если... я откажусь? - Откажетесь?.. Тонкие пальцы Кроне начали листать бумаги, вшитые в папку. Отто понял: компрометирующие документы - далеко не самое страшное, чем его держат в руках. - Вы меня не так поняли, - поспешно пробормотал он. - Я знаю, что вы нуждаетесь в деньгах... - Теперь голос Кроне звучал сухо и деловито. - Мы располагаем неограниченными средствами. Но ни одного пфеннига мы не бросаем на ветер! ...Когда черный лимузин высадил Отто где-то в темном переулке, он несколько минут стоял, сняв фуражку и жадно вдыхая прохладный воздух ночи. Только теперь, очутившись на безлюдных улицах спящего города, он почувствовал, до какой степени утомлен пережитым страхом. Хотелось лежать в полной тишине и не думать. Главное - ни о чем не думать!.. Ступая на цыпочках, он прошел в свою комнату рядом с комнатой Эрнста. Когда Отто уже лежал в постели, ему показалось, что за стеной слышны голоса. Прислушался. Да, там действительно говорили. Отто напряг